Можаев Борис Андреевич. Мужики и бабы

   Да что там один беглец! В восемнадцатом году в этих кустах да камышовых зарослях дезертиры прятались целыми взводами. Первый тихановский набор разбежался с вокзала. До Пугасова их догнали честь честью, в теплушки посадили... Вот тебе, начальство разошлось с перрона, а поезд не трогается. Тихановские открыли свою теплушку:
   - Ребята, соседи бегут!
   - А вы чего рот разинули?
   - Гайда!
   И посыпались новобранцы из теплушек, как горох из дырявого торпища. Мешки с продуктами оставляли в вагоне, ежели сцапают на вокзале, скажем: "Это мы так... До ветру... Прогуляться, одним словом". Из тихановских один Митя-Пытя остался, все мешки с продуктами собирал и в кучу складывал.
   - Бяжитя, ребята, бяжитя... Мне сытнее ехать... Вернусь с войны рассчитаемся.
   Но с войны Митя-Пытя не вернулся...
   Андрей Иванович хорошо помнил и то лето. Как раз их шалаши стояли на берегу озера Выксалы. Вон там, за Липовой рощей. Ночью, только легли, еще толком заснуть не успели, кто-то откинул брезентовое закрывало и по-собачьи вполз в шалаш на четвереньках.
   - Чего надо? - Андрей Иванович тревожно поднял голову. - Закрывай брезент, мать твою!.. Комары налетят.
   - Это я, Андрей... Не шуми, - засипел в темноте знакомый голос.
   - Кто это? - подняли головы и Николай с Зиновием, братья Андрея Ивановича.
   - Я, Матвей Обухов...
   - Откуда тебя принесло? - Андрей Иванович аж привстал. Это был его шурин.
   - Тихо ты... Кабы кто не услыхал, - сипел тот. - Пожрать у вас не осталось чего? Сутки не жрамши.
   - Есть. И каша осталась и мясо. Николай, где котел? - спросил Андрей Иванович.
   - На козлах.
   - Пошли к костру... - сказал Андрей Иванович.
   - Да тихо вы! - опять приглушенно сказал Матвей. - Я же дезертир...
   - Эх ты, мать твоя тетенька! - сказал Андрей Иванович. - И в самом деле... Тебя ж третьего дня как в армию проводили. Николай, зажги фонарь!
   Зажгли "летучую мышь". Матвей Обухов, непривычно обритый, отчего казавшийся глазастым и большеухим, громко чавкая, торопливо глотал холодную кашу. Зиновий, молодой тогда еще, шестнадцатилетний подросток, глазел-глазел на него да изрек:
   - Не совестно в дезертирах бегать?
   - А мне что, больше всех надо? - ответил Матвей. - Куда ребята - туда и я. Я же не Митя-Пытя.
   С этими дезертирами в то лето мороки было... Не успеет отряд в волость приехать, как оттуда уже верховые скачут:
   - Ребята, отряд появился. Завтра на луга поедет вас ловить.
   Ну, те неделю по ночам работают да горланят, людям добрым спать не дают, а днем в кустах отсыпаются. Пойди, найди их. Да и кто пойдет показывать отряду? На ком две головы? Так до самого снега и скрывались в лугах. А потом этих дезертиров по селам ловили. Однажды Матвея отряд застал дома. Его успели положить в изголовье, поперек кровати, да подушками накрыли, а ребятишек на подушки. Ничего. Отлежался.
   Андрей Иванович обошел весь пай, от рощи в длину шагами промерил. Уж мерено-перемерено ежегодно и по многу раз, и все-таки не удержался замахал-замерил, не шаги, а сажени. Сто шестьдесят шагов! Из тютельки в тютельку. И трава добрая. Смечешь стог - на десяти подводах не увезешь, прикинул Андрей Иванович. А меньше тридцати пудов на сани он не навивает. Да на Красновом у него пай, да в Мотках. Возов двадцать пять - тридцать притянет до дому. Жить можно. Перезимуем.
   Он зашел от Липовой рощи на взгорок, снял косу с плеча, кепку кинул в траву и, обернувшись на восток, стал молиться, высоко за лоб закидывая троеперстие. Федька стоял за его спиной понурив голову. Он знал, что здесь, на этом самом взлобке, умер Митрий Бородин.
   Лет десять тому прошло. Этот пай в те поры был за Митрием Бородиным, дядей Андрея Ивановича. Горячий был в работе мужик. Сам и косил, и согребал со своей Степанидой, и стог метал. Посадит ее на стог и мечет. Один навильник кинет - сразу полкопны. Иной раз помогали ему метать племянники: и Андрей Иванович, и Николай, и Зиновий.
   - Ты, тетя, не пускай его на метку. Пусть дядя Митрий закладывает. А ты покличь нас. Мы придем - смечем.
   В тот день Степанида утром рано приехала из Тиханова. Выехала еще в ночь... Лошадь путем не покормила. Ей бы отдохнуть да покормить лошадь. А дядя Митрий свое:
   - Когда теперь ее кормить? Давай копна возить. Потом наистся.
   Возил, возил копны - лошадь сдавать стала. Он вместо лошади впряжется да на себе тащит. Потом мужики пришли стог метать. И он с ними.
   - Отдохни, дядя Митрий!
   - Опосля, ребятки. Вот приметины привяжем, тогда и отдохнем.
   Так и дометали к вечеру. Стог что твой дуб развесистый - поглядишь на макушку - кепка свалится. Сам залез на стог, приметины привязал. Потом слез, посерел весь и говорит:
   - Ну, ребята, я отработался...
   Фуфайка у него была. Он ею чайник накрывал. Взял он эту фуфайку, расстелил, встал на колени, помолился богу и помер. Степанида везла его в телеге домой и всю дорогу вопила.
   - Ну, с богом, сынок! Начнем, пожалуй, - сказал Андрей Иванович, беря косу и поднимая кепку.
   - Откуда пойдем, папань?
   - От Качениной ямы.
   После Митрия этот пай перешел к Ваньке Качене. Тот его изрядно запустил: от озера тальниковые заросли полезли, от рощи лутошка пошла да дубнячок. Андрей Иванович в позапрошлом году расчистил пай - десять возов хворосту нарубил... траву подсевал. На Каченю не пенял... Каченю можно было понять: сына у него здесь убило. Парнишке лет пятнадцать. Под копной сидел в грозу. А молния ударила прямо в копну. Когда раскидали сено, в земле пять дыр, как будто пятерней кто тиснул. Мужики хотели поглядеть что за стрелы гром пускает? Копали долго... Так и не нашли ничего. Оттого и Каченина яма осталась...
   Андрей Иванович зашел в дальний угол пая от рощи, где стоял у него дубовый столбик, врытый еще три года назад, и сказал:
   - Начнем отсюда... Ряды погоним к озеру.
   - Папань, пусти меня передом, - попросил Федор.
   Андрей Иванович уклончиво нагнулся, вынул из липового туеска, притороченного к левой ноге, смолянку [длинная дощечка, с нанесенной с обеих сторон точильной смесью, для заточки кос], так, нехотя, скорее для порядка, провел ею несколько раз по источенному жалу косы... Коса-то была отбита и наточена что надо. Просто Андрей Иванович медлил - не хотелось ему сразу отвечать... Любо ему слышать было Федькины слова: "Пусти передом!" Любо. Дождался наконец помощника... Парень хоть и растет сорвиголова, но в работе молодец. И плечи надежные, и грудь колоколом, стукни - зазвенит. А пускать передом рано. Запалишь в работе, сорвешь, как необъезженного третьяка.
   И Андрей Иванович, поставив косу на окосье, затачивая носок, сказал, глядя поверху:
   - Не лезь, Федор, в пекло поперед батьки. Обожди, находишься еще и передом.
   Косить было легко и сподручно, и ладилось, как всякое дело на свежие силы; ветер дул сильно и ровно к озеру, трава металась, никла по ходу, выгибая стебли, откидываясь для свободного хода косы. "Возь-зьму! Возь-зьму! Возь-зьму!" - чудился Андрею Ивановичу жадный выкрик в каждом взмахе, в каждом скольжении косы; то зароется по самый черный ободок в дрогнувшую сочную зелень, то вынырнет из прокоса, прочертит мимолетную сверкающую дугу и снова в податливую и зыбкую травяную стихию: "Возь-зьму! Возь-зьму! Возь-зьму!" И нет больше ни рощи, ни озера, ни неба над головой - все улетучилось, растворилось в этой податливой многоцветной путанице травы, в этом торопливом, азартном полете и визжании косы.
   Весь первый прокос до самого озера Андрей Иванович прошел без единой заточки, без роздыха, и как бы опомнившись, с удивлением заметил в двух шагах за собой Федора. "Неужели не отстал? Ай да парень! Вот это смолит..." Первый радостный порыв сменился горьким упреком и досадой на собственное легкомыслие: Федор тяжело дышал, лицом был красен, как из бани, пот капал с бровей и с кончика носа, синяя рубаха на спине и груди потемнела... "Экий я мерин норовистый, - подумал Андрей Иванович. Закусил удила и попер... Чуть парня не угробил, а еще передом не хотел пускать! Экий мерин бесчувственный, право слово..." Но вслух похвалил:
   - Что ты делаешь, Федор? Ты меня прямо запалил. Чуть пятки не порезал.
   Федор откинул косу и, вытирая ладонью пот со лба, самодовольно, во всю физиономию заулыбался, а у самого грудь ходенем ходила.
   - Уж нет, Федор... Ты как хочешь. А я так не могу. Знаешь: тише едешь дальше будешь. Верное дело, говорю.
   - Как хочешь, - милостиво согласился Федор. - Давай потише.
   Андрей Иванович удивился еще, заметив на соседнем паю Тарантаса. Когда тот пришел? Когда успел размахаться? Вот как прет. Того и гляди, их нагонит. Этот Тарантас был, пожалуй, лучшим косцом на все Тиханово. На спор за день, правда, от зари до зари, десятину выкашивал... Невысокий, но широченный, как спиленный кряж, ноги кривые, ручищи до колен - не знал в работе он ни угомона, ни устали. Пойдет косить, - машет и машет, что твоя ветряная мельница. Пока ветер дует, и я, говорит, верчусь. А возраст серьезный - за шестьдесят перевалило. Но в бороде - ни седины, волосня еще густая да нечесаная, что ни один гребень не возьмет.
   - Егор Терентьевич, бог на помочь! - крикнул Андрей Иванович.
   - Спасибо, мил моя барыня. Тебя вроде бы огольцы наши ищут - Якуша с кумпанией. Им выпить хочется, а не на что. Подсоби им улишки продать. Ты, говорят, щедрый на общественное добро. Сбегай, мил моя барыня.
   - Ноги жалко. Кабы ты меня на тарантасе прокатил, - отбрехивался Андрей Иванович.
   - Ага. Садись на свой и гоняй пешой. Дешевле обойдется, - гоготал Тарантас.
   На втором прокосе он нагнал Андрея Ивановича и стал уходить вперед. Бородин было загорелся, пошел на равных, но, вспомнив о Федоре, поутих... "Вот тебе и старик, - думал Андрей Иванович. - К такому деду попадешься в руки - натерпишься муки. И коса у него хорошая. Не коса, а змея! С тремя лебедями, да еще с загогулиной наподобие хомута - знаменитая отметина австрийской марки". И у Андрея Ивановича коса была добрая - осташковская литовка с тремя ершами. Зиновий из Твери привез ее. Да шурин Матвей подпортил: взял покосить и пятку ей порвал. Правда, Лепило запаял ее медью, да все не как целая. С отбивки еще держится, а на третьем, на четвертом прокосе начинает садиться, приходится чаще затачивать.
   - Андрей Иванович, цепляйся мне за портки! Сулой [вдвоем на одном седле] поедем, мил моя барышня! - крикнул Тарантас.
   - У меня свой напарник.
   - Энтот стриган? - кивнул Тарантас на Федора. - Ен только в ногах путается. Пусти его травку пощипать. А мы вдвоем боле накосим.
   - Ах ты, Тарантас кривоногий! - выругался Федька. - Ну, обожди. Ужо ты у меня покосишь!
   Андрей Иванович пропустил мимо ушей эту Федькину угрозу и потом очень пожалел.
   Вечером, не успел еще толком остыть Федор от косьбы, как подлетел к их шалашу Чувал, выкатил белки:
   - Ты чего ж, ай передумал? Бредень готов, ребята в сборе...
   Федор рубил сушняк, Сережка подкладывал полешки в костер под высоко вздернутый чайник и котел. Андрей Иванович сидел поодаль на скамеечке, отбивал косу.
   - Папань, дак я пойду? - нерешительно спросил Федор.
   Андрей Иванович будто бы не расслышал, продолжал тюкать молотком по косе.
   - Дядь Андрей, гордеевские водку привезли. Пять четвертей! - стараясь разжалобить за Федьку, сказал Чувал, подумав, добавил: - У нас в шалаше стоит водка-то.
   - Не попробовал еще? - спросил Андрей Иванович.
   Чувал дернул носом:
   - Отец говорит, без закуски нельзя - сопьемся... Послали нас за рыбой.
   - А где она, рыба-то?
   Чувал осклабился:
   - В затоне плавает. Счас мы ее захомутаем.
   - Дак нам итить? - спросил опять Федор.
   - Ступай! Но смотри у меня - как только стемнеет, чтоб в шалаше был. Понял?
   - Об чем речь!
   Федька с Чувалом спустились с крутого берега к самой речной кромке и гулко зашлепали лаптями по влажной глинистой тропинке, вспугивая пестрых береговушек, которые выпархивали из норок отвесного берега, как пчелы из улья, и несметной крикливой стаей носились над тихой рекой.
   Возле затона их встретила целая орава мужиков и ребят. Они вертелись возле развернутого бредня, перекорялись - кому идти в загон пугать рыбу, то есть снимать портки и лезть в самую середину затона, шлепать палками по воде, кому идти в заброд - тоже без порток и по шейку, а кому тянуть от берега. Говорили хором, шумели, как галки на колокольне. Портки снимать на ночь глядя никому не хотелось, а идти с водилом от берега мог всего один человек.
   - Стой, мужики! Здесь вам не митинг и не сход, - крикнул Якуша по праву хозяина бредня. - Чего орете? Дело голосом не сдвинешь. Это вам не улишки продавать. Вася! - позвал он длинного Сосу. - Тебе не токмо что затон, река до пупка будет. Скидавай портки, становись в заброд. Эй, вы, оголтыши! - сказал ребятам. - Марш в загон. А я от берега пойду, потому как бредень мой и колхоз рыбацкий я созвал. Значит, слушай мою команду.
   Бандей и Биняк остались на берегу с ведрами под живую рыбу, покрикивали:
   - Буржуй, портянку пожуй... Плыви на ту сторону!
   - Я чаво там не видал?
   - Рыбу гони... Во-он от тех камышов.
   - Я ее туда не пускал.
   - Ах ты дармоед... Ксплуататор.
   - А ты, Бандей, слопал дюжину лаптей.
   - А ведром по шее не хочешь?
   - Попробуй тронь...
   Якуша меж тем занес водило, поторапливал своего нерасторопного напарника:
   - Ты скинешь портки или нет? Соса спеленатая!
   - Ты, Ротастенький, не вякай. Не то съезжу по кумполу, зазвенишь у меня по-другому. - Соса сидел сгорбившись - лапти никак не скинет, сопит, запутавшись в оборах. Якуша перекинулся на ребят:
   - А вы чего сопли распустили? Тоже в лаптях запутались? Кому говорят? Марш в воду! Гони рыбу с конца, а мы от горловины пойдем...
   Ребята наконец оголились и, стыдливо прикрывая ладошкой срам, двинулись, как гусята, один за другим к воде.
   - Чувал, ну-к обернись! - крикнул Биняк.
   - Чаво? - тот обернулся, чуть пригнувшись и прикрываясь рукой.
   - Ты эта, парень... твою штуку рукой не прикроешь. Ты бы фуражку надел на нее.
   Все грохнули и на берегу, и которые в воду зашли.
   - Да ну тебя... - Чувал с разбегу бултыхнулся в затон.
   - Якуша, а парень-то у тебя с довеском, - не унимался Биняк. - Держи его про запас на случай, ежели мяса не хватит.
   - Ох-хо-хо-хо!
   - Ги-ки-ки-ки-ки...
   - Хек-хек-хек... Дьявол тебя возьми-то.
   - Кусок у него добрый... Ты по стольку в котел не кладешь, - добавил Биняк.
   Вася Соса плюнул на свои оборы и покатился по берегу, стуча локтями обземь:
   - Брось, Осьпов, брось! Ей-богу, живот подводит.
   - Ну, пойдем, что ли ча! - крикнул опять Якуша, берясь за водило. - Не то водка прокиснет.
   Соса наконец встал, скинул с себя все до исподников и полез в воду, сводя лопатки и подымая плечи.
   - Опускай водило, мерин сивый! - крикнул Бандей. - Что ты его задрал кверху, как ружье? Иль стрелять надумал?
   - Дай окунуться... Холодно, - лязгая зубами, ответил Соса.
   Наконец бредень опущен; Соса, отплевываясь и фыркая, как лошадь, зачертил подбородком по воде. Якуша шел вдоль берега и тыкал водилом в воду, как вилами в сено. Вода доходила ему всего лишь до колена.
   - Эй, Ротастенький! Ты бы лучше послал за себя заместителя по активу Тараканиху: все ж таки она в юбке, - посоветовал ему Биняк. - Глядишь, и подол не замочила бы.
   - Что, за подол хочешь подержаться? Вон ухвати кобылу за хвост, отбрехивался Якуша.
   Рыбу пугали боталами - двумя широкими жестяными раструбами, насаженными на шесты.
   - Чувал, пугани от того куста! - кричал с берега Бандей. - Бей в корень!
   Чувал заносил над головой ботало и резко швырял его под куст:
   "Угук-гух! Угук-гух!" - утробно вырывалось из-под куста, и далеко за рекой отдавалось размеренно и гулко: "Ух... Ух..." Как будто там кто-то погружался в холодную воду.
   - Маклак, ударь по камышам, - кричал Бандей.
   "Угук-гух! Угук-гух!" - неслось от камышовых зарослей, и снова таинственно замирало где-то за рекой: "Ух... Ух..."
   Чем ближе подходили ребята с верховьев затона, тем шумнее становилось возле бредня, суетливее на берегу.
   - Кончай заброд, Вася! - кричал Биняк. - Заходи к берегу. А ты подсекай, Якуша...
   - Я те подсеку, - отвечал Якуша, матерился и плевал в воду. - Ты лучше пугни от берега, не то рыба в прогал уйдет.
   Биняк грохал донцем ведра о воду, но стоял на своем:
   - Гли-ко, дьяволы! Рыба скопления не любит, разворот даст. Уйдет! Ей-богу, уйдет...
   - Куда она денется? Бредень-то с мотней, - ухал басом Бандей.
   - Мотня, что твоя ширинка, расстегнется - не заметишь, как весь запас вывалится.
   - Пожалуй, пора! - пускает пузыри Вася. - Не то глыбь пошла, кабы низом, под бредень, рыба-то не выметнулась.
   - Давай, заходи к берегу! - сдался наконец Якуша и сам стал "подсекать", то есть кренить водило, подтягивать край бредня к самому урезу воды.
   Улов оказался добрый: когда схлынула потоком вода с берега, в длинной, облепленной ряской мотне забились широкие, как лапоть, медно-красные караси, затрепетали радужным оперением брюхатые и гладкие лини, скользкие, плотные, сизовато-зеленого отлива, точно дикие селезни; лениво извиваясь, тыкали во все стороны расплюснутыми широкими мордами сомы; и прядала, путаясь в сети, пятнистая щука длиной с оглоблю.
   Набежали ребята с гиканьем, хохотом, стали хватать рыбу, греметь ведрами.
   - Чувал, а Чувал? Успокой ты щуку!
   - Чем?
   - Вот дурень! Ахни ее по голове своей кувалдой.
   - Тьфу ты, пустобрех! Прилипнет как банный лист.
   - Дак у него свой молоток отстучал. Он теперь только глядя на чужие и радуется.
   - Гы-гы... Мысленно.
   - Эге. Воображая то есть.
   Рыбой набили оба ведра, да еще несли в руках отдельно щуку и сома. Завидя такую добрую кладь, мужики стали сходиться к Якушиному шалашу, откуда заманчиво поблескивали горлышками обернутые в мокрую мешковину четвертя с водкой. Первым пожаловал к ловцам Максим Селькин:
   - Я, мужики, дровец нарублю. - А сам все ощупывал карасей, мял их, чмокал губами. - Жирныя...
   - А сырую съел бы? - спросил Якуша.
   - Нашто?
   - Ежели б вареной не дали.
   - Съел бы, - покорно вздохнув, сказал Селькин.
   Потом пришел Федорок Селютин в длинной, до колен, тиковой рубахе, босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек:
   - Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая.
   - А может, в реку снести четвертя? - предложил Бандей.
   На него зашикали:
   - Ты что, в уме? Берега крутые... А ну-ка да споткнешься с четвертями?
   - Можно в обход, от затона...
   - А там крутит... Унесет четвертя...
   - Они же не плавают!
   - Говорят, бутылки океан переплывают.
   - Дак то ж пустые.
   - Неважно. И водку унесет.
   - Куда ее унесет?
   - В омут. Закрутит - и поминай как звали.
   - Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю.
   - А ты знаешь, в Каменский омут Черный Барин мешок проса уронил. Слыхал, где выплыл?
   - И где?
   - В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть.
   - Дак то ж под Каменкой, пропасть!
   - Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в воду! А хочешь четвертя поставить.
   Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу.
   - Не-е, мужики... не могу. У меня обувь не соответствует.
   - А водку пить она соответствует?
   - Дак я ж Кольцов! - бил он себя в грудь.
   Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто в сапогах ходил. Его спрашивали:
   - Отчего в жару валенки надеваешь, Петька?
   Он отвечал:
   - Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом.
   А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи:
   Что, дремучий лес,
   Призадумался?
   Думой темною
   Запечалился...
   - Петька, лучше спой.
   - Это можно.
   Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке плыл, и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив руки, самозабвенно, прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до малого словца, до последнего вздоха:
   На кленовой скамье-е, перед бледной луной,
   А мы праздной порою сидели;
   Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой,
   Липы нежно листвою шуме-е-е-ли.
   Пока мужики готовили пирушку, ребята носились возле шалашей, затевая одну проделку за другой. На отшибе подальше от реки стоял кое-как сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к старости сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика. Он сидел у своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и крякнул ему в спину, точно как дергач.
   - Ну, черт горластый! - проворчал Кузьма. - Чего тебе надо? Пошел вон! - и бросил в траву головешку из костра.
   Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое место. Но только принялся за кашу, как снова за его спиной раздалось навязчивое: "Кррр-я-як".
   - Кузьма Иванович! - кричали с берега мужики. - Дай каши дергачу! Не жадничай...
   - Птица тожеть есть хочет.
   - У нас ноне равноправия...
   - Не жадничай... Это тебе не при старом режиме... Гы, гы.
   Кузьма бросил наземь котелок и, переваливаясь, как старый гусь, пошлепал в шалаш.
   Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово и запрягал в телегу такого же подслеповатого, как сам Кукурай, серого мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил в шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой к телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай, смутно видя мерина, занес хомут над ним и опустил его прямо на круп.
   Мерин выдул животом воздух, а Кукурай бодро прикрикнул на него:
   - Но-о! Рассапелся!.. Проснись, ненагляднай!
   Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял голову, а Кукурай выпустил хомут из рук.
   - Андрей! - кричали ему. - Поищи у него под хвостом голову-то.
   - Он ее промеж ног спрятал.
   - Атаманы, грабители! Что я вам сделал? - чуть не плача спрашивал Кукурай.
   - А мы что тебе сделали? Телегу увезли?!
   - Ты ж сам на задницу хомут надевал...
   - Звонарь бестолковый, звонарь и есть.
   Когда поспела рыба, ее вытащили на деревянные тарелки, нарезали большими кусками и посолили крупной солью. Уху черпали кружками, водку запивали ухой, потом уж заедали рыбой. Без малого сорок мужиков чинно расселись в кружок и в напряженном молчании ожидали свою порцию водки; каждый пришел либо с кружкой, либо с ковшом, но наливали всем одну и ту же мерку.
   Якуша держал очередную четверть за бока, как гусыню, и, наклоняя, лил в свою алюминиевую кружечку, размером с чайный стакан.
   Пили не чокаясь, - вольют ему порцию, он глянет на нее, жадно потянет ноздрями воздух и, нахмурившись, словно недовольный, решительно опрокинет в рот. "Эх, кабы вторую вослед пропустить!" - "А что, соседу не надо? Он у тебя рыжий, что ли?"
   Собрались на круг всем шестаком, только Кузя Назаркин не пришел обиделся за дерчага, да Тарантас надулся, что его улишки в общий котел пошли: "Вам только волю дай - не токмо что улишки, загоны пропьете".
   - Мужики, чего ж мы под сурдинку пьем? - спросил Якуша Ротастенький. Хоть бы гармошку-то растянули.
   - А где Буржуй?
   - С ребятами.
   - Обиделись они: рыбу, говорят, гоняли, а выпить не дают.
   - Рано ишшо. Пусть сопли научатся подтирать.
   - Буржую-то можно. Все ж таки - гармонист.
   - Бурж-у-у-уй!
   Он выкатился откуда-то из травы, по-собачьи отряхнулся, встал - голова большая, ноги короткие - с готовностью таращит глаза, руки по швам:
   - Чего надо?
   - Выпить хочешь?
   Только головой мотнул. Подали кружку - осушил единым духом.
   - Ого, этот без приманки берет.
   - Шелешпер.
   - А закусить хочешь?
   - Мы уже рыбки поели, - сказал Буржуй.
   - Молодец! Впрок закусывает.
   - Ты чего в траве лежал?
   - За Тарантасом смотрел.
   - Зачем?
   - Так.
   - Где же он, Тарантас?
   - На реку пошел, котел моет.
   - Эй, мужики! Хватит ему экзамены устраивать. Неси гармонь, играть будешь.
   - Я ее дома оставил.
   - Как оставил?
   - Дак девок нет пока. Вот приедут гребсти - тогда и гармонь привезу.
   - Ах ты, забубенный! Зачем же водку пил?
   - Впрок. Потом отыграю, - Буржуй ухмыльнулся и дал стрекача.
   - Чухонин, сыграй на своей нижней губной барыню, а мы спляшем, - сказал Бандей.
   - Дай воздуху набрать. - Биняк напыжился до красноты, встал на карачки и вдруг отчетливо заиграл на своем нижнем инструменте барыню:
   Тра-та-та-ти
   тра-та-та,
   Та-ра-ра-ра
   ти-ри-ри...
   А Селютан с Бандеем тотчас сорвались в пляс, - пошли вприсядку вокруг котла с ухой, присвистывая и приговаривая:
   Между ног - чугунок,
   Сзади - сковородка...
   Ой, вали, вали, вали!
   Закусали кумары,
   Кумары да мушки,
   Не боюсь Ванюшки...
   - Тяни, Осьпов! Тяни! Крой дальше!!
   - Дальше она у меня слов не знает, - сказал Биняк.
   - Биняк, а сорок раз подряд дернуть можешь?
   - Могу.
   - В любое время дня и ночи?
   - Могу.
   - Если разбудить... И сразу чтобы сорок раз подряд?
   - Могу.
   - Спорим на стан колес!
   - Ого-го! Дай разбить руки!
   К Андрею Ивановичу подошел Тарантас с косой в руках и взял его за плечо:
   - Отойдем в сторонку!
   - В чем дело? - спросил Бородин.
   - Ты погляди, что твой щенок сделал! - тыкал он пальцем в косу. - Он мне всю жалу заворотил.
   - Чем?
   - Пятаком медным по косе поводил. Вот что наделал твой атаман. Мне за такую косу свинью давали. А он, стервец, пятаком по жалу. Это как расценить?