Горбатов располагался на невысоком, пологом холме, под которым, наполовину его обегая, проворно текла речка Мураша, чтобы принести свои воды, цвета крепкого чая, в реку с таинственным, полусонно-царским названием Цна. Красную пятиглавую церковь с золотыми куполами, церковь Михаила Архангела, было видно издалека. Вокруг Горбатова расстилались возделанные поля, сверкали на солнце большие застеклённые парники. Пора цветения садов была в самом разгаре, да ещё зазвонили к вечерне, и Анне стало даже как-то неловко от полновесного благодушия картинки.
   – Ко мне на Кирпичную, – скомандовала Алёна. – Устроитесь, потом погуляем, ладно?
   Когда машина остановилась возле невысокого зелёного забора и седоки вышли на воздух, в конце улицы появился классический мальчик с хворостиной, гнавший стадо гусей. Одинокий беспокойный петух, гулявший по дорожке, завидев такое дело, вспорхнул обратно на забор: как бы ни была завышена его мужская самооценка, с врождённой начальственной важностью гуся она сравниться не могла. Алёна заметила взгляд Анны и засмеялась:
   – Что, городской житель, поди, и гуся сто лет не видели?
   – Ага.
   – А мы в Горбатове птицу уважаем. У всего Горбатова подушки пуховые, и ни одна калитка не скрипит – гусиным жиром смазаны.
   На участке Алёны стояли два дома: старый деревянный, крашенный в оранжевый цвет, с мансардой и верандой, и новый, из белого кирпича. К нему вела дорожка, обсаженная тюльпанами. Касимов и Василь Палыч, почтительно сопроводив женщин до кирпичного дома, откланялись, причем Касимов кивнул так, будто что-то солидно подтверждал. На зелёном крыльце Алёну и Анну поджидала группа домашних: полноватый молодой человек лет тридцати с простодушным выражением лица, крепкая тётка, вся в родинках, в косынке и клеёнчатом фартуке, и маленькая девочка с высоким лбом, смотревшая строго и величественно, как настоящая хозяйка.
   – А вот мои домашние частично! Ирина Ивановна, мужа моего тётушка родная и главный попечитель хозяйства, сынок Ваня, дочка Соня. Анна… как ваше отчество? Не надо? Значит, просто Аня, наша гостья из Петербурга из самого. Вот у меня Ванечка скучает всё по Питеру. Проходите, умывайтесь с дороги, вода в доме, уборная – всё в лучшем виде. Комнату вам наверху отвели самую расчудесную. Но предупреждаю: петухи поют и собаки лают, деревенский оркестр будет в полном составе.
   – И козы еще! Козы мекают, – засмеялся Ваня. – И под горой, если вслушаться, стадо мычит – коровы. А больше звуков никаких нет!
   – Прям уж, – вмешалась Ирина Ивановна. – Пятница, забыл? Щас после восьми уже запоют-завоют. Хоры алкогольные. Ну, как говорится, добро пожаловать в Горбатов.
   – Да мы сами скоро запоём-завоем. Мы с вами, Анечка, пройдёмся немножко, а потом за стол. Всех увидите, всю знать, всех главных наших людей…
   Проходя мимо гостиной, Анна действительно увидала изрядный круглый стол, где уже собиралось угощение.
   – Вы меня заранее извините, я ем и пью мало, так что не сочтите за неуважение…
   – Да? А что так? Вялое пищеварение? На воздухе мало бываете? – спросила Алёна, провожая Анну в её светёлку. – Наверное, когда учились, посадили желудок на бутербродах и пирожках. Ищите воздух, мой вам совет, всегда и везде ищите воздух. Без кислорода обмен весь летит к чёрту. Почитайте, как раньше ели, ну, до индустриализации, в позапрошлом веке. Разумеется, те, кто не нуждался. Что у них на день – нам на неделю хватило бы. Обед Чичикова, описанный у Гоголя, – рядовой, проходной обед в трактире – нынче троим не съесть.
   Я про это много думала, про историю русского пищеварения. Почему никто не напишет? Захватывающе интересно.
   В чистой, светлой гостевой комнате стояли две кровати, застланные покрывалами из кусочков пёстрых тканей, белый шкафчик и белый же столик у открытого окна, с колыхающимися тюлевыми занавесками. На подоконнике цвела пышная красная герань. Анна раскрыла чемодан, принялась раскладывать вещи.
   – И вы совершенно правы, история пищеварения – дико интересно. Но тут нужно редкое сочетание профессиональных навыков, надо быть и врачом, и историком.
   – А можно вдвоём! Вот вы историк, я врач, давайте напишем. Шучу. Тут в архивах, в библиотеках сидеть надо. Когда мне!
   – Ладно, без нас обойдутся. Если дело надо сделать – его кто-нибудь сделает непременно.
   Алёна присела на постель, внимательно и ласково поглядев на Анну.
   – Вы это хорошо сказали. Знаете, я когда первый раз приехала в Горбатов с Огурчиком, это муж мой – Огурчик, я подумала: никогда, ни за что… Тогда только тот деревянный дом был, вот мы мимо шли, но в таком виде… Весь облупленный, порушенный. Мама-то у него умерла, хозяйство холостяцкое… Пошли гулять по городу. Козы эти мекают, куры. Площадь вся в выбоинах, фонтан ржавый не бьёт, больничка такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Скукотища лютая, и вот хоть вешайся в этой тишине – никто не пошевелится. Так и вешались эти… опойцы. Которые до смерти опивались. Кирпичный завод закрылся, точно в песне – «и по винтику, по кирпичику, растащили кирпичный завод». Консервная фабрика была – вся в руинах. Бабы бьются на хозяйстве, а мужики понятно чем занимаются. Врач сбежал, школа на грани закрытия – ни учителей, ни учебников, один Пётр Степанович и жена его Вера, с горя даже химию и физику сами освоили по учебникам и преподают. Великий Октябрь Платонович сидит, как филин, в библиотеке и что-то пишет. Трактат об улучшении жизни к лучшему. Господи, думаю, что делать? А потом и говорю себе: «А понемножку».
   – А понемножку?
   – Ага. Знаете, если каждый день понемножку, оно копится-копится и вдруг – раз! И всё меняется. Ох, если бы не Петя. Если бы я его не полюбила – пропадать бы Горбатову! Хотя нет. Нет. Вы верно сказали – дело должно быть сделано и его сделают. Только, наверное, всё не так бы пошло. Что ж, вышла я замуж за Петю, взяла направление в облздраве, приехала сюда медпомощь налаживать.
   – Понемножку.
   – Именно так. И починили мы больничку, и покрасили, и добились хоть какого-то оборудования, и даже несколько людей спасли. И Касимов стал со мною делиться мечтой про консервный завод. Чтоб всё восстановить в новом виде. И дочь у меня родилась. А тут выборы в поселковый совет – меня и выбрали.
   – А сколько вас?
   – Пять человек. Касимов, Пётр Степанович, Октябрь Платонович, я и наш агроном Света Бондаренко. Вообще и отец Николай с нами, но так, неформально. И, конечно, Огурчик. А они уже меня выбрали за главную. И вот в прошлом году опять перевыбрали. Ещё бы, как я кредит у Агробанка выбила!
   – Отдали?
   – Ну, откуда! Завод всего два года как на ноги встал. Отдадим понемножку, – засмеялась Алёна. – Отдадим. У нас теперь всё смазано и все повязаны. Я директора Агробанка жене правильный диагноз поставила. Она в кабинет зашла вся раздражённая, кислая, губы сухие, а мы с её мужем ругаемся. Я на неё посмотрела и говорю: «Женщина, к эндокринологу срочно. Щитовидка. Гипотериоз». А я ж их, гипотериозниц, за версту вижу – в Питере каждая вторая. Вы бы тоже проверились. По утрам хорошо встаете? Жить хочется?
   – Э-э… – замялась Анна, переодевая дорожный чёрный свитер на белую майку и лёгкую льняную куртку. – Прямо скажем, не каждый день жить-то хочется.
   – Петербурженка потомственная?
   – В четвёртом поколении.
   – К эндокринологу. Вы шутите! В Питере же йода нет. Отсюда вялость, слабость, лень, сонливость, отсутствие тонуса. Это лён у вас? Курточка льняная? Тут в Бондарях полотняный завод есть, могу достать льна сколько хотите за копейки. Но без рисунка, суровый такой. На мешки. У нас в области вообще с дизайном проблемы. Продукты, товары отличные, но без всяких-яких. Как есть. Базисные! Наш водочный завод в Тамбове, не поверите, водку делает без названия. Написано «Водка», и все дела. Только недавно шутник какой-то догадался сверху слова «Водка» написать «Вот она!».

28ь

   …а сам, закутавшись весьма роскошно в тёплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чём не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их.
Николай Гоголь. Шинель

   Пошли прогуляться по Горбатову. Алёна так и осталась в нарядной блузке горошком – не годится начальству в затрапезе ходить. По Кирпичной улице вышли на асфальтированную площадь, где и располагались главные учреждения посёлка. В центре площади красовался круглый сквер с высоким одноструйным фонтанчиком, газоном с разноцветной геранью, белыми скамейками и кустами сирени и боярышника. У фонтана стоял розовый гусь, реалистических размеров, человеческих рук дело. Сирень отцветала, боярышник же был в полном цвету. Слева, если стоять спиной к главной дороге, была церковь, справа – светло-зелёное здание администрации и клуб с четырьмя деревянными колоннами. Здесь же располагался магазин «Продтовары», одноэтажное здание красного кирпича, и почта, солидное сооружение, ещё со старого режима и прежних времён, когда почта много значила в жизни сельского человека.
   – Вот Народная площадь, бывшая Ленина. Был небольшой бюст вождя, так Октябрь Платонович ещё в девяностые его перенёс в библиотеку. «От вихрей истории», так он объясняет.
   Больничка чуть дальше, по Речной улице, там же и «Промтовары». Церковь начала века, фабриканты кирпичные, Васильевы, построили. А в их бывшем доме сейчас школа. Восстановили нашу церковь в девяносто шестом, тут Октябрь Платонович большую роль сыграл.
   – Как, и бюст Ленина уберёг, и о церкви хлопотал?
   – Да он такой. Он говорит: «Всё было нужно, пусть мы и не знаем, зачем». Совсем особенный человек.
   На скамейках в сквере сидели мальчишки-подростки, курили, гоготали, но пива не пили, о чём удивлённо сказала Анна Алёне.
   – Не вожу пива. Запретила. Есть же закон – на улице нельзя распивать, а никто не выполняет. А мы в Горбатове взяли и выполнили. Хочешь пива – езжай в Гаврилово, пятнадцать кэмэ, привози своё пойло, дома сиди и пей. Ну к чему это пиво? И не русская это традиция вовсе. Те «мёд-пиво», что в былинах пили, другими были. Да и пили их на пирах, а не где попало. Вот только мусор на улицах разводить. Потом они, извините, ссут прямо в сирень, на виду церкви. Не, это мы всё отмели.
   – А кино у вас есть? Дискотека?
   – Дискотека в школе, в спортивном зале, по субботам. Кино Октябрь возит, в клубе на первом этаже мы же плазменную панель установили. А до этого был просто телек большой с видиком. По три сеанса в день, и для молодежи, и для детей, и для взрослых – всё учитывает, сам лекции читает. Пять рублей с ребёнка после семи лет, со взрослых – десять. Всё в казну сдает! А из казны уже на клуб получает и премиальные. Вот не отнимешь – честнейший человек. Но трудный. Давит на психику. Касимов – тот от него стонет.
   Все попадавшиеся навстречу жители Горбатова, от детей до благообразных и ведьмообразных старушек, уважительно здоровались с Алёной, частенько величая её «матушкой».
   – Так что сейчас – ваш консервный завод стоит, сырья-то нет пока?
   – Зачем стоять, мы зелень гоним протёртую – щавель, крапиву. В городах на суп идет хорошо, и кафе, рестораны берут в охотку. Потом укроп с петрушкой пойдут, мы их с солью перетираем, а там и заветный огурец подтянется. Ну, и с июля страда. У нас большой ассортимент.
   – Что выпускаете?
   – Огурцы, помидоры солёные, маринованные. Морковь с помидорами и кабачками, кабачки отдельно, икрой и кусками. Свёклу кусками в маринаде. Смесь для борща – морковь, свёкла, лук, помидоры. Грибы лисички, грибы белые и пёстрые. Варенье всякое. У нас больше тридцати наименований. По технологии – это всё Касимов и жена его Наташа. Хлопочут. Это наше сердце – консервный завод, всем миром поднимали, сто человек работает… И скажу вам по секрету, есть у нас там ещё один потаённый цех. Водку делаем свою, настойки, перегоняем на зверобой, на смородиновый лист. Патент нам не поднять, так гоним для себя. Не для продажи.
   – Зачем?
   – А нужно мне, чтоб народишко паленкой травился? Да и эта «Вот она!» городская тоже, знаете, с дерьмецом. Тяжёлая. А мы каждому работнику выдаём два литра в месяц своего и бесплатно. И у тёти Вали на Красной улице всегда можно по двадцатке пол-литра взять в урочное время. Все равно пили и будут пить, так хоть на душе спокойно – пьют чистое, своё-родное. А у Вали пять детишек… И сами гнать перестали – зачем?
   – А что милиция? Куда смотрит?
   – Игорь Сергеич? Он зверобой уважает. У нас с нашими силовыми структурами полная любовь и понимание. Мы тут вообще, знаете… договорились. По-хорошему договорились—вот чтоб и себе и людям.
   – А вдруг кто-нибудь просигналит? Мало ли. Позавидуют.
   – Кто сигналит, мы того знаем назубок. Октябрь сигналит. Не из зависти, а характер такой. Но мы его держим строго, и на всякий случай я давно на него справку имею насчёт вялотекущей шизофрении. А народ с какого дуба рухнувши сигналить будет? Он же знает, что мы, наша устойчивая преступная группировка, верхушка Горбатова, мы от всего отопрёмся, а доносчику первый кнут.
   – Опять Октябрь?
   – О характер! Как с Гражданской войны. Вы его увидите, он вечером заглянет на вас полюбопытствовать.
   – Значит, у вас всё своё? И в магазинах торговать нечем?
   – Да нет, торгуют. Соль-сахар, хлеб-конфеты. Но всё в основном местное. Деликатесы привозим – колбасу, селёдку. Молочные продукты с фермерского хозяйства – двадцать кэмэ отсюда, дешёвые, отличные. Макароны местные, из-под Ржаксы. Товар качественный, а тоже поставить себя не умеют: на пачке так и написано «Макароны» – и ничего более. Дескать, макароны и есть макароны, чего ещё наворачивать? Тамбовская жилка – ну терпеть не могут никакой рекламы.
   – Не доверяют?
   – Не-а, ничему не доверяют. Упёртые. Консерваторы. Мы хоть на этикетках огурчик нарисовали, такой весёлый, улыбчивый, ручкой машет – Петя мой рисовал. Эмблема завода. А ржакские – ни в какую. Чёрными буквами запузырят: «Вермишель», «Рожки» – и все дела. Я им говорю: маркетинг, пиар, они токо щурятся. Директор плечами пожимает, говорит: брали и брать будут. Чего не брать, когда четырнадцать рублей кило? Вот вам и весь маркетинг тамбовский.
   – Действительно, жизнь у вас дешёвая получается.
   – Дешёвая, потому что денег-то в области у народа нет. Зарплаты копеечные. Я считаюсь тут богачкой, а у меня шесть с половиной тыщ как у главы администрации и три с половиной как у завмедпунктом. И у мужа на заводе четыре тыщи. Ваня, сын мой, завучем в школе, три тыщи, и жена его, он тут женился на Свете, на агрономше, у ней четыре с половиной. Тётка, Ирина Ивановна, с нами живёт, вы видели, пенсия полторы тыщи, козу держит, свинку и кур. Так я хожу олигархшей!
   – А ваш второй сын, Миша? Как он тут поживает?
   – Миша армию откосил, заставил меня справку сделать. Учится пока в Тамбовском университете на психологическом. Квартиру я ему в Тамбове снимаю; в Питере сдаю, а здесь снимаю.
   Приезжает к нам, гостит, подолгу даже бывает, а всё домой рвется, к мостам, так сказать, и к сфинксам. Не хочет тут жить. Скучно ему, не по характеру. Вообще в России жить не хочет. Отравленный он. Временем отравленный. Червоточина какая-то в нём. Переживаю я за него сильно… Ну как вам центр Горбатова?
   – Славно. Тихо. А где завод?
   – Завод внизу, по ту сторону горы. Ну уж извините, мы так говорим – гора. Понятно, это гора только по-нашему. Там и выгородка в реке для засолки огурцов, и все цеха. Там недалеко ещё развалины кирпичного завода – Касимов так переживает, всё мечтает восстановить, у нас же рядом глина классная, залежи. И десять пятиэтажек, проблемная наша зона. Построили в шестьдесят пятом, заселили администрацию, рабочих, вы ж представляете, во что это сейчас превратилось. Всё, блин, сыпется, пьянь на пьяни, на работу не выгонишь.
   – А что же вы делаете?
   – Понемножку расселяем. В прошлом году два дома построили, для многодетных, с дохода от консервов, уже полегче. С области выбили деньги ещё на три дома по восемь квартир. Я выбила. Расселять надо эту гниль. Оттуда чёртом тянет. Чёртом, говорю, воняет на весь Горбатов. В прошлом году один членистоногий жену забил насмерть. Даже трое или четверо наркош завелось, представляете!
   – Откуда берут?
   – В области места есть. Сажают кусты по-тихому, в лесах. Не докопаешься, да ещё с нашей милицией. Я говорю: Игорь, проследи, куда они ползают-то. А ему то порося резать, то лодку чинить.
   Хотя мужик on неплохой. Петь любит басом, «ревела буря, дождь шумел…». Поёт и плачет: говорит, так русских жалко! Летели-летели – и оборвались!
   Встретили матушку попадью, Татьяну Егоровну, строгую худую женщину, выходившую из клуба. – матушка интересовалась расписанием кино на субботу-воскресенье и со сдержанной радостью подтвердила, что они с отцом Николаем, конечно, придут через два часа к Алёне.
   – На театроведческом у нас училась, представляете? Три курса, – сказала Алёна. – А теперь четверо детей. У отца Николая не забалуешь. Он верует, как в старину, что Господь лично направляет каждый его шаг. Каждый день. Ежели что случилось – – думай, за что и почему. Мальчишек за вихры оттаскать – это ему очень просто. Пётр Степанович жаловаться ко мне приходил.
   – Зачем за вихры?
   – Сад у него хорош больно. Они около церкви с Татьяной сад развели, так ни у кого ни яблок, НИ вишен подобных нег. Чудо! Мальчишки и подворовывают, а Николай их ловит и лупит: сад, говорит, Господний. Господь за одно яблоко, помните, что с людьми сделал? Да не с такими, как вы. а с первыми, в которых Сам Свое дыхание вдохнул.
   – Логично…
   – Логично, а непорядок, Я ему говорю: батюшка, не годится священнослужителю руки-то распускать, Вы словом должны воспитывать. Хмурится только. Зимой ногу подвернул и стал рассуждать: за что Господь иаказует. Я ему говорю: глаз болит – не на то смотришь, ухо свербит – не то слушаешь, руку сломал – не то делаешь, а ногу подвернул – значит, не туда ходишь. Подстроилась под его логику. По-моему, так никаких наказаний-указаний Господних в наших болезнях нет. Но тут я похитрила немножко. Ты мальчишек драл осенью, а вот зимой тебе наказание вышло. Почему, говорит, так поздно? А я отвечаю: э, а суду Божьему, что, дело твоё рассмотреть не надо? И то быстрее получилось, чем по суду земному..
   – А вы веруете?
   – Я врач. Материалист. Абстракции не для меня. А что в людях кое-что имеется кроме – тела и что само собой оно завестись не могло – так это ясно и без моего умишка. Сами собой только черви да вши заводятся. А так верую, конечно, по-простому, без рассуждений. Вера быт оформляет и людям какую-то общинную жилку даёт. Что ж сидеть-то всё по клетям, за заборами! Это пусть богачи сидят. А мы на миру живём! Как это вы хорошо, внимательно слушаете. Это у вас просто талант…
   По Народной улице спустились к Мураше, к небольшой площади у моста, где стояли несколько примитивных, добротно сколоченных скамеек.
   – Здесь автобусы идут на Тамбов, на Ржаксу. Но сейчас уже всё, пятница, вечер. Никого не будет, – объяснила Алёна. – А там, за Мурашей, наши поля.
   – Сторожа-то есть?
   – А как же. В очередь мужики сторожат, за приплату. И ружья имеются. Да у нас и крыша есть!
   – Крыша? Здесь – крыша?
   – А вот присядем, я вам расскажу. Мы когда кредит взяли на завод да начали дело налаживать, так стали волноваться: мы ж газеты читаем, телевизор смотрим. Понимаем, что в стране происходит. Касимов говорит: без крыши нас раздавят. Такой данью обложат, что нам без крыши крышка. А где мы её возьмем? Мы ж как младенцы в джунглях. Спросить не у кого, наших тамбовских знать надо: нипочём не скажут ничего. Будут мычать только. Ну, выяснили, кто в Тамбове главный. Оказалось, зовут Миша Светлый и гуляет он в ресторане «Орлёнок». Вздохнули мы и поехали.
   – К Мише?
   – К Мише. Меня в русский костюм обрядили, с шитой рубашкой, взяли отца Николая, Касимов поехал, Огурчик мой и Октябрь. На блюде всю продукцию нашу разложили, фрукты-овощи для красы и огурчики, огурчики наши в плошках деревянных – ну картина Кустодиева. Пришли в «Орлёнок», днём пришли, пошептались с администрацией, пустили нас. Сидим в углу, два часа, три. Тут заваливается наш красавец с гоп-компанией. Пошёл музон-шансон, закрякала певица Динара, мы выжидаем. Потом решились – встали. Отец Николай, конечно, за столом остался. Меня вперёд с блюдом. Мишу Светлым-то прозвали не потому, что он дитя света, он убийца и шкуродёр, а потому, что весь белёсый и светлые пиджаки любит, шёлковые. Подходит наша группа ряженых. У Миши пасть отвалилась, а мы начинаем речь, как Баяны какие-то вещие – так и так, наслышаны о вас, просим помощи и милости к освобождённому народу, который желает своим трудом и так далее. Указываем на отца Николая вдали. Вот, говорим, всё по благословению и с разрешения. Дичь немилосердная, Октябрь сочинял. А вот проскочило! Что-то Октябрь правильное знает про свою нацию. Просим отведать и не прогневаться. Я только улыбаюсь, они ж не любят, когда бабы высовываются. Ну, Мишу нашего аж на слезу пробило! Схряпал наш огурчик – а он у нас, как откусываешь, издает такой звук особенный, мы называем «хряп». Обнял нас, перецеловал. Сам, говорит, приеду, и приехал, слушайте. Осмотрел всё, мы принимали на высшем уровне. Обложил нас данью – семь бочек огурчиков в год. И всё, и всё! Если что, говорит, ко мне лично. До чего ж они, суки, театр любят, постановочку! Они ж сами как из американского кино, все поддельные, правда, с местным колоритом. Но стоит Миша Светлый крепко, у нас вообще в Тамбовщине все процессы протекают в оттяжечку, так что конца ему пока не видно. Зато у нас крыша теперь прочнее железа. Вечерело. Мураша текла не быстро и не медленно. Правильно текла. Приветливо, без истерики, мычали коровы, возвращаясь домой. Жизнь не кипела в яростных страстях, но и не валялась в летаргическом сне. Осуществлялась понемножку.. Анна чувствовала, что ей с Алёной интересно и спокойно. «Четвёртая лилия» казалась сильнее и прочнее своих подруг. «Нет, этой ничего не грозит, – думала Анна. – Она богатырша!»
   – Вы, наверное, сами тогда на себя удивлялись – как это вас занесло, куда? Вы ли это?
   – И не говорите. Сказка Пушкина! Я, питерская врачиха, театралка, стою с подносом перед Мишей Светлым, чтоб спасти родной консервный завод! Это кому рассказать!
   – А вы подругам рассказывали?
   – Конечно, они ужасно смеялись. Не все, правда…
   – Марина больше всех. Роза улыбалась снисходительно. А Лиля сердилась.
   – Как вы здорово изучили наши характеры! Всё так и было. Конечно, Лилька не могла одобрить, что я перед бандитами унижалась. А Роза вообще никакой России никогда в глаза не видела. Маринка – та всё кричала: запиши, я тебя умоляю! Запиши всю эту провинциальную петрушку! Это будут новые губернские очерки!
   – А Щедрин здесь жил?
   – Нет, Щедрин в Рязани и Твери был вице-губернатором. Рязань и Тверь оспаривают честь быть прототипом города Глупова. У нас Державин жил, потом Андрей Платонов. «Город Градов» Платонова – это с Тамбова писано. Ядовитая вещь. Я это не потому знаю, что я такая образованная, а из-за Октября, он нас просвещает без продыху. У него и кружок краеведческий есть, и он ребят по области возит, с экскурсиями. У нас автобус имеется школьный, купили пару лет назад.
   – Я прямо-таки уже умираю от желания повидать вашего Октября. Титаническая из ваших рассказов получается фигура.
   – Это без спора. У него, у Октября, мама местная, а папа пришлый был, из Мурманской области, где-то на югах, в отпуске познакомились. И вот есть у него в характере северок такой непростой. Что задумает – обязательно сделает, но с подвывертом. И мышление очень бойкое, шустрая голова. Да вы всё сами увидите, пойдёмте домой. Там уж небось дым коромыслом.

29ы

   Шли два приятеля вечернею порой
   И дельный разговор вели между собой.
Иван Крылов. Басня

   Нет, не пили: ждали хозяйку. Круглый стол был накрыт в самой большой комнате нового дома, метров тридцать, оклеенной обоями с розочками и незабудками. На стенах висели фотографии неведомых задумчивых людей – видимо, родных Огурчика; но один портрет показался Анне знакомым. Вглядевшись, она узнала хитро-весёлое, злоумное лицо начальника электричества Всея Руси. Из дальнейших расспросов выяснилось, что Огурчик ничего не может с собой поделать: понимает, что начальник злодей, но испытывает иррациональный трепет и волнение… Двенадцать разномастных стульев были заняты, а тринадцатое кресло, обитое чёрной кожей, с деревянными ручками, пустовало – на него поглядывали особенно, это было место запаздывающего Октября Платоновича.
   Сидели: Ваня Царёв с женой Светой, маленькой бодрой женщиной, немного смахивающей на Алёну широкой улыбкой и общим светло-русым свечением, Касимов с женой Наташей, женщиной полной и строгой, отец Николай с Татьяной Егоровной, Пётр Степанович Гаранин, директор школы, человек со следами хронической ответственности на челе и с женой Верой, на диво эффектной брюнеткой, Анна, Алёна и её Огурчик. Ирине Ивановне тоже полагалось место, но она сидела мало: металась между дитём, уложенным спать в старом домике, и гусями в печке. Все приоделись: на мужчинах сияли белые рубашки, а женщины красовались в длинных нарядных платьях вне моды. Так, на касимовской Наташе был костюм из синего бархата, а на гаранинской Вере – чёрное шёлковое платье с белым кружевным воротничком. Завидев такой стиль, Анна попросила разрешения переодеться и вернулась к высокому собранию хоть и в чёрных верных джинсах, но зато в серебристой шёлковой блузе.