– Да это, может, в больших городах только?
   – Что ж, думаете, в будущем станут специально ездить в глубинку «за женщинами», точно по грибы?
   Алёна засмеялась, покивала головой.
   – И вот, ей-богу, так! Осточертеют мужикам-то красивые злые чучела. Хотя… может, им это и нужно. Я вот на свою доброту не много охотников нашла. Кому нужна добыча, которая сама в руки лезет?
   – Это пока молодой-здоровый. А как жизнь стукнет по башке, так мигом захочется души да жалости…
   – Отличные вы рисуете перспективы, Анечка. Будем, значит, подбирать раненых и уносить с поля боя. Молодые-здоровые – для хищниц. А нам, душевным, положены старые и больные… ладно, не возражаю. Мир исправлять найдутся желающие без меня. Что там вообще говорить! Жизнь под горку идёт. Я старею понемножку… У меня, Анечка, проблемы со здоровьем начались.
   – В чем дело?
   – Не хочу говорить. Не знаю. Ехать надо на обследование в город. Боюсь я, Анечка. Тела своего боюсь.
   – Звучит как-то нереально. Врач боится тела?
   – Своего, Анечка. Чужих не боюсь. Я вам скажу сейчас ненаучную фантастику, то, что я поняла из своей практики для себя и ничем доказать не могу. Тела бывают управляемые и неуправляемые. Одни могут подчиниться человеческой воле, а другие нет. Скажем, как это ни странно, у Марины было управляемое тело, она вертела им, как хотела, и в конце концов угробила его по своей воле. Моё тело неуправляемо, а значит, должен наступить момент, когда наши пути резко разойдутся. Я ничего не смогу изменить. Такие тупые, ленивые тела, с вялым обменом веществ, с быстро наступающей усталостью, тела равнин, тела болот, полные воды и тоски, – такие тела были у всей моей родни. Нет ни одной генетической комбинации, на которую я могла бы опереться. Если я поменяю пищевой рацион и увеличу физическую нагрузку, моё тело ответит мне злобным, мстительным ударом. Единственное, что пошло бы ему на пользу, —это сон, сладкий, длительный сон. Надо больше спать. Но этого я себе позволить-то и не могу. И в результате получится дико смешно, образно говоря, как если бы на ипподроме один жокей выехал верхом на корове. Кругом скаковые лошади, а он на коровке. Этот жокей – это я, моя воля, мой разум, а коровка – моё тело. Я его просто замучаю, загоню в непосильной скачке…
   – Но если вы это знаете, надо ведь что-то делать?
   – Какая нерусская реплика, – улыбнулась Алёна. – Мы что, вообще чего-то не знаем? Не знаем, что нельзя лгать, воровать, предавать, спиваться, бездельничать, сквернословить? И что? Я знаю, что взвалила на себя ношу, которая меня раздавит. Много взяла на себя. А что мне было делать? Обслуживать собственное тело с утра до вечера? Наши интересы не совпадают, понимаете? Ему надо потише, попроще, поспокойнее. А мне надо доверенный мне кус жизни вокруг себя налаживать, и какое тут потише-поспокойнее?
   – Всё-таки, говорят, есть методы подчинения тела.
   – Заметьте, те, кто это говорит, только этим и занимаются, только этим. Поль Брэгг, пророк голодания, занимался только пропагандой голодания, и больше ничем. У него были месяцы и годы, чтоб исследовать, какой продукт на него как влияет, в каких условиях следует проводить недельное голодание, а в каких – месячное. Очень мило. Но если человек занят ещё чем-то, кроме своего тела, у него нет на это ни времени, ни сил, ни желания. Моя работоспособность от голода удивительно возросла! – это он так хвастается. Прелестно, однако вся работоспособность Брэгга шла на то, чтобы читать лекции и писать книги о пользе голодания. И этим заняты все культивирующие тело – только о нём и о своей работе с ним они говорят и пишут. Но если не делать профессию из телесного образа жизни, если не думать о здоровье сутками и не торговать потом своими раздумьями – то все, буквально все методики неприменимы. Поэтому я склоняюсь… к фатальности, что ли. К великорусскому «авось». Что будет, то и будет. А вы думаете иначе?
   – Да примерно так же. Кроме здоровья есть ещё и судьба-индейка, и что она там придумает… Меня в свое время ушибла история с Линдой Маккартни. Богатая, преуспевающая жена всемирно известного музыканта, красотка-блондинка, жить бы ей и радоваться. Пропагандистка здорового образа жизни. Выпускала экологически чистые продукты с надписями, что-де такие продукты помогут вам избежать рака. Умерла где-то лет в сорок восемь от рака груди…
   – Да уж, в этой истории почерк индейки виден чётко. Осмелиться предполагать волшебную силу в каких-то там продуктах! Смертный приговор, сразу и без обжалования… Ох ты боже мой, как не хочется стареть, болеть и умирать, прости Господи. Надеешься на близких, а кто их разберёт, какое копыто из них вылезет… Видели моего красавца, Мишку-то? За деньгами приехал. Только за деньгами и приезжает, надутый, гордый такой – а чем он гордится, поди пойми. И всё-то я ему должна, всегда-то я ему обязана получаюсь, а почему – сама не знаю. Вот такая вот в меня программа, что ли, заложена! И кажется, что навеки, а может так выйти, что совсем и не навеки… Расскажу вам один случай. Была у меня знакомая, чуть помладше меня, из нашей поликлиники окулист. Специалисткой она была средней, а домохозяйка удивительная. Муж обихожен, двое детей, тоже мальчики, обихожены, квартира вылизана, и обед всегда, и суп за обедом – обязательно. Так она колготилась много лет. И вдруг настало роковое воскресенье. Приготовила она завтрак, накрыла, зовёт своих. А они ей что-то буркнули – мол, сейчас идем, отстань, не мешай. Она села и подумала: а что это со мной делается? Кто ж это меня заколдовал? Почему я ухаживаю за этими людьми? Они не больные, не повреждённые, взрослые, крепкие люди. Старшему уж двадцать было. Почему я их кормлю, а не они меня? Почему я бесконечно хлопочу около них, тревожусь, служу им? Как будто, рассказывала она мне, что-то лопнуло в голове… Сняла она свой фартучек, оделась, взяла сумку, взяла деньги хозяйственные и, ничего никому не говоря, из дому ушла. Тихая женщина была, совсем не скандальная. Уехала в область, сняла там квартиру, нашла работу и стала жить своей жизнью. Представляете, что было с её членистоногими, когда они соизволили прибыть на завтрак и обнаружили, что мамаши в доме нет вообще? Потом-то она позвонила, конечно. Муж очнулся от сладкого сна, заметался, прибегал к нам в поликлинику, искал свою Дашу. Потом нашёл. Она с ним спорить, ссориться, выяснять чего-то не стала. Я, говорит, вам послужила на славу, и хватит. Не грудные. Обойдётесь. Спасибо и прощайте… Через пару лет я её встретила на улице – весёлую, бодрую. Нашла себе человека здорового образа жизни, чудака, любителя пеших походов. Вот стали вместе ходить. «Ну что, Даша, – спрашиваю её, – ты уже это своё новое дело на новую ногу поставила? Не готовишь, не стираешь?» – «Нет, – отвечает, – готовлю и стираю, только всё у нас по-другому». – «Как это?» – «А так, что мы друг другу помогаем, вроде как подарки друг другу делаем, а никто никому не слуга. А своим я прислуживала как господам, так они же меня за это и презирали. Может, даже и любили – а всё-таки презирали…»С детьми она потом стала общаться, а с мужем, ясное дело, обрыв вышел. Он твёрдо решил, что его Дарья ума лишилась. Я вот всё думаю – это ведь оттого получилось, что она была идеальной, отличной домохозяйкой, слишком уж большое рвение проявляла, точно и сама сомневалась в своей полноценности вне этого всего. Оттого струна и лопнула. Не надо всегда быть хорошей. Надо иной раз быть плохой, скверной, неправильной. Но очень трудно приучить себя к такой мысли… Вот Марина Фанардина это знала великолепно. А вообще-то из всех нас только я одна выбилась в домохозяйки. Из девочек я одна. Если бы нам давали чины, то я бы, наверное, была уже полковником домохозяйственной службы…
   От ласкового голоса Алёны Анна стала задремывать, и в предсонье замелькали дивные приморские города, с мраморными лестницами, сбегающими к морю, с фонтанами – она часто во сне видела их, точно пролетая над ними крупной птицей или маленьким самолётом, – и вдруг отчаянно захотелось другой жизни, простой, красивой и солнечной, Анна увидела горную дорогу, ослика, ручеек, сбегающий по скале, и поняла, как сильно она устала от России. Её могли освободить. Досрочно освободить, но на каких-то условиях, и в этих условиях фигурировало какое-то дело, смутное и печальное, Анна старалась припомнить дело – и припомнила. Резко села на кровати.
 
   – Алёна, раз уж вы заговорили о девочках, расскажите про договор. Вы обещали мне. Я ведь из-за этого и приехала. Надо же наконец поставить точку в этой истории!
   – Ладно. Я вам всё расскажу, но, честное слово, рассказывать нечего. Вы подозреваете какую-то тайну, а её нет в помине. Дело в том, что в семьдесят втором году мы, Лиля, Марина, Роза и я, поклялись «жить и умереть вместе».

33я

   Некому жаловаться. Некогда плакать. Надо заполнять огромную пустоту, русскую дырку, заполнять её собой, своим дыханием, словами, письмами, страстями, делами, мыслями, песнями – иначе она сожрет тебя.
Татьяна Москвина. Вольно!

   – Не забудьте, было нам всего-то по двадцать два годика. И не знали мы толком ничего ни про жизнь, ни про смерть. «Жить и умереть вместе» – это был красивый лозунг вроде пионерского, мы ведь под лозунгами жили, как грибы под деревьями, под девизами зрели-вызревали, под звонкими трубами росли… Жить и умереть вместе… Тогда казалось, что иначе и быть не может.
   – Простите, Алёна, я отказываюсь вас понимать. Как это – умереть вместе? В смерти никто не волен! А если несчастный случай, а если болезнь кого-то из вас подкосит – что, все остальные обязаны были отправляться вслед? Извините, это даже для двадцати лет тяжёлый и глупый бред. Не верю.
   – Нет, Анечка, не так. Я ужасно плохо говорю.
   – Знаете, Роза Борисовна говорила хорошо, но мне от этого лучше и яснее не стало. Вы излагайте спокойно, простыми словами, не надо заботится об ораторском искусстве. Я пойму.
   В мерцающих светотенях от живого пламени свечи лицо Алёны казалось то бесстрастным, то скорбным, то весёлым.
   – Я думаю… я думаю, что дружба – это очень хорошо. И всё-таки самый замечательный дружеский кружок – это кружок. Замыкает он человека. И одному неправильно, и только в кружке в своём неправильно. На миру надо жить! Надо размыкать, отодвигать эти границы… А мы ужасно сроднились ещё со школы. Восемь лет мы виделись чуть не ежедневно! И вот я помню этот день, девятого мая семьдесят второго года. Мы в Приморском парке Победы гуляли. Потом пришли к Лиличке, у неё все уехали тогда, было пусто – пустая квартира, чудо немыслимое. Тогда ведь и тридцати лет с Победы не прошло, многие были живы и не стары, память не потускнела, ещё не надо было искусственно возбуждать чувства. «Семнадцать мгновений весны» только что вышли. И мы были в общем празднике. Пили красное болгарское вино, слушали музыку. Бетховена почему-то. Роза любила Бетховена. И она предложила написать красивый, торжественный договор о вечной дружбе. Чтобы мы все поклялись жить и умереть вместе. И мы его написали, и подписали кровью. Да, кровью, укололи пальчик и написали первую букву своего имени. ЛМРА. Лиля сказала, что коряво звучит, и вписала своей кровью маленькое «и» между Л и М. Потом ещё капнули кровью в чашку с вином и выпили – каждая по глотку. Вот и всё.
   – Алёна… Послушайте… Лилия Ильинична покончила с собой, но ведь смерть Марины и Розы была случайностью. Передозировка наркотиков, неудачное падение…
   Алёна невесело усмехнулась.
   – А может быть, при нашем договоре присутствовал… ещё кто-нибудь?Torn, кто взял на себя труд обеспечить... выполнение условий договора?
   – Извините, я в мистику не верю.
   – И я не верю, вот так, не верующей в мистику, мне и придётся теперь отправляться к подругам.
   – Не надо себя на это настраивать! Вы не имеете права умирать! На вас весь Горбатов держится. Как они будут без вас?
   – А понемножку, – ответила Алёна. – Поверьте, жизнь обойдётся без любого из нас. Вот я вам всё и рассказала, а теперь спите.
   – Я теперь вряд ли усну, после вашего рассказа. Нет, это невозможно, нерешено, неправильно!
   – Неправильно? – улыбнулась Алёна. – Кто его знает? Жизнь не из одних гераней да жареных гусей состоит. Насколько я поняла, вы человек одинокий? Так? Вот вы и отвечаете только за себя. А мы жили вместе. Души наши жили вместе. А потом начался раскол, пошли трещины… и Лиля восстановила, может быть, нарушенный порядок. Вы думаете, мне это нравится? Я согласна с этим? Нисколько. Я сама знаю, что обязана жить. А вот на вопрос, хочу ли я жить, я вам не отвечу. Я врач, я воюю со смертью, и я буду бороться и за свою жизнь тоже, всеми лапами. Но я готова ко всему. Вы спросили меня, счастлива ли я, отвечаю вам совсем откровенно: нет. Правильная, полноценная жизнь и жизнь счастливая – разные штуки. Я была счастлива тогда, в семьдесят втором году! Какое счастье у меня может быть сейчас, с моей изломанной-переломанной жизнью, с перетруженной душой, с надорванным сердцем? В бесконечной тревоге за близких? В работе беспросветной? Да я вам больше скажу: и договор тут наш ни при чём. Просто совпало так… Я давно должна была серьёзно заболеть, при моей жизни. Жизнь… Смешное слово, правда? Мы ведь говорим – жызень. Моя жизнь. Майя жызень… Вы спите, Анечка, спите. Уж что-что, а спится у нас в Горбатове отлично.
 
   У тебя есть три пары очков. Надень розовыеи сердце затрепещет от нежности к людям. Какие молодцы! Посмотри, они принарядились, сидят в театре, ждут представления, и глаза их сияют радостной надеждой увидеть что-то интересное о самих себе, и никто не помнит о смерти. Какие храбрецы! Рассекают и воздух, и воду, и землю на хитрых механизмах и ничего не боятся. Они хоронят друг друга и плачут от горя будто что-то важное потеряли: как это трогательно. Дивные маленькие игрушечки. Сколько выдумки, сколько желаний! Нет, это была отличная идея – привить немного духа стае злобных млекопитающих…
   Надень чёрные очки – и отвращение зальёт душу. Агрессивные червяки точат землю, попутно пожирая самих себя. Кишащая биомасса из хвастливых, мерзких, претенциозных уродов. Их тела извергают дерьмо, их души извергают дерьмо. Они созданы уничтожить неудачную книгу творения, оттого-то они так властно, несытыми глазами глядят на мир: приказано сожрать всё…
   Остались третьи очки. Прозрачные. Надень их – и ты увидишь…
 
   Утром (была суббота) напились чаю с вареньями, с плюшками, со вздохами. «Баньку затопи», – сказала Алёна Огурчику. Тот застонал: «Ну Алёнушка! Ну матушка! Как я, в таком состоянии…» – «А понемножку», – ответила Алёна.
   Мишка вышел к чаю хмурый, с припухшими глазами, но все равно красивый и надменный. Пошептался с матерью и уехал.
   Баню Огурчик затопил. Схватили лёгкого пару (только в России эта тяжёлая, влажная, пропитанная лиственным ароматом субстанция, которую можно закатывать в банки и гнать на экспорт, для удивления прочих народов, называется «лёгким паром») и сызнова стали пить чай, хотя Огурчик надеялся на похмельную рюмочку. Было пресечено. «Кваску испей», – посоветовала Алёна.
   – Вот, Анечка, я однажды что подумала. Есть такое ругательное выражение, знаете – «квасной патриотизм». Вот принято смеяться над теми, кто соблюдает патриотизм в бытовых мелочах, предпочитая квас всему прочему. А я только такой патриотизм и понимаю. Мне вообще никакие «русские идеи» не нужны. Что мы лучше всех, что у нас миссия, что на нас возложено, что мы призваны – всё на помойку. У меня именно квасной патриотизм. Мне нравится русский быт, его вековой уклад. Баня с берёзовым веничком, кисленький хлебный квас, солёный огурчик к водке. Грибочки… Деревянные избы. Вся обрядовая сторона веры – с праздниками, прекрасно вписанными в сельскую жизнь. Одежда русская – отличная, удобная. Или этот замечательный обычай – давать за девушкой приданое. Вот такие простые, хорошие штуки я люблю. А идеи не люблю совсем.
   – Так и живите, как вам по сердцу, – отозвалась Анна. – Никто вроде не мешает.
   – Мне и никогда никто не мешал, все только помогали, – сказала Алёна. – Кроме двух мужей, которых бы я к чёрту послала, да фиг с ними – дети нормальные получились. Отбила у них пару сперматозоидов, и ладно.
   Анна слушала, улыбалась, кивала, однако настроение было уже совсем не то, что в день приезда. Испортилось настроение.
   День стоял тёплый – искупались даже в Мураше. Ну, как искупались – окунулись, фыркая и визжа, а на берегу ещё хлопнули чуток для здоровья. Потом отстояли службу в церкви, и Анна приметила, что слушать знакомого батюшку, с которым за столом сидел и водку пил, оказывается, гораздо интересней, чем незнакомого. Правда, отец Николай никакого внимания «по знакомству» никому не оказывал, был строг и важен. Горбатовцам это, впрочем, нравилось: чувствовалась в отце Николае настоящая власть. Потом отправились к Октябрю, тот затеял культурную акцию: сначала показал «Солярис» Тарковского, 1972 года, а затем, после перерыва, «Солярис» новый, голливудский. Для посрамления Голливуда, которое, конечно, удалось. Многие и досмотреть американский вариант не смогли. Октябрь ликовал. Подарил Анне рукописную листовку Дуброва, вождя крестьянского восстания 1921 года, – он собирал экспозицию для будущего краеведческого музея, и автографов Дуброва удалось найти восемь штук. От подаренной листовки тянуло слабым запахом палёного – запахом земли, когда-то сожжённой огнедышащим драконом правды и справедливости. «Смерть собачьей власти!» – заканчивал свое воззвание Матвей Антонович, преданный и убитый своими же соратниками и зарытый неведомо где под Мучкапом.
   Вечером сели в карты играть, в расписного «кинга» – Алёна с Огурчиком, Анна и Ванечка. Выиграл, как ни удивительно. Огурчик, и Анна подумала, что в этом человеке что-то осталось для неё непознанным навек.
 
   На следующий день, в воскресенье утром, она уехала. История была завершена, оставалось поставить две-три точечки.
 
   – Витасик, – спросила Анна по телефону, – ты из квартиры-то скоро выметаешься?
   – На днях, – печально ответил бывший секретарь Серебринской, – Пока у друга поживу.
   – Ты деньги потратил или припас на чёрный день?
   – Ка-ка-кие деньги?
   – Та-та-такие. Тысячу баксов. Ты их стащил у покойной хозяйки. Ты – и больше некому. Что молчишь?
   – Не понимаю вас, вот и молчу.
   – Я тебе дам совет: избавляйся от этих денег. Не принесут они тебе счастья. Это плохие бумажки. Хуже не придумаешь – с позора покойницы ещё и навариваться.
   – Она сама мне их дала! Маме на лечение!
   – Про лечение соврал? – Не… не совсем.
   – Почему сразу не сказал?
   – Не хотел влипать в эту историю. Вот клянусь, она сама мне их дала…
   – И чёрт с тобой, живи как знаешь. Ещё я буду тут у вас днём с фонарём совесть искать!
 
   – И это всё? – изумлённо переспросил Яков Фанардин. – Дурацкий договор подписали и вьявь умерли? Чушь какая-то, ей-богу.
   – Кто его знает, Яков Михайлович. Вас почему-то не удивляет, что люди сплошь и рядом мрут без всяких причин. А тут по крайней мере причина была – договорились, поклялись. Сидело в подсознании до времени, а Лилия Ильинична и напомнила: пора. Я ухожу, и вы должны уйти вместе со мной.
   – Я ничего не подписывал и никуда уходить не собираюсь!
   – О вас речи нет. Живите себе на здоровье. И Алёна Викторовна ведь в порядке, хотя…
   – Что ещё?! – завопил Фанардин.
   – Вроде болеет чем-то, а чем – не сказала.
   – Может, ничего страшного? – с надеждой, предполагающей подтверждение, сказал Фанардин.
   – Откуда мне знать?
   – Но она ничего так… никаких мыслей суицидальных?
   – Нет, этого нет.
   – Я однажды допился, – почесал Яков Михайлович в затылке. – Думаю: на хрен я кому нужен? Не покончить ли всё разом? Потом смотрю – а на следующий день по телевизору «Ивана Грозного» эйзенштейновского показывают. Нет, думаю, посмотрю «Грозного», сто лет не видел, а уж потом… А потом как-то и само собой рассосалось… Что, думаю, за идея идиотская насчёт на хрен я кому нужен. Мне, что ли, на хрен кто нужен?!
 
   Анна шла по П…адской стороне в свою гимназию принимать экзамен и, глядя на подростков с пивом в ручонках, вспоминала Горбатов. «Вот ведь, в маленьком пространстве и законы выполнять можно. Впрочем, нарушать тоже. Хорошо, там правит добрая царица Алёна, могучий Касимов, глубокомысленный Октябрь Платонович… А если бы дрянь какая к власти пришла? Хотя дряни в Горбатове негде развернуться, она по природе – мегаломан...»
   Она взяла у Фанардина фотографию шестьдесят седьмого года – Лиля, Марина, Роза и Алёна сидели на скамейке в праздничных, «выпускных» платьях. На Марине было, конечно, самое фасонистое, сшитое, верно, мамой Ирмой из краденой материи, коротко подстриженные волосы уложены, серёжки в ушах. Улыбалась. И Алёна улыбалась, широко, так что обозначились вкусные ямочки на щеках. Цветастый костюмчик, обтягивая и тогда уже щедрые формы, был тесноват (взят у соседки-щеголихи, жены милиционера Аркадия). Лиля глядела строго, но не хмуро. Чёлка, волосы до плеч и нарядное платье с рукавами-буфами, не шедшее ей совершенно. Розе родители сшили специально, чтобы скрыть горбик, просторное бархатное платье с пышным воротником а-ля Юрий Маревич в роли Гамлета. Трагикомическим диссонансом выглядывало из этого воротника умное и сердитое лицо человека, не помещающегося ни в свой пол, ни в свой возраст.
   Анна фотографию окантовала, повесила в простенке, между окнами гостиной. Подвинула цветок аралии, чтобы он располагался под изображением девочек. Будто в память о них.
 
   Она никогда не унижала учеников, не придиралась к ним. Её почти любили.
 
   С небольшим, как ей было положено природой, трепетом она ждала известий из Горбатова, но известий не было. «Значит, жива…»
 
   В одной старой песенке женский голос патетически восклицал: «Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?!» Видимо, в те времена любовь, точно хищный зверь.
   набрасывалась на людей исподтишка, обрушивалась на них ливнем, тихо прокрадывалась и травила душу, как газ… Всё это было уже непонятно Анне. Как прожить?! Да так.
 
   И ещё важное: не давать клятв. Никогда.
 
   Гости спрашивали, бывало: а это кто? Там, на фотографии? Анна отвечала – родственницы. Тётки.
   Мне казалось, что этого не может быть,а вот же оно и наступило, время нам прощаться. Нет, я не позабавила тебя. Может быть, дело ещё можно исправить? Может, на прощание следует рассказать причудливую историю, пикантный анекдот, пошутить из последних сил? Исправить впечатление? Чему-то помочь, что-то наладить? Попробовать ещё раз? Рискнуть, отважиться?..
   Счастлив тот, кто верит, что несбывшееся могло быть прекрасным, что ему просто не повезло. Свернул где-то на неправильную тропинку, да всего-то был один шаг, а вот… И счастливец лелеет и пестует своё несбывшееся, воображая такие близкие, но мимо прошедшие чудеса.
   Но для меня время обольщений миновало, и я твёрдо знаю: нет неправильных тропинок, есть только те, по которым идешь, и несбывшеесяпотому и несбывшееся, что сбыться оно не могло.
   Я убираю своих куколок обратно. Они трудились хорошо, и не их вина что главный зритель взял и не пришёл, а им так и не объяснили для чего они старались.
   Зато мне удалось провести саму себя, обмануть саму себя, забыть на время о том, что надежды нет, разлуке не будет конца, и тот, с кем я говорю,не слышит меня.
   Но вот и кончился дивный обман. Закрыт мой кукольный театр.
 
   Я одна.
   Со мной лишь путь, уводящий в небо.
   И те, кто пойдёт вслед,бросив постылую колею, вдыхая холодный солнечный воздух свободы, стараясь не отставать.
   2006-2007