Страница:
Угощенье собрали богатое. Были тут и молодая зелень с редиской, и местный домашний сыр, и местная свиная колбаса, и родные огурчики с прочей продукцией завода, и даже холодного и горячего копчения лещ, за которым пришлось смотаться за тридцать кэмэ. Огурчик ездил. После закусок ожидались два гуся, томящихся в печке. Пили своё-родное, запивали клюквенным морсом. После третьей рюмки и осторожного, ознакомительного разговора Татьяна Егоровна совершенно ошарашила Анну вопросом, как поживает режиссёр Сокуров.
– Удивилась женщина! – засмеялся Пётр Степанович. – Думает, мы тут живем в лесу, молимся колесу.
– Нет, что вы, – отвечала Анна. – Я просто не соображу, что ответить. Мы лично с Александром Николаевичем не знакомы. Знаю, что у него проблемы с глазами, было несколько операций. Что много работает.
– Так он про Гитлера снял, про Ленина снял, про японского императора снял, кто же четвёртый будет? – спросил Огурчик.
– Честно, не знаю. А вы всё смотрели?
– А у Октября не посмотришь! – разъяснила Алёна. – Он сдвоенный сеанс делает: одно кино серьёзное, а другое – развлекуха. И кто серьёзное не посмотрел – того на развлекуху не пускают. Выдержал Сокурова – можешь «Пиратов Карибского моря» или там «Казино» смотреть.
– У меня ребята таким манером всего Тарковского одолели. Да, метод деспотический – но вот работает, – подтвердил Пётр Степанович.
Анна подумала, что «культурка», над которой издевалась Миска-нигилистка, здесь, в Горбатове, была делом нешуточным.
– А люди не сердятся, что им навязывают ненужное?
– Людям только волю дай, они ничего серьёзного ни смотреть, ни читать не будут, – вмешалась Вера Гаранина. – Скажи ребёнку: ешь, что хочешь, – он и пропадёт на чипсах и коле. Октябрь всё правильно делает. Я к нему всегда хожу на лекции, когда время есть.
– Лёгкое, приятное насилие – стиль руководства Горбатова, – объявила Алёна.
– Эх, как матушка чеканно формулирует! – вздохнул Огурчик. —Так выпьем за лёгкое, приятное насилие!
Он быстро, добродушно пьянел, в отличие от хмуроватого отца Николая. У того, видимо, была некоторая ревность к Октябрю Платоновичу из-за обиден паствы.
Тут появился долгожданный тринадцатый, лысый, в сером пиджачке, с намеренно тихим голосом (умел Октябрь Платонович и орать, ещё как умел), с глазами острыми, проницательными, под общие приветственные крики («Вот и он! Вот мы про него всё и говорили! Наш Октябрь, просветитель наш!») раскланялся, стаканчик вынул…
Октябрь Платонович так ярко и артистично переживал каждую порцию выпитой им водки, что было ясно: этот человек никогда не станет алкоголиком. Он ходил всегда с собственным стаканчиком в берестяном цилиндрическом футляре и пил в своём тайном ритме: то две порции кряду залпом до дна, то часовая пауза, то отхлебнёт глоток и отставит. И говорил тоже прихотливо: мог долго слушать, набок склонив голову и по-ленински прищуриваясь, а мог разразиться экстатическим монологом; впрочем, бывал горазд и на афористические реплики. В его продолговатой, чистой от волосяного покрова голове жили всякие оригинальные идеи – вроде той, что в СССР заговор военных в конце тридцатых был на самом деле, и заговор врачей в конце сороковых тоже существовал, но арестовали не тех, кого нужно было, а невиновных. Потому что до этого в качестве японских и немецких шпионов взяли тоже – не тех. Ибо арестовывать не того, кого надо, – это роковое проклятие России. По учению Октября выходило, что русский дух могуч и при этом слеп, он верно чует врага, но никак не может его правильно различить…
Норовистый, как большинство жителей Тамбовщины, Октябрь унаследовал от отца умную и прохладную северную хитринку. Недаром Касимов побаивался Октября всегда, при всех режимах. Патологически идейный человек вообще опасен, а уж если он умён, лукав и живёт в России… Но эпопея с борьбой за консервный завод сблизила всех передовых горбатовцев. Касимов помнил, с какой разумной отвагой вёл себя Октябрь Платонович в истории с Мишей Светлым, что нисколько не помешало, однако, некоему подробному письму о деятельности Касимова, направленному в местное ФСБ.
– Ну вот не сука ли ты, Октябрь, – в тоске говорил Касимов, которому благодаря тамбовским связям удалось просечь поганку и задавить её в зародыше.
– Нет, – твёрдо отвечал воитель. – Это чтоб ты не обуржуазился. Не хочу иметь буржуя на шее.
– Какой я буржуй, ты что, Октябрь, ума решился?! – вопил Касимов. – Я на одних «Жигулях» восемь лет!
– А буржуй – это не тот, кто миллионами ворочает. Буржуй – это тот, кто свою пайку под одеялом жрёт.. – отвечал Октябрь Платонович.
Устроившись за столом, пытливый дух прилежно хлопнул водочки, с малым вздохом закусил солёным огурцом, издавшим положенный ему по чину знаменитый горбатовский «хряп», и, удачно сымитировав хитрованский ленинский прищур, воззрился на гостью.
– Ну и какие же петербургские тайны вы привезли с собой, Анна Алексеевна? – спросил Октябрь Платонович, дерзко сияя светлейшими глазами без ресниц.
– Да какие у меня тайны? – смеялась захмелевшая Анна. – Наоборот: у вас хочу обрести прекрасной ясности. Отдохнуть от болота от своего!
– Был в Петербурге два года тому, – солидно сказал отец Николай. – Прекрасно и печально. Точно варвары захватили царский град и нарочно гадят из своей сатанинской злобы. Вавилонские башни строят, а попечения настоящего ни о чём нет. Друг у меня, отец Владимир, там, в Ольгинском приходе… Большого света человек, гонимый судьбой…
– Да зови сюда! – замахала белой крупитчатой рукой Алёна. – Гонимых судьбой – всех сюда тащи! Прокормим. Касимов, правда, прокормим?
– Питанием не хромаем, – веско кивнул Касимов кирпичом головы.
– Да, – заметил Октябрь Платонович, – плоть нашу горбатовскую удалось сберечь и приумножить. И за это нашим большим людям настоящая народная благодарность положена.
– Ура! – воскликнул Огурчик. – За Алёнушку!
– За Алёнушку, за матушку! – завопил стол. – И за Петрушу нашего, за Касимова!
Но Октябрь ещё не закончил речь:
– Плоть нашу удалось сберечь, но скажите мне, люди, чем дух наш жить будет? Дух наш русский, вечно тревожный, вечно несытый – чем мы его накормим?
– Мудрствуешь ты, Октябрь, – вздохнул отец Николай. – Успокой свой дух. Это у тебя он вечно несытый. А которые люди хорошего житья и под Богом ходят, те без тревог живут.
– А вы как думаете? – спросил Октябрь Платонович Анну. – Успокоился наш дух или нет?
– Думаю – нет, – ответила Анна. – Глядя на вас…
За столом засмеялись по-доброму.
– Он монархию в России восстановить хочет! – крикнула Алёна. —Хитрый способ придумал.
Октябрь скромно потупился.
– Ничего не хитрый, а всё по закону будет.
– По какому закону? – удивилась Анна.
– А вот собирается мир и решает: быть царю на Руси. Допустим, что так вышло, да?
– Допустим, чего ж на Руси быть не может, – сказала Алёна. – Вынь да положь нам таперича взад царя. И очень просто!
– А тут вопрос: где его взять?
– Проблема, – согласилась Анна. – Вроде как из боковых линий романовских остались наследники.
– Несерьёзно! – нахмурился Октябрь. – Вы их видели? Это ж, ну.. оперетка какая-то. Типа «Весёлая вдова». Для журналов разве позировать…
– Тогда выбрать кого-то. Отсюда.
– Это кого это?
– А как опосля Смутного времени выбирали? Из старинного боярского рода.
– Сама говорит и смеётся, – сказал Октябрь. – Роды старинные боярские! Когда не знаем, кто у нас отец с матерью… Нет уж, мы такие люди, что нам надо без продыху землю перелопачивать. Нас вот хлебом не корми, а дай по три раза за одну жизнь поменять общественный строй! И вот мы дошли до точки и до ручки. Неоткуда нам власть взять, только из самих себя!
– Самих себя ебя, – заметил Огурчик, помахивая вилкой, и на него тут же прикрикнули: с похабщиной в хороший разговор не лезь.
– Но из самих себя мы власть возьмём такую же, как мы, – корявую, всю в шерсти и злобной пене. Или хитрую, скользкую, без лица и чести. Некрасивую мы из себя власть возьмём, потому что мы некрасивы.
– Ты за себя говори и за своих, – обиженно сказала Вера Гаранина. – За мужиков. А мы чем виноваты? Мы, по-твоему, тоже некрасивы?
– С лица, Вера Даниловна, спорить не буду, вы хороши. А внутри? Те женщины, что способны на власть, такие же корявые и в шерсти. Внутри – я имею в виду.
– А наша Алёна? – крикнул Огурчик. – Ты тут не заговаривайся, просветитель!
– Алёну мы сейчас отставим в сторону, потому что Алёна – это чудо, а мы не можем рассчитывать на чудо. Оно нам явлено, и всё. Вот, говорю я, чёрную, служебную власть мы из себя ещё кое-как вытащить можем. А где взять белую, красивую, господскую власть, без лютого эгоизма, без корысти? Такую, чтоб глядя на неё вздыхать и радоваться?
– Где, Октябрь Платонович? – заинтересованно спросила Анна. – Вы что, действительно знаете?
– Скажите, Анна, кем был покойный расстрелянный цесаревич Алексей, наследник Русской земли?
– Сыном Николая Второго и Александры Фёдоровны.
– Была ли Александра Фёдоровна внучкой английской королевы Виктории? А сын её, стало быть, правнуком прославленной королевы?
– Да, это так.
– Стало быть, русский царский дом состоял в прямом родстве с английским королевским?
– Состоял.
– Так, стало быть, было бы и законно, и даже справедливо пригласить для восстановления русского трона представителя английской королевской династии.
– Боже! – изумилась Анна. – Вы хотите сказать…
– Да, дорогая наша гостья. Я предлагаю восстановить белую власть, воскресить царский трон и пригласить на него… хотя бы принца Гарри. Женим его тут на хорошей русской девушке, и заведутся у нас со временем самые настоящие русские цари.
Собравшиеся, уже, очевидно, не раз слышавшие Октябрёву телегу, жадно смотрели, какое впечатление она произведёт на заезжего человека.
– Идея красивая. Октябрь Платонович, – сказала Анна.
– Ой, мне так нравится! – обрадовалась агроном Света. – Настоящий принц приедет! Вот девушкам счастье.
– Девушки тут дело десятое, – отрезал Касимов. – Главное, чтоб нашим сукам стыдно.
– А нашим сукам будет стыдно, – ответил Октябрь. – Мы же давно господ ждем, как нашкодившие псы, всё ждём и ждём. И вот появляется настоящий господин, у которого нет нужды воровать, и счёта в банках заграничных ему не снятся, и жилплощадью в Лондоне он не интересуется, ибо – есть у него, так уж вышло, жилплощадь в Лондоне…
– Ты так говоришь, Октябрь, – заметила строгая Наташа, – как будто принц Гарри прям возьмёт чемоданчик да тут же и помчится. Что он здесь забыл?
– Не скажите, Наталья Дмитриевна, – возразил Октябрь. – Большой соблазн есть для Соединенного Королевства в нашем предложении. Во-первых, они вину могут искупить, историческую вину, что внучку королевы на произвол судьбы оставили, не уберегли. Во-вторых, вообще разные открываются перспективы. Они, конечно, задумают влиять, но всем этим поползновениям мы дадим отлуп. Не резко. Пусть мечтают. Потянутся, конечно, за принцем. Но мы их перехитрим. Наша идея в том, что мы постепенно из английского принца сделаем настоящего русского царя. Царя для красоты. Не для чёрной работы, для которой у нас чёрная власть имеется, а для белого танца! Нашего, заветного царя сделаем, перед которым стыдно.
– Вообще-то английский принц на русском троне всю геополитику перевернёт, – сказала Анна. – Это вы сильный ход придумали, Октябрь Платонович.
– Ура! – крикнул Огурчик. – За Октября! И за царя тоже!
– Порознь надо, – заметила Алёна. – Это одно, а то другое.
Выпили отдельно. За реальность (Октября) и за мечту (царя).
– Мираж это, – молвил за царя выпивший, а за Октября пропустивший, как-то нарочно замешкавшийся, отец Николай. – Блуд мысли. Театральщина…
– Кто знает, отец Николай? Революцию пролетарскую всяко было потрудней сделать, чем теперь принца Гарри на трон позвать, а вот учудили тогда, не поленились, – ответила Алёна. – Почему бы и нет? Денег хватит. Пусть пока готовится, русский учит. Потом в православие его окрестим, женим. Дворцы ему отдадим, вон в Питере дворцов навалом. Пусть красуется, парады принимает, больницы открывает. Правда, свои что-то поднадоели.
– Менеджеры, – усмехнулся Октябрь. – Сейчас, говорят, мы много и хорошо произведём, а потом дружно и весело съедим. А что потом? А потом, наверное, крупно покакаем. Где же мечта?
– Пустые твои мечты, – не утерпел отец Николай. – Фата-моргана.
– Мечты? Да в сравнении с тобой я злостный реалист. Ты вон веришь, что Иисус на землю придёт и мёртвых воскресит. Это, по-твоему, не фата-моргана, а прямо-таки послезавтра начнётся. В семь утра по Москве.
Тут подоспел деревянный поднос с гусями, зашитыми с капустой, и большой нож, который уверенно, явно не впервой, взял в руки Касимов. Сделал он из гусей десять порций – отец Николай с Татьяной Егоровной есть птицу не стали, день-то был постный, пятница, а Октябрь Платонович принципиально держался вегетарианства.
– Ирина Ивановна, – сказала Алёна, – голубушка моя, дитя спит, гуси в ход пошли, сядь, выпей спокойно. Ты уж столько тостов пропустила – за меня пили, за Октября пили, за царя пили…
– За какого царя – за английского, что Октябрюша придумал? Давайте лучше за того царя, который в голове.
– Вот я и спорить не буду! – отозвался отец Николай. – Вот это верно: Бог в душе, царь в голове!
– А я буду спорить, – ответил Октябрь. – Это всё неопределённые уравнения. Людям примеры нужны, человеческие примеры, кожей обтянутые, с ногами и руками. Сидит старец в келье, фунт хлеба в день ест, водой запивает и всех приходящих слушает-утешает, потерпи, дескать, – это я понимаю. А твою бюрократию раззолоченную, гладкую, с бородами и оперными возгласами, одними и теми же тыщу лет, – не понимаю, отче Николай! Закоченел ты в своих догмах совсем, замёрз. А мы люди горячие!
– Хорошо у вас, – сказала Анна, с неизвестно откуда взявшимся аппетитом доедая гуся. – Весело…
30ъ
– Удивилась женщина! – засмеялся Пётр Степанович. – Думает, мы тут живем в лесу, молимся колесу.
– Нет, что вы, – отвечала Анна. – Я просто не соображу, что ответить. Мы лично с Александром Николаевичем не знакомы. Знаю, что у него проблемы с глазами, было несколько операций. Что много работает.
– Так он про Гитлера снял, про Ленина снял, про японского императора снял, кто же четвёртый будет? – спросил Огурчик.
– Честно, не знаю. А вы всё смотрели?
– А у Октября не посмотришь! – разъяснила Алёна. – Он сдвоенный сеанс делает: одно кино серьёзное, а другое – развлекуха. И кто серьёзное не посмотрел – того на развлекуху не пускают. Выдержал Сокурова – можешь «Пиратов Карибского моря» или там «Казино» смотреть.
– У меня ребята таким манером всего Тарковского одолели. Да, метод деспотический – но вот работает, – подтвердил Пётр Степанович.
Анна подумала, что «культурка», над которой издевалась Миска-нигилистка, здесь, в Горбатове, была делом нешуточным.
– А люди не сердятся, что им навязывают ненужное?
– Людям только волю дай, они ничего серьёзного ни смотреть, ни читать не будут, – вмешалась Вера Гаранина. – Скажи ребёнку: ешь, что хочешь, – он и пропадёт на чипсах и коле. Октябрь всё правильно делает. Я к нему всегда хожу на лекции, когда время есть.
– Лёгкое, приятное насилие – стиль руководства Горбатова, – объявила Алёна.
– Эх, как матушка чеканно формулирует! – вздохнул Огурчик. —Так выпьем за лёгкое, приятное насилие!
Он быстро, добродушно пьянел, в отличие от хмуроватого отца Николая. У того, видимо, была некоторая ревность к Октябрю Платоновичу из-за обиден паствы.
Тут появился долгожданный тринадцатый, лысый, в сером пиджачке, с намеренно тихим голосом (умел Октябрь Платонович и орать, ещё как умел), с глазами острыми, проницательными, под общие приветственные крики («Вот и он! Вот мы про него всё и говорили! Наш Октябрь, просветитель наш!») раскланялся, стаканчик вынул…
Октябрь Платонович так ярко и артистично переживал каждую порцию выпитой им водки, что было ясно: этот человек никогда не станет алкоголиком. Он ходил всегда с собственным стаканчиком в берестяном цилиндрическом футляре и пил в своём тайном ритме: то две порции кряду залпом до дна, то часовая пауза, то отхлебнёт глоток и отставит. И говорил тоже прихотливо: мог долго слушать, набок склонив голову и по-ленински прищуриваясь, а мог разразиться экстатическим монологом; впрочем, бывал горазд и на афористические реплики. В его продолговатой, чистой от волосяного покрова голове жили всякие оригинальные идеи – вроде той, что в СССР заговор военных в конце тридцатых был на самом деле, и заговор врачей в конце сороковых тоже существовал, но арестовали не тех, кого нужно было, а невиновных. Потому что до этого в качестве японских и немецких шпионов взяли тоже – не тех. Ибо арестовывать не того, кого надо, – это роковое проклятие России. По учению Октября выходило, что русский дух могуч и при этом слеп, он верно чует врага, но никак не может его правильно различить…
Норовистый, как большинство жителей Тамбовщины, Октябрь унаследовал от отца умную и прохладную северную хитринку. Недаром Касимов побаивался Октября всегда, при всех режимах. Патологически идейный человек вообще опасен, а уж если он умён, лукав и живёт в России… Но эпопея с борьбой за консервный завод сблизила всех передовых горбатовцев. Касимов помнил, с какой разумной отвагой вёл себя Октябрь Платонович в истории с Мишей Светлым, что нисколько не помешало, однако, некоему подробному письму о деятельности Касимова, направленному в местное ФСБ.
– Ну вот не сука ли ты, Октябрь, – в тоске говорил Касимов, которому благодаря тамбовским связям удалось просечь поганку и задавить её в зародыше.
– Нет, – твёрдо отвечал воитель. – Это чтоб ты не обуржуазился. Не хочу иметь буржуя на шее.
– Какой я буржуй, ты что, Октябрь, ума решился?! – вопил Касимов. – Я на одних «Жигулях» восемь лет!
– А буржуй – это не тот, кто миллионами ворочает. Буржуй – это тот, кто свою пайку под одеялом жрёт.. – отвечал Октябрь Платонович.
Устроившись за столом, пытливый дух прилежно хлопнул водочки, с малым вздохом закусил солёным огурцом, издавшим положенный ему по чину знаменитый горбатовский «хряп», и, удачно сымитировав хитрованский ленинский прищур, воззрился на гостью.
– Ну и какие же петербургские тайны вы привезли с собой, Анна Алексеевна? – спросил Октябрь Платонович, дерзко сияя светлейшими глазами без ресниц.
– Да какие у меня тайны? – смеялась захмелевшая Анна. – Наоборот: у вас хочу обрести прекрасной ясности. Отдохнуть от болота от своего!
– Был в Петербурге два года тому, – солидно сказал отец Николай. – Прекрасно и печально. Точно варвары захватили царский град и нарочно гадят из своей сатанинской злобы. Вавилонские башни строят, а попечения настоящего ни о чём нет. Друг у меня, отец Владимир, там, в Ольгинском приходе… Большого света человек, гонимый судьбой…
– Да зови сюда! – замахала белой крупитчатой рукой Алёна. – Гонимых судьбой – всех сюда тащи! Прокормим. Касимов, правда, прокормим?
– Питанием не хромаем, – веско кивнул Касимов кирпичом головы.
– Да, – заметил Октябрь Платонович, – плоть нашу горбатовскую удалось сберечь и приумножить. И за это нашим большим людям настоящая народная благодарность положена.
– Ура! – воскликнул Огурчик. – За Алёнушку!
– За Алёнушку, за матушку! – завопил стол. – И за Петрушу нашего, за Касимова!
Но Октябрь ещё не закончил речь:
– Плоть нашу удалось сберечь, но скажите мне, люди, чем дух наш жить будет? Дух наш русский, вечно тревожный, вечно несытый – чем мы его накормим?
– Мудрствуешь ты, Октябрь, – вздохнул отец Николай. – Успокой свой дух. Это у тебя он вечно несытый. А которые люди хорошего житья и под Богом ходят, те без тревог живут.
– А вы как думаете? – спросил Октябрь Платонович Анну. – Успокоился наш дух или нет?
– Думаю – нет, – ответила Анна. – Глядя на вас…
За столом засмеялись по-доброму.
– Он монархию в России восстановить хочет! – крикнула Алёна. —Хитрый способ придумал.
Октябрь скромно потупился.
– Ничего не хитрый, а всё по закону будет.
– По какому закону? – удивилась Анна.
– А вот собирается мир и решает: быть царю на Руси. Допустим, что так вышло, да?
– Допустим, чего ж на Руси быть не может, – сказала Алёна. – Вынь да положь нам таперича взад царя. И очень просто!
– А тут вопрос: где его взять?
– Проблема, – согласилась Анна. – Вроде как из боковых линий романовских остались наследники.
– Несерьёзно! – нахмурился Октябрь. – Вы их видели? Это ж, ну.. оперетка какая-то. Типа «Весёлая вдова». Для журналов разве позировать…
– Тогда выбрать кого-то. Отсюда.
– Это кого это?
– А как опосля Смутного времени выбирали? Из старинного боярского рода.
– Сама говорит и смеётся, – сказал Октябрь. – Роды старинные боярские! Когда не знаем, кто у нас отец с матерью… Нет уж, мы такие люди, что нам надо без продыху землю перелопачивать. Нас вот хлебом не корми, а дай по три раза за одну жизнь поменять общественный строй! И вот мы дошли до точки и до ручки. Неоткуда нам власть взять, только из самих себя!
– Самих себя ебя, – заметил Огурчик, помахивая вилкой, и на него тут же прикрикнули: с похабщиной в хороший разговор не лезь.
– Но из самих себя мы власть возьмём такую же, как мы, – корявую, всю в шерсти и злобной пене. Или хитрую, скользкую, без лица и чести. Некрасивую мы из себя власть возьмём, потому что мы некрасивы.
– Ты за себя говори и за своих, – обиженно сказала Вера Гаранина. – За мужиков. А мы чем виноваты? Мы, по-твоему, тоже некрасивы?
– С лица, Вера Даниловна, спорить не буду, вы хороши. А внутри? Те женщины, что способны на власть, такие же корявые и в шерсти. Внутри – я имею в виду.
– А наша Алёна? – крикнул Огурчик. – Ты тут не заговаривайся, просветитель!
– Алёну мы сейчас отставим в сторону, потому что Алёна – это чудо, а мы не можем рассчитывать на чудо. Оно нам явлено, и всё. Вот, говорю я, чёрную, служебную власть мы из себя ещё кое-как вытащить можем. А где взять белую, красивую, господскую власть, без лютого эгоизма, без корысти? Такую, чтоб глядя на неё вздыхать и радоваться?
– Где, Октябрь Платонович? – заинтересованно спросила Анна. – Вы что, действительно знаете?
– Скажите, Анна, кем был покойный расстрелянный цесаревич Алексей, наследник Русской земли?
– Сыном Николая Второго и Александры Фёдоровны.
– Была ли Александра Фёдоровна внучкой английской королевы Виктории? А сын её, стало быть, правнуком прославленной королевы?
– Да, это так.
– Стало быть, русский царский дом состоял в прямом родстве с английским королевским?
– Состоял.
– Так, стало быть, было бы и законно, и даже справедливо пригласить для восстановления русского трона представителя английской королевской династии.
– Боже! – изумилась Анна. – Вы хотите сказать…
– Да, дорогая наша гостья. Я предлагаю восстановить белую власть, воскресить царский трон и пригласить на него… хотя бы принца Гарри. Женим его тут на хорошей русской девушке, и заведутся у нас со временем самые настоящие русские цари.
Собравшиеся, уже, очевидно, не раз слышавшие Октябрёву телегу, жадно смотрели, какое впечатление она произведёт на заезжего человека.
– Идея красивая. Октябрь Платонович, – сказала Анна.
– Ой, мне так нравится! – обрадовалась агроном Света. – Настоящий принц приедет! Вот девушкам счастье.
– Девушки тут дело десятое, – отрезал Касимов. – Главное, чтоб нашим сукам стыдно.
– А нашим сукам будет стыдно, – ответил Октябрь. – Мы же давно господ ждем, как нашкодившие псы, всё ждём и ждём. И вот появляется настоящий господин, у которого нет нужды воровать, и счёта в банках заграничных ему не снятся, и жилплощадью в Лондоне он не интересуется, ибо – есть у него, так уж вышло, жилплощадь в Лондоне…
– Ты так говоришь, Октябрь, – заметила строгая Наташа, – как будто принц Гарри прям возьмёт чемоданчик да тут же и помчится. Что он здесь забыл?
– Не скажите, Наталья Дмитриевна, – возразил Октябрь. – Большой соблазн есть для Соединенного Королевства в нашем предложении. Во-первых, они вину могут искупить, историческую вину, что внучку королевы на произвол судьбы оставили, не уберегли. Во-вторых, вообще разные открываются перспективы. Они, конечно, задумают влиять, но всем этим поползновениям мы дадим отлуп. Не резко. Пусть мечтают. Потянутся, конечно, за принцем. Но мы их перехитрим. Наша идея в том, что мы постепенно из английского принца сделаем настоящего русского царя. Царя для красоты. Не для чёрной работы, для которой у нас чёрная власть имеется, а для белого танца! Нашего, заветного царя сделаем, перед которым стыдно.
– Вообще-то английский принц на русском троне всю геополитику перевернёт, – сказала Анна. – Это вы сильный ход придумали, Октябрь Платонович.
– Ура! – крикнул Огурчик. – За Октября! И за царя тоже!
– Порознь надо, – заметила Алёна. – Это одно, а то другое.
Выпили отдельно. За реальность (Октября) и за мечту (царя).
– Мираж это, – молвил за царя выпивший, а за Октября пропустивший, как-то нарочно замешкавшийся, отец Николай. – Блуд мысли. Театральщина…
– Кто знает, отец Николай? Революцию пролетарскую всяко было потрудней сделать, чем теперь принца Гарри на трон позвать, а вот учудили тогда, не поленились, – ответила Алёна. – Почему бы и нет? Денег хватит. Пусть пока готовится, русский учит. Потом в православие его окрестим, женим. Дворцы ему отдадим, вон в Питере дворцов навалом. Пусть красуется, парады принимает, больницы открывает. Правда, свои что-то поднадоели.
– Менеджеры, – усмехнулся Октябрь. – Сейчас, говорят, мы много и хорошо произведём, а потом дружно и весело съедим. А что потом? А потом, наверное, крупно покакаем. Где же мечта?
– Пустые твои мечты, – не утерпел отец Николай. – Фата-моргана.
– Мечты? Да в сравнении с тобой я злостный реалист. Ты вон веришь, что Иисус на землю придёт и мёртвых воскресит. Это, по-твоему, не фата-моргана, а прямо-таки послезавтра начнётся. В семь утра по Москве.
Тут подоспел деревянный поднос с гусями, зашитыми с капустой, и большой нож, который уверенно, явно не впервой, взял в руки Касимов. Сделал он из гусей десять порций – отец Николай с Татьяной Егоровной есть птицу не стали, день-то был постный, пятница, а Октябрь Платонович принципиально держался вегетарианства.
– Ирина Ивановна, – сказала Алёна, – голубушка моя, дитя спит, гуси в ход пошли, сядь, выпей спокойно. Ты уж столько тостов пропустила – за меня пили, за Октября пили, за царя пили…
– За какого царя – за английского, что Октябрюша придумал? Давайте лучше за того царя, который в голове.
– Вот я и спорить не буду! – отозвался отец Николай. – Вот это верно: Бог в душе, царь в голове!
– А я буду спорить, – ответил Октябрь. – Это всё неопределённые уравнения. Людям примеры нужны, человеческие примеры, кожей обтянутые, с ногами и руками. Сидит старец в келье, фунт хлеба в день ест, водой запивает и всех приходящих слушает-утешает, потерпи, дескать, – это я понимаю. А твою бюрократию раззолоченную, гладкую, с бородами и оперными возгласами, одними и теми же тыщу лет, – не понимаю, отче Николай! Закоченел ты в своих догмах совсем, замёрз. А мы люди горячие!
– Хорошо у вас, – сказала Анна, с неизвестно откуда взявшимся аппетитом доедая гуся. – Весело…
30ъ
Пока горбатовцы пируют, мы покрутимся внутри твёрдых значений, осталось немного, зритель должен потерпеть, мы идем к финалу, смягчаются нравы, светлеют ритмы вот представьте, живут две женщины. Одна – честная, умная, работящая, чистая, вся из достоинств, короче. В Бога верит и отечеству служит. Ждёт избранника, которому отдаст всё и навсегда. И никого-то у неё нет, никто-то к ней не ходит! А рядом соседка, соседушка, гадючка – пустая, лживая, вся цена рубль, и не верит она ни в Бога, ни в чёрта, и грешит она как дышит. А валят к ней – толпами. Потому что умеет когда надо – грудку открыть, когда надо – плечиком повести, ножкой топнуть, пообещать и надуть, вдруг дать – а потом отшвырнуть… Завлекать умеет, секрет знает. А секрет простой, не бывает проще… Вот такая же разница между честным рассказом – и рассказом занимательным
проступает узор, становится понятно, что хотел сказать автор. Если бы он вообще хоть бы что-нибудь умел сказать.
я написал бы, что мы все – изумительно хорошие люди, полные до краёв спелой любви, и как здорово, что мы, красные от натуги, каждый день производим большое тёплое говно, в котором нам так удобно и приятно жить…
– Так напишите про это.
– Не хочу.
Что, уж и пошутить нельзя? Я была так серьёзна, я надоела сама себе.
Войско Богини-Матери! Тётки несут бытие на крутых, подпорченных остеохондрозом плечах.
исхаживают его короткими толстыми ножками, где, как малый счёт в Сбербанке, заведено отложение солей (если бы эволюция не остановилась, тётки сумели бы нарастить себе копытца!). Царство тёток – строгое царство: здесь всё своё, и болезни, и радости, и обычаи, и дизайн, и вера
Обожаю тёток! Хочу быть богиней тёток! Я соберу их в армию и поведу на юг! Мы что-нибудь завоюем с ними, а потом сопьёмся и славно умрём.
К чему вообще это болезненное скопление письменных слов? Мусорная свалка или накопитель, которым воспользуются некие другие времена
Литература – это невроз, а впрочем, откуда я знаю? Я пришла сюда на всё готовое.
и говорит с улыбкой: понимаешь, мама, уроды они и есть уроды. Они и капитализм построят такой же уродский, каким уродским был их социализм. Они, говорит, за сто лет трижды поменяли общественный строй, ну и что? Живут ещё глупее, ещё хуже, чем до семнадцатого года. Россия не получилась, вот и всё. Вот и все?! – говорю я. И что теперь нам делать, нас сто миллионов, доченька? Сто миллионов, отвечает, я взять к себе не могу, а тебя
Жизнь истончилась и ушла в слово, жизнь стала прозрачна, неощутима легка и противна, как запах газа
она если семейная – тогда надо придурков кормить, потому что там обязательно или дед лежит в параличе, под себя ходит, плюс мужик синий не просыхает, плюс внуки. Ну, суповой набор, ты сама знаешь. А если тётка одинокая – тогда она мается, приключений ищет. Или при ней гардемарин какой-нибудь, или девка. Бывают ещё тётки совком забитые, всего боятся – эти пьют. Жутко пьют. В любом разе бабки Теперь я редко вспоминаю людей, и мне так странно, что когда-то я разговаривала с ними. Но я хотела бы вернуться к ним, не сейчас, когда-нибудь, когда они станут другими и я стану другой.
щекастая физиономия стала почти симпатичной.
– Скажу вам как историку – мне самому жалко иногда кое-что из той, из прошлой жизни. И людей жалко – тех, бывших. Там такие бывали душевные люди, такие песни, эх! Заплутали мы как в лабиринте, по своему же говну кругом
Да взять да открыть магазинчик. Ругаться с персоналом, давать взятки. Хоть как-то присоединиться к рою! Завести себе реальную психологию: всё в дом.
как и всем, сидящим в русском самолёте, ей была непонятна неощутимая ею сверхзвуковая, сверхчеловеческая скорость исторического полета. «Мы должны были всем миром сойти с ума, – подумала Анна. – Мы-то, с нашими страстями и аппетитами, с корявой развинченной психикой. После двадцати с лишним лет социальной стабильности, тихо прораставшей язвами и опухолями, въехать в эдакую ненаучную фантастику! Но что интересного в русском полёте найдется для мира, для опыта веков? Хоть бы святые какие объявились. Или хоть войну бы какую выиграли, или изобрели чего-нибудь. А получается, сначала пыжились, мы наш, мы новый мир построим, а потом лопнули. Натёрли пятёрку на»
Не, русские ещё чего-нибудь грохнут напоследок. По крохам злобы соберут и придумают, что грохнуть.
беспутный глагол и надеется сам творить, подбивая на бунт ленивые существительные! А прилагательные женщины бродят на воле, избегая сочетаний… Итак, господам приходится работать с тем, что осталось, а этого едва-едва хватает на связное письмо. Влюблённые боги больше не могут обменяться затейливыми стихотворениями, так оскудела человекоречь. Глаголы ненадёжны, плохо с эпитетами, а главное – речь теряет размер, не держит форму.. Приходится вычёркивать. Постоянно приходится
Меня тоже когда-нибудь вычеркнут – но на меня много чернил пойдёт.
Всякая там любовь к родине…
– Вы считаете это отвлечённым чувством?
– Мне всегда казалось, что это нечто наносное, искусственное. Нет в человеке органа для такой
Требуется любовь – посылайте геологов, ищите месторождения, добывайте.
скудость, некрасивость, неверность своей жизни, если воспринять её как единую длительную мелодию метаморфозы бытия. Чего-то не хватало, недоставало, и как это исправить? Впереди была только одна, последняя метаморфоза – предстояло превратиться в старушку; если нет большого горя, метаморфоза занимает пять-семь лет. Но что было неверным? В ней никогда не чувствовалось цветения пола, и глупо было бы подхлёстывать
Женская жизнь заканчивается, а человеческая продолжается, и надо с ней что-то делать, заполнять её красиво, с умом, о, если бы это было так просто.
и отыщется там уголок знания о том, что согласие было. Было! Существует где-то трудовое соглашение, договор, по которому, зная о болезни, старости и смерти, предупреждённый о душевной и физической боли, извещённый о возможных потерях и вероятных форс-мажорах, каждый из нас всё-таки обязуется жить во что бы то ни стало. И самовольное
А что, накажут? ещё накажут? ещё чем-то, кроме пода и возраста? Прямо им там делать нечего в главном управлении исполнения наказаний.
поняла, что искривлённый этот мир создан малосильным, заурядным словом, что его нельзя исправить, но можно из него вырваться, если вспомнить сильное слово, и она принялась вспоминать
Сильное слово не вспоминают, его берут, когда дают от души плюнуть на этот поганый кусок мыла, на божка успеха и благополучия. Мне нравятся мои грустные тётки, нравятся их морщины, тусклые волосы, их немыслимые кофты, их усталость. Они настоящие. Они свидетельствуют о жизни правильно и честно. Они, может быть, и есть сама
Да, жизнь всего лишь пожилая тётка, но у неё есть детишки.
Какую кашу в головах заварил Сын, обещая, что спастись может каждый! Будем надеяться, что это не было предвыборным обещанием, и Царство Небесное по-честному населено миллиардами кретинов, как и Царство Земное. Ведь именно этого и желали бы люди – застать будущую жизнь на небе примерно такой же, как на земле, но чуть получше
Я очень буду удивлена, обнаружив загробный мир, мало чем отличающийся от здешнего. С бюрократией и кадровым дефицитом, а ведь так оно и будет.
Чара же в ней была густая и самая настоящая: не от Богини-Матери, томимой жаждой слияния и размножения, но от той, чьего имени мы не знаем, от проклятой Неизвестной, от насмешливой Незнакомки, от сине-лиловых туманов, выматывающих душу, от лунного воя и
Красивым страшней стареть, они больше теряют, а мне-то что?
на любой сцене всегда идет какой-то мусор своего времени, и если деревянных колхозников, от чьего топорного балагурства тянет добротным запахом коровьей мочи, сменяют вопящие наркоманы, припадочные спецназовцы и малолетние шлюхи, это означает, что на Старую квартиру, опорожняющую на сцену свои помойные вёдра, въехали новые постояльцы, эка невидаль
Что правда, то правда. И комментировать нечего.
женская инфляция сильно портит нравы, а это мне невыгодно. Мужчины очень уж борзеют. Таким наглым, пуленепробиваемым самообожанием наливаются, что блевать
Ощущение своей ценности – это загадка: откуда берётся? Его дают? даруют? зарабатывают? Женщины же могут поверить во что угодно. Скажешь им: вы идиотки, ступайте на чёрную работу – пойдут, скажешь: вы есть воплощение Вечной женственности – станут воплощать Вечную женственность. Что нужно-то? Скажите только.
Я помню это ощущение шестидесятых годов, что родился новый сияющий мир, где все молоды – и помню, как этот мир умирал, гнил и вонял и как молодые люди этого мира за пять лет превращались в развалин. Да буквально так! Ух!
Только что жил-был мальчик, чистенький и трезвый, и через пару лет встречаешь его – а он алкоголик, разведённый, подшитый, пишет дневник, ненавидит весь мир. Когда успел? Чух! Ветер свистит в ушках!
Из исторического времени всегда можно выйти. Надо только написать заявление по форме.
– Женщины всегда и везде тайком попивали. Не только в России.
– Ну правильно, тирлим-бом-бом. Всю эту петрушку – и без наркоза?!
Это тема. Надо будет потом где-нибудь развить.
женщина влюблена в чёрта, потому что чёрт никогда не является женщине в своём натуральном классическом виде, то есть с копытцами, рожками и бурым хвостом датского дога. Он всегда предстаёт в какой-нибудь роскошной личине, пусть и аляповатой, но намалёванной по высокому и блистательному шаблону. Поправка к закону Гоголя гласила бы: «Женщина влюблена в Люцифера», и притом в молодого Люцифера, когда он, гордый, страдающий и одинокий, упал с неба на землю. Красота, одиночество, гордость и страдание – вот составные части романтического супа
В том и беда, что мы вечно в кого-нибудь влюблены – то в Бога, то в чёрта, то в соседа-подлеца, то в самих себя. Но что будет, когда мы протрезвимся от вечной влюблённости? Что мы увидим?
Дания – тюрьма, весь мир – тюрьма, но и миро-здание тоже тюрьма. Правящие миром просто копируют своего создателя!
На многие речи Розы я не знала бы, что отвечать. А меня же за неё и притянут. Ничего, ладно, отшучусь как-нибудь.
так и должно было быть в испорченном мире, где погибало всё прекрасное, потому что прекрасное было случайностью, а гибель – законом, но ведь единственное, что позволено человеку, – это личное отношение ко всему на свете, позволено до поры, пока он это своё личное хранит в душе и не трезвонит
А я и растрезвонила – и всё из-за своей ужасной прямолинейности.
Они ненавидели свою работу, тупо и внезапно напивались, рьяно разводили огонь бессмысленных свар, и партия, обречённо зависшая унылой храминой над этой толщей судорожно корчащейся мелкой живности, была такой же торжественной бесполезностью, как раньше церковь
Торжественная бесполезность иже полезна, и Октябрь мой прав: всё было нужно, только мы не знаем, зачем.
но движения точек складываются в узор: человек его видеть не может, как не может понять нить, куда её прикрепляют и кому служит всё полотно. Но человек удавится скорее, чем признает себя нитью и точкой, ему подавай полноценное отдельное значение, а где ж его взять-то, милый? Что думаешь, добрый Бог припас для нас шесть миллиардов значений? Иные и готовы быть камушком – но только непременно Великой стены, тонкой струйкой – но парадного царского фонтана. Можно подумать, вас кто-то спросит. Возьмут и отправят копошиться в углу Вселенной, на остатках времён, ползать по честно заработанной предками дегенерации. Могут и вообще назначить червяком-опарышем – прилежно подъедать труп чьей-нибудь национальной истории.
проступает узор, становится понятно, что хотел сказать автор. Если бы он вообще хоть бы что-нибудь умел сказать.
я написал бы, что мы все – изумительно хорошие люди, полные до краёв спелой любви, и как здорово, что мы, красные от натуги, каждый день производим большое тёплое говно, в котором нам так удобно и приятно жить…
– Так напишите про это.
– Не хочу.
Что, уж и пошутить нельзя? Я была так серьёзна, я надоела сама себе.
Войско Богини-Матери! Тётки несут бытие на крутых, подпорченных остеохондрозом плечах.
исхаживают его короткими толстыми ножками, где, как малый счёт в Сбербанке, заведено отложение солей (если бы эволюция не остановилась, тётки сумели бы нарастить себе копытца!). Царство тёток – строгое царство: здесь всё своё, и болезни, и радости, и обычаи, и дизайн, и вера
Обожаю тёток! Хочу быть богиней тёток! Я соберу их в армию и поведу на юг! Мы что-нибудь завоюем с ними, а потом сопьёмся и славно умрём.
К чему вообще это болезненное скопление письменных слов? Мусорная свалка или накопитель, которым воспользуются некие другие времена
Литература – это невроз, а впрочем, откуда я знаю? Я пришла сюда на всё готовое.
и говорит с улыбкой: понимаешь, мама, уроды они и есть уроды. Они и капитализм построят такой же уродский, каким уродским был их социализм. Они, говорит, за сто лет трижды поменяли общественный строй, ну и что? Живут ещё глупее, ещё хуже, чем до семнадцатого года. Россия не получилась, вот и всё. Вот и все?! – говорю я. И что теперь нам делать, нас сто миллионов, доченька? Сто миллионов, отвечает, я взять к себе не могу, а тебя
Жизнь истончилась и ушла в слово, жизнь стала прозрачна, неощутима легка и противна, как запах газа
она если семейная – тогда надо придурков кормить, потому что там обязательно или дед лежит в параличе, под себя ходит, плюс мужик синий не просыхает, плюс внуки. Ну, суповой набор, ты сама знаешь. А если тётка одинокая – тогда она мается, приключений ищет. Или при ней гардемарин какой-нибудь, или девка. Бывают ещё тётки совком забитые, всего боятся – эти пьют. Жутко пьют. В любом разе бабки Теперь я редко вспоминаю людей, и мне так странно, что когда-то я разговаривала с ними. Но я хотела бы вернуться к ним, не сейчас, когда-нибудь, когда они станут другими и я стану другой.
щекастая физиономия стала почти симпатичной.
– Скажу вам как историку – мне самому жалко иногда кое-что из той, из прошлой жизни. И людей жалко – тех, бывших. Там такие бывали душевные люди, такие песни, эх! Заплутали мы как в лабиринте, по своему же говну кругом
Да взять да открыть магазинчик. Ругаться с персоналом, давать взятки. Хоть как-то присоединиться к рою! Завести себе реальную психологию: всё в дом.
как и всем, сидящим в русском самолёте, ей была непонятна неощутимая ею сверхзвуковая, сверхчеловеческая скорость исторического полета. «Мы должны были всем миром сойти с ума, – подумала Анна. – Мы-то, с нашими страстями и аппетитами, с корявой развинченной психикой. После двадцати с лишним лет социальной стабильности, тихо прораставшей язвами и опухолями, въехать в эдакую ненаучную фантастику! Но что интересного в русском полёте найдется для мира, для опыта веков? Хоть бы святые какие объявились. Или хоть войну бы какую выиграли, или изобрели чего-нибудь. А получается, сначала пыжились, мы наш, мы новый мир построим, а потом лопнули. Натёрли пятёрку на»
Не, русские ещё чего-нибудь грохнут напоследок. По крохам злобы соберут и придумают, что грохнуть.
беспутный глагол и надеется сам творить, подбивая на бунт ленивые существительные! А прилагательные женщины бродят на воле, избегая сочетаний… Итак, господам приходится работать с тем, что осталось, а этого едва-едва хватает на связное письмо. Влюблённые боги больше не могут обменяться затейливыми стихотворениями, так оскудела человекоречь. Глаголы ненадёжны, плохо с эпитетами, а главное – речь теряет размер, не держит форму.. Приходится вычёркивать. Постоянно приходится
Меня тоже когда-нибудь вычеркнут – но на меня много чернил пойдёт.
Всякая там любовь к родине…
– Вы считаете это отвлечённым чувством?
– Мне всегда казалось, что это нечто наносное, искусственное. Нет в человеке органа для такой
Требуется любовь – посылайте геологов, ищите месторождения, добывайте.
скудость, некрасивость, неверность своей жизни, если воспринять её как единую длительную мелодию метаморфозы бытия. Чего-то не хватало, недоставало, и как это исправить? Впереди была только одна, последняя метаморфоза – предстояло превратиться в старушку; если нет большого горя, метаморфоза занимает пять-семь лет. Но что было неверным? В ней никогда не чувствовалось цветения пола, и глупо было бы подхлёстывать
Женская жизнь заканчивается, а человеческая продолжается, и надо с ней что-то делать, заполнять её красиво, с умом, о, если бы это было так просто.
и отыщется там уголок знания о том, что согласие было. Было! Существует где-то трудовое соглашение, договор, по которому, зная о болезни, старости и смерти, предупреждённый о душевной и физической боли, извещённый о возможных потерях и вероятных форс-мажорах, каждый из нас всё-таки обязуется жить во что бы то ни стало. И самовольное
А что, накажут? ещё накажут? ещё чем-то, кроме пода и возраста? Прямо им там делать нечего в главном управлении исполнения наказаний.
поняла, что искривлённый этот мир создан малосильным, заурядным словом, что его нельзя исправить, но можно из него вырваться, если вспомнить сильное слово, и она принялась вспоминать
Сильное слово не вспоминают, его берут, когда дают от души плюнуть на этот поганый кусок мыла, на божка успеха и благополучия. Мне нравятся мои грустные тётки, нравятся их морщины, тусклые волосы, их немыслимые кофты, их усталость. Они настоящие. Они свидетельствуют о жизни правильно и честно. Они, может быть, и есть сама
Да, жизнь всего лишь пожилая тётка, но у неё есть детишки.
Какую кашу в головах заварил Сын, обещая, что спастись может каждый! Будем надеяться, что это не было предвыборным обещанием, и Царство Небесное по-честному населено миллиардами кретинов, как и Царство Земное. Ведь именно этого и желали бы люди – застать будущую жизнь на небе примерно такой же, как на земле, но чуть получше
Я очень буду удивлена, обнаружив загробный мир, мало чем отличающийся от здешнего. С бюрократией и кадровым дефицитом, а ведь так оно и будет.
Чара же в ней была густая и самая настоящая: не от Богини-Матери, томимой жаждой слияния и размножения, но от той, чьего имени мы не знаем, от проклятой Неизвестной, от насмешливой Незнакомки, от сине-лиловых туманов, выматывающих душу, от лунного воя и
Красивым страшней стареть, они больше теряют, а мне-то что?
на любой сцене всегда идет какой-то мусор своего времени, и если деревянных колхозников, от чьего топорного балагурства тянет добротным запахом коровьей мочи, сменяют вопящие наркоманы, припадочные спецназовцы и малолетние шлюхи, это означает, что на Старую квартиру, опорожняющую на сцену свои помойные вёдра, въехали новые постояльцы, эка невидаль
Что правда, то правда. И комментировать нечего.
женская инфляция сильно портит нравы, а это мне невыгодно. Мужчины очень уж борзеют. Таким наглым, пуленепробиваемым самообожанием наливаются, что блевать
Ощущение своей ценности – это загадка: откуда берётся? Его дают? даруют? зарабатывают? Женщины же могут поверить во что угодно. Скажешь им: вы идиотки, ступайте на чёрную работу – пойдут, скажешь: вы есть воплощение Вечной женственности – станут воплощать Вечную женственность. Что нужно-то? Скажите только.
Я помню это ощущение шестидесятых годов, что родился новый сияющий мир, где все молоды – и помню, как этот мир умирал, гнил и вонял и как молодые люди этого мира за пять лет превращались в развалин. Да буквально так! Ух!
Только что жил-был мальчик, чистенький и трезвый, и через пару лет встречаешь его – а он алкоголик, разведённый, подшитый, пишет дневник, ненавидит весь мир. Когда успел? Чух! Ветер свистит в ушках!
Из исторического времени всегда можно выйти. Надо только написать заявление по форме.
– Женщины всегда и везде тайком попивали. Не только в России.
– Ну правильно, тирлим-бом-бом. Всю эту петрушку – и без наркоза?!
Это тема. Надо будет потом где-нибудь развить.
женщина влюблена в чёрта, потому что чёрт никогда не является женщине в своём натуральном классическом виде, то есть с копытцами, рожками и бурым хвостом датского дога. Он всегда предстаёт в какой-нибудь роскошной личине, пусть и аляповатой, но намалёванной по высокому и блистательному шаблону. Поправка к закону Гоголя гласила бы: «Женщина влюблена в Люцифера», и притом в молодого Люцифера, когда он, гордый, страдающий и одинокий, упал с неба на землю. Красота, одиночество, гордость и страдание – вот составные части романтического супа
В том и беда, что мы вечно в кого-нибудь влюблены – то в Бога, то в чёрта, то в соседа-подлеца, то в самих себя. Но что будет, когда мы протрезвимся от вечной влюблённости? Что мы увидим?
Дания – тюрьма, весь мир – тюрьма, но и миро-здание тоже тюрьма. Правящие миром просто копируют своего создателя!
На многие речи Розы я не знала бы, что отвечать. А меня же за неё и притянут. Ничего, ладно, отшучусь как-нибудь.
так и должно было быть в испорченном мире, где погибало всё прекрасное, потому что прекрасное было случайностью, а гибель – законом, но ведь единственное, что позволено человеку, – это личное отношение ко всему на свете, позволено до поры, пока он это своё личное хранит в душе и не трезвонит
А я и растрезвонила – и всё из-за своей ужасной прямолинейности.
Они ненавидели свою работу, тупо и внезапно напивались, рьяно разводили огонь бессмысленных свар, и партия, обречённо зависшая унылой храминой над этой толщей судорожно корчащейся мелкой живности, была такой же торжественной бесполезностью, как раньше церковь
Торжественная бесполезность иже полезна, и Октябрь мой прав: всё было нужно, только мы не знаем, зачем.
но движения точек складываются в узор: человек его видеть не может, как не может понять нить, куда её прикрепляют и кому служит всё полотно. Но человек удавится скорее, чем признает себя нитью и точкой, ему подавай полноценное отдельное значение, а где ж его взять-то, милый? Что думаешь, добрый Бог припас для нас шесть миллиардов значений? Иные и готовы быть камушком – но только непременно Великой стены, тонкой струйкой – но парадного царского фонтана. Можно подумать, вас кто-то спросит. Возьмут и отправят копошиться в углу Вселенной, на остатках времён, ползать по честно заработанной предками дегенерации. Могут и вообще назначить червяком-опарышем – прилежно подъедать труп чьей-нибудь национальной истории.