Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   Они спешились, привязали лошадей к частоколу и только двинулись вдоль забора, как их окликнул слабый грудной голос:
   - Что, робятки, ай яблочка захотелось?
   Горбун вышел из вишневых зарослей и ласково глядел на них, опираясь на падожок.
   - Да мы это... испить захотели, - смущенно пробормотал Маклак. Жарко... Обгонялись... Ну и притомились...
   - Колодец-то во-он игде... Возле пруда. И ведерко там есть, - сказал Горбун. - Ступайте с богом. А за яблочками приезжайте на большой Спас. Тады и разговеемся. А до Спаса грех яблоки есть, робятки... В них еще сок не устоялся, раньше времени сорвешь - только сгубишь. А яблоко-то богом дадено. Это райский плод.
   Сконфуженные ребята поотвязали лошадей и подались восвояси, на прогон. Они поспели к заезду самой главной четверки. Еще издали, подъезжая к вышке с колоколом, вокруг которой застыла в мертвом ожидании огромная толпа, они услышали резкий нервный выкрик Успенского:
   - Пошли!
   Он стоял на вышке возле колокола и напряженно глядел в сторону Ухватовки, где приняли бег невидимые еще рысаки. И вот уже колыхнулась далекая стенка на валу, замахала руками, сорванными шапками, и многоголосый гул толпы, сперва отдаленный, невнятный, все более и более набирая силу, ураганом летел вдоль валов. Вот и рысаки показались: они шли по середине прогона грудь в грудь, высоко задрав головы, выпучив огненные глаза.
   Крайним к вышке шел гнедой жеребец Костылина; сам хозяин, раскорячив ноги, сидел на качалке без кепки, со свирепым лицом, блестя на солнце лысиной. Дальше в ряд бежали похожие друг на друга, как белые двугривенные, два орловских в серых яблоках красавца: на одном сидел Федор Акимович, в черном картузе, с калининской бородкой, пароходчик из Малых Бочагов, а на втором, на квашнинском жеребце, - Васька Сноп в красной рубахе с рыжими, вразлет, волосами. Крайним с той стороны шел вороной в белых носочках рысак из Гордеева с чернобородым ездоком.
   Под рев, свист, вопли, улюлюканье они неслись с такой неотвратимостью, как если б там, впереди, их ждало блаженство вечное или небесное царство... Перед самой вышкой Костылин все-таки вырвался, ушел на полкорпуса вперед...
   Успенский ударил в колокол и, подняв руки, бросился вниз по лестнице. А внизу уже ликовала возбужденная толпа.
   - Ну что, ну что я говорил, крой вас дугой?! - тормошил Андрей Иванович Успенского и Бабосова. - Чья правда, ну?
   - Васька Сноп виноват. Я видел с вышки, как он теребил жеребца. Задергал его, стервец...
   - Смерть найдет причину! Найдет... - возбужденно произносил Андрей Иванович.
   Он радостно глядел вокруг себя и никого не видел. Даже на Федьку не обратил внимания. Видно было, рад, что выиграл.
   - Андрей Иванович, на скачки останешься? - спросил его Успенский.
   Теперь к ним подошли Сашка Скобликов с Марией, у Сашки под глазом был здоровенный синяк.
   - Ну что ты? Какие теперь скачки? После таких бегов ваши скачки мышиная возня...
   - Тогда, может, с нами пойдешь? - сказал Успенский. - Мы вот к Скобликовым собрались... - кивнул на Сашу. - Пропустим по маленькой в честь Духова дня.
   - Нет, ребята... Я и так пьяный... Вы уж гуляйте... Вы молодежь... А мне домой надо. Гости приедут. Я ведь не безродный.
   У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского полотна, узором тканная, с красной каймой и длинными вишневыми кистями; салфетки к ней положены тоже белые в красную клетку с темно-бордовой бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской короной, потрешь ободок, чокнешься - звенят, как малиновые колокольчики. Серебро столовое положили с вензелями, фамильное... Слава богу, хоть столовое убранство да сохранилось.
   Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан в петлицу продел.
   Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у мирского быка, подбородок, в плечах не обхватишь, раздался, как старый осокорь. Свои седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом прошелся перед зеркалом.
   - Папка жених! - прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя красавица с темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в огромный пучок. На ней было зеленое шумное платье, с белым кружевным передником, в котором она прислуживала за столом.
   Даже Ефимовна, тоже крупная, как хозяин, старуха с темным усталым лицом, принарядилась в черное платье из плотного крепа с шитьем и мережкой на груди.
   И только один Сашка оделся по-простецки - он был без пиджака, в батистовой белой рубашке с откладным воротником и закатанными рукавами.
   Он привел с собой Бабосова да Успенского с Марией, явились прямо с бегов.
   - А-а, рысаки прикатили! - приветствовал их на пороге Михаил Николаевич. - Ну, кто кого объегорил?
   - Вон кто виноват, - кивнул Саша на Успенского. - Знаток конских нравов.
   - Проигрались?
   - Васька Сноп подвел... Задергал, стервец, жеребца, - оправдывался Успенский. - У меня чутье верное: я еще на разминке видел - Квашнин маховитее.
   - Эге... А мы, дураки, верили тебе, - с грустью сказал Саша.
   - А вы что, играли скопом? - спросил Михаил Николаевич.
   - Меня прошу исключить, - сказал Бабосов. - Я за компанию люблю только пить водку.
   Он увидел выбегающую из кухни Анюту и бросился к ней:
   - Она мила, скажу меж нами!.. - продекламировал, ловя ее за локоть.
   - Коля, не дури! У меня поднос.
   Тот выхватил поднос с закусками и поспешно скаламбурил:
   - Я хотел под ручку, а мне дали поднос.
   Анюта с Машей расцеловались.
   - Уж эти лошади... Мы вас ждали, чуть с голоду не померли, - надувая губы, говорила Анюта.
   - И все это надо съесть? - спросила Мария, оглядывая полный стол закусок.
   Тут и балык осетровый, и окорок, и темная корейка, и селедка-залом толщиною в руку, истекающая жиром красная рыба, и сыры...
   - Еще индейка есть и сладкое, - сияла, как утреннее солнышко, улыбкою Анюта.
   - И пить будем, и гулять будем, - кривлялся, притопывая вокруг стола, Бабосов.
   - Дети, за стол! - басил старик. - Мать, занимай командную высоту!
   - Мою команду теперь слушают только чугуны да горшки...
   Пили шумно, с тостами да шутками... Засиделись до позднего вечера...
   Собрались не столько в честь праздника, сколько по случаю Сашиного поступления на работу. Почти два года проболтался он безработным после окончания педагогического института. В ту начальную пору нэпа, когда он поступал еще в Петроградский педагогический институт, мандатная комиссия, не набравшись силы и опыта, вяло и невпопад опускала железный заслон перед носом таких вот, как он, "протчих элементов"; зато уж в двадцать восьмом году ему, сыну бывшего дворянина, с новым советским дипломом в кармане пришлось не один месяц обивать пороги биржи труда. "Ваша справка на местожительство?" - "Пожалуйста!" И справка и диплом - все честь честью. Раскроют, глянут - пожуют губами, а взгляд ускользающий: "Придется подождать... Ничего не поделаешь - безработица".
   "Ах, отец, отец! И зачем тебе надо было усыновлять меня? - досадовал Саша в минуту душевной слабости. - Долго дремала твоя совесть... И не просыпалась бы. Стояло бы теперь у меня в нужной графе - сын крестьянки... Сирота. Совсем другое дело".
   Надо сказать, что Ефимовна работала экономкой у Михаила Николаевича... И только в двадцать втором году женился он на ней официально и детей своих усыновил; ввел в наследство, так сказать, хотя никакого наследства уже не было.
   Поболтавшись весну да лето по столицам нашим, Саша приехал домой и стал осваивать новое ремесло - точить колесные втулки да гнуть дубовые ободья. Благо силенка была, в батю уродился.
   Старший Скобликов в свои семьдесят годов легко и просто таскал мешки с зерном, пахал, косил и метал стога. Рано ушедший в отставку в чине подполковника, он свыкся с крестьянской работой и не очень переживал потерю старого поместья. "Идешь мимо барского дома, а сердце, поди, кровью обливается?" - спрашивали его мужики. Только отмахивался: "Э-э, милый! Чем меньше углов, тем забота легче... Главное - руки, ноги есть, значит, жить можно".
   Но за детей переживал... Анюта после окончания школы сидела дома, и Саша домой приехал... Редкие налеты его на уроки в какую-нибудь школу (ШКМ) или в ликбез отрады не давали. И вдруг вот оно! Стронулось, покатилась и наша поклажа...
   И мы поехали. Взяли Сашу на пятые - седьмые классы, историю преподавать. В новую школу второй ступени. Как же тут не радоваться старикам? Как же тут было не загулять?
   - Ну, омочим усы в браге! За народное просвещение... - поминутно говаривал старик, поднимая рюмку и чокаясь ею...
   Хотя пили они водку и, кроме графина с домашней вишневой наливкой, никакой браги на столе не было, но этот шутливо-торжественный тост вызывал шумное одобрение молодежи:
   - Подымем стаканы!
   - Содвинем их разом!
   - Да здравствует Степановская десятилетка!
   И только Ефимовна укоризненно качала головой:
   - Пустомеля ты, Миша... Ни браги у тебя, ни усов... Когда ты успел нализаться?
   - Ну, хорошо - браги нет... Ладно. А просвещение есть у нас или нет? вытаращив глаза, спрашивал Бабосов. - Просвещение-то вы не будете отрицать, Мария Ефимовна?
   - Перестань дурачиться, - толкал его в бок Успенский.
   - Вот видите... Я подымаю вопрос о наших достижениях, а он меня под девятое ребро. Прошу зафиксировать...
   - Коля, достижения наши налицо, - сказала Мария. - Те, кто о них спрашивает, значит, сомневается. А всех, которые сомневаются, бьют. Стало быть, ты получил по заслугам.
   - Ладно, я колеблюсь. А он за что получил синяк? - указал Бабосов на Сашку. - Он же незыблем, аки гранит.
   - Я пострадал за веру, царя и отечество, - обнажая крупные, ровные, как кукурузный початок, зубы, улыбался Саша.
   Михаил Николаевич погрозил многозначительно ему пальцем.
   - За богохульство дерут уши.
   - Так нет же бога... Стало быть, и богохульства нет, - сказал Бабосов.
   - А ты почем знаешь? - удивленно спросила Ефимовна.
   - Доказываю от противного: говорят, бог есть высший закон... Гармония! Согласие?! Разум вселенной! Нет ни закона, ни гармонии... И разума не вижу. И какой, к чертовой матери, разум в этой подлунной, когда все, точно очумелые, только и норовят друг друга за горло схватить. Если человек сотворен по образу и подобию божьему, то кто же сам творец, когда он равнодушно зрит на это земное душегубство?
   - Это сатана людей мутит, - ответила Ефимовна. - При чем же тут бог?
   - Святая простота! - Бабосов растопырил пальцы и потряс руками над головой. - Как у нас все разложено по полочкам для спокойствия и удобства. Вот человек в поте лица добывает хлеб свой. Красивая картина, это лежит на чистой полочке, под богом. Вот человек берет из кармана ближнего своего, да мало того - на шею сядет ему, да еще погоняет. Это нечисто, от сатаны... А если он сегодня добывает хлеб свой, а завтра берет дубину, ближнего своего из жилища гонит - это как, по-божески, по-сатанински?
   - И все-таки верить нужно, - сказал твердо Михаил Николаевич. - Без веры нельзя.
   - Да во что верить прикажете?
   - Ну как во что? В торжество добра. В отечество, наконец.
   - Ах, в отечество! - подхватил с каким-то радостным озлоблением Бабосов. - А точнее? В настоящее отечество? В будущее? Или в прошлое? Искать залог будущего расцвета в глубинах веков, так сказать? В историю верить, да?
   - А что история? Чем она тебе не по нутру? - багровея, спросил Михаил Николаевич.
   - Вся наша история - длинная цепь сказок, разыгранных обывателями города Глупова, - ответил Бабосов.
   - Молодой человек, не извольте забываться! - Михаил Николаевич повысил голос и тяжко засопел.
   - А то что будет? - Бабосов сощурился.
   - Я укажу вам на дверь.
   - Отец, это не аргумент в споре, - вступился Саша за Бабосов а.
   - Так мне продолжать или как? - спросил Бабосов.
   - Как хотите, - хмуро ответил Михаил Николаевич и налил себе водки.
   - Если про историю города Глупова, то лучше не надо, - ответил Успенский.
   Бабосов с удивлением поглядел на него:
   - А где же взять нам другую историю? Другой нет-с.
   - Есть! Есть история... Да, изуродованная, да, искалеченная, но это великая история великого народа.
   - Великая?! Пригласить на царство чужеземцев - володейте нами! Акция великой мудрости, да? Великого народа?! Двести лет гнуть спину под ярмом татар, посылая доносы друг на друга, - признак мудрости и величия? Ладно, бросим преданье старины глубокой и темную неразбериху междоусобиц. Возьмем деяния великих государей... Первый из них - Иван Грозный, душегубец, эпилептик, расточительный маньяк, безумно веривший в свою земную исключительность... Ради утверждения собственного величия жил в неслыханной роскоши, ободрал пол-России, вешал, казнил, голодом морил... Проиграл все войны, потерял приморские земли, вновь обретенную Сибирь. Второй последовал за ним - слабоумный, юродивый, годившийся разве что в церковные звонари. Третий великий государь... Он же первый свободно избранный царь на Руси. Кто ж он? Детоубийца, клятвопреступник, манипулянт. "Какая честь для нас, для всей Руси - вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач". Может, хватит для начала? Или дальше пойдем!..
   - Коля, да ты прямо как наш лектор Ашихмин из окружкома, - воскликнула Мария. - У тебя талант... Тебе не математику преподавать... умы потрясать надо.
   - Не умы, а воздух сотрясать. Старые песни новых ашихминых. Хорошо их распевать перед теми, кто плохо знает свое отечество, - сказал Успенский.
   - Ну, допустим, Пушкина-то не отнесешь к плохим знатокам отечества, усмехнулся Саша.
   Эта реплика точно подхлестнула Успенского. Он встал, легко отодвинул стул и, чуть побледнев, как-то вкось метнул взгляд на Сашу и обернулся к Бабосову.
   - Пушкин тут ни при чем. У Пушкина была своя задача - наказать гонителя своего, Александра Первого, с нечистой совестью заступившего на трон. "Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!" Вот кредо Пушкина. Однако истинный Борис совсем другое дело. Во-первых, он такой же татарин, как я киргиз. Его дальний предок Чет пришел из татар служить на Русь. За двести с лишним лет до рождения Бориса. От Чета произошли, кроме Годуновых, и Сабуровы. Но никто их татарами не называл. И вряд ли Василий Шуйский мог бы попрекнуть Бориса, что он женат на дочери Малюты Скуратова. Ведь на другой дочери Малюты был женат не кто-нибудь, а брат того же Василия Шуйского. Да и стыдного тут ничего не было: Скуратовы-Бельские были старинной боярской фамилии. Конечно, Малюта был опричником... Но ведь и все Шуйские служили в опричниках. Все. А вот Борис Годунов отказывался идти в погромы. Отказывался, хотя рисковал головой. А это что-то значило в те поры. Вот вам исторические факты о нравственном облике царя Бориса. Что же касается его царствования, оно не нуждается в особых доказательствах разумности царя: он восстановил разоренное хозяйство страны, вновь присоединил Сибирь, замирился с Литвой, отстроил Москву и прочая... Вот так, друг мой Коля Бабосов, нашу историю козлиным наскоком не возьмешь. Дело, в конце концов, не в Борисе Годунове и даже не в истории. Дело в той привычке, традиции - пинать русскую государственность, в той скверной замашке, которая сидит у нас в печенках почти сотню лет. Дело в интеллигентской моде охаивать свой народ, его веру, нравы только потому, что он живет не той жизнью, как нам того бы хотелось. И мы упрямо отрицаем его своеобычность, разрушаем веру в свою самостоятельность с такой исступленностью, что готовы скорее сами сорваться в пропасть, чем остановиться. И срываемся... - Успенский поймал за спинку отставленный стул, с грохотом придвинул его к столу, сел, скрестив руки на груди, и посмотрел на всех сердито, как будто бы все были настроены против него, Успенского.
   - Откуда сие, Дмитрий Иванович? - восторгался Саша.
   - Я готовился когда-то в историки... Мечтал стать приват-доцентом. А что касается истории первой русской смуты, тут у меня к ней особое пристрастие...
   - Дайте я пожму вам руку! Честную руку русского патриота, - Михаил Николаевич протянул через стол свою массивную ладонь с узловатыми пальцами.
   - Вы уж лучше троекратно облобызайтесь, - усмехнулся Бабосов. - Да на иконы перекреститесь. А то спойте "Боже царя храни".
   - Коля, это нечестно! При чем тут царь, когда говорят об отечестве? сказала молчавшая весь вечер Анюта, строго сведя брови. - Нехорошо плевать на своих предков. Совестно! Ты какой-то и не русский, татарин ты белобрысый.
   Все засмеялись...
   - Ну, конечно! Вы правы, мадемуазель. Я осмелился говорить о безумии национализма, толкающего народы на поклонение собственному образу. Кажется, это слова Владимира Соловьева? - с горькой усмешкой глянул Бабосов на Успенского. - Вроде бы вашего кумира.
   - Правильно, Соловьева. Но Соловьев никогда не отрицал национализма, он только осуждал попытки противопоставить узкое понятие национализма служению высшей вселенской правде, - подхватил Успенский.
   - То бишь не правде, а божеству, - поправил Бабосов.
   - В данном случае это одно и то же. У Соловьева есть и такие слова: наш народ не пойдет за теми, кто называет его святым, с единственной целью помешать ему стать справедливым. И я не вел речи о патриотизме, превращенном в самохвальство. Я только хочу доказать, что наш народ много страдал, для того чтобы иметь право на уважение.
   - Ну, конечно. Те, которые критикуют свою историю, народ не любят, те же, кто поют дифирамбы нашей благоглупости, патриоты. Салтыков-Щедрин смеялся над русской историей, следственно, он был циником, очернителем. Суворин защищал нашу историю от Щедрина, значит, он патриот.
   - Ничего подобного! Салтыков никогда не высмеивал русскую историю; он бичевал глупость, лень, склонность к легкомыслию и лжи. Это совсем другое.
   - В таком случае говорить нам не о чем, - Бабосов нахохлился, обиженно, по-детски надув губы.
   - Я тоже так полагаю, - Успенский взял рюмку с водкой и, ни с кем не чокаясь, выпил, пристукнул ею об стол и сказал: - Пора и честь знать. Спасибо за угощение...
   Он глянул на Марию и встал. Она поднялась за ним.
   - Куда же вы? - захлопотала Ефимовна. - А самовар?.. У меня пудинг стоит...
   - А гитара, а песни? - Саша снял со стены гитару и с лихим перебором прошелся по струнам:
   Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!..
   Цыганочка Оля несет обедать в поле...
   - Нет, Саша... В другой раз, - заупрямился Успенский. - Я пойду.
   - И я пойду, - хмуро сказал Бабосов.
   - Я вам пойду! - Саша стал спиной к дверям и еще звонче запел, поводя гитарой и подергивая плечами:
   Я с Егором под Угором
   Простояла семь ночей
   Не для ласки и Любови
   Для развития речей...
   - Анюта, ходи на круг! - крикнул он. - А там поглядим, у кого рыбья кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха...
   Анюта словно выплыла из-за стола - руки в боки, подбородок на плечо, глаза под ресницами как зашторены, и пошла, будто стесняясь, по кругу, выбивая каблучками мелкую затяжную дробь, развернулась плавно перед Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу.
   - Дмитрий Иванович!
   - Митя! Ну что же ты? - тотчас раздалось из-за стола.
   Он глядел исподлобья на удаляющуюся от него Анюту и снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше, важно размахнул бороду и сказал:
   - Кхэ!
   Потом скрестил руки на груди, поглядел налево да направо и пошел шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах:
   Деревенский мужичок
   Вырос на морозе,
   Летом ходит за сохой,
   А зимой в извозе...
   - Вот так-то... Ай да мы! - весело крикнул Саша, сам бросаясь на круг, и закидал коленки под самую гитару:
   Ах, тульки, ритатульки,
   Ритатулечки-таты...
   Ходят кошки по дорожке,
   Под забором ждут коты...
   - Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. - шумел Михаил Николаевич, пристукивая кулаком по столу. - Вот это по-нашему... Вот это по-русски. Наконец-то и у нас праздник... А то развели какую-то словесную плесень. Выпьем мировую!
   Он налил рюмки и поглядел на Бабосова:
   - А ты чего присмирел?
   - А вот соображаю - с кого начинать надо...
   - Чего начинать?
   - Обниматься... Без объятий что за праздник. Не по-русски.
   - Но, но! Не выезжай на панель, разбойник, - шутливо погрозил ему старик и сам засмеялся.
   Все были довольны, что так легко и просто ушли от давешней размолвки, что стол полон всякого добра, а хозяйская рука не устала разливать да подносить вино:
   - Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут.
   Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в обнимку и пели, мрачно свесив головы:
   Скатерть белая залита вином,
   Все гусары спят непробудным сном...
   Когда Успенский с Марией встали уходить, поднялся Бабосов; с трудом удерживаясь на неверных ногах, он решительно произнес:
   - И я с вами. Без Мити не могу.
   - А ты куда это на ночь глядя? До Степанова почти десять верст... В овраге ночевать? - набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи. Тебе постлано на сеновале. Сиди.
   Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем через двор до самой калитки. В наружном дворе, сплошь заваленном новенькими колесами, расточенными белыми ступицами, штабелями темного гнутого обода и березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая на эти древесные горы:
   - Справляетесь?
   - Освоился...
   - Нужда заставит сопатого любить?
   - Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича Каманина нужда так нужда...
   - Какого Каманина? - спросил Успенский.
   - Да сына купца... Бывшего уездного следователя.
   - Ах вон кого! Он вроде где-то в Германии, говорят.
   - Да... В пивной стоит... вышибалой. А мы-то еще живем, - невесело подтвердил Скобликов, прощаясь с Успенским.
   Они пошли в Тиханово полем через зеленые оржи. Стояла вечерняя сухая жара с той вязкой глухой тишиной, которая расслабляет тело и навевает странное беспокойство и нетерпение.
   - У меня сейчас такое чувство, - сказал Успенский, - будто, того и гляди, мешком нас накроют; так и хочется скинуть рубаху, штаны да сигануть с разбегу в холодную воду...
   Мария засмеялась:
   - В Сосновку захотелось... К русалкам?
   - А что? Пойдем в Сосновку?! - он поймал ее за руку и притянул к себе.
   Она уперлась ему локтями в грудь и долго пружинисто отталкивалась, запрокидывая лицо:
   - Да ну тебя, ну! Видно же... Ты с ума сошел? - твердила она. - Вон из деревни заметят.
   - Пойдем в Сосновку! Слышишь? Иначе я понесу тебя... Возьму вот и понесу, пусть все видят.
   - Ладно, пойдем... Да пусти же.
   Она вырвалась наконец и заботливо оправила кофту и юбку, заговорила с притворной обидой:
   - Какой ты еще глупый... какой дурной.
   Шли долго по мягким податливым оржам, оглаживая руками белесые колоски. В поле не видно ни пеших, ни конных, ни птиц в небе.
   Они были одни во всем мире. Только солнце сквозь дымную завесу долго и слепо смотрело на них огромным тускловато-красным оком.
   - Кто такой Бабосов? - спросила она.
   - Вот те на! Ты же с ним раньше познакомилась, чем со мной.
   - Я знала, что он, да не знаю кто.
   - Да как тебе сказать... В народе про таких говорят - теткин сын. Мужик способный, знающий... Но с завихрением: все, мол, вы пресмыкающиеся, а я орел, потому и парю в одиночестве. Петербургское воспитание. Отец его был каким-то чиновником. Почтовым, что ли... Умер в двадцать первом году, в петроградский голод. Матери тоже нет... Так он и мотался в одиночестве... Состоял в каком-то кружке. Их накрыли... Вот он и бежал с глаз долой. В деревню подался, к тетке. Она дальняя родственница помещику Свитке. Здесь вот и осел в учителях. Говорит, в самый раз. Спокойно, и мухи не кусают. А чего он тебя заинтересовал?
   - Так. Шалый он какой-то. Варю, подругу мою, обманул. Она так плакала...
   В Сосновку пришли в сумерки. Чистая родниковая заводь, обросшая густым ракитником по берегам, лежала в глухом отроге на дне Волчьего оврага. По кустарнику возле заводи заструился сизым оперением вечерний сквозной туман.
   - Ну, смелее вниз! Прыгай!.. - Успенский первым спрыгнул в овраг, побежал размашисто по откосу, с трудом остановился у самой воды.
   - Ну, прыгай! Чего же ты? - спрашивал он снизу, растворяя руки. - Не упадешь - я поймаю.
   - Нет, Митя, нет! - крикнула она с отчаянием и силой. - Нет! - и побежала прочь.
   Когда он вылез из оврага, она была уже далеко. Ее белая кофточка еще долго маячила на меркнущем горизонте.
   9
   После Духова дня установилась затяжная зыбкая жара; чистое с утра, просторное небо мало-помалу блекло, серело, словно выцветало к полудню, а потом и вовсе покрывалось на горизонте малиново-сизой хмарью, сквозь которую закатное солнце выглядело непомерно большим и красным. Устойчивый юго-восточный ветерок приносил с полей вместе с волнами тягучего марева сухой горьковатый запах каменеющей земли.
   "Теперь бы в самый раз пары парить, - думал Андрей Иванович, - но навоз еще не вывезен. Земля уходит, иссушается с каждым днем. А ничего не поделаешь, не выделишь свое поле из общего парового клина, не вспашешь один. По парам сейчас скотину гоняют. Тут такой шум подымут... заклюют. Кабы на отшибе был, на выделе, вроде Черного Барина..."
   Андрей Иванович не то чтобы завидовал Черному Барину - жить на отшибе бирюком он не хотел, натура не выдержит одиночества. А вот хозяйство вести, землю обрабатывать так, чтобы не зависеть от мирского гужа да трехполки, это - другой оборот. Будь у него выдел, то есть все пять десятин вместе, он бы давно на манер Черного Барина от трехполки отказался бы. Тот и под зябь навоз вывозит, и ранней весной, и даже зиму прихватывает. "Чистых" паров, под сорняками, у него и в помине нет: клевер чередует с озимыми, а то и люпин сеет под запах. По сто пятьдесят, а то и по двести пудов зерна снимает с десятины, а тут и до ста пятидесяти не дотянешь. Создали было у Святого болота опытный луговой участок, еще при волостном земотделе. Осушили болото, распахали... На одном участке тимофеевку посеяли, на другом люпин. И тимофеевка и люпин стеной вымахали. Участковый агроном собрал мужиков и спрашивает: