Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   - Здорово, часовой! - сказал Кадыков, подходя.
   - Здравия желаю, - сипло ответил Максим, переступая с ноги на ногу.
   - Ты чего спишь, ай озяб?
   - Баба где-то провалилась, ни дна ей ни покрышки. Приди, говорю, утречком, подмени, а я схожу картошки поем, погреюсь. Не идет!
   - Ружье-то стреляет? А ну-ка?!
   Кадыков протянул руку, Максим проворно снял ружье и подал.
   - Зачем же ты ружье отдал? А ну-ка я тебя этим ружьем да по уху? А хлеб казенный увезу?
   - Дак на то вам и власть дадена.
   - Ты же часовой! Ты никаким властям не подчиняешься, только тому, кто тебя ставил. - Кадыков свалил вправо хвостовик, переломил ствол - ружье было заряжено. - Кто тебя поставил на пост?
   - Председатель Кречев.
   - Вот ему и подчиняйся. Больше никого не слушай. На, держи! - вернул Кадыков ружье.
   Максим взялся за веревочную поцепку и закинул ружье за спину, как кошелку.
   - Как же у тебя из-под носу яблоки увезли?
   - Так вот и увезли. Из ружьев палили, отогнали нас ажно к Волчьему оврагу.
   - Сколько вас было?
   - Я да Маркел.
   - А вы чего ж не стреляли?
   - Дак у нас одно ружье на двоих с одним патроном. На крайний случай, ежели сильничать начнут. Они ж с трех концов палили. Куды тут!
   - Хороши сторожа. Нечего сказать... Ты хоть видел, куда ваши яблоки повезли? По какой дороге?
   - Повезли в Тиханово на двух подводах.
   - В какой конец?
   - В Нахаловский... В какой же ишшо?
   - Ладно... Разберемся, - сказал Кадыков.
   Он сходил в казенку, купил поллитру сладкой наливки облепихи и зашел к Насте Гредной. Несмотря на позднее время, хозяева все еще дрыхли, - Настя лежала на печи, как в окопе, наружу торчали только ее подшитые валенки носами кверху. Степан, завернувшись в свиту, валялся на деревянной кровати в шапке с завязанными ушами, лицом к стенке. В избе было холодно, пар валил изо рта, как в предбаннике.
   - Есть кто живой? - спросил Кадыков, переступая порог.
   - Кого там черт занес? - нехотя отозвалась Настя, и даже валенки ее не шевельнулись. Она проявляла интерес только к тому, что свершалось на улице, у себя же в избе она делалась сумрачной и глухой.
   Степан приподнял голову и, увидев фуражку со звездой на Кадыкове, вдруг застонал.
   - Ты что, или заболел? - спросил его Кадыков.
   - Заморила, проклятая баба. Всюю ночь у окна просидит, а потом дрыхнет до обеда. - Степан встал с постели, опустил на пол ноги, обутые в валенки. - Веришь ай нет, в валенках ноги зашлись от холода.
   - Что ж вы не топите избу?
   - Спроси вон ее, ведьму, - кивнул Степан на печь.
   - Сперва надо избу ухетать, а потом топить, - отозвалась Настя. Сделай, говорю, защиток вокруг избы, все теплее будет.
   - Изба не сарай. Что ж вокруг нее застреху делать? От людей совестно, сказал Степан.
   - Ну и не кряхти, ежели совестно.
   - Слезай, Настя! У меня тут есть обогревательная. - Кадыков поставил бутылку на стол и сам сел на скамью.
   - Это каким тебя добрым ветром занесло? - веселея, спросил Степан.
   - Да иду вот по селу, вижу - окна замуравели, зацвели серебряными цветиками. Дай, думаю, загляну. Хоть печку растоплю им - не то замерзнут.
   Настя подняла голову, приставила очко к единственному оку и, разглядев бутылку на столе, проворно слезла с печки.
   - Ну, погреемся, хозяйка? - обернулся к ней Кадыков и потер ладони. Давай стаканы.
   Настя достала стаканы с полки, занавешенной шторкой, поставила на стол. Выжидательно спросила:
   - А как же насчет закуски? У нас ведь, окромя квашеной капусты, ничего нет.
   - Эту не закусывают, - сказал Кадыков, разливая облепиху, - она сладкая. Вроде чая с сахаром. Ну, будьте здоровы!
   - Спасибо вам, Зиновий Тимофеевич. - Степан слегка поклонился и выпил залпом.
   Настя долго тянула и кривилась.
   - Ты чего морщишься? Или горько? - спросил Кадыков.
   - Вино, она и есть вино. Ты ее пьешь, а тебе страшно, инда сердце замирает, - ответила Настя, ставя стакан. - А вы чего ж не пьете? - А сама поглядывала на оставшееся вино в бутылке.
   - Я пью только чистое белое, - ответил Кадыков, забирая в руку бутылку. - Что, Настя, еще хочешь?
   - А ты петь меня не заставишь? - осклабилась Настя, раскрывая свой щербатый рот.
   - А спела бы.
   - Ой, не греши! Ну тебя к богу за пазуху. - Она кокетливо махнула рукой и рассмеялась.
   - Ты, Настя, вот что мне скажи: ночью накануне Покрова ребята на улице шибко гуляли?
   - Да ну их к лешему, - ответил Степан. - До полуночи спать не давали.
   - А выстрелы вы не слыхали? Говорят, стреляли в больничном саду?
   - Ен далеко, аж за горой. Вон игде, - сказал Степан.
   - Далеко, это верно. Но если люди бдительность проявляют... Не спят. То услышать можно. А? Как ты думаешь, Настя? - Кадыков покрутил бутылку и стал наливать Насте вино.
   - Да слыхала я эти выстрелы, - сказала Настя, глядя на вино.
   - Молодец! И я, пожалуй, выпью за твое здоровье. - Кадыков плеснул и себе в стакан. - Ваше здоровье! - И выпил вместе с хозяевами. - Н-да, дела... - Кадыков покачал головой и спросил: - Говорят, в мешках таскали яблоки?
   - Врут, - отрезала Настя. - В кадках увезли. На двух подводах.
   - Да что вы говорите! - сделал удивленное лицо Кадыков. - И вы сами видели?
   Настя только высокомерно усмехнулась:
   - Я все вижу.
   - Н-да... молодец... Просто молодец. - И снова налил ей вина. - Настя, яблоки-то кооперативные. Общественное добро! Ведь это ж, можно сказать, и нас с вами обокрали.
   - Не говори! - подхватил плаксиво Степан. - Всюю жизнь над нами издеваются. Грабют! То дрова растащат, раскидают, то окна соломой завалют. С крыши натеребят. С моей крыши. А с первесны портки сташшили да в трубу мне ж и затолкали. Вот чего они делают.
   - И яблоки - их дело?
   - А то чье же. Да вон пусть Настя скажет. - Степан махнул рукой и сделал обиженное выражение.
   - А ты нас не выдашь? О, мотри! Тады они нас подожгут, ей-богу правда.
   - Не выдам, Настя. Я ж лицо официальное. Хочешь, расписку напишу? Кадыков полез в карман за блокнотом.
   - Да мы верим, верим, - остановила его Настя и шепотом заговорила: Ребята все это озоруют. Я все видела. Стащили они одну телегу у соседа нашего Климачева, на проулке стояла, вторую у Максима Селькина. Смеются. Пущай, говорят, он яблоки караулит, а мы в его же телеге их увезем. А лошадей с выгона пригнали. Яблоки отвезли к Козявке. Там у них посиделки устраиваются. Вот тебе, истинный бог, правда, - Настя перекрестилась.
   - Ну спасибо, Настя, спасибо! - Кадыков вылил им остаток вина.
   - Только ты мотри, не выдавай.
   - Ну что вы. Могила!
   Козявка жила под горой, у самого оврага, промытого речкой Пасмуркой. Кадыков зашел от оврага к большому амбару, покрытому тесом. Здесь на травянистой лужайке, полузасыпанные снежком, четко виднелись узкие вмятины, недавно оставленные колесами тяжело груженных подвод. Дальше к дороге следы колес остались вдавленными в податливую когда-то, а теперь замерзшую грязь. Ясно как пить дать, сюда привезли яблоки, подумал Кадыков, сворачивая к дому.
   От окна запоздало метнулась в избяной полумрак Козявкина голова, покрытая клетчатой шалью. "Подглядываешь, плутовка. Чуешь, что дело ткном [взбучкой] пахнет", - подумал Кадыков и застучал в дверь.
   - Кто там? - с притворным испугом спросили из сеней.
   - Открывайте! Милиция.
   Дверь моментально открылась, и маленькая щуплая бабенка, с лучезарным от множества морщинок лицом, с приклеенным посреди его, точно пуговкой, носом, выросла на пороге. - Тебе чего? Ай опять насчет самогонки? Дак я эта, шинок не держу. - Ни тени испуга на лице, одно хитренькое лисье выжидание и настороженная улыбочка.
   - Чего ж ты дорогу загородила, Мария Ивановна? Чай, не на пороге нам стоять и разговаривать.
   - Дак милости просим. Проходите в избу! - А сама не сводит с Кадыкова настороженных глаз.
   В избе было чисто прибрано, на стенах над фотокарточками висели расшитые рушники, и в переднем углу над божницей тоже рушники - красные петухи да крестики на широком белом полотне.
   - Гуляют у вас, говорят? Посиделки собираются?
   - Гуляют! Дело молодое. Смолоду и погулять не грех.
   - А не случалось такое, что за гуляньем-то закон нарушался?
   - Э-э, батюшка мой! Нешто за ними углядишь? Их вон сколь собирается. Иной раз и до тридцати, и до сорока человек.
   - И то правда, за всеми не углядишь. А что у вас в ночь на Покров творилось?
   - Что творилось? Пели да плясали... Веселились, одним словом.
   - Хорошенькое веселье с ружейной пальбой. Даже сторожей из больничного сада поразгоняли.
   - Дак то ж в больничном саду-у! Я за тем садом глядеть не поставлена.
   - А яблоки из того сада, случаем, не к тебе переехали?
   - Как это - переехали?
   - А так... На колесах да на телегах.
   - Ты, батюшка мой, сперва окстись. Сатана тебя путает.
   - Вот уж не думал встретить ноне сатану. - И, поглядев на нее, добавил: - В сарафане.
   - Ежели ф вы на меня подозрение имеете, так ишшите. Вот вам подпол, вон сени, подвал. Ишшите!
   - Открой-ка мне амбар.
   - Это можно... Отчего ж не открыть, амбар-от?
   Амбарный ключ висел тут же, на стояке возле печки. Козявка было потянулась к нему, но ключ не взяла.
   - Он, эта... колефтивный у нас, амбар-от.
   - Кто ж им пользуется, кроме вас?
   - Сестра. И Селькины там воробы хранят да самопряху.
   - Ну ничего, вещи сестры мы не тронем. И ваши вещи не возьмем. Посмотрим только. Давайте, смелее! - Он снял ключ и пошел к амбару. - Тот самый, ключ-то?
   - Тот самый.
   Козявка затаенно шла за ним по пятам. Открыли дверь - и посреди амбара в восьми кадках стояли замоченные яблоки, и даже ледок слабый схватил их поверху.
   - Ну, что? Сама признаешься или из кооперации вызывать, чтоб они кадки свои опознали?
   - Шут их возьми! - махнула рукой Козявка. - Как я им говорила: не связывайтесь с этой кооперацией. Посодят вас. Дак разве ж они послушаются?
   - Кто привез яблоки?
   - Ребята. Кто ж еще?
   - Конкретно. Кто? Имена назовите!
   - Соколик, Четунова Андрея парень, Федька Маклак, Бородин, то ись Ванька Савкин, Чувал. Они все озоровали... Говорят, на зиму запас девкам сделаем.
   - Кто верховодил?
   - Да все Маклака называли. Он у них заводила.
   - Ладно... Яблоки пусть у вас пока останутся. Заберем позже.
   - А как же мне теперь быть? Ведь я ни в чем не виноватая.
   - И с вами разберемся. Пока никому ни слова.
   - Да, да. Я уж не проговорюсь... Я ведь не то чтоб с целью прибрала яблоки. Я так, для порядка...
   - Вот всыплем тебе для порядка года два принудиловки, небось запоешь другим голосом.
   - Дак было б за што.
   - Старое зашло, а новое заехало...
   Кадыков зашел к Андрею Ивановичу и потихоньку от Надежды рассказал ему всю историю с яблоками.
   - Запорю! - вскипел тот, схватываясь с табуретки. - Сейчас поеду в Степанове и буду гнать его, стервеца, кнутом до самого Тиханова.
   - Ты погоди лютовать! - осадил его Кадыков. - Мне еще надо кое-что выяснить. Поэтому я сам поеду и поговорю с ним. А тебе вот мой наказ - ни слова об этом. Никому. Ясно? Не то спугнуть можешь стервецов покрупнее, если за этими сопляками с их яблочной проделкой скрывается кто-то другой. И пороть парня не следует. Он не скотина. Ну, схулиганил. Так ему и без тебя перепадет. А убытки невелики - оплатишь.
   Уже под вечер Кадыков заседлал лошадь и верхом поскакал в Степаново.
   Вот тебе и классовые враги, думал он по дороге. Это ж надо кому-то раздувать кадило, чтобы из простого хулиганства сделать всеобщую ненависть. Ага! Классовые враги завозились? Так дави их без пощады! Потом разберемся, кто под телегу попал. Ну, ладно... Ныне ты моего братана свалил, а завтра я тебя ущучу. И пойдет всеобщая потасовка. А кому это на руку? Кто выиграет от этой злобы? Разве что Степан Гредный? Ну, перепадет ему зипун или валенки от шальной конфискации. Дак ведь он все равно пропьет их. И за скотиной конфискованной ухаживать не станет. А ежели и станет, дак скотина не вынесет его ухаживания, сдохнет! Нет и нет. Никому выгоды на селе не будет от такой потасовки. Дьявол, видать, мутит людей. Хулиганство и раньше было на селе, и воровство было. Но зачем разыгрывать все по классам? В любом деле есть и сволочи, и добряки. Зачем же смешивать всех в кучу?
   Ему вспомнилось, как еще до революции к ним в Пантюхино приезжал пристав к мельнику Галактионову. Пока они сидели с мельником, водку пили, ребята обрезали у лошади пристава хвост по самую сурепицу. Как увидел пристав свою лошадь без хвоста, так инда кровью налился. Рычал, как медведь. А потом вынул наган и застрелил лошадь. Ну и что? А тут - смотри, какая оказия! Над Чубуковым посмеялись. У лошади хвост отчекрыжили? Кадыков заходил в риковскую конюшню, видел эту лошадь. Ничего страшного! Хвост как хвост. Ну, обрезан на ладонь, до колен. Экая беда! Отрастет.
   Федьку Маклака застал он дома; тот лежал на деревянной кровати и наяривал на балалайке, задрав ноги в шерстяных носках. Увидев Кадыкова, сразу вскочил и балалайку бросил. Ага, чует кошка, чье сало съела, подумал Кадыков, проходя к столу. За столом сидело двое приятелей Маклака, учили уроки. И они встали, как по команде. И все молча уставились на него.
   - Не ждали? - спросил Кадыков, снимая полевую сумку и кладя ее на стол.
   - Вы, должно быть, ко мне, Зиновий Тимофеевич? - спросил Маклак, стараясь изобразить на лице невозмутимость и безразличие. Но во все щеки его расплывались кумачовые пятна, и на лбу выступили мелкие бисеринки пота.
   - Ты догадливый, - криво усмехнулся Кадыков и приказал его приятелям: А вы, ребята, погуляйте, оставьте нас наедине с Бородиным. У нас военная тайна.
   Ребята вышли, Кадыков сел на табуретку к столу, вынул из сумки тетрадку:
   - Ну, сам будешь говорить или допрашивать?
   - О чем говорить-то?
   - К примеру, о том, как яблоки из больничного сада перекочевали в Козявкин амбар?
   Маклак облизнул верхнюю губу и присел на кровать.
   - Чего ж ты молчишь? Рассказывай, как приставил ноги кооперативным кадкам?
   - Дак я ж не один их брал. И не для себя.
   - Ага, на коллектив старался. Девкам угодил... Эх ты, угодник. Драть тебя некому. Комсомолец, поди?
   - Ага. Второй месяц как вступил.
   - Отличился, нечего сказать. Рассказывай все без утайки, не то хуже будет.
   Маклак только головой мотнул.
   - Кто из вас был с ружьями?
   - У нас не было ружей.
   - Как это не было?! Кто же стрельбу открыл в саду?
   - Это мы не из ружьев...
   - А из чего же? Из пушек, что ли?
   - Да ключи у нас такие... Из них и палили.
   - Чего, чего? Из каких ключей вы палили?
   - Из обыкновенных. - Маклак полез под подушку и вынул большой амбарный ключ. За дужку была привязана веревка, на другом конце которой болтался толстенный, обрубленный с конца гвоздь.
   - А ну-ка? Что это за снасть? - Кадыков взял ключ, обрубок гвоздя, понюхал: - Серой пахнет. Как же он стреляет?
   - Серку надо со спичек соскоблить, гвоздем ее уплотнить, потом шарахнуть по шляпке гвоздя. А лучше ударить об дерево или о камень. Она и бабахнет.
   - А ну, покажи! - приказал Кадыков.
   - Дак целую коробку спичек соскоблить надо. Ключ-то большой.
   - На, соскабливай! А я погляжу. - Кадыков протянул Федьке коробок спичек.
   Маклак открыл его и стал набивать спичечной серой ключ, как патрон порохом; соскоблит три-четыре головки, утрамбует их гвоздем и снова скоблит. Так и опустошил весь коробок. Заткнул гвоздем канал ключа, одной рукой взялся за веревочку, второй придерживая "снасть", сказал:
   - Вот эдак размахнешься и ка-ак шляпкой гвоздя шандарахнешь... Хоть вот о печку, хоть о кровать. Она и выстрелит.
   - Ну, давай, покажи свою орудию в деле. Или нет, погоди минуту! Кадыков вышел из горницы в избу и сказал хозяйке, сучившей на веретене пряжу: - Вы, мамаша, не пугайтесь грохота. Это мы опыт делаем... по химии. - И, вернувшись, с порога приказал: - Бей!
   Маклак с размаху ударил шляпкой гвоздя о грубку, грохнул выстрел, дым с огненным блеском вырвался из ключа, и в горнице запахло серой. Кадыков только головой покачал.
   - Давай сюда! - Он отобрал у Федьки ключ вместе с гвоздем и положил его в сумку. - А кто в клубе в окно стрелял?
   - Это я. Все из того же ключа. Об угол стукнул.
   - А кто окно разбил?
   - Соколик, Четунов.
   - Зачем?
   - У него есть зазноба, Маруська Силаева. Она в репетициях участвует и целуется с учителем. А Соколик ее ревнует к тому учителю. Ежели, говорит, будете целоваться - застрелю. Вот он и попросил меня ахнуть из ключа, когда они целоваться стали. А сам ударил палкой по стеклу...
   - Ах вы, мать вашу перемать! Ревнивцы сопливые! Доигрались... Вот как вы рассчитываться станете? - ругался Кадыков, а в душе у него отлегло слава богу, подтвердилась его догадка. И Озимое успокоится. Не то хоть из милиции беги, под носом шуруют всякие элементы, а они ушами хлопают.
   - Ладно... Яблоки в сельпо отвезут. Недостачу родители ваши оплатят. Сообщим в школу, попросим, чтобы вас пристыдили. Всыпали публично. Авось отобьют охоту озоровать... Но имейте в виду, если еще раз попадетесь, тогда не пеняйте. Посадим и будем судить. Ясно?
   - Ясно, - пересохшим горлом ответил Маклак.
   - А теперь скажи, кто хвост отрезал у лошади Чубукова?
   - Это не я.
   - Так, может, приятели твои?
   - Не мои...
   - Кто же? Назови фамилию!
   - Не скажу. Хоть посадите, не скажу. Тогда мне - из школы беги.
   - Боишься?
   - Никого я не боюсь. Но доносчиком не буду.
   - За что ж хвост отрезали?
   - Говорят, что он сволочь...
   - Ты о ком это выражаешься? О Чубукове?
   - Это не я. Я его вовсе и не знаю. На селе так говорят.
   - Ну ладно, Чубукова невзлюбили. А за что лошадь обидели?
   - Никто ее не обидел. Хвост ей теперь не нужен - комаров нет. А к весне отрастет.
   - Эх вы, обормоты! Смотри, Федор, если еще попадешься, пеняй на себя. Кадыков убрал тетрадь, надел через плечо сумку и вышел.
   Ашихмин явился на заседание бюро ячейки райкома с решительным намерением - расшевелить это сонное царство. Надо же - конец октября, а у них еще излишки не собраны - семь тысяч пудов ржи да три с половиной тысячи пудов овса. Колхозное движение - на мертвой точке, сельхозналог еще кое-где не внесен, самообложение запущено, окладное страхование завалили, заем не распространен. Позор!
   Еще в Степанове они договорились с Чубуковым потребовать на бюро введения чрезвычайных мер. Возвышаев нас поддержит, на остальных плевать.
   Но заставить проголосовать членов бюро за чрезвычайные меры оказалось не так-то просто.
   Доклад делал первый заместитель Возвышаева, заведующий райзо Егор Антонович Чубуков, прозванный на селе Чубуком; он и в самом деле чем-то напоминал этот старинный курительный инструмент, изо рта его вечно вымахивал сизый дым вперемешку с затейливым матом, ходил прямой и длинный на негнущихся ногах и рокотал гулким басом, словно все нутро его было пустым и составляло одну сплошную полую глотку. Лицо с запавшими черными глазами было мрачно от глубоких аскетических морщин и неровно торчавших во все стороны жестких седеющих волос.
   - Первое, что губит весь наш район, это недоучет, товарищи. Во всем недоучет! Перво-наперво - недоучет урожая. Бывший аппарат райзо до моего назначения составил неверный баланс по зерну. Они, видите ли, зачислили этот год в неурожайный и определили недостаток ржи в количестве 7824 пуда по району. На что они опирались? На старые методы земской статистики. Да, когда-то земскую статистику хвалил Владимир Ильич. Но правильно сказал товарищ Молотов - эта статистика теперь устарела. Ибо статистика тоже имеет классовый характер. Почему хлебозаготовка у нас растет? Да потому, что мы переходим от политики ограничения кулачества к политике решительной борьбы с ним. А до некоторых товарищей в нашем районе эта простая истина так и не доходит. Отсюда у нас и недоучет во всем. Жалеют у нас кулака, до того жалеют, что не наладили даже учет помола на мельницах. Неземледельческий доход вообще не учитывается. Данные урожая приняли такие, какие их прислали с мест. Мы с товарищем Возвышаевым пересчитали зерновой баланс в сторону увеличения. Мы сбалансировали по одному только Гордеевскому кусту пять тысяч пудов излишков. Но мало сбалансировать надо их еще взять. И тут у нас не все в порядке. Некоторые уполномоченные поют с кулацкого голоса - мол, твердые задания невыполнимы. Шкурнические интересы ставят выше государственных. Колхоз "Муравей" вместо сдачи хлебных излишков распределил хлеб по колхозникам. И хуже того - пятьдесят пудов продали на базаре. Позор! В Гордееве начальник ссыпного пункта разослал по сельсоветам извещение о приостановлении вывозки хлеба на том основании, что девать некуда. А церковь на что? Мы сняли этого начальника и отдали под суд. В комсоде Веретья некий Калужин уверял всех, что подворкой [вид дополнительного налога, обложение хозяйства, подати, повинности деньгами или припасами] переоценили мощность зажиточных. А другой член этого заведения даже сказал, что он-де не согласен. Почему обложили только зажиточных? Если нести тяжесть, то пусть несут и лодыри беднота. Это не комсод, а комвред. Политика таких комсодов понятна наряду со всеми освобождать и себя.
   Чубуков еще долго перечислял все "случаи увиливания и проволочек", под конец хмуро и твердо потребовал:
   - Я предлагаю ввести против таких действий чрезвычайные меры: беспощадное обложение штрафами в пятикратном размере вплоть до конфискации имущества.
   Слушали его молча, насупленно, не глядя друг на друга, - каждый, казалось, по-своему переживал и оценивал эти трудные задачи, поставленные перед районом.
   - Ну, какие будут соображения по существу? - спросил наконец Поспелов после долгой паузы.
   - Я хочу задать вопрос представителю окружкома, - сказал Озимов, тяжело ворочаясь на стуле, так что его выпирающая из ворота черной гимнастерки шея покраснела. - Как обстоят дела со штрафами в других районах?
   Ашихмин вынул из кармана френча записную книжку и прочел с места, не вставая:
   - Политика наложения штрафов, согласно постановления ВЦИК и СНК о мерах воздействия на кулака, по некоторым районам развернута была недостаточно. Так, например, по Ермиловскому району за невыполнение заданий всего было наложено штрафа на сумму тысяча девятьсот девяносто пять рублей; Пугасовский район - три тысячи рублей, оштрафовано семь хозяйств; Захаровский район - две тысячи триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек... - Он запнулся и пояснил: - Виноват, на эту сумму было продано имущество пяти хозяйств. Зато в Сараевском районе было оштрафовано сто три хозяйства. Продано имущество в сорока одном хозяйстве, из них попов двенадцать, мельников - семнадцать, остальные кулаки. В этом районе хорошо поработали. Как видите, товарищи, цифры говорят сами за себя. За исключением одного района, со сдачей хлебных излишков по линии кулацких хозяйств у нас не все благополучно. Надо подтянуться.
   - Так, хорошо. Кто хочет выступить? - спросил Поспелов.
   - Дайте мне слово! - Возвышаев встал, приподнял со стола пачку исписанных листов, потрепал ею в воздухе и снова бросил на стол. - Вот здесь записано детально по каждому сельсовету наше позорное отставание по хлебозаготовкам. В чем тут дело? Где корень зла? Может быть, мы не получили вовремя контрольные цифры? Нет, округ спустил нам эти цифры. Может быть, мы их не распределили по сельсоветам? Нет, распределили. Так в чем же дело? Корень зла - в нашей либеральной терпимости. Только там, где проявлена пролетарская воля и решительность, дело стронулось с мертвой точки. Вот вам пример по Степановскому узлу. Стоило взяться товарищам Чубукову да Ашихмину и тряхнуть публично одного кулака, как все остальные сами прибежали, привезли свой хлеб на ссыпной пункт. О чем говорит этот случай? О том, что мы позабыли, в чьих руках находится власть. Наша милиция бежит от хлебозаготовок. Ее и калачом не заманишь на конфискацию имущества. Видать, товарищ Озимое боится бунтовщиков. Зато классовые враги не дремлют - они, понимаете ли, у нас под носом, в районном центре, стреляют по сторожам и клубным окнам, обрезают хвосты у наших риковских лошадей в насмешку перед всем народом и даже подбивают несознательные элементы к открытым выступлениям против властей, как это было в Тимофеевке и на заседании актива в Тиханове. Сколько дней прошло, как мы роздали твердые задания? В Тимофеевке да в Тиханове десять дней, а по Гордеевскому узлу и того больше! А эти кулаки и не думают вносить деньги и хлеб. Я предлагаю на бюро обязать органы милиции и представителей сельсоветов провести конфискацию имущества у злостных неплательщиков в течение двадцати четырех часов.
   Возвышаев сел и с вызовом уставился на Озимова. Тот смерил его спокойным взглядом и равнодушно отвернулся.
   - Милентий Кузьмич, - сказал он Поспелову. - Пока вы болели, а я находился в округе, Возвышаев тут целую обедню устроил насчет классовых врагов. На весь округ раззвонил, будто у нас кулачье открыло стрельбу в больничном саду да в клубе и увезли кооперативные яблоки...
   - Это не звон, а проверенные факты! - вскочил Возвышаев. - Я прошу зафиксировать документально этот выпад Озимова.
   Паринов, писавший протокол, оторвался от бумаги и посмотрел на Поспелова.
   - Ну зачем же так горячиться? - поморщился Поспелов, снял очки и стал протирать их носовым платком, словно они запотели. - Давайте, товарищи, проявлять сдержанность и уважение. Работа наша сложная, поэтому меньше амбиций, больше трезвости. - И не понятно было, кому он говорил: Возвышаеву или Озимову.