Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   - Ты еще крест на брюхо повесь, - опять зло, как давеча, изрекла Фрося. - Отменен праздник-то! А ты чего вырядился, как под образы? Чтоб тебя на смех подняли? А может, ишо на заметку возьмут, как злостный алимент. Надень вон зипун.
   - Да, да, - забормотал, краснея, Иван Никитич. - Кабы и в самом деле не напороться на кого-нибудь из района.
   Он быстро снял поддевку, надел порыжевший просторный зипун, перекрестился от порога и, сутулясь, вышел.
   На улице перед кирпичной церковной оградой толпился народ. У коновязи, возле зеленых железных ворот стояло две подводы, лошади запряжены налегке, - в крылатые рессорные тарантасы. По черному заднику, по лакированному блеску Костылин сразу узнал эти тарантасы - риковские. Видать, и вправду праздник отменяется, подумал он. Но чего _они_ тут делают? Не за попом ли приехали?
   Эта тревожная догадка холодком пробежала по спине и напряженно стянула лопатки, - из ограды от растворенных ворот выходил в синей шинели и фуражке со звездой милиционер Кадыков, шел решительным крупным шагом; за ним, еле поспевая, семенил церковный староста, Никодим Салазкин, прозванный за длинную сутулую спину и пучеглазое лицо Верблюдом. Шли они через дорогу, прямехонько к попову дому, стоявшему в окружении тополей на высоком кирпичном фундаменте под красной крышей. Костылин почтительно поздоровался с ними, приподняв кепку; Кадыков сухо ответил, кивнув головой, а Никодим приостановился и, глядя сверху своими печальными верблюжьими глазами, извинительно произнес:
   - Отец Василий заупрямился - ключи от церкви не дает. Идем вот... вразумлять, стало быть.
   - Почему? - спросил Костылин.
   - Из району приехали... Митинг проводить в церкви. А отец Василий заупрямился. Божий дом, говорит, не содом.
   - Тебе что, Салазкин, особое приглашение надо? - крикнул, приостанавливаясь, Кадыков.
   - Иду, иду! - подхватил Никодим, торопливо засовывая руки в карманы, словно поддерживая полы поддевки...
   У ограды молчаливо толпились мужики, бесцельно прохаживаясь, словно быки у водопоя. Бабы плотно обступили церковную паперть и горланили громче потревоженных галок на колокольне. Перед ними выхаживал на паперти, как журавль на тонких и длинных ногах, в хромовых сапожках и синих галифе Возвышаев. Он картинно приостанавливался и, покачиваясь всем корпусом, закидывал руки за спину, отводя локти в сторону, примирительно упрашивал:
   - Гражданочки! Не действуйте криком себе на нервы. Вам же сказано мероприятие запланировано! Понятно? Это вам не стихия, а митинг!
   - Вот и ступайте со своим митингом кобыле в зад.
   - Вам митинг - горло драть, а нам лоб перекрестить негде.
   - Вы нас, весь приход, спросили, что нам с утра делать? Богу молиться или материться?
   - Гражданочки, запланировано, говорю, и все согласовано. С вашим Советом. Вон, пусть председатель скажет.
   На краю паперти стоял председатель Тимофеевского Совета, молодой парень в суконном пиджаке с боковыми карманами и в кепке; в руках он держал красный флаг, прибитый к свежеоструганной палке. Услыхав, что Возвышаев просит поддержки его, он поднял над головой флаг и замахал им. Бабы засмеялись:
   - Ты чего машешь? Иль кумаров отгоняешь?
   - Тиш-ша! Сейчас он молебен затянет...
   - Родька, нос утри! Не то он у тебя отсырел.
   Родион Кирюшкин поставил древко к ноге, как винтовку, и крикнул переливчатым, как у молодого петушка, голосом:
   - Граждане односельчане! Довольно заниматься пьяным угаром и темным богослужением! Сегодня день революционной самокритики, коллективизации и праздник урожая.
   - А ты его собирал, урожай-то? Ты в Совете семечки щелкал.
   - Сами вы поугорали, советчики сопливые! Из одного дня три сделали.
   - Ступайте к себе в Совет и празднуйте свою самокритику.
   - Ага. Раздевайтесь донага и критикуйте! Ха-ха-ха!
   - А у нас великий Покров день...
   - Не гневайте бога! Откройте церкву!..
   - Вам же сказано было - служба ноне отменяется, - покрывая бабий гвалт, крикнул звонко Родион. - Не у нас одних отменяется - по всему району.
   - Это самовольство! Против закону...
   - Ты нам районом рот не затыкай.
   - Пошто прогнали отца Василия?
   - А ежели вас турнуть отселена?
   - Мужики-и-и! Бейте в набат! В набат бейте!
   Мужики, увлеченные перепалкой, стали подтягиваться от ограды, темным обручем охватывая подвижную бабью толкучку. Костылин почувствовал, как этот крикливый бабий азарт, точно огонь, перекинулся на мужиков, и они задвигались, занялись ровным приглушенным рокотом и гулом, как сухие дрова в печке. И многие стали подталкивать друг друга, подзадоривать, поглядывая на паперть, где в низком провисе - так, что рукой достать - опускалась веревка с набатного колокола. Возвышаев подошел к кольцу, за которое привязана была веревка, и заслонил его спиной. На него тотчас закричали:
   - Ты нам свет на загораживай!
   - Эй, косоглазый! Тебя кто, стекольщик делал?
   - Отойди от веревки! Ты ее вешал?
   - Мотри, сам на ней повисня-ашь...
   - Эй ты, стеклянной! Отойди, говорят, не то камнем разобьют.
   Возвышаев, затравленно озираясь, как волк на собачье гавканье, выхватил из кармана галифе наган и поднял его высоко над собой:
   - Кто сунется к набатному колоколу - уложу на месте, как последнюю контру.
   Наган на отдалении казался маленьким, совсем игрушечным, и сам Возвышаев, заломивший голову в кожаной фуражке, тоже казался не страшным, а каким-то потешным, будто из озорства нацелился наганом куда-то в галок на колокольню. В толпе засвистели, заулюлюкали, раздались выкрики:
   - Мотри, какой храбрый!
   - Эй, начальник! Убери пугалку, не то потеряешь!
   - Подтяжком его, ребята, подтяжком.
   - Заходи от угла!.. Которые сбоку.
   Ну, ежели не чудо, подумал Иван Никитич, то быть беде. И оно пришло, это чудо.
   - Православные, одумайтесь! - прозвучал от ворот такой знакомый всем тревожный и повелительный голос отца Василия.
   Он шел впереди Кадыкова и Никодима, легко раздвигая толпу, - мужики расступались торопливо и прытко, как овцы от пастуха, бабы крестились и наклонялись в легком поклоне. Он шел с непокрытой головой, высоко неся впереди себя злаченый крест и осеняя им примолкшую толпу. Порывистый прохладный ветерок трепал его седые волнистые волосы и широкие рукава черной рясы. При полном напряженном молчании поднялся он на паперть, подал ключи от церкви Возвышаеву и, обернувшись к народу, сказал:
   - Православные! Братья!! У нас нет таких весов, чтобы взвесить грехи наши и сказать - кто из нас больший грешник, а кто праведник. Это дело суда Божия, на котором все будет измерено и взвешено, не утаены будут не то что дела, но и мысли сокровенные. У нас одно желание, одна цель жизни: получить оправдание у бога. А для этого у всех людей - и праведных, и грешных - один путь, путь евангельского мытаря. Люди различаются между собой в своей силе и в своей славе. Но фарисей только то и делает, что спесиво возвышает себя до неба, а всех других людей унижает клеветой и укорением. А мытарь, смиренно сокрушаясь о своем недостоинстве, всех других повышает в чести и в славе. И выходит фарисей врагом, а мытарь другом ближних своих. И дивно ли, братья христиане, что на праведном суде Божием мытарь оправдывается более, чем фарисей, и что господь здесь, на земле, устраивает весьма часто так, что всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвысится. Станем же уповать, братья, на волю божию - да простит нам господь смирение наше перед силой неправедной, желающей осквернить храм божий. Унижение наше не грех, а спасение от вражды междоусобной. Не подымайте ж руки на притеснителя своего! Обороняя вас от бунта, прошу вас не поддаваться и богохульству, не переступать порога храма с нечестивыми намерениями. Желающий спастись да спасен будет...
   Отец Василий пошел с паперти в притихшую толпу. Но его остановил Возвышаев:
   - Не торопитесь, гражданин Покровский! За вашу антисоветскую проповедь придется отвечать по закону.
   - Закон совести повелевал мне успокоить народ. Что же есть в этом преступного? Разве я что-нибудь сказал против власти? - спросил отец Василий.
   - В прокуратуре разберутся. Кадыков, задержите бывшего священника Покровского! - И, не давая опомниться и воспрянуть растерявшимся прихожанам, Возвышаев зычно объявил: - Митинг, посвященный дню коллективизации, объявляется открытым. Слово для доклада имеет секретарь Тихановской партячейки товарищ Зенин.
   Сенечка Зенин вынырнул из толпы и в два прыжка оказался на паперти. Одну ногу согнув в коленке, другой шагнув на нисходящую ступеньку, как бы весь подавшись к народу, он сорвал с себя серенькую кепку и, зажав ее в кулачок, вытянув в пространство над людьми, крикнул:
   - Товарищи! Отбросим колебания нытиков и маловеров. Ни шагу назад от взятых темпов! К общему труду на общей земле! Вот наши лозунги на сегодняшний период. Наступил срок продажи хлебных излишков. Мобилизуем все наши силы на хлебозаготовки! Головотяпство одних работников заготовительного аппарата и вредительство других не ослабят наших усилий. Недаром этот год пятилетки объявлен сверху решающим годом. А в текущее время определяющим моментом хлебозаготовок является решительная борьба с кулаком. Курс на самотек и доверие к здоровому кулаку привел к тому, что не продано и половины излишков. Настала пора определять твердые задания по продаже хлеба для кулаков и зажиточной верхушки населения. Если в отношении бедноты и середняков, выполняющих свои обязательства, необходимы чуткость и внимание, то в отношении тех групп, которым даются твердые задания, не может быть и речи о каких бы то ни было послаблениях и отсрочках...
   Иван Никитич, холодея сердцем, слушал эти грозные слова и с ужасом чувствовал, как они сковывают все его помыслы, движения, наваливаются и душат, как тяжелый кошмарный сон. Неужто никто не возразит ему, не крикнет: "Замолчи, сморчок! На што призываешь? Кого гробишь? За што?!" Но никто не крикнул, не остановил оратора; все слушали, покашливая, сморкаясь, шаркая ногами, погуживали, но слушали. А тот, грозясь серой кепочкой, все бросал и бросал в толпу эти горячие как угли слова.
   - Иван Никитич! - шепнул кто-то на ухо и взял Костылина под руку.
   Он воспрянул и отдернул руку, как от чего-то горячего, даже не успев оглянуться.
   - Да это я, свой, - шепнул голос Иова Агафоновича.
   - Чего тебе? - спросил Иван Никитич.
   Тот привалился к нему грудью и задышал в щеку:
   - Ты зачем пришел? Лишенцев на митинг не велели звать. Мотри, возьмут на заметку. Уходи от греха! Ступай в кузницу. Я приду и расскажу тебе...
   Костылин поймал железную пятерню Иова Агафоновича, слегка пожал ее и стал пятиться к воротам; и до самой кирпичной ограды хлестал его, изгоняя, словно мерина из теплого хлева, хрипнущий Сенечкин голос:
   - Мы должны наладить поступление хлеба сплошной волной, устранить технические затруднения в приемке, хранении и перевозке. Комсомол - легкая кавалерия, изыскивает новые емкости для хранения хлеба. Поступило предложение от Тимофеевской комячейки ссыпной пункт открыть в церкви. Хватит равнодушно взирать на этот дурдом - настоящий рассадник суеверия и мракобесия.
   Вот как, значит - дурдом? Рассадник суеверия? Да где же как не в церкви очищались от этого суеверия? А теперь ссыпной пункт. Амбар из церкви сделать! А что ж мужикам останется? Где лоб перекрестить, святое слово услышать? Дурдом? Скотина вон - и та из хлева на подворье выходит, чтобы вместе постоять, поглядеть друг на друга. Тварь бессловесная, а понимает хлев, он только для жратвы. А мне, человеку, ежели муторно на душе, куда податься? Где обрести душевный покой, чтобы миром всем приобщиться к доброму слову? А чем же взять еще злобу, как не добрым словом, да на миру сказанным? Иначе злоба да сумление задушат каждого в отдельности. Зависть разопрет, распарит утробу-то, и пойдет брат на брата с наветом и порчей. Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Темное время настает.
   Так думал Иван Никитич, идя к себе в кузницу, стоявшую за селом на выгоне, возле широкого разливанного пруда. Более всего сокрушало его даже не требование твердых заданий, не выколачивание хлебных излишков, а закрытие церкви. Старики говорили, будто заложил ее рязанский князь Юрий в честь победы над ханом Темиром. Когда жил этот князь Юрий и где была битва с ханом Темиром - никто не знал и не помнил, и казалось, что церковь стояла на этой земле вечно; хорошая каменная церковь с белой луковичной колокольней и с зеленым стрельчатым шатром. И крестился в ней Иван Никитич, и венчался, и родителей отпевали здесь, - все, от восторженного венчального гимна "Исайя, ликуй!" до печальных торжественных песнопений заупокойной панихиды, - все прослушал здесь Иван Никитич и запомнил, унес в душе своей на вечные времена. И вот теперь не будет ничего этого - ни заздравных молитв, ни поминаний, ни свадеб, ни крестин... А что же будет? Как жить дальше?
   Возле своей кузницы он увидел двух лошадей, привязанных к ковальному станку. На спинах лошадей были приторочены ватолы. "Стало быть, дальние, подумал Иван Никитич. - С Выселок, что ли? Ковать пригнали. Своих-то уже вроде бы всех подковал, торопились с братаном управиться до Покрова дни..."
   Но вот из-за кузни навстречу ему вышли двое с собакой, с ружьями за спиной, и Костылин узнал их - тихановские. Люди места себе не находят от переживаний, а эти веселятся, уток гоняют по озерам...
   - С праздничком престольным, с Покровом Великим! - приветствовал его Селютан, давний приятель Костылина. - А ты чего такой снулый, как судак в болоте?
   - Не с чего веселиться, - ответил тот. - Закрыли ваш престол.
   - Как закрыли? - спросил тревожно Бородин.
   - Так и закрыли. Службу отменили, церковь отвели под ссыпной пункт.
   Селютан присвистнул и заковыристо выругался.
   - Это кто ж так размахнулся? - спросил Бородин. - Иль местные власти озоруют?
   - Да кто их разберет? И ваши, и наши - все там, митингуют на паперти. Возвышаев приехал с милицией, попа арестовали.
   - Вот так пироги! Хорошенькое веселье на праздник, - опешил Бородин. Что будем делать, Федор?
   - А что нам делать? Попу мы все равно не поможем. Пожалеем самих себя выпьем и закусим... - Он приподнял связку уток и предложил Костылину: Раздувай горн - на шомполах зажарим.
   - Вроде бы не ко времени, не по настрою, - заколебался Костылин.
   - Да ты что нос повесил? Иль твоя очередь подошла в тюрьму итить? затормошил его Селютан.
   - Типун тебе на язык...
   - И стаканчик веселилки, - подхватил Селютан. - Давай, разводи огонь! А ты уток потроши, Андрей. Счас я сбегаю на село, принесу вам две гранаты рыковского запала. Рванем так, что всем чертям будет тошно, не токмо что властям. А то тюрьмы испугались. Вот невидаль какая. В России от тюрьмы да от сумы сроду не зарекались.
   Селютан снял ружье, уток с пояса, сложил все это добро на порог кузни и, пошлепывая себя по животу и голяшкам сапог, притопывая каблуками, пропел частушку:
   Ты, товарищ, бей окошки,
   А я стану дверь ломать!
   Нам милиция знакома,
   А тюрьма - родная мать.
   Но жарить уток не пришлось. От деревни, прямиком через весь выгон, ныряя в кочках, торопливо размахивая руками, бежала Фрося. Незастегнутый плюшевый сак разлетался полами в стороны, делая ее еще приземистей и толще. Не добежав до кузницы трех сажен, она повалилась на траву и заголосила:
   - Разорили нас, разорили ироды-ы! Иван! Ива-а-ан! Что нам делать теперя-а! Ой, головушка горькая! Где взять такую прорву хлеба-а?
   - Что случилось? Чего вопишь, заполошная? Скажи толком! - подался к ней Иван Никитич.
   Она подняла голову, отерла слезы и, всхлипывая, кривя губы, сказала:
   - Подворкой обложили нас. Сто пудов ржи!
   - Кто тебе сказал?
   - Рассыльный бумагу принес из Советов. Я как прочла, так и хрястнулась. В глазах потемнело. Это ж опять готовь рублей пятьсот... А где их взять?
   - Возвышаев с Родькой накладывали, пускай они и ищут. А у меня ни хлеба такого, ни денег нет.
   - Дак ведь скотину сведут со двора, из дому самих выгонят. Задание-то какое? Чтоб в недельный срок рассчитаться.
   - Да что ж это такое? - растерянно обернулся Костылин. - Что ж это делается, мужики?
   Федорок только шумно вздохнул по-лошадиному и скверно выругался:
   - Вот тебе и выпили!
   - Иван Никитич, продай ты лавку. Весь соблазн от нее идет, - сказал Бородин.
   - Да что я за нее возьму? Мне и трех сотен не дадут за нее. Да и кто ее теперь купит?
   - Ах, кто теперь купит? - подхватила со злорадством Фрося, вставая на ноги. - Довел до точки... Докатился до оврага. Как я тебе говорила? Продай ты ее к чертовой матери! Чтоб глаза не мозолить... А ты что? В дело мое не суйся! Завел торговое дело! Эх ты, мужик сиволапый. С каленой-то рожей да в купеческий ряд полез. Где они ноне, купцы-то? С головой-то которые - все поразъехались. Где Зайцев? Где Каманины? Серовы? Плюнули на эту канитель да уехали. А ты дело завел? Вот и тряси теперь штанами-то... Иди в Совет сейчас же! Проси ревизию на лавку провесть. Все, скажи, чего потянет, обчеству отдам. А остальное, мол, не обессудьте. Нету-у! Ни хлеба нет, ни денег. Пускай хоть с обыском идут...
   - Да, да... Я, пожалуй, пойду в Совет. Так вот и скажу... может, Возвышаева застану. Так вот я и скажу, - деревянно бормотал Костылин. - Вы уж извиняйте, мужики. Выпить не пришлось. Мне не до праздника.
   - Какой теперь, к чертовой матери, праздник, - сказал Бородин. Поехали, Федор!
   - Эхма, - вздохнул опять Селютан. - Рожу бы намылить кому-нибудь... Кому? Подскажите!
   Но, не дождавшись ответа, плюнул и пошел отвязывать лошадь.
   Долго ехали молча, обогнув вдоль Святого болота ольховый лес, ехали домой, не договариваясь. О чем говорить? От кого прятаться? Где? Разве есть такое место, где можно пересидеть, пережить эту чертову карусель? Вон как ее раскрутили, разогнали, не советуясь ни с кем, никого не спрашивая. Ну и что, ежели ты в стороне стоишь или задом обернулся? Думаешь, мимо пронесет, не заденет? Как же, проехало!.. Вон, Костылина оглоушили из-за угла оглоблей - и оглянуться не успел. Тоже, поди, думал - в стороне отсижусь, в кузнице. Нет, прав Федор - нечего бояться и прятаться. Заглазно, глядишь, и меня самого оглоушат, вроде того же Костылина. Уж Сенечка не упустит такой момент. Уклонист, скажет... Чуждый элемент. Обложить, как зажиточного! И никто из бедноты не заступится. Спасибо, в тот раз с излишками сена Ванятка упредил. И Надежда молодец - тройку гусей не пожалела, отнесла Ротастенькому. И сам он на Кречева нажал... Вот и сняли сто пудов сена. Не то, гляди, об одной лошади остался бы. Нет, не в луга - домой надо ехать. А там будь что будет.
   Бородин так увлекся своими мыслями, что не заметил, как удалился от него Селютан, ехавший передом. Он услыхал дальний выстрел и вскинул голову. Федорок, подняв кепку на ружье, махал ею в воздухе. Андрей Иванович понял, что лошадь взяла левее, на Мучинский лес, чтобы выйти на торную дорогу, ведущую на Большие Бочаги, знакомую ей по частым наездам в гости. Натянув правый повод, он ударил ее каблуками по бокам и пустил в намет. Селютан поджидал его на окраине Пантюхина.
   - Ты чего, уснул, что ли? Или в лес по грибы надумал? - шумел он и крутил на месте своего вороного мерина. - Ехал, ехал, оглянулся - нет моего Бородина. Уж не черти ли, думаю, в болото затащили? А он вон игде в гости к лешему подался. Все, поди, сам с собою гутаришь?
   - Небось загутаришь, ежели голова кругом идет, - нехотя отозвался Бородин. - Через Пантюхино поедем?
   - Нет, свернем в Волчий овраг и по оврагу выедем на тихановские зада. Чего мы скрозь села поскачем? Да с ружьями... как казаки-разбойники. Ребятишек пугать?
   - Поедем оврагом, - согласился Бородин.
   Свернули в ложок, переходящий в дальний овраг, поехали конь о конь.
   - Ну, чо ты нос повесил? - спросил Селютан. - Тебя-то еще не обложили?
   - Подойдет время, и нас с тобой обложат.
   - Опять двадцать пять! Ну и хрен с ней, пускай обкладывают.
   - Тебе все - хрен с ней. Разбегутся мужики, опустеют села, и запсеет наша земля, как при военном коммунизме. Помнишь, что говорил Иван-пророк?
   - Какой пророк?
   - Ну, Петухов.
   - Ах, куриный апостол! Ну как же? "Ох воля-воля, всем горям горе. Настанет время - да взыграет сучье племя, сперва бар погрызет, потом бросится на народ. От села до села не останется ни забора, ни кола, все лопухом зарастет. Копыто конское найдете - дивиться будете: что за зверь такой ходил по земле. Есть будете каменья, а с... поленья..." - заученно твердил Федорок, посмеиваясь.
   - Ты помнишь, как его брали? Я-то на войне был.
   - А как же? Помню. Это весной было. Нет, зимой, в восемнадцатом году, по первому заходу брали его, когда купцов трясли. Приехали за ним из уезда. Мы еще к Елатьме относились. Привели их свои, Звонцов из Гордеева да Иов Агафонович, в матросской форме, с наганом. Тоже волостным комиссаром был. За подпись свою брал бутылку самогонки. Чего хошь подпишет, только покажи - где каракулю поставить. Сам - ни бумбум, читать не умел. Да и те, уездные, были такие же аргамаки - ни читать, ни писать только по полю скакать. Иссеры, одним словом.
   - Да, в ту пору здесь левые эсеры заправляли.
   - Какая разница! Один хрен.
   - Тебе все едино; сажаешь всех на хрен, как на пароход.
   - Дак ты будешь слушать или нет?
   - Ну давай! Ври, да знай меру.
   - Я вру?! Да мне сама Федора рассказывала. Прибежала к нам, как его увезли, и вся треской трясется. Все рассказала, как было. Вот пришли они и говорят ему: Иван Петухов, ты есть настоящий агитатор за божье писание, то есть чистая контра. Посему подпиши обязательство, что отрекаешься от своих вредных речей. А он им говорит: что богом записано, то сатане не стереть. Каждый делает то, что ему предназначено. Вы зачем пришли? Забирать меня? Вот и забирайте безо всяких обязательств. Ишь ты, говорят, какой настырный. Все знаешь. А что имущество у тебя заберем, тоже знаешь? Берите, берите. А у него этого имущества... ты же знаешь! - Федорок прыснул и выругался: - Лаптей порядошных - и то не было - всю зиму босой ходил.
   - Как не знать! - подхватил Бородин. - Он же мне соседом был, до нашего раздела. Помню, в марте как-то, оттепель была сильная... Лужи натекли, потом замерзли. Пошел я в сад, баню топить. Вдруг слышу - кто-то за плетнем не то стонет, не то хохочет. Что такое? У меня аж мурашки по коже. Захожу за угол и вижу - дед Иван нагишом разламывает лед и ложится в воду, а сам все: "О-хо-хо! Ух-ха-ха!" У меня аж зубы застучали от озноба. Всю зиму голову мыл на дворе, в желобе. Идет, бывало, со двора, а с волос сосульки свисают...
   - Какой крепости был человек, - заметил с детским умилением Селютан. Сто тринадцать лет, а он все еще без очков читал. Сидит возле окна, в переднем углу, под божницей, и все - "Ду-ду-ду". Так и барбулит целыми вечерами. При лампаде читал! Он бы еще пожил, кабы не взяли его. Ну вот, собирают они его книги и спрашивают: а ты чего ж не переживаешь? Не хочется, поди, в заключение идти? А он им - чего переживать? Вон у меня Федора из подпола картошку выбирает - сперва, с осени, крупную, а по весне и всю мелочь доберет. Такой порядок и вы завели... Сперва забираете людей видных, богом отмеченных, а потом и всю мелочь, вроде вас, туда же потянут. Чем вы меряете, тем и вам будет отмерено. Так и увезли его. Целую телегу книжек наложили.
   - Да, книжек у него много было, - более для себя сказал Бородин, - и Библия, и псалмы, и жития святых, но больше все чекмени. Он был начетчик, Библию толковал по чекменям. На каждую главу из Библии по чекменю написано. То-олстые книги. В них вся соль, все толкование. Без них к Библии и не подступишься. А он ходы знал. И все, что было, определял, и все, что будет, мог предсказать.
   - Да, как скрозь землю видел, - согласился Селютан.
   - А как он купцу Каманину предсказал, знаешь?
   - Что-то не припомню.
   - Ну-у!.. Собирает после базара лапти худые да всякую рвань. А тот сидит на балконе своего дома и говорит: "Иван Максимыч, зачем ты шоболы собираешь?" А он ему: "То, что я набрал, это мое, а вот ты сидишь на чужом". И ушел. Купец и задумался, как же так - сижу я на чужом? И дом, и балкон, и кресла - все мое. Ополоумел он, что ли? И взяло купца сумление. Пришел он к Ивану-пророку вместе с попом. До глубокой ночи просидели. Будто бы Иван-пророк предсказал ему разор. Все, говорит, обчеству отойдет - все твои магазины со всеми товарами. И поверил Каманин - за год до революции все магазины распродал и сам помер. Мой батя дружбу с ним водил когда-то, еще в том веке. Ну, маманя была у Каманина перед смертью. Сам позвал. Малаховка, говорит, конец подходит решающий сперва нам, а потом и за вас примутся. Купленную землю продай, пока не поздно. У нас было всего три десятины купленной земли-то, да две арендовали, да своих надельных две. Примерно столько же, сколько и теперь. Так что мы-то ничего не потеряли... - Андрей Иванович помолчал и добавил: - Пока.
   - Да, старик Каманин вовремя ухватился. - Селютан покрутил головой и засмеялся. - Зато сын его приехал, который в следователях был, как начал шерстить!.. Всех должников пообщипал, как кур ошпаренных. Я вам покажу, говорит, свободу и равенство. Всех раздену, пущу по миру одинаковыми, голозадыми...
   - Иван-пророк и этого не обошел. Ну, говорит, Сашка, по миру пускать людей не диво, а вот что сам пойдешь по миру за свою алчность - вот уж подлинно диво дивное будет. И пошел ведь. Говорят, он где-то в Германии, вышибалой в трактире или в чайной... Вот как припечатал его Иван-пророк.
   - Да, уж припеча-атал, - обрадовался Селютан. - И какой же был честности человек! В одних опорках ходил, а ведь при деньгах больших состоял. Говорят, все деньги на тихановскую церковь он собирал.