Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   - Я это говорю не в амбиции, а после расследования уголовным розыском, - сказал Озимое. - Вот что установлено: яблоки из больничного сада увезли ребята на посиделки, спрятали их в амбаре. Яблоки в кадках и в полной сохранности. Они возвращены кооперативу. Хулиганство в клубе с разбитым окном - дело тех же самых рук.
   - Хорошенькое хулиганство - стрельба из ружей по активистам и сторожам, - усмехнулся Возвышаев.
   - Ружей не было. Стреляли вот из чего. - Озимов вынул из кармана Федькин ключ и положил на стол. - Соскабливали серку со спичек, набивали ее в канал этим гвоздем и палили.
   - Ну-ка, ну-ка? Знакомая снасть! - потянулся Митрофан Тяпин. - Из этих штуковин и мы бабахали, особенно в половодье на праздники.
   - Стрелять из ключа? - удивился Поспелов и водворил очки на место. Ну-ка, дайте мне!
   К Поспелову потянулись и другие члены бюро:
   - Что за пушка?
   - Амбарный самопал! Хе-хе.
   - Это на сказку похоже, товарищ Озимов, - сказал Возвышаев.
   - Митрофан Ефимович, бабахните из этой штуки об голову Возвышаева, как о булыжник. Может быть, он поймет тогда, что это не кулацкий обрез.
   - Это можно, - сказал Тяпин и хохотнул.
   - Что? - Возвышаев опять вскочил с места и - к Поспелову: - Я предлагаю кончить этот балаган.
   - Дак вы же не местный, и не знаете, что у нас издавна палят из таких штуковин, - повысил голос Тяпин.
   - Спокойствие, товарищи, спокойствие! - Поспелов постучал карандашом об стол. - А хулиганы арестованы?
   - Они несовершеннолетние, - сказал Озимое. - Им по шестнадцать лет.
   - Чьи ребята? Фамилии? - спросил Возвышаев.
   - Четунов, Бородин, Савкин.
   - Посадить родителей! Отцов то есть.
   - А это уж не ваша забота, товарищ Возвышаев. На то у нас прокурор имеется.
   - Товарищи, давайте решать вопрос по существу. Хватит перепалок! опять постучал карандашом Поспелов. - Есть предложение насчет применения чрезвычайных мер, то есть конфискации имущества неплательщиков. Какие будут мнения?
   - Надо сформулировать так, - сказал Озимов, подымаясь. - Конфискацию имущества с распродажей применять в крайних случаях, то есть как исключение.
   - Постановление ВЦИК и СНК применять как исключение?! - крикнул Возвышаев.
   - Согласно этому постановлению, Милентий Кузьмич, мы обложили кулаков еще в августе месяце, - ответил Озимов, но не Возвышаеву, а Поспелову. - А в октябре, согласно новому зерновому балансу, составленному Чубуковым и Возвышаевым, нам спустили новые контрольные цифры. Обложение идет фактически по второму кругу. Мы это должны учитывать. Круг облагаемых значительно расширился, и не каждый способен быстро внести необходимую сумму обложения.
   - Так что же нам делать? В ноги кулакам кланяться, что ли? - спросил Чубуков.
   - Есть кулаки, а есть и дураки, - ответил, озлясь, Озимов. - Заниматься политикой - это вам не в подкидного дурака играть. Объявил - бубны козыри и лупи сплеча. А если мы впопыхах в кулаки середняка затолкаем да пустим его в расход, тогда как? Кто отвечать будет? Митька-милиционер, который по твоей указке этой конфискацией заниматься будет?
   - Не надо бояться ответственности, - сказал Возвышаев.
   - Ну, это ты учи свою мать щи варить. А мы учены. Я эскадроном командовал.
   - И мы не на печке сидели.
   - Товарищи, товарищи! Ближе к делу. Что вы предлагаете конкретно? спросил Поспелов.
   - Штрафы накладывать не в пятикратном размере, а в соответствии, то есть почем зерно стоит на рынке. Чтобы каждый знал: не хватает - купи. А штраф в пятикратном размере - это обыкновенная обдираловка, - сказал Озимов.
   - А ежели все равно платить откажется, тогда как? - спросил Поспелов.
   - Распродажу проводить только с согласия общего собрания, - ответил Озимов и сел.
   Спорили долго, гудели, как шмели на лугу. Между тем Поспелов незаметно подвел всех к решению, необидному для каждого: штрафовать надо, но не в пятикратном размере, милицию использовать при конфискации, но... в качестве охраны порядка. Милиция ничего не отбирает, актов и протоколов на конфискацию не составляет. Всю распродажу и конфискацию берут на себя органы Советской власти, то есть сельсоветы и райисполком.
   Потом по вопросу о сплошной коллективизации делал сообщение Ашихмин. Он заверил от имени окружкома, что сплошная коллективизация округа - дело решенное, что ждут всего лишь утверждения, а вернее, сигнала, чтобы объявить об этом во всеуслышание. В Москве сам товарищ Каганович говорил об этом на закрытом совещании. И уже теперь надо готовиться к этому великому событию, которое опрокинет наконец самую надежную опору капитализма - частную собственность в деревне.
   - Поэтому, товарищи, в октябре все твердые задания должны быть покрыты. Пример успешного решения этого вопроса был показан товарищем Чубуковым в Степанове. Должен сказать, что некоторым работникам просвещения это не понравилось...
   Все поглядели в сторону заврайоно - подслеповатого широкобрового Чарноуса, прикорнувшего на диване; при слове "просвещения" он очнулся и удивленно таращил на Ашихмина свои светлые, как стеклярусные бусы, глазки.
   - Да ведь и то сказать, - продолжал Ашихмин, переждав всеобщее оживление. - Среди просвещенцев много у нас людей из духовного звания, не порвавших со своим прошлым ни в духовном, ни в материальном отношении. Чего греха таить, пуповина старого грешного мира еще многих из нас прочно удерживает. Надо рвать ее и выходить на простор новой жизни, который открывает нам всеобщая коллективизация. В ответ на нытье правых, пугающих нас, что-де, мол, темпы коллективизации не под силу, что мы-де захлебнемся в горлышке узких мест, партия призывает в поход против узких мест. Вы все знаете из газет, как в Ирбитском округе три района вошли в одну колхозную семью. Положено начало колхозу-гиганту на площади в сто тридцать пять тысяч гектаров. Вот на какие великие дела надо себя настраивать, товарищи. А для этого смелее ломать сопротивление кулака и в ударном темпе завершить к праздникам все хлебозаготовки.
   В заключение решили: послать в отстающий Гордеевский куст по хлебозаготовкам специальную комиссию из района. В нее вошли по собственному желанию Возвышаев, Чубуков, и вписали еще судью Радимова.
   - Товарищи, на разное у нас намечалось несколько дел коммунистов, хромающих в кампании по хлебозаготовкам. Но поскольку мы собрались в экстренном порядке и не успели вызвать их, то предлагаем перенести этот вопрос целиком на следующее бюро, - сказал Поспелов.
   - Может, проголосуем? - спросил Чубуков.
   - Чего ж голосовать, когда людей не вызвали? - сказал Озимов, вставая.
   - С мест не вызвали, зато тихановские здесь. - Возвышаев стрельнул косым глазом на Марию, сидевшую рядом с Чарноусом на диване.
   - Разбирать, так всех сразу, - сказал Озимов. - Чего поодиночке таскать, как хорек цыплят.
   - Да, да, товарищи. Давайте перенесем на конец кампании. Может быть, некоторые поймут, подтянутся, - сказал Поспелов, вставая.
   Тяпин подошел к Марии и слегка толкнул ее локтем:
   - Ну, Маша, скажи Озимову спасибо. Не то ощипали бы тебя, как курицу.
   - Жаль, жаль, что разное отменили, - сказал Ашихмин, подходя к Возвышаеву. - Я хотел насчет учителей степановских поговорить.
   - А что там случилось? - поспешно спросил Чарноус, вставая с дивана.
   - Отказываются!
   - Как? От чего отказываются?
   - От хлебозаготовок. От конфискации имущества. Предложил митинг провести на распродаже - отказались. И мутит воду, по-моему, Успенский.
   - А-а, этот обиженный! Он когда-то военным столом заведовал в волости, - сказал Возвышаев. - Типично правый элемент.
   - Педагог хороший, - сказал Чарноус и, вроде извиняясь, добавил: Инспектор хвалит его.
   - В наше время мало быть только хорошим педагогом, - возразил Ашихмин. - Учитель - проводник политики партии на селе. А он по взглядам не то эсер, не то славянофил, и не поймешь.
   - Хорошо! Мы разберемся, - заверил его Чарноус.
   - И разбираться нечего. Правый уклонист, - сказал Возвышаев.
   - Впрочем, в одном деле он меня удивил, - сказал Ашихмин уже у порога. - Приехали в Степанове тихановские представители агитировать его за вступление в колхоз. И он, знаете ли, согласился. Все имущество отдает колхозу: и дом, и амбар, и коров, и лошадь...
   - Вовремя сообразил, - усмехнулся Возвышаев. - Мы бы у него и так все отобрали. Добро это попом награблено и принадлежит народу. Просто его кто-то предупредил.
   - Ах, вон оно что! Тогда мне все понятно, откуда забил источник благородства, - со значительным выражением поджал губы и покачал головой Ашихмин.
   - Мы все выясним, все выясним, - торопливо говорил Чарноус и кланялся у порога, пропуская всех впереди себя.
   6
   В семье Бородиных обеденное время, а еще перед ужином было не только долгожданным, но и веселым, людным и каким-то отрадным.
   До нынешней осени частенько приезжали и приходили гости, а перед тем, как сесть за стол, подолгу беседовали в горнице. Младшие девочки Елька и Саня просились гостям на руки и любили теребить кофты да полушалки, а то расчесывать бороды или усы. Особенно одолевали бабу Грушу - Царицу.
   - А почему тебя Царицей зовут?
   - Нос у меня царский, дитятко, да голос зычной, как у Ильи Муромца. Вот и зовут, стало быть...
   - А почему у тебя бороды нету?
   - Нам с дедом одну бороду дали на двоих. Дед Филипп унес ее.
   - Куда?
   - На тот свет.
   - А ты сходи на тот свет и принеси ее...
   И хохот на всю горницу. Больше всех приставала с расспросами бойкая шалунья Елька, прозванная отцом ласково Коконей-Маконей.
   Сережа, напротив, был молчалив и застенчив, он любил незаметно присесть где-нибудь в уголке и слушать, слушать без конца эти разговоры взрослых о войне да о колхозах, о тяжелых дорогах, о плутании в метель, о встречах с волками, а то еще про нечистую силу. "Иду я, братушки, с мельницы через выгон в самую полночь... Осень, грязь... в двух шагах ничего не видать. Он и летит. Голова вроде вон конфорки, круглая и светится. И хвост лентой вьется, искры от него во все стороны. Стоп - себе думаю... Это же змей..."
   Этой осенью гости перевелись, так ребятишки придумали другую забаву как только отец, убравшись со скотиной, приходил к обеду, они с визгом и хохотом бросались на него с печки, с полатей, лезли по ногам с полу, забирались на плечи, на спину и весело приговаривали: "Пилю дуб! Пилю дуб!" Это у них называлось - спилить дуб. Андрей Иванович топтался, как слон по полу, подходил к высоко взбитой, убранной постели и, придерживая детишек, издавал громкий вздох: "Ух ты, спилили!" И валился вместе с ними на кровать.
   То-то было визгу и хохоту, барахтанья в подушках ребятишек, пока не разгоняли их сердитые окрики матери:
   - Вы опять всю постель скомкали? Вот я вас мутовкой да по мягкому месту... Да по башке родителя вашего, который дурью мучается...
   А за обедом сидели чинно, работали ложками вперегонки, особенно когда мясо таскали из чашки по общей команде отца.
   - Папань, ты говорил - ноне сниматься пойдем к фотографу, - сказала Елька, отработав ложкой.
   - Я тебя сам сниму, - ответил Андрей Иванович, подмигивая Надежде.
   - В ботинях? - обрадовалась Елька.
   - Ага. Давай, тащи их!
   Елька соскользнула со скамьи и побежала в горницу за новыми ботиночками.
   - Вот они, вот мои ботини! Снимай!
   - Это мы сейчас... Надевай их!
   Андрей Иванович принес сапоги, поставил на табуретку Елю и сказал:
   - Ну, Коконя-Маконя, покажи, как ты будешь стоять у фотографа?
   - Вот как! - Еля вытянула руки по швам и замерла.
   Андрей Иванович поднес сапоги к вискам, накрылся черным платком и поглядел, пригнувшись, из-под платка на Елю:
   - Ты меня видишь?
   - Вижу, - ответила Еля.
   - И я тебя вижу. Завтра будет карточка готова.
   Маруся, Елька, Саня захлопали от радости в ладоши, а Сережа и мать засмеялись.
   Тут и вошел Санька Клюев, снял шапку и, глядя себе под ноги, изрек от порога:
   - Андрей Иванович, тятька тебя зовет.
   - Что случилось?
   - Нам штраф принесли, семьсот рублей. Ежели ф не заплатите, говорят, в двадцать четыре часа, все отберем и распродадим.
   - Кто говорит?
   - В бумаге написано. Мамка в голос вопит. Не знаем, что и делать.
   - За кем еще ходил?
   - За Алдониным, за Бандеем.
   - Ладно, приду, - сказал Андрей Иванович, провожая парня.
   - Доигрались, - сказала Надежда.
   За столом Бородиных воцарилась мертвая тишина, даже ребятишки присмирели, толком не понимая - что случилось, отчего так посуровели отец с матерью.
   Наконец Андрей Иванович обмыл над лоханью руки, обтер полотенцем усы и двинулся к вешалке.
   - Не ходил бы, Андрей, - неуверенно сказала Надежда.
   - Еще чего? - отозвался сердито Андрей Иванович от порога.
   - А может, всех вас там на заметку возьмут, как эти самые алименты.
   - Ты вон со стола убирай. Да скотину напои, - насупившись, отвечал Бородин, натягивая шапку. - А в мои дела не суйся. Я и без тебя разберусь как-нибудь.
   - Гляди-ко, твои дела... А это чьи дела? - показала она на детей. Дядины, что ли? Ежели с тобой что случится, куда их девать? Тебе ж на шею не намотают их, а со мной оставят.
   - Намотают, намотают, намотают, - засмеялась Елька и замахала ручонками.
   - Цыц ты, бесенок! Типун тебе на язык, - шлепнула ее мать.
   Та притворно захныкала.
   - Ладно тебе каркать, ворона! А то, не ровен час, накаркаешь беду, сказал Андрей Иванович. - Не могу ж я к человеку задом обернуться? Надо же посоветоваться, помочь ежели в чем. Иль мы не люди? Сегодня его тормошат, завтра за меня возьмутся. А мы, как тараканы, по щелям расползаемся? Так, что ли?!
   - Тебя разве перетолкуешь? Ты как жернов на помоле - закрутишься, так черт не остановит. Ступай, ступай, только потом не пожалей. Локоть близко, а не укусишь.
   - Ты чего, сдурела, что ли?
   - Не я сдурела, а вы с ним вместе сдурели. Уперлись, как быки. Довели ж ему задание на сто пудов, так пусть сдает. Чего ждать-то? Власть шутить не любит. Поперек пути пойдешь - все потеряешь. Не он первый, не он последний. Чего он ждет?
   - Да голова - два уха! Сегодня они сто пудов наложили - отдай им без слов, завтра, глядишь, еще сто привалят. Вон как Костылину. Не то еще и двести запишут. У них аппетит, как у того Тита, что с большой ложкой лезет за стол кашу есть. Ежели окорот им не давать, они нас без порток по миру пустят. Понятно?
   - Тоже нашлись укоротители! Смотрите, сами на задницу не шлепнитесь. Окорот! Кому, властям, что ли?
   - Да ведь власть-то из живых людей состоит, а они все разные. Один прет напролом, глаза вылупив, а другой и посмотрит, что к чему... Да что с тобой говорить! - Андрей Иванович махнул в сердцах рукой и вышел.
   А что, пожалуй, Надежда права, думал он, идя к Федоту Ивановичу. Такая карусель завертелась, что поперек дороги станешь - сомнут. Клюев не понимает этого - больно азартен до выгоды. Где что услышит насчет купли и продажи, да по дешевке - ночи не будет спать, на край света улетит, а достанет. Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на добычу улетит". Он и мышью не побрезгует, уберет, ежели оборот от нее будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом, они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять тысяч пудов зерна скупали за один базар, засыпали доверху свой семейный амбар, потом нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань Ватажку, с Амросиевыми состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо клевать и то выгодней - далеко летать не надо". А они богатели - по тридцать и по сорок рублей с каждого базара брали. Вот тебе и дерьмо! Спиридон молотилку купил, а Федот расстроился, как купец Иголкин - к пятистенному дому вышку прирубил да еще теплую мастерскую сложил из кирпича, что твой цех. Весь двор и подворье обнес высокой кирпичной стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить начал. Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали.
   Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а по весне еще и кирпич подряжался бить. И когда он только успевал все делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая.
   Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как напьется - бьет себя в грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на ботике людей перевозил с берега на берег. Вернулся домой с неукротимой жаждой разбогатеть. А земли - всего две души. Так он половину надела морковкой засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил грязный, как боров из лужи. Только что не течет с него. Все морковку продавал на базаре. Про него говорили, смеясь: капитан красным товаром торгует. А как землю получил после революции, так первым делом желоб вырубил из мореного дуба величиной с добрую лодку. "Ты что, Омеля, али купаться задумал в желобе-то?" - "Я, братушки, к этому желобу четыре лошади поставлю". "Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А вот с морковы разбогатею. Таперика земли много".
   Но разбогатеть с моркови так и не успел. В большой пожар двадцатого года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на дорогу и тут же помер. Надорвался...
   Возле кирпичного подворья Клюевых, привязанная за кольцо, стояла накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал Бородин. Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье. Входом парадным хозяева, видно, никогда не пользовались, двустворчатая дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях крыльца торчал рыжий, спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых болванок, приваленных к стенке мастерской. Ба! Да это ведь Скобликове добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали.
   В горнице за столом кроме хозяина сидели брат его, Спиридон-безрукий (руку оторвало ему на молотилке), Мишка Бандей, Прокоп Алдонин, Иван Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из далекой Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда мужиков трясли. Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом запрещали, ловили на ночных дорогах подводы с зерном.
   Завидя его высокую сутулую фигуру в длинном черном пальто, как в сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились: отнеси, господи, от порога моего. Тот, к кому он сворачивал, обреченно опускал голову и смиренно выслушивал - куда надо идти жаловаться и кому писать прошение. И вот что диво: горожане знали одного Томилина, а поселяне совсем другого; в городе Томилин околачивался возле трактира да пивной, попрошайничал, кривлялся, изображая из себя то артиста, то певца, то скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как поп, и вместо грязной рубашки с галстуком надевал черную просаленную, как власяница, толстовку. "Перво-наперво изложите вашу обиду, кто вас потревожил? А насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует".
   Он и рассказывал, покуривая "козью ножку", заложив ногу на ногу в латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок, присел на скамью. Ему кивнул головой хозяин, и он кивком головы поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись.
   - Вы, мужики, народ упрямый и недоверчивый. Пока вас оглоблей по шее не ахнут, вы и не почешетесь. Ведь ясно же - проводится политика ликвидации кулачества как класса. В этой связи надо перестраивать свое хозяйство видимую часть его надо уменьшать, а невидимую - увеличивать.
   - Это какая же видимая, какая невидимая? - спросил Прокоп.
   - Видимая часть та, что состоит на учете в сельсовете, а невидимая часть лежит у тебя в кармане.
   - А чего с этой невидимой частью делать? В карты ежели спустить или пропить, - сказал Бандей.
   - Деньги, ежели они находятся при трезвой голове, могут делать еще деньги.
   То-то и видно, что за трезвая у тебя голова, подумал Бородин, глядя на его отекшее серое лицо с проваленными подглазьями.
   - Нет, - сказал Федот Иванович, - этот оборот не для нас. Наше богатство - вот оно! - выложил он на стол огромные, как лопаты, ладони. К ним нужен еще добрый инструмент да справное хозяйство - иначе с голыми руками ничего путного не сотворишь. В каждом деле должен быть упор, но когда этот упор выбивают из-под тебя, тогда как? Ну, продам я хозяйство, продам инструмент, а самому куда деваться? В город на торги, что ли?
   - Зачем в город? Здесь оставайся, - смиренно отвечал Томилин. - Вступай в колхоз. Уравняй себя со всеми иными прочими в этой видимой части. А дома, для себя - ты тот же мастер. Или тебе заказы не принесут? Принесут. Кому самопряху сделать, кому кадку, кому рубель... Да мало ли нужды в хозяйстве у каждого останется.
   - Это что же выходит? Вы мне вроде бы советуете отвесть самому и лошадей, и коров, и весь инвентарь энтим голозадым? Отдай жену дяде, а сам ступай к б....? Нет уж, дудки. Пускай лучше порушат и хозяйство мое, и меня с ним, ежели ф есть у них такое право. А я погляжу, погляжу! - Клюев сжал кулаки и стукнул себя по коленке.
   - О каком праве ты говоришь, Федот Иванович? - сказал Костылин. - Разве тебя по праву обложили? Ты же все налоги выплатил? Ну! И я выплатил. Я даже одно твердое задание оплатил, так второе дали. Откажемся - разорят вконец. Вон Лопатина в Степанове из дому выбросили и все имущество распродали. Ступай теперь на все четыре стороны, ищи свое право. Куда хоть жаловаться? - спросил он Томилина.
   - В этой связи надо писать в президиум ВЦИК на имя товарища Калинина, ответил Томилин.
   - А что толку от этих писаний? - сказал Бандей. - Туда писать, что на луну плевать, только себя тешить пустой надеждой.
   - Ну, не скажите, - возразил Томилин. - Михаил Иванович - свой человек, он из тверских крестьян.
   - Ты сколько ему писал жалоб-то? - спросил его Прокоп. - У тебя на голове волос, поди, меньше будет, - глянул он на лысеющую голову Томилина. - И что ж, на все ответ приходит?
   Тут расхлестнулась дверь, и, грохая сапогами, ввалился Федорок Селютан.
   - Здравствуйте, с кем не виделись! - загремел он от порога. - Кого ждут, а кто и сам идет.
   - У нас лишних не бывает, - отозвался хозяин. - Присаживайся, Федор! И опять Томилину: - Вы вот что скажите: отчего этот свой человек из ВЦИКа многого не замечает? Или задание такое получил?
   - До всех у него руки не доходят, - ответил Томилин. - Сколько нас? Миллионы! А он один. Но верить надо, что твое дело дойдет.
   - Н-да. И тут верить надо, - сказал Иван Никитич. - А я вот вам что скажу, мужики. Политика - такая штукенция, что она существует сама по себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу нет. Там уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни забот у них, ни хлопот - на всем готовом. А порядок строгий: день и ночь служба идет. Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь - тебя из ангелов в черти переведут. Нет, мужики, им не до нас, они своими делами заняты. Так что надеяться нам не на кого. Есть у тебя своя голова на плечах - вот и кумекай, чтобы не попасть как кур во щи.
   - Извини, братец, но у тебя понятие о политике старорежимное, усмехнулся снисходительно Томилин.
   - А ты что, политик? Юрист, да? - спросил Селютан, выкатывая на него белки.
   - Да, юрист, - качнул головой Томилин.
   - Тогда ответь на такой вопрос: почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?
   - Ну, это несерьезно!
   - Как так - несерьезно? Видел на портретах - Ленин в ботиночках со шнурками. И брюки отглажены. Все честь по чести. А Сталин завсегда в сапогах. Почему?
   - Такая уж форма одежды. Сталин - человек полувоенный, - ответил, пожимая плечами, Томилин.
   - Чепуха! - сказал Федорок. - Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места поровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи.
   Все засмеялись, задвигались, зашаркали сапогами.
   Вошла в горницу через внутреннюю дверь худая горбоносая старуха, мать Клюева, прозванная на селе Саррой, хотя по крещению записанная когда-то Сосипатрой. Сурово и прямо глядя перед собой, она несла в протянутых руках графин с зеленоватой, как расплавленное стекло, самогонкой и краюху хлеба. Положив это добро перед хозяином, она все с той же погребальной строгостью прошла к переднему углу, зажгла лампаду перед божницей, перекрестилась, кидая щепоть пальцев длинной худой руки, и вышла все с той же сосредоточенной строгостью на лице, ни на кого не глядя и никого не замечая. С минуту все молчали, будто покойника пронесли.
   Хозяин, нарезая хлеб, стараясь расшевелить притихших гостей, весело спросил Селютана:
   - У тебя, Федор, на все есть готовый ответ. Скажи откровенно, платить мне штраф или нет? Только подумай сперва.
   - Тут и думать нечего: ежели дурак, то плати штраф. За что? Сам подумай! Советской власти ты не должен. Налог внес, самообложение тоже, госпоставки всякие и тому подобное. А это - беднота дурит, она свой оброк на тебя наложила. Ротастенький старается, под корень тебя секут. Покажи им вот такую малину, - он заголил по локоть руку и покачал здоровенным кулаком.
   - А если мое хозяйство разнесут? - спросил Клюев.
   - Бери с собой Сарру и топай в Москву. Покажи ее в Кремле. Вот, мол, до чего нас довели. Они испужаются и все вернут тебе сполна.
   Бородин не выдержал и захохотал, потом, сглаживая неловкость перед Клюевым, сердито сказал Селютану:
   - Обормот ты, Федор! Тебя всерьез спрашивают, а ты жеребятину несешь.
   Клюев, насупившись, молчал, а Иван Никитич, глядя в передний угол на ровно светившую лампаду, сказал, вздыхая:
   - Ох-хо-хо! Жизнь окаянная настала. Мечемся, грыземся как собаки, прости господи! А про спасение души своей и подумать некогда. Я уж, грешным делом, совсем запамятовал. Что за праздник ноне, Федот Иванович?