Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   - Поехали в Бочаги!
   Собрались на пяти подводах. А долго ли? Лошади на дворе стояли. Взяли водки три четверти, два каравая ситного да калачей - к Нуждецким в калашную сбегали да колбасы взяли у Пашки Долбача и понеслись.
   Приезжают в Бочаги к Обуховым - целый обоз. Василиса выглянула в окно, так и обомлела:
   - Ба-атюшки мои! Чем их поить да угощать?
   Она как раз белье стирала после трехдневной гулянки.
   - Не горюй, сваха! Не хлопочи! У нас все есть!
   Четвертя на стол - грох! Колбасу, калачи ситные... Гору навалили.
   Ну, хозяйка свинины нарезала, яичницу сотворила, огурцы, капуста... И давай гулять по второму кругу.
   И-эх, прощай, радость, жизнь моя.
   Знаю - едешь от меня...
   Нам должно с тобой расстаться.
   Ой, расстаться навсегда.
   Ой, чтой-то сделалось, случилось
   Да над тобой, хороший мой?
   Глаза серые, веселые
   На свет больше не глядят...
   Да разуста твои прелестные
   Про любовь не говорят...
   За столом пели, пели...
   - А ну, пошли по селу?!
   - Дак четвертый день... Вроде бы неудобно?
   - Неудобно днем вору воровать, так он ночью крадет. А мы что, воры, что ли? Пошли!
   Вывалили всей кумпанией:
   Эх, что кому до нас,
   Когда праздник у нас?
   Мы зароемся в соломушку
   Не найдут нас.
   А было это на Седмицу сырную... Масленица! И впрямь праздник. Вот тебе, едут по селу горшечники. Две подводы - полные сани с горшками. А Степанида-Колобок да Макарьевна горшками в Тиханове торговали, оптом скупали их. Ну, им все горшечники знакомые. Вот Степанида подбегает к горшечнику:
   - Тимофей, на сколь у тебя горшков-то в повозке?
   - На четыре рубля.
   - Беру все твои горшки.
   - Мелех, а у тебя на сколько?
   - У меня на три рубля.
   - Плачу за все! А ну, открывай возы! Снимай брезент! Бабы, мужики, навались, пока видно!
   Она первой выхватила два горшка, подняла их над головой и - трах! Вдребезги.
   - Бей горшки на глину!..
   - За счастье новобрачных!
   И давай пулять горшками. Поставят их вдоль дороги, как казанки в кону.
   - А ну, сколько сшибешь одним махом?
   - Какой у него мах? Он на ногах не стоит. Задницей, может, ишшо раздавит...
   - Я не стою на ногах? Я?!
   - Держите его, а то он морду об каланцы разобьет!
   - Кому в морду? Мне? Да я вас...
   - Что, кулак чешется? Ты вон об горшки его, об горшки...
   - Расшибу!
   Трррах! Трах-та-тах... Брр!
   Так вот отгуляли свадьбу, и уехал он, как в песне той поется: "Нам должно с тобой расстаться". Два года на пароходах да четыре на войне... Она уж и забывать его стала.
   - Ну что ж, в любви не повезло - в деле свое возьму.
   Перед самой войной прислал он ей денег - сто семьдесят рублей. Она и пустила их в дело. За пятнадцать рублей место купила на тихановском базаре - полок деревянный. В Москву съездила за товаром. Два саквояжа мелочи привезла: чулки, да блузки, да платки. Но больше все шарфы газовые, как развесила их на полки: голубые, да зеленые, да желтые. На ветру вьются, как воздушные шары, - того и гляди - улетят. Куда тут! Полбазара на поглядку сбежалось.
   - Нет, она колдунья. Смотри, к ней толпой валят покупатели. Это их шишиги толкают. Ей-богу, правда! Вот бочажина!
   Из галантереи - мелочь серебряная хорошо шла: брошки, перстеньки, сережки. Особенно крестики брали. Война! Ну и пугачи с пробками. Бывало, не успеет в Агишево путем въехать, как ее окружат татарчата:
   - Пробкам есть?
   - Есть, есть.
   Тысячами продавала. Пальба по базару пойдет, как на охоте.
   Свекровь видит - вольную взяла баба... Ну к ней:
   - Деньги с выручки в семью!
   - Нет, шалишь! Я и так за двух мужиков ургучу.
   Митревна каждое лето брюхата (это сноха старшая). Она и в войну ухитрялась родить. К мужу ездила. Он на интендантских складах служил. А Настенку, вторую сноху, чахотка бьет.
   - Кто пашет, кто косит, кто стога мечет? Я! Так вам еще и деньги мои подай. Дудки! Дураков нет!
   Надежда упряма, но свекровь хитра:
   - Ладно, девка, торгуй, если оборот умеешь держать... Только возьми меня в пай!
   - Давай!
   Поехали они в Пугасово на двух подводах. Купили две бочки рыбы мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на станции тихановского трактирщика, напилась в чайной водочки:
   - Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут шерсть приглядела... глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! - Я, эта, с трактирщиком ладиться буду...
   Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с трактирщиком в санках домой укатила.
   Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя - тридцать верст, да раскат за раскатом... Авдей парень неуклюжий, сырой... Шестнадцать лет, а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь - дорогу путает. Сзади оставишь - в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится, бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что и сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к саням побежала, уперлась в бочку... Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать.
   - Авдей! - кричит. - На вот веревку, держи концы! Я захлестну ее за головашки саней да бочку буду поддерживать. А ты привяжи за лошадь и выводи ее на дорогу.
   Сопит... И что-то подозрительно долго привязать не может.
   - Ты за что привязываешь веревку-то?
   - За шею.
   - Ты что, очумел, черт сопатый? Ты лошадь задушишь!
   - А за чаво жа привязывать?
   - За хомут, дурак! За гужи!..
   Приехала домой за полночь, еле на ногах держится. А компаньонка ее уже на печи похрапывает. Наутро встали, свекровь за столом уж орудует. Самовар у нее кипит, пышек положила, кренделей. А сама глазами так и стрижет:
   - Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте!
   - Я вчера наездилась, - сказала Надежда. - Спину так наломала, что не разогнусь.
   - Ну что жа, - отозвалась Митревна. - Поедем мы с тобой, Авдюшка.
   - Запряги им хоть лошадь, - проворчала свекровь.
   Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе к обеду, смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и от дровней одни головашки тащатся.
   - На пенек в лесу наехали... Ну и сани, того, расташшылись.
   И пришлось Надежде со свекровью в ночь ехать, собирать и дрова и остатки от саней.
   Прошел пост - и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и не видела. Ни рыбы, ни денег...
   - Мама, а как же насчет выручки? - спросила Надежда.
   - Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни копейки не даете!
   Вы - это снохи. Митревна получала семь с полтиной - три на себя, как на солдатку, три на подростка Авдея да полтора рубля на младшего сынишку; Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у ее родителей, а Настасья - три рубля.
   - Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! - ворчит свекровь.
   - Как на харч? Мы ж работаем. Все паи сами обрабатываем! Сколько ты овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец? На варежки шерсти не даешь! Куда все это идет?
   Ну, слово за слово... Распалились. А самовар кипел, завтракать собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку:
   - Черти полосатые! Пенсию не даете - нет вам чаю! Где хотите, там и пейте.
   И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась.
   - Вино пошла пить, - усмехнулась Настенка.
   У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и там, в углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы - закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и хоронились в объемистых складках темной, в белую горошину юбки. Войдет в горницу Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука, потом - трень-брень: это стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага...
   - Ну и черт с ней! - сказала Настенка. - Я домой пойду.
   И Митревна засобиралась к своим:
   - Что жа, что жа... Я-петь найду чаю...
   Ушла. Ей всего через дорогу перейти - свои. Настенка тоже тихановская. А что делать Надежде?
   - Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но имейте в виду - я уж больше не вернусь. С меня хватит.
   Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги.
   Не выдержала свекровь, ударилась за ней, бежит по конопляникам:
   - Надя-а! Надежда-а!
   А Надежда идет себе и будто не слышит.
   - Надя-а! Погоди-кать, погоди!
   Остановилась та. Подбегает свекровь - дух еле переводя:
   - Ты куда собралась-то, девка?
   - Домой!
   - Как домой? Твой дом здесь.
   - Здесь я уже нажилась. Ухожу я от вас!
   - Как уходишь? Весна подошла - сев на носу. А я что с ними насею?
   - Да я вам что? И за сохой, и за бороной, и за кобылой вороной? А что коснется - и на варежки шерсти нет тебе...
   - Да будет, девка, будет! Я, эта, шерсть вам всю развешу, всю как есть. Косцов найму, и стога смечут мужики. Ты уж давай домой... Ну, погорячились... Не в ноги ж тебе падать!..
   - Сейчас я не могу, хоть запорите меня. Вот в Москву съезжу, там посмотрим.
   Вернулась она через три дня из Москвы, а свекровь уже в Бочагах сидит, ее дожидает:
   - Ты уж, эта, девка, товар-то можешь здесь оставить. А сами-то поедем. Вон и лошадь готова...
   Приехали домой - принесла из кладовой мешок шерсти и снохам:
   - Нате развешивайте!
   - Бабы! - говорит Надежда. - Пока я здесь, берите. А то уеду передумает и шерсть спрячет.
   Так и отбилась от свекрови, завоевала себе вольный кредит. От свекрови отбилась - вот тебе свои родители подладились. Сперва отец:
   - Давай я тебе помогу овес отвезти.
   Ладно, дело стоящее. В Москве овес весной семнадцатого года был по 20 рублей за пуд, а в Тиханове - рубль двадцать копеек. Взяли они десять пудов. Насыпали корзину да два саквояжа. Привезли на станцию. В вагон садиться, а отец говорит:
   - Куда с таким грузом? Опузыришься. Давай в багаж сдадим.
   Принесли на весы. Весовщик взвесил и спрашивает:
   - А что это у вас? (Зерно запрещалось возить.)
   - Ну, что? Вещи!
   - Уж больно тяжелые. Обождите, я сейчас! - И ушел за контролером.
   Э-э, тут не зевай.
   - А ну-ка, бери корзину! - говорит она отцу.
   - Куда ее?
   - В вагон тащи, куда ж еще?
   В то время теплушки ходили, двери настежь, что твои ворота. И проводников нет. Он схватил корзину, она - саквояж. И сунули их в первый же вагон. Надежда залезла, отодвинула вещи в угол и посадила на них женщину с девочкой. Второй саквояж отдала отцу и говорит:
   - Ступай в конец поезда и растворись там.
   Билеты у них на руках, все в порядке. А сама осталась на платформе, похаживает, со стороны наблюдает. Вот прибегает весовщик, с ним контролеры в красных фуражках.
   - Где багаж?
   А его и след простыл. Они в ближние вагоны сунулись, ходят, смотрят... Ну где найдешь? Клеймо на них, что ли?
   В Москву приехали, отец и говорит:
   - Ты как хочешь... Вещи сама выноси. Я и в Пугасове довольно натерпелся.
   - Э-э, вот ты какой помощничек!
   Взяла она носильщика, заплатила ему десятку.
   - Куда тебе нести?
   - На извозчика.
   Принес на извозчика.
   - Куда везти?
   - Овес нужен?
   - Нужен.
   - Вези домой!
   Сладились по двадцать рублей за пуд. Отец поехал с извозчиком, а Надежда к знакомым, тихановским москвичам. Те в кондитерской работали и сахар продавали по пятьдесят копеек за фунт. А в Тиханове его оптом брали по три рубля за фунт, а на развес и по четыре рубля и по пять. Три пуда взяла сахару, загрузила оба саквояжа, хлопочет с этим сахаром. А отец получил деньги за овес и ходит по Москве, посвистывает.
   - Папаша, а где деньги?
   - Какие деньги? Ты сахар продашь, вот тебе и деньги. А мне за овес... Вместе трудились...
   - Вон ты какой тружельник!
   На обратной дороге в Рязани контроль накрыл. Отец встал да на вокзал ушел. Надежда выставила свои саквояжи посреди вагона, а сама в уголок села. Один контролер перешагнул через саквояжи, второй споткнулся. Хвать за ручку - не поднять:
   - Что тут, камни, что ли? Чьи вещи?
   Молчание.
   - Что там за вещи? - спрашивает начальник в военном.
   - Да что-то подозрительно тяжелое. Где хозяин?
   Нет хозяина.
   - Забирай их, на вокзале проверим.
   Тут Надежда из угла подает голос:
   - Гражданин военный, мое дело постороннее, но только я вас предупреждаю - на них флотский матрос сидел. Он пошел обедать на вокзал. Просил поглядеть.
   - Флотский? - военный почесал затылок и говорит: - Ладно, оставьте их.
   Поехали!..
   Так и возила она то сахар из Москвы, то из Нижнего купорос медный, да серу горючую - торговки на дубление овчин брали да на лекарства. Капитал сколотить мечтала да лавку открыть.
   Не повезло, поздно надумала. Пришла вторая революция, и деньги лопнули. Тут лет пять торговали на хлеб. Куда его девать? Обожраться, что ли? Плюнула она на торговлю...
   Вернулся муж с войны, отделились от семьи. Делились пять братьев - трое женатых да двое холостых. Кому избу, кому горницу, кому сруб на дом. Андрею Ивановичу выпал жребий на выдел: кобыла рыжая с упряжкой досталась, корова, три овцы, сарай молотильный да восемьдесят пудов хлеба. Одна овца успела объягниться до раздела. Свекровь забрала ягненка.
   - Что ж ты его от матери отымаешь? - сказала Надежда. - Или не жалко?
   А Зиновий, младший деверь, в ответ ей:
   - Ты вон какого сына у матери отняла, и то не жалеешь.
   Построились. Пошло хозяйство силу набирать... И опять захлопотала Надежда, размечталась: "Коров разведем, сепаратор купим. Масло на станцию возить будем... А там свиней достанем англицкой породы! Загудим... Кормов хватит. Земли-то на семь едоков нарезано. И лугов сколько! Золотое дно... Только старайся". Да, видать, впрягли их, лебедя да рака, в одну повозку... Один в облака рвется, другой задом пятится.
   - Пустая твоя голова! Ну, что ты связался с лошадьми? Вон, Евгений Егорович на коровах-то молзавод открыл. А ты что от лошадей, навозную фабрику откроешь?
   - И то дело, - буркнет хозяин, а дальше и слушать не хочет.
   С великим трудом убедила она его продать Белобокую кобылу на базаре в Троицу.
   - Нагуляется она на лугах-то, справной будет, и лошади пока в цене, а коровы дешевые. Белобокую продадим, а корову купим. Ведь пять человек детей. Щадно с молоком живем...
   Ну, убедила... И тут не повезло. Кобылу рыжую угнали! Куда ж теперь Белобокую продавать? На нее вся опора.
   Когда Надежде утром сказали, из лугов вернувшись, что кобылы нет, она так и присела. Целый день все из рук валилось. Еще думалось, теплилось: авось найдет лошадь, пригонит хозяин. Нет, приехал на Белобокой...
   Приехал вечером, стадо уж домой пустили. Она с подойником во двор собиралась. Вышла на заднее крыльцо. Он лошадь привязывал к яслям. И не глядит. Хмурый. Да и с чего веселиться? Открыла она ворота в хлев - вот тебе, оттуда морда буланая рогастая: "У-у-у!" Бык мирской! С коровой пришел. Да кто его пустил в хлев-то? Пошел, черт! "О-о-о!" - заревел он еще грознее, замотал рогами и пошел на Надежду.
   - Ах ты, морда нахальная! - она стукнула ему подойником по лбу и бросилась на заднее крыльцо. - Андрей, Андрей, скорее беги!..
   Бык в лепешку смял подойник и двинулся к Андрею Ивановичу. Тот, бледный, пятился от растерянности задом к яслям, растопырив руки, заслоняя лошадь.
   - Стукни его чем-нибудь! - крикнул он Надежде. - Я лошадь отвяжу... не то спорет.
   Надежда кубарем скатилась с крыльца, схватила полено из клетки колотых дров, стоявшей тут же, и - хлясть его по ляжке. Бык мотнул хвостом, легко обернулся - и за ней.
   - Ага, напорись на крыльцо, бес лобастый!
   Надежда, раскрасневшаяся, вся взъерошенная, яростно глядела на быка сверху, с крыльца. Эх, кабы когти были, так и бросилась бы на него сверху, вцепилась бы ему в холку. Огреть бы чем, да под рукой нет ничего.
   А разъяренный бык, обойдя крыльцо, увидел опять Андрея Ивановича. Тот уже успел сорвать оброть с лошади, отогнал ее прочь, и теперь сам напрягся весь в полуприсяди и, азартно раздувая ноздри, крутил в воздухе обротью, как арканом. Бык, нагибая голову, пыхтя и нацеливаясь рогами, мелким шажком подкрадывался к нему. Оброть, выпущенная Андреем Ивановичем, хрястнула удилами его по морде, и в то же мгновение бык, точно птица, пружинисто подброшенный, полетел на Андрея Ивановича. Тот отскочил за ясли. Бык поддел на рога верхнюю переслежину, опрокинул ясли и с треском раздавил их. Андрей Иванович перебежал к заднему крыльцу, встал у дровяной клетки и начал поленьями, словно городошными палками, молотить быка. Тот мычал высоким утробным ревом, наклонял голову, передним копытом рыл землю и бил себя хвостом по бокам. Лев: "У-у-у-у!"
   Меж тем собирался народ. Время вечернее, теплое - на улице и млад и стар, кто скотину у колодца поит, кто собак гоняет, кто на завалинке сидит. А тут потеха с ревом, с топотом, с криками.
   - Андрей Иванович! Ты его шелугой одень, шелугой.
   - О черт! Это ж не мерин... Ты его шелугой - а он тебя рогом...
   - Шелугой, ежели с крыльца... Сам ты черт-дьявол.
   - Крыльцо не поветь. Откуда шелуга на крыльце возьмется? Откуда?
   - А пошел бы ты к матери в подпол...
   - Я, грю, плетью его... Плетью. Савелий Назаркин дома.
   - Сбегай за Савелием!
   А бык, разъяренный криком да поленьями, осипший от рева, бросился опять на Андрея Ивановича, споткнулся о ступеньку крыльца и, пропахав коленями две борозды, вскочил, мотая рогами, добежал до заднего плетня, забился в угол под кладовую и, обернувшись, наклонив голову, стал готовиться к новому броску.
   - Ребята, камнями его! Лезь на кладовую.
   Кладовая только еще строилась. Крыши не было - одни стенки да потолок, залитый бетоном. Федька Маклак, старший сын Андрея Ивановича, с приятелями Санькой Чувалом, Васькой Махимом да Натолием Сопатым в момент залезли на кладовую и сверху кирпичами метили быку в холку да в голову. Тот отряхивался только от кирпичной пыли и глуше ревел да копал землю.
   - Камень ему что присыпка, один чих вызывает.
   - Плеть нужна, пле-еть...
   Принесли плеть от пастуха Назаркина. Плеть витая, ременная, длинная... Пять саженей! Конец из силков сплетен, рассекает, как литая проволока. Ручка с кистями на конце... А тяжелая. Размахнешь, ударишь - хлопнет так, что твоя пушка ахнет. Э, рогатые! Берегись, которые на отлете...
   Андрей Иванович, увидев плеть, спрыгнул с крыльца, выхватил ее у парнишки и пошел на быка:
   - Ну, теперь ты у меня запляшешь...
   Перед домом Бородиных поодаль от толпы стоял Марк Иванович Дранкин, по-уличному Маркел. На быка, на толпу любопытных он не обращал никакого внимания; стоял сам по себе возле известковой ямы, курил, обернувшись ко всей этой публике задом, Маркел человек важный, независимого нрава, а если и вышел на улицу, так уж не на быка поглядеть, а, скорее, себя показать.
   - Маркел! - кричали ему из толпы. - Мотри, бык меж кладовой пролетом выскочит... Кабы не зацепил.
   - Явал я вашего быка, - отвечал Маркел не оборачиваясь и плевал в известковую яму.
   Он был мал ростом и говорил сиплым басом - для впечатления; сапоги носил с отворотами, голенища закатывал в несколько рядов - тоже для впечатления.
   Андрей Иванович ударил быка с накатом и оттяжкой, тем страшным ударом, который со свистом рассекает воздух и оставляет лиловые бугры на бычьей коже.
   Хх-ляп! - как палкой по воде шлепнули.
   Бык ухнул, даванул задом плетень, потом ошалело метнулся в пролет между сенями и кладовой. Выскочил он на улицу прямехонько к яме; высоко задрав хвост, радостно мотнув головой, как гончая, увидевшая зайца, он весело полетел на Маркела.
   - Маркел, оглянись! - заорали в толпе. - Бык, бы-ык!
   Ну да, не на того напали... Маркел стоял невозмутимо, цедил свою цигарку и мрачно глядел вдаль.
   Бык сшиб его, как городок, поставленный на попа; тот упал в яму только брызги белые полетели. И нет Маркела...
   - Маркел, ты жив?
   - Посиди в яме, сейчас быка отгоним.
   Но из ямы никто не отвечал.
   - Чего он, утоп, что ли?
   - Да он утоп! Ей-богу, правда...
   - Бык запорол его... под лопатку кы-ык саданет.
   - Да спасите человека, окаянные! - завопили бабы от завалинки. - Чего стоите?!
   Бык победно обошел вокруг ямы, воинственно помотал рогами и двинулся было к толпе, но, увидев подоспевшего со двора Андрея Ивановича с плетью, свернул на дорогу.
   Тут и появился Маркел... Ухватившись за край ямы, подпрыгнул, подтянулся и, озираясь по сторонам, опершись ладонями, вылез наружу... Он был весь белый, как мельник с помола.
   - Ну, чаво уставились, туды вашу растуды?! - обругал он занемевшую толпу. - Ай извески не видели? - Он сердито нахохлился и стал обирать свисшие сосульками усы, фыркал, словно кот, и брезгливо отряхивал с пальцев известковую кашу.
   - Маркел, теперь лезь в печку на обжиг, - сказал Андрей Иванович. Тогда помрешь - не сгниешь.
   Толпа грохнула и закатилась заразительным смехом, смеялись и оттого, что смешно было глядеть на маленького сердитого человека, раздирающего белые усы, смеялись и потому, что кончилось все благополучно и что потеха удалась - и азарт выказали, и страху натерпелись...
   А бык, подстегнутый взрывом хохота, обернулся, увидел на краю ямы Маркела и, озорно взбрыкивая, поскакал на него галопом.
   Тут и Маркел показал себя... Как шар от удара увесистой клюшки, он катышом покатился по-над землей, отскакивая от каждого бугорка. Не к людям за помощью ринулся он, не под защиту бородинского двора... Первородный страх безотчетно погнал его домой... А жил он через двор от Бородиных. Улица широкая, дорога пыльная да ухабистая, Маркел так сильно и часто застучал по дороге, будто в четыре цепа замолотили. И ноги закидывал высоко-высоко, чуть пятками затылка не доставал. А в двух шагах от него скакал бык - рога наперевес, хвост трубой: "У-у-у! Запорю..."
   - Маркел, Маркел! Не подгадь!
   - Давай, давай! Догоня-ает!
   - Вертуляй в сторону! Скоре-ей! Вертуляй!
   Кричала вся улица.
   Перед домом Маркела стояла телега. Это и спасло его - с разбегу он плюхнулся животом на телегу и кубарем перелетел через нее. Бык ударил рогами в наклестку и завяз...
   А улица долго еще возбужденно гомонила о том, что не судьба Маркелу от быка погибнуть, что каждому на роду своя смерть написана и что нового мирского быка покупать надо, а этого сдать в колбасную Пашке Долбачу.
   Расходились удоволенные, каждый на свое - девки с парнями на гулянку готовились, бабы коров доить, мужики скотину убирать. Впереди вечер, шумный праздничный вечер... Не грешно и нарядиться, выйти на улицу, на людей поглядеть да себя показать. Вознесение Христово...
   - Нет, что ни говорите, а хорошо жить на миру! Не соскучишься...
   И может, оттого отмяк нутром Андрей Иванович, уступил Надежде, договорились они на базаре в Троицу купить свинью или хотя бы породистого поросенка, а объезженного жеребенка-третьяка Набата он продаст.
   3
   Федька Маклак, плечистый, широкогрудый малый шестнадцати лет, кучерявый в отца, прямоносый, но с припухлыми обуховскими веками и мелкими темными конопушками на переносице, собирался в ночное нехотя. Надо же! Нынче Вознесение. Вечером сойдутся на Красную горку со всего конца ребята и девки. Две, а то и три гармошки придут. Бабы вывалят из домов, мужики... Круг раздастся, разомкнут, что на твоей базарной толкучке. Девки цыганочку оторвут с припевками. Танцы устроят. А то еще бороться кто выпрет... Позовет на круг: "А ну, на любака! Выходи, кому стоять надоело!.." Не хочешь на кругу веселиться - ступай к Микишке Хриплому. Там в карты режутся: в очко, в горба, в шубу... И вот тебе, поезжай от эдакого удовольствия в ночное, копти там возле костра, Федька заикнулся было:
   - Папаня, может, месиво сделать кобыле? Постоит и дома одну ночку.
   - Я те намешаю болтушкой по башке! - отец ныне сердитый. - Она сегодня полсотни верст отмахала... Да завтра ей пахать целый день. Месиво... Пусть хорошенько попасется, а завтра овса ей дам.
   Федька натянул на плечи старый зипун из грубого домотканого сукна да лапти обул по-легкому, без онуч, на одни шерстяные носки с мягкой войлочной подстилкой. Но в полотняную сумку, с лямкой через плечо, вместе с краюхой хлеба да бутылкой молока сунул свои модные широконосые штиблеты, а под зипун незаметно надел расшитую рубаху да плетеный шелковый поясок с кистями подпоясал. "Сбегу из ночного на игрища... От лощины до села не больше двух верст..."
   Отец накинул на Белобокую ватолу, прихватил ее чересседельником, узел под брюхо свалил, чтоб не мешался. Подвел кобылу к завалинке, крикнул:
   - Ты где там провалился? Или спать лег?
   - Сичас, оборка вот запуталась, - Федька нарочито громко кряхтел и топал ногой.
   Федька волынил... С порога летней избы он поглядывал в горницу, там, возле комода, перед большим висячим зеркалом в овальной резной раме стояла Зинка в нарядном голубом платье, облегавшем ее сильные загорелые икры, на зажженной лампе она нагревала длинные щипцы, потом накручивала ими волосы на висках. Каждый раз, когда она захватывала и накручивала щипцами очередной клок волос, Федька видел в зеркало, как вздрагивали и кривились пухлые Зинкины губы. "А, чтоб тебя скосоротило!" - ругался он про себя. Федьке нужен был этот комод позарез, у которого стояла Зинка. Там, в верхнем ящике, под бельем мать спрятала кошелек с деньгами. Он еще днем подглядел и до самого теперешнего отъезда вертелся у комода. Без денег нынче ночью какое веселье! Но, как назло, мать до вечера шила на машинке возле этого проклятого комода, потом пришла со службы Маня, выпроводила Федьку из горницы, стала переодеваться. А теперь вот эта растрепа кудри завивала. Маня и Зинка доводились тетками Федьке, но были чуть старше его, вырастали вместе и оттого дрались с незапамятных времен.
   - Торба, ты бы язык загнула щипцами, а то он у тебя как помело болтается, - задирал Зинку Федька.
   - Маклак, возьми онучи, потри лицо... Может, веснушки сотрешь, отругивалась та, не отрываясь от зеркала.
   На улице послышался частый конский топот, Федька заглянул в раскрытую дверь и увидел сквозь коридорные стекла подъезжавшего Саньку Чувала: тот, высоко задирая локти и отвалясь на спину, круто осадил своего лысого мерина прямо под окнами и крикнул: