Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   - Две сотни, - хмуро ответил Андрей Иванович.
   - Вон как! Ты что, и телегу со сбруей отдаешь в придачу?
   - Ага. И кушак золотой на пупок. Скидывай ремень!
   - Это кто здесь народ раздевает? При белом свете! - послышался за спиной Андрея Ивановича частый знакомый говорок. Он вздрогнул и обернулся. Ну да!.. Перед ним стоял Иван Жадов, руки скрестил на груди, глаза нагло выпучил и ухмылялся. А за ним - шаг назад, шаг в сторону, руки навытяжку, как ординарец за командиром, стоял в серой толстовке и в сапогах Лысый. На Иване белая рубашка с распахнутым воротником, треугольник тельняшки на груди и брюки клеш. Андрей Иванович тоже скрестил руки на груди и с вызовом оглядывал их.
   - Нехорошо как-то мы стоим, не здороваемся... Не узнаешь, что ли? спросил Жадов и обернулся к Лысому: - Вася, тебе не кажется, что этот фрайер, который скушать нас хочет, вроде бы жил на нашей улице?
   - Он, видишь ли, с нашей Сенной переехал в Нахаловку, а там народ невоспитанный.
   - Вон что! - мотнул головой Жадов. - Он с нашей улицей теперь знаться не хочет.
   - Ваша улица та, по которой веревка плачет, - сказал Андрей Иванович. А Сенную вы не трогайте.
   - За оскорбление бьют и плакать не велят, - процедил сквозь зубы Жадов.
   - Начинать? - Лысый сделал шаг вперед и нагнул голову.
   Андрей Иванович ни с места, только ноздри заиграли да вздулись, заалели желваки на скулах.
   - Вы чего, ребята? С ума спятили! - сказал Чирей.
   - Заткнись! - цыкнул на него Жадов.
   - Ты давай не фулигань! - заорал вдруг Чирей. - Не то мы тебе найдем место...
   - Отойди! - надуваясь и багровея, сказал Жадов.
   - Нет уж, это извини-подвинься. Я ладился, а вы подошли. Вы и отходите. Я первым подошел - и право мое! - горланил Чирей.
   - У нас свои счеты, понял ты, паскуда мокрая! - давился словами Жадов.
   Чирей раскинул губы раструбом, как мегафон:
   - Плевать мне на твои счеты. Ты нам свои законы не устанавливай. Здесь базар, торговое место...
   Эту скандальную вспышку, уже собравшую толпу зевак и грозившую разразиться потасовкой, погасил внезапно появившийся Федорок Селютан. Он ехал в санях по Сенной, стоял в валенках на головашках, держался за вожжи и орал на всю улицу:
   В осстровах охотник целый день гуля-а-ет,
   Если неуддача, сам себя ругга-а-ет...
   Увидев скандальную заваруху возле Андрея Ивановича, он спрыгнул с головашек, растолкал толпу зевак и попер на Жадова:
   - Ванька, ты на кого лезешь? На Андрея Ивановича? На охотника?! На друга моего?! Да я тебя съем и в окно выброшу.
   А был Федорок хоть невысок, но в два обхвата и грудь имел каменную; в Лепилиной кузнице на спор ставили на грудь Федорку наковальню и десять подков выковывали.
   - Он, гад, про меня слухи распускает, - вырывался из цепких объятий Федорка Жадов. - Он треплется, будто я кобылу его угнал.
   - Конь-кобыла, команда была - значит, садись. Пошли! Садись ко мне в сани, - теснил Федорок Жадова. - Поедем горшки давить.
   Так и увел... Не то уговором, не то силой, но обхватил Жадова за пояс, затолкал в сани, сам прыгнул на головашки и заорал на всю улицу:
   В осстровах охотник целый день гуля-а-ет!..
   На Федорке была длинная из полосатого тика рубаха, похожая на тюремный халат. Неделю назад он на спор въехал верхом на лошади в магазин сельпо; поднялся по бетонной лестнице на высокое крыльцо, потом проехал в дверь, чуть не ободрав голову и спину, и остановился прямо у прилавка. На этом прилавке ему отрезали тику на рубаху, что он выспорил. "А носить будешь?" - "Буду. Пусть привыкают к тюремному цвету. Все там будем", - смеялся Федорок. И надел-таки тиковую рубаху и поехал горшки давить. Горшечники не обижались на него, платил он аккуратно.
   А с Жадовым Андрей Иванович встретился второй раз вечером в трактире.
   В общественный трактир - высокий двухэтажный дом посреди площади собирались под вечер все свои и приезжие конники: владельцы рысаков, объездчики и просто игроки и пьяницы. Андрей Иванович любил накануне бегов посидеть в трактире, послушать шумных толкачей, завязывающих в застольных компаниях отчаянные споры, которые заканчивались то азартными ставками на того или другого рысака, то всеобщей потасовкой. Толкачей, которые погорластей да позабористей, подговаривали потихоньку, подпаивали, а то и нанимали за тайную ставку участники бегов. Андрей Иванович не больно поддавался азарту толкачей, он сам понимал толк в рысаках, играл "по малой" и ставки делал перед самым запуском рысаков.
   Когда он поднялся по винтовой чугунной лестнице на второй этаж, там уже стоял дым коромыслом: просторный зал с высоким потолком, с фигурным карнизом, с лепным кружалом над многосвечной пирамидальной люстрой потонул и растворился в табачном дыму; официанты в белых куртках с задранными над головой подносами выныривали, как из водяного царства, и снова растворялись; редко висевшие на стенах лампы выхватывали вокруг себя небольшой клок мутного пространства, и в этом таинственном полусвете сидевшие за столами казались заговорщиками с мрачными лицами. Пытались зажечь люстру - свечи гасли. Открывали все окна - никакого движения природа застыла в тягостной душной истоме, ожидая грозу. Зато здесь, в пивном зале, бушевали словесные вихри и гром летал над головами.
   Андрея Ивановича кто-то поймал за руку и потянул к столику. Он оглянулся.
   - Ба-а! Дмитрий Иванович.
   - Садитесь к нам! - сказал Успенский.
   Ему пододвинули табурет, потеснились. Андрей Иванович присел к столику. Кроме Успенского он признал только одного Сашу Скобликова из Выселок, добродушного, медлительного малого с тяжелыми развалистыми плечами да с бычьим загривком. Остальные двое были незнакомы Андрею Ивановичу. Он поздоровался общим кивком и поглядел на Успенского: кто, мол, такие?
   - Это мой давний приятель Бабосов, учитель из Климуши, - указал тот на своего соседа, успевшего захмелеть.
   Бабосов только хмыкнул и головой мотнул, но глядел себе под ноги; он вспотел и раскраснелся, как в лихорадке, бисеринки пота скатывались по его морщинистому лбу и зависали, подрагивая, на белесых взъерошенных бровях.
   - А это Кузьмин Иван Степанович, - кивнул Успенский на хмурого чернявого мужика с высокой шевелюрой, в галстуке и темном костюме. Бывший богомаз, бывший преподаватель по токарному делу в бывшем ремесленном училище. А теперь - учитель Степановской десятилетки. И я тоже... И он, и он, - Успенский по очереди обвел глазами своих застольников. - И этот богатырь и наследственный воитель, - ткнул в плечо Скобликова, - мы все - новые педагоги новой десятилетки. Все, брат. Рассчитался я с вашей артелью. Прошу любить и жаловать, - Успенский был заметно под хмельком и чуть подрагивающей рукой стал наливать водку Андрею Ивановичу. - Мы сегодня угощаем. У нас праздник.
   - Я тоже могу угостить. И у меня удача, - сказал Андрей Иванович, принимая стопку.
   - Что? Уже на облигации выиграл? - хмыкнул Бабосов.
   - Николай, окстись! - сказал Успенский. - Андрей Иванович патриот. Он из своего кармана кладет в казну, а мы с тобой из казны тянем в свой карман.
   - Дак каждый делает свое... как сказал Карел Гавричек Боровский. А, что? - Бабосов сердито оглядел приятелей. - Скажем, пан, открыто: крестьяне жито из дерьма, а мы дерьмо из жита.
   - О! За это и выпьем, - поднял стопку Успенский и чокнулся с Андреем Ивановичем.
   Все выпили.
   - Так что у тебя за удача? - спросил Успенский.
   - Жеребенка продал, третьяка.
   - За сколько?
   - За сто семьдесят пять рублей.
   - Хорошие деньги. Играть на бегах будешь? - спросил Успенский.
   - По маленькой, - улыбнулся Андрей Иванович.
   - Во! Учись у них, у дуба, у березы... У крестьян то есть, - сказал Бабосов. - Он и удовольствие справит, и деньги сохранит. Поди, поросенка поставишь на приз-то? - спросил Андрея Ивановича.
   - Я не голоштанник, - ответил тот, оправив усы. - Могу и в долг дать.
   - О-о! Богатый у нас народ... - Бабосов с удивлением оглядел Андрея Ивановича мутным взором. - А ты подписался на второй заем индустриализации?
   - Ну, чего прилип к человеку! - толкнул его Кузьмин.
   Тот оглянулся, извинительно осклабился и вдруг загорланил:
   Нам в десять лет Америку догнать и перегна-а-ать...
   Давай же, пионерия, усердней шага-а-ать!
   Ать, два - левой!
   - Опупел ты, что ли? - рассердился Успенский.
   - А что, не нравится песня? Наша трудовая песня не нравится, а?
   - Тут где-то ходит милиционер Кулек, - сказал Успенский. - Он тебя за неуместное употребление передовой песни-лозунга посадит в холодную, к Рашкину в кладовую. Понял?
   - Ах, Дмитрий Иванович, политичный вы человек... Значит, ваше служебное ухо раздражает мое патриотическое пение? А почему? Слова не те?
   - Да перестань наконец! - ткнул опять Бабосова под ребро Кузьмин.
   Тот поморщился и опустил голову на локоть.
   - Какой расклад? - спросил Андрей Иванович. - На кого больше ставят?
   - Поздно Ты пришел. Тут такое творилось... И содом и умора, усмехнулся Успенский, наливая в стопки. - Васька Сноп с толкачом Черного Барина подрались.
   - А Сноп от кого? - спросил Андрей Иванович.
   - От Квашнина. Жеребец новый... С конезавода привез. Говорят, чуть ли не из Дивова. Ну, Васька Сноп тут нагонял азарту. Второй приз, говорит, в Рязани взял. А ему этот толкач... Чей-то климушинский и сказал: он, мол, у вас мытный. Ему Васька промеж глаз как ахнет. Вот тебе, говорит, мыть не отмыть. Ну и синяк во всю переносицу. Тот, климушинский, как схватил Ваську за ворот, так спустил с него рубаху. Сноп в одних штанах остался. Кулек отвел обоих в кладовую.
   - А ты видел жеребца Квашнина? - спросил Андрей Иванович.
   - Видел... Орловский, караковый... Статей безукоризненных. Идет чисто... Но каков он в деле? Черт его знает. Ставят на него хорошо.
   - Поглядеть надо... - сказал Андрей Иванович. - Я больше русских люблю... Думаю, ставить на Костылина.
   - А Боб? Орловский, но какому русскому уступает?
   - Что Боб? Федор Акимович всего один раз и приезжал-то на нем. Да и то Костылина не было.
   - Потому, говорят, и не было. Струсил твой Костылин.
   - Ну вот, завтра поглядим... Сколько заездов будет?
   - Четыре по четыре. Всего шестнадцать рысаков. Да заключительная четверка из победителей.
   - Колокол, вышка поставлены? - спросил Андрей Иванович.
   - Все на месте, - сказал Успенский.
   - Да, веселые дела... - Андрей Иванович поднял стопку.
   - Вот и мы пришли в самый раз повеселиться, - раздалось за спиной Бородина.
   К столику незаметно подошли Жадов с Лысым. Все обернулись к ним, даже Бабосов поднял голову:
   - Это чьи такие веселые?
   - Сейчас узнаете, - сказал Жадов и схватил обеими руками за шею Андрея Ивановича.
   Бородин выплеснул с силой водку в лицо Жадову. Тот захлебнулся от неожиданности и ослеп, машинально схватившись рукой за глаза. Андрей Иванович ударил снизу головой в подбородок Жадова, тот, взмахнув руками, отлетел к соседнему столику. Но, воспрянув, заревев, как бык, свирепо прыгнул на Бородина. Тот увернулся, и Жадов всем корпусом грохнулся об столик. Загремели, разлетелись со звоном бутылки и тарелки. Хрястнула отломанная ножка. Ухватив ее обеими руками, Жадов поднялся опять и, как дубиной, со свистом закрутил над головой.
   - Убью! - завопил он, отыскивая глазами Бородина.
   Но перед ним вырос, заслоняя свет от висячей лампы, Саша Скобликов:
   - Брось ножку, или башку оторву!
   - А-а! - захрипел Жадов. - И ты туда же. У-ух!
   Скобликов нырнул к Жадову, ножка со свистом прочертила дугу над его головой, а на втором замахе Саша, как граблями, поймал левой пятерней руку Жадова, поднял ее кверху, заломил, а правой наотмашь, вкладывая всю силу своего могучего корпуса, ударил Жадова в открытое лицо. Тот отлетел к стенке, сбив висячую лампу. Где-то раздался тревожный свисток, и звонкий голос Кулька покрыл весь этот гвалт и грохот:
   - Прекра-атить! Или всех пересажаю...
   В полумраке Успенский поймал за руку Андрея Ивановича и потянул к выходу, приговаривая на лестнице:
   - Пошли, пошли... Не то и в самом деле заберут... Бабосову на пользу протрезвеет в кладовой. Сашке тоже не беда. Он молодой. Ему самое время по холодным сидеть. Славы больше. А нам позорно...
   На улице было темно и тихо, накрапывал дождь. У Андрея Ивановича от возбуждения постукивали зубы. Успенский запрокинул лицо в небо и вдруг рассмеялся:
   - Ну и потеха... Где ты научился так драться?
   - Где же? На нашей улице. Помнишь, как стенка со стенкой сходились: "Мы на вашей половине много рыбы наловили"? Да, ведь ты поповский сын. Ты в наших потасовках не бывал.
   - Пошли! А то их сейчас выводить начнут. И нас зацепят.
   - Постой, а ты расплатился? Кто у тебя был официантом?
   - Мишка Полкан. Расплачусь... Ну, до завтра... Встретимся на бегах.
   От десятидворной Ухватовки, тихановского хутора, созданного в первые годы нэпа, тянулся версты на две непаханый широкий прогон, по которому гоняли стадо на прилесные пастбища Славные. Здесь же, на этом прогоне, устраивались по праздникам бега и скачки. Лучшего места для таких состязаний и не подберешь: ни выбоин, ни ухабов, ни колесников - все ровно затянуто плотной травой-муравой, лишь узенькие тропинки пробиты в ней, как по линейке; посмотришь от Ухватовки - тянутся они до синего лесного горизонта, как веревки на прядильном станке у самого лешего.
   Во всю длину с обеих сторон прогон обвалован, да еще канавы прорыты за валами; ни талые воды, ни дожди не страшны ему. А ширина - десять рысаков пускай в ряд, все поместятся.
   На другой день с самого утра валом валит сюда разряженная публика - все больше мужики да молодежь, одни на лошадей поглядеть, другие себя показать. Ребятня верхом - красные да синие рубашонки пузырем дуются на спине, в конских гривах ленты вплетены, на лошадях ватолы разостланы, а то и одеяла, что твои чепраки! Гарцуют друг перед дружкой, то цугом пойдут, то в ряд разойдутся. Словно всякому показать хотят: "Берегись, кому жизнь дорога!"
   Но вот все съехались в конец села, сгрудились бестолково у церковной ограды и долго, шумно, с матерком разбирались - каждый норовил попасть в головную часть, чтобы поскорее окропиться и ускакать снова на прогон.
   Наконец разобрались в длинную, на полсела, вереницу и замерли.
   От церкви на Красный бугор за ограду выносят стол, покрытый сверкающей, как риза, скатертью. На него кропильню ставят - серебряный сосуд с распятьем, воды святой наливают из хрустального графина. Потом выходят попы с хоругвями, за ними хор певчих, как грянут: "...Видохом свет истинный прияхом духа небесного", - листья на деревьях замирают. А там уж заерзали в нетерпении целые эскадроны вихрастой конницы - глазенки горят, поводья натянуты... Кажется, только и ждут команды: "Поэскадронно, дистанция через одного линейного, рысью а-а-аррш!"
   Наконец священник подходит к столу, окунает крест в святую воду и, обернувшись с молитвой к народу, широким вольным отмахом осеняет крестом свою паству и торжественно распевно произносит:
   - Пресвятая Троица, помилуй нас, господи-и-и!
   А хор в высоком и звучном полете далеко разливается окрест:
   - Очисти грехи наши, владыка, прости беззакония наши...
   И мало понимающие этот смысл, но присмиревшие от торжественного пения ребятишки и успокоенные кони бесконечной вереницей потянутся мимо кропильного стола. А как только попадут на них брызги святой воды, воспрянут, словно пробужденные от сна, натянут поводья и с гиканьем понесутся по пыльной столбовой дороге мимо кладбища на широкий прогон.
   Федька Маклак еще с утра договорился с Чувалом и Васькой Махимом после кропления лошадей мотануть на Ухватовский пруд, где их должны поджидать ребята с Сергачевского конца. Накануне вечером на посиделках у Козявки Маклак бился об заклад, что обгонит Митьку Соколика. Постановили всем сходом: кто проиграет, пойдет к сельповскому магазину и сопрет из-под навеса рогожный куль вяленой воблы.
   Махим с Чувалом попали на кропление почти в хвост колонны, и пока их Маклак ждал возле кладбища, с досадой заметил, как прокатили в качалках на резиновых колесах полдюжины рысаков по направлению к прогону.
   - Эх вы, хлебалы! - обругал он опоздавших приятелей. - С вами не на скачки ехать, а лягушек только пугать.
   - Чего такое? - вытаращил глаза Чувал.
   - Чего? Рысаки на прогон подались.
   - Ну и что?
   - Тебе-то все равно, а мне помешать могут.
   - Кто?
   - Нехто... Отец. Кто ж еще?
   Маклак дернул поводьями, свистнул, и Белобокая почти с места взяла галопом.
   На берегу Ухватовского пруда, возле одинокой задичавшей и обломанной яблони, оставшейся от большого барского сада, стояли их соперники. Их тоже было трое; Митька Соколик сидел на крупном мышастом мерине, почти на голову возвышаясь над Маклаком, хотя ростом они были ровные.
   - Мотри, Маклак, держись дальше, а то мерин Соколиков копытом до твоей сопатки достанет, - смеялись сергачевские.
   - Волк телка не боится, - отбрехивались нахаловские.
   Ехали рысцой к прогону, держались кучно, переговаривались.
   - Как будем обгоняться? На всю длину прогона? - спросил Соколик.
   - Поглядим по месту, - солидно ответил Маклак. - Кабы рысаки не помешали.
   - А мы вдоль вала... Кучнее пойдем. Много места не займем, - сказал Чувал.
   - Тогда надо хвосты перевязать, - предложил Махим. - Не то обгонять станешь, соседняя лошадь мотнет хвостом, - глаза высечет.
   - Это дельно, - согласился Соколик и первым спрыгнул с мерина.
   Он был сухой, жилистый, какой-то прокопченный и скуластый, как татарин. За ним поспрыгивали и остальные.
   - Мой папаня говорит: если чертей не боишься, завяжи хвост у лошади, сказал Махим.
   - Что ж, твоя лошадь хвостом крестится? - спросил Чувал.
   - А как же, - ответил Махим. - Ты погляди, как она бьет хвостом: сперва направо, потом налево, а то вверх ударит по спине и вниз опустит, промеж ног махнет. Вот и получается крест.
   - Ну, а если завяжешь? - спросил Маклак.
   - Завязанный хвост крутится, как чертова мельница...
   - Зачем же ты завязываешь? - спросил Соколик.
   - Папаня говорит - завязанный хвост скорость прибавляет.
   - Ну и мудер твой папаня, - улыбаясь, сказал Соколик.
   Решили так: четыре лошади получают по одному очку, а две лошади спорщиков Маклака и Соколика по два каждая.
   Значит, чья команда наберет больше очков, та и выигрывает. Проигравшие вечером идут за воблой.
   На прогоне их остановили с красными повязками на рукавах кузнец Лепило и сапожник Бандей.
   - Вы куда? - спросил Бандей.
   - За кудыкины горы... - недовольно ответил Маклак.
   - Ты, конопатый тырчок, говори толком. Не то стащу с лошади да уши нарву, - погрозил ему своим кулачищем Лепило.
   - Что ж нам - обгоняться нельзя? - обиженно спросил Маклак.
   - Раньше надо было думать. Видишь - рысаков пустили на разминку.
   По прогону и в самом деле рыскало с полдюжины жеребцов, запряженных в легкие коляски; возле Ухватовки стояло еще несколько рысаков, окруженных большой толпой. Со всех концов к прогону подходил народ; тянулись и от Тиханова, и от невидимого Назарова, и даже от залесной Климуши.
   Вдоль прогона на высоких травяных валах, тесня и толкая друг друга, стояли сплошные стенки людей, а там, вокруг далекой бревенчатой вышки с колоколом, народу было еще больше.
   - Дядь Лень, мы вдоль вала проскочим... Можно? - спросил Чувал.
   - Вы отсюда попрете, а какой-нибудь жеребец навстречу вам выпрет от вышки... Что будет? Ну? И себе башки посшибаете и другим оторвете, сердито отчитывал им Лепило.
   - Выходит - вам праздник, а нам - катись колбасой? Вы, значит, люди, а мы гаврики? - спрашивал Маклак.
   - На скачки объявлен перерыв... Понял? - отрезал Лепило.
   - А кто его устанавливал?
   - Не ваше дело... У вас есть две ноздри, вот и посапывайте...
   Ребята сникли и с затаенной тоской глядели на прогон.
   - Вот что, огольцы, - пожалел их Бандей. - Дуйте вдоль вала гуськом... Но потихоньку... А там, за вышкой, еще много места. Становись от вышки и гоняй до самых ухватовских кустьев.
   - Спасибо, дядь Миш!..
   Ребята вытянулись гуськом и легкой рысцой покатили вдоль стенки народа. Возле самой вышки Маклак заметил в толпе отца; тот стоял рядом с Успенским и Марией и разговаривал с ними. Вдруг он обернулся и махнул Федьке рукой.
   Делать нечего, надо останавливаться. Маклак подъехал к толпе, из которой вышел Андрей Иванович. Он был сердит:
   - Ты чего это хвост перевязал кобыле? Ты что задумал, обормот?
   - Ничего... Так я... Ехал по лужам... чтоб хвостом не пачкала.
   - Ты у меня не вздумай обгоняться! Увижу - ремнем отстегаю при всех. Куда едете?
   - Девок встречать... С березкой пойдут из леса.
   - Слезай! Развяжи хвост...
   Маклак, хмурясь, слез и торопливо стал развязывать хвост...
   Когда он догнал приятелей, они уж взяли изготовку для скачек, поравнявшись в ряд.
   - Стоп! - сказал Маклак, подъезжая. - Отец засек. Здесь все видно. Не пойдет...
   - А где же? - спросил Соколик.
   - Поехали на Славные, - предложил Чувал.
   - Там кочки, - сказал Маклак.
   - А вдоль березняка? К питомнику Черного Барина, - не сдавался Чувал.
   - Это сойдет, - охотно согласился Маклак. - Поехали!
   Они обогнули ухватовские кусты и по выбитому, как ток, закочкаренному пастбищу свернули к хутору Черного Барина, стоявшему на опушке березовой Линдеровой рощи.
   Хутор состоял из двух домов да большого подворья на берегу пруда. Черный Барин жил здесь бирюком уже лет тридцать, а то и больше. Говорят, что раньше он был барским лесником и охранял эту самую Линдерову рощу. Почему лес назывался Линдеровым, когда он с незапамятных времен принадлежал помещику Свитко, а по-тихановски Святку, никто толком не знал. Старики сказывали, будто у этого Святка была горничная немка Линдерша в любовницах и будто он ее убил по ревности и приказал схоронить тайно в березовой роще. Где ее могила - никто не видел и не знает, но любители ходить за папоротником в Иванову ночь видели ее в лесу: "Вся в белом... Увяжется за кем - так и идет, за березками прячется и все плачет и плачет..." А другие говорят - будто в этом лесу давным-давно проезжего купца убили, по фамилии Линдер.
   Как бы там ни было, но Линдерова роща считалась местом глухим и нечистым. "И как только здесь Черный Барин живет. Да меня ты золотом обсыпь, я и ночи одной не останусь здесь", - скажет иной суеверный человек, проходя мимо отдаленного хутора.
   В сказках насчет горничной немки был намек на Анастасью Марковну, бывшую горничную того самого Святка, который выдал ее замуж при загадочных обстоятельствах за своего лесника Мокея Ивановича Тюрина, то есть за Черного Барина, и подарил ей свой лесной хутор и пятнадцать десятин прилегающей к нему земли. Сразу после революции часть земли у Черного Барина отрезали, а так - из построек и скота - ничего не тронули. Он и на семи гектарах неплохо управлялся: скота много держал, клевер сеял, питомник фруктовый развел. Так и жил на отшибе Черный Барин. Правда, он давно уж не черный, а седой, и жену похоронил давно... А все еще Барин, хотя всей прислуги у него было - муругий хриплый Полкан да такой же престарелый брат Горбун.
   Подъезжая к хутору, ребята заметили, что все двери и ворота были заперты и хриплый голос Полкана доносился откуда-то с подворья.
   - Эй, ребя! А ведь Черный Барин-то на бегах... - сказал Маклак. - Я видел его рысака.
   - Ну и что? У него Горбун здесь сторожит, - отозвался Соколик.
   - Если б Горбун здесь был, зачем ему собаку запирать? - спросил Чувал.
   - А чего вы хотите? - недовольно морщась, спросил Соколик.
   - Как чего? Обгонимся - и айда в питомник, - ответил Маклак.
   - Чего там делать? Яблоки, как горох... И вишня еще зеленая...
   - А мед?
   - Пчелы заедят.
   - А мы леток заткнем, утащим улей в лес - там дымом выкурим, - сказал Чувал.
   - Это можно, - согласился Соколик.
   Они нетерпеливо выстраивались в рядок у пруда, чтобы скакать вдоль рощи до самого питомника. Соколик раза два срывался, уходя один, и, сконфуженный, возвращался.
   - Если ты сфальшивишь, уйдешь первым, я тебя за рубаху стащу, пригрозил Маклак.
   Наконец сорвались с гиканьем и понеслись, настегивая прутьями лошадей. И все-таки Соколик успел почти на корпус оторваться - схимичил, сатана! Мерин его гулко бухал копытами, как будто кто-то стучал кулаком в бочку.
   "Редко бьет и ноги больно задирает, - радостно подумал Федька, - счас я тебя укатаю". Он опустил поводья, давая ход кобыле, и почувствовал, как напрягается, натягиваясь до мелкой дрожи, конская спина. Эй, залетная! Он лег на гриву, упоительно слушая частый дробный бег, видя, как его кобыла, вытянув морду, словно птица в полете, все ближе скрадывала мышастого мерина и вырвалась наконец вперед возле самой ограды питомника.
   - Ну что, Чижик-Соколик?.. Кто кому доказал? - Маклак радостно похлопывал по шее разгоряченную кобылу. - Эх ты моя касаточка... Не подвела меня, красавица...
   - В жисть тебе не обогнать бы... Мой Тренчик вчера только с извозу вернулся. Тятька в Меленки пшено возил, - оправдывался Соколик. - Но смотри, наша взяла!
   Вдоль рощи последним поспевал Махим, а Чувал проиграл обоим сергачевским.
   - Ты чего, ягоду собирал? - крикнул Маклак Махиму.
   - Фуражку сорвало, вот и подзадержался, - сказал тот, подъезжая.
   - А после не мог ее подобрать?
   - Он боялся, кабы Линдерша ее не сперла, - сказал Соколик, и все засмеялись.
   - Дак чего, вам за воблой-то итить? - спросил Соколик.
   - Почему это нам? Очки поровну. Мой выигрыш стоит два очка.
   - Ну, давай канаться! - Соколик выломал палку из забора и кинул ее в воздух.
   Маклак поймал ее за середину, и пошли мерить кулаками... Верх оказался за Соколиком.
   - Ладно, хрен с вами. Накормим вас воблой. А теперь в сад, - сказал Маклак.