Страница:
Он заводил разговоры по всякому поводу.
Присев однажды возле Алёши, Суэцугу сказал:
— Очень хорошая погода!
— Угу! — ответил Алёша.
— Очень хорошо в такую погоду гулять.
— Недурно.
— Вы хотите гулять?
Алёша посмотрел на японца.
— Не позывает! — сказал он.
Японец торопливо достал крошечный словарик.
Алёша посмотрел на Суэцугу.
— Все учите?
— Да, — ответил поручик. — Японский офицер должен знать росскэ язык! Как это говорят, при-го-дит-ца!
— Не пригодится! — угрюмо сказал Алёша. — Напрасно трудитесь.
Суэцугу пропустил мимо ушей замечание Алёши. Он аккуратно записал выражение «не позывает». Критически глядя на клёпку, заявил:
— Росскэ рабочие не умеют хорошо работать… Совсем не умеют… С хозяин всегда спорить, ругать. Плохо!
— А у вас не так, что ли? — буркнул Алёша.
— О! — Суэцугу изобразил восхищение на лице. — Японски рабочие послушни как сын, котору слушает отец. Очень хорошо работать! Ниппон[11] нет борсевико!
— Ну, это ты врёшь! — выпалил Алёша. — Асадо Сато был коммунист. Сен-Катаяма коммунист… Будто не знаешь? А коли хорошо в Японии, катились бы туда.
— Мы скоро эваку-ировать! — любезно ответил Суэцугу.
— Слава богу, мы это который год слышим.
— Нет, правда… — Суэцугу опять вынул словарик. — Ещё немного учите меня, — сказал он, перелистывая записную книжечку. — Есть ли в цехе новые рабочие?
Алёша побагровел.
— Э-э, вон какой ты учёный, ваше благородие! Ни черта я тебе не скажу! Понял? Так и запиши. Ни черта!
Суэцугу поднялся:
— Очень благодарю. Аригото[12] . Можно мне приходить ваш дом заниматься росскэ язык?
— Нет…
— Может быть, ваша сестра может?
— Нет! — отрезал Алёша.
Суэцугу вежливо отошёл. И очутился лицом к лицу с Виталием.
Комсомолец оторопел. Как ни остерегался он попадаться на глаза кому бы то ни было из военных, все же он столкнулся с Суэцугу. Японец вежливо сказал:
— Здрастуйте!
— Здравствуйте! — ответил Бонивур, сделав движение, чтобы пропустить поручика. Но тот с выражением любопытства на лице рассматривал Виталия.
— Нови-чок? — произнёс он.
— Нет, который год здесь работаю! — сказал Виталий.
— Я до сих пор не видал вас! — живо возразил японец.
— Ну, разве всех запомнишь! — ответил ему Виталий.
Когда Суэцугу ушёл, Алёша кивнул ему вслед:
— Принюхивается, Виталька!
— Кажется.
— Андрей Платоныч, — спрашивала она закопчённого усача в кожаной замасленной куртке, — Машенька дома сегодня?
— Машенька-то? А где ей быть? — отвечал Андрей Платоныч, утирая лицо ладонью. — Да ты сходи сама!
— И то схожу! — говорила Таня и, поспешно простившись, исчезала.
Полчаса спустя, взявшись за рабочий ящик и обнаружив в нем какую-то бумагу, Андрей Платоныч читал:
«Товарищи! Близится час победы! НРА — у Имана. Настают последние дни развязки. Белые чувствуют свою гибель, но они ещё сопротивляются. Они готовятся ещё к кровавым схваткам, формируют войска, готовят броневики.
Эти войска белых по железной дороге будут перебрасываться на фронт! Эти бронированные поезда ремонтируются в нашем депо!
— Не бывать тому, чтобы мы своими руками помогали врагам!
Бастуйте! Срывайте воинские перевозки белых!
Комитет».
Андрей Платоныч посмотрел поверх очков, не заметил ли кто листовку, и сунул её в карман. «Откуда бы это? — соображал он. — Никто будто не заходил… Только Пужнякова девчонка…»
А дня через два Андрей Платоныч обнаружил листовку в узелке с обедом, принесённом Машенькой.
— Вот сопливая команда! — ворчал он, пряча листовку. — И Машка туда же. Ну, шкуру дома спущу… Когда только поспевают, проклятущие?! Ну, молодцы девчата!
Виталий удивился, когда Таня сообщила, что все листовки, какие он поручал ей распространить, уже разошлись.
— Да ты их по улице, что ли, разбросала? — спросил он тревожно. — Смотри, Таня!
Девушка смело, с каким-то вызовом, глядела на юношу.
— Не маленькая! — ответила она.
Аккуратно уложив в корзину новую партию листовок, Таня остановилась перед Виталием.
— Ну, что? — спросил тот.
— Давай ещё!
— Не успеешь.
— Успеем! — самоуверенно возразила девушка. Множественное окончание сорвалось с её языка невольно.
— Что это значит? — спросил Бонивур.
— Ничего, — передёрнула плечами Таня.
— Таня! — сказал Виталий серьёзно. — Мы не в жмурки и не в лапту играем. С кем ты поделилась?
Подчиняясь его повелительному тону, девушка рассказала, что раздала листовки нескольким своим подругам, которые, как и она, хотели «что-нибудь делать». Их было четыре.
— Я за них головой ручаюсь! — добавила Таня горячо.
— Твоя голова не стоит головы Антония Ивановича, например! — сумрачно вымолвил Виталий.
Таня стояла, вытянувшись, как струнка. Кровь отхлынула от её розовых щёк. Она смотрела на Виталия не мигая, затаив дыхание. Слезы заблестели на её глазах. Но гордость не дала ей заплакать. И Виталий понял, что Таня не слабее брата, не слабее, пожалуй, и его самого. И если она ручается за девчат, верить ей можно.
— Вот вы, парни, всегда так! — прерывисто сказала Таня. — Все думаете, что девчата лишь о танцульках мечтают, точно мы не люди. Я, поди, знаю, кому давать. У Катьки Соборской отец в тюрьме, Леночка Иевлева — круглая сирота, приёмыш, у неё родители в Ивановке погибли от японцев, Машенька — Цебрикова дочка — сама работает. Соня Лескова за брата мстит! А вы…
— Вот ты с этого и начала бы! — Бонивур улыбнулся. — Ну, чисто Алёшка — все выпалит, а потом думать начнёт!.. Уговорились, Таня. Ты будь начальником над своей командой. Но пока, кроме тебя, они не должны знать никого. Понятно? Вступайте в комсомол, а тогда уже настоящими бойцами будете. Идёт?
— Ещё как идёт! — обрадованно отозвалась Таня. — Господи, какой вы хороший! Не то что Алёшка, он ничего не понимает.
Виталий усмехнулся:
— Все Алёшку коришь, Таньча, а если он в беду попадёт, свою голову сложишь, а выручишь… Так?
Таня озадаченно посмотрела на Виталия.
— Да боже ты мой, а как же иначе, коли друг за друга не держаться! Алёшка-то, вы знаете, Виталя, какой парень… Даже на Первой Речке поискать. А у нас парни что надо — и в огонь и в воду за революцию готовы!.. Только вы ему не говорите, Виталя, а то он нос задерёт, знаю я его…
— Рабочая косточка, — сказал Виталий, — за своих, как ты говоришь, в огонь и в воду, а с врагами драться до последнего вздоха.
Помолчав, он добавил:
— С девчатами твоими надо поговорить. Устрой с ними встречу, побеседуем…
Она знала их до сих пор как сверстниц, с которыми вместе лазили по фортам, ездили на Коврижку, стояли в очередях, иной раз, в отсутствие братьев, гоняли по крышам голубей, а то запускали раскрашенных змеев в небесную синь, задрав кверху голову, не глядя под ноги и попадая в ямы и лужи.
Она знала своих подруг главным образом по совместным играм… Ещё и ещё раз перебирала она в памяти все, что могла вспомнить о своих подругах, и не могла ничего плохого о них сказать. Правда, Катюшка Соборская любит иногда приврать, не оттого, что кого-нибудь хочет обмануть, а искренне веря в то, что приходит ей на ум. Немного угрюма Иевлева… А так девчата как девчата. «Рабочая косточка!» — повторила Таня выражение Виталия, не заметив, что повторила.
Не раз Таня говорила с каждой из своих подруг, выспрашивая о самом тайном, пока Леночка Иевлева не сказала как-то:
— Таньча, чего ты все к нам присматриваешься да выпытываешь? Верить, что ли, перестала? Все мы друг у друга на виду, право, и хотела бы скрыть что-нибудь, да разве утаишь… С чистой душой, Таньча, живём.
Таня смутилась. Хотела объяснить своё поведение, но Катюша Соборская сказала:
— Все за нас боишься, Танютка? Не бойся.
Машенька Цебрикова рассудительно ответила Кате за Таню:
— Я думаю так: идти надо, чтобы на душе было светло, чисто, как после причастия, после исповеди.
Девчата расхохотались.
— Ну, Машенька, заговорилась… Это тебе не в монастырь идти!
Машенька покраснела, однако выдержала паузу и, когда подруги смолкли, сказала решительно:
— Не в том дело. Я говорю, что такое дело, на какое мы хотим идти, надо делать с чистым сердцем А что до исповеди, то у меня бабка была такая благочестивая, такая благочестивая… Я маленькая была — верила во все. Это позже, как посмотрела у подружки на Океанской, как попы пьянствуют да ведут себя… У архиерея мальчишки сливы потаскали, как он их ругал ой-ой-ой! Веры в попов да в боженьку у меня нету, а слова про них остались. Нету других-то слов! Не научилась ещё другими словами говорить, а охота.
— Ой, девочки! — вздохнула Катюша, полузакрыв свои чёрные, как маслины, глаза. — Даже боязно.
— Боязно, так отстань, пока не поздно! — сказала Леночка, хмурясь.
— Вот что, девчата! — сказала Таня. — Будет у нас беседа с одним человеком. Как его фамилия, я вам говорить не буду. Вы его сами увидите. Только заранее уговор: если где-нибудь его встретите, не подскакивать, не здороваться, глаза не пялить, как Машка пялит на парней, виду не подавать, что вы его знаете, что с ним говорили…
— Ой, как интересно! — всплеснула Машенька руками.
Таня с укором поглядела на неё, та сразу замолкла.
— А как в комсомоле-то, что делать, как держаться? — спросила Катя.
— Я сама ещё не знаю, девочки, — простодушно сказала Таня, — будут нами руководить — и скажут и покажут. А потом мы уже начали работу-то, листовки распространяли. Это тоже важное дело. Похвалили нас!
Тут Таня замялась, вспомнив свой разговор по этому поводу с Виталием, вспомнив, как он отчитывал её.
— Вот это да! — сказала Машенька.
В этот момент она забыла о том, что отец все-таки дал ей подзатыльник, вернувшись домой, после, того, как обнаружил в узелке с едой, принесённом дочкой, листовку: «Да что вас, девки, мёдом, что ли, кормят большевики-то, что вы все в политику ударились?.. Башка, что ли, тебе надоела? А то, смотри, укоротят!» Он, правда, не сказал больше ничего, но Машеньку очень тяготило то, что за листовку ей досталось так же, как доставалось прежде за всякие пустяки. И это в глазах Машеньки как-то невольно умалило её радость, которую испытывала она, когда получила листовки для распространения. Она не сказала об этом никому из подруг, но чувство обиды держалось в ней все эти дни. И вот теперь осталась только радость от сознания, что она, Машенька, делает важное дело!
Приходили они разными дорогами, как учила их Таня.
Место было открытое. Галечная коса выходила далеко в залив — никто не мог подойти неожиданно и незаметно с этой стороны; сзади чуть не на версту тянулась постепенно возвышающаяся отмель, которая в глубине переходила в железнодорожное полотно; справа и слева был берег, усеянный чёрным от мазуты и копоти ракушечником. Вся местность хорошо просматривалась, и потому издалека видно было подходивших девчат — в цветастых полушалках, в кофточках, сиреневых, розовых, голубых, в юбках со сборками.
— Вырядились, как на праздник! — сказала Таня сама себе, но, однако, прикусила язык, вспомнив, что и сама к этому случаю из небогатого своего гардероба выбрала праздничное платье в красный горошек, ненадёванное ещё…
«А разве не праздник?» — спросила она себя, и опять то же удивительное чувство, какое всплывало в ней все эти дни, овладело ею с необыкновенной силой. «Как хорошо все это!» — подумала она.
Бонивур спустился с железнодорожной насыпи и пошёл к собравшимся девушкам. Быстро миновав расстояние, отделявшее насыпь от косы, мимолётным, но острым взглядом окинул всю их группу и каждую из пятёрки. «Пронзительный!» — подумала Катя, сдержав вздох, теснивший её грудь.
Поздоровавшись, Виталий сел прямо на землю.
И девчата вслед за ним умостились возле…
Кто знает, кого и что ожидали они увидеть! Выглядел Виталий обыкновенным рабочим пареньком, и не было в нем ничего таинственного и необыкновенного. И все оказалось лучше и проще, чем можно было себе представить. Молод — значит, молодость не препятствие к тому, чтобы делать большое дело. Свой — значит, тем ближе к сердцу будет. Крепок и смышлён, здоров и уверен в себе — значит, не боится ничего, и нам надо быть такими же. Нет в нем ничего необыкновенного — значит, великое дело делают простые люди, как и все мы. И значит, подполье где-то рядом, близко, оно везде и всюду, где есть смелые люди, не боящиеся встреч с врагами в любой момент. Исчезла неловкость и стеснительность девушек, когда оказался перед ними свой, простой парень.
Будто советуясь, Виталий сказал:
— О чем же мы с вами, девушки, говорить будем?
— Да нам-то охота многое знать, товарищ! — сказала Катя. — А что вперёд спросить, прямо не знаем. Вы уж сами как-нибудь, а? Если что непонятно будет, спросим, я так думаю.
— Ты знаешь, за что твоего отца японцы арестовали, Катя?
— Мне не сказывали, а все допытывались, кто к нему ходит да об чем говорят. Кто ходил — им знать не надо, что говорили — отец мне не докладывал… Кто ходил? Хорошие люди, свои… Что говорили? Может, вы нам про то скажете…
— Твой отец, Катя, был членом партийного комитета мастерских Военного порта. Это немалое дело — быть членом комитета партии большевиков… В партию, девушки, не каждого принимают: присмотреться к человеку надо, узнать, каков он, чем дышит, что у него за душою, с каким сердцем он на борьбу идёт, способен ли быть честным борцом за ленинское дело, выдержит ли все испытания. А большевикам приходится выдерживать такие испытания, какие никому и не снились. Иной всех близких своих потеряет, имя своё назвать не может, кличку носит, и каждый день и час держать себя в руках должен, и даже во сне воли себе дать не может, чтобы не выдать товарищей. Иной раз в логово врага идёт, его обличье на себя надевает, чтобы быть и там полезным партии. Жандармы, контрразведка, полиция, шпионы, провокаторы, суд, — все против него, а он ни словом, ни взглядом, ни движением, ни мыслью выдать себя не может… Бывает и так, что все товарищи погибнут, один он, большевик, остался, — и тогда борьбу не прекратит. Мало того, не только сам её не бросит, но и новых, других людей подымет взамен потерянных. Сколько раз испытывала партия невыносимые тяготы, а из каждого испытания выходила только крепче и сильнее, потому что силу свою она в народе черпает, народ её поддерживает, лучших своих сынов отдаёт, подымает её, верит в неё, идёт за ней…
…Тихо шелестел прибой, накатывая волну за волной на галечник косы. Проплывали в недостижимой высоте едва заметные облака. Синей стеной на другой стороне залива стояли сопки близ Артёма. Влево шли один за другим мысы, становясь все меньше и меньше, все воздушнее и, наконец, тая в голубовато-белесой, накалённой солнцем дали.
Слушали девушки Виталия, и в то же время каждая из них думала о себе.
Припоминала Катя, как, таясь, приходили к её отцу люди. Но в осторожности их не чувствовала она страха, просто никто из них не хотел дать козыря в руки тем, кто шпионил за ними. Припоминала она, как после ареста отца заходили к ней люди, которых она не знала до сих пор и не видела. Приходили, приносили продукты, деньги, иной раз к каким-то женщинам отводили, по голове гладили, называли дочкой, и была в этом названии какая-то успокоительная сила, будто сам батька её так называл. В те дни сама она поняла, что люди эти связаны с её отцом и с нею такими узами, которые не всегда и кровное родство даёт.
Щурила Леночка Иевлева глаза на море, щурила не столько от сияния, которое оно испускало, сколько от того, что давно уже у неё щекотало в носу и слезы наплывали на глаза. Вспомнила, как ревел в Ивановке скот, выгнанный из коровников, как сгрудились крестьяне испуганной, мятущейся толпой у околицы, как рыскали по деревне японские солдаты, как поднялись к небу дымные столбы из хат и забушевало пламя, ярясь над жилищем людей, где родились они и своим умершим закрывали глаза медными пятаками, где уединялись в минуты горя и где с друзьями пировали, и пели, и веселились, когда радость входила в крестьянские дома.
Смотрела Таня на Виталия и переставала чувствовать, что он ей почти ровесник. Пытливо глядела она на него, своего товарища, и какое-то странное ощущение овладевало ею — будто всю жизнь рядом с ним ходила, будто знала его с детства, и хотелось ей сделать для него что-то хорошее.
У Машеньки Цебриковой сквозь веснушки, щедро покрывавшие и нос и щеки, пробивался густой румянец; она уже ясно переживала все то, о чем говорил Виталий, и клялась в душе, что у неё-то хватит силы на все испытания, и кружилась голова от сознания необыкновенности труда революционера-большевика. Она кидала такие взгляды на Виталия, что Соня Лескова — смуглая, похожая на цыганку девушка с кораллами на тонкой шее и чёрными глазами, сквозь агатовую глубину которых нельзя было рассмотреть, какие чувства её волнуют, — несколько раз уже трогала Машу за рукав: «Да не смотри ты так, Машка!»
— Почему народ поддерживает партию, — продолжал Виталий, — почему он идёт за ней? Потому, что партия большевиков защищает рабочее дело, потому, что она борется за счастье трудового человека. И как борется! Никто её в сторону не уведёт, никто не подкупит, никто не запугает… Верно называют партию Передовым отрядом рабочего класса, его авангардом…
Виталий говорил, переводя взгляд с одной девушки на другую.
— А как быть с теми, кто ещё не созрел для вступления в партию, но кто всей душой тянется к нашему делу? Молодёжь вступает в комсомол — Коммунистический союз молодёжи, становится надёжным помощником партии… Комсомольцы кровью своей доказали право на это звание. Враги наши не щадят комсомольцев, если те попадают в их руки, они хорошо знают, что комсомол — резерв партии…
Не счесть, сколько комсомольцев погибло на Мациевской в семеновских застенках, сколько уничтожил их собака Калмыков!.. А приморские комсомольцы не в последнем ряду солдат революции… Был у Сергея Лазо адъютант Миша Попов. Попался белым в плен. Схватили его… Мучили, пытали — а это белые умеют делать! Да Миша им даже имени своего не сказал. Так молча и умер в пытках. Напоследок палачам в глаза плюнул… Митя Часовитин, комсомолец, когда умирал в японском застенке, «Интернационал» пел… Кровь из него течёт, силы иссякли, голоса нет уже, а он шепчет: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вот что такое комсомольцы, девушки! Да только ли Миша Попов и Митя Часовитин? С гордым сердцем и чистой душой жили! Придётся вам тяжко — вспомните о них! Не зря они кровью своей полили ту землю, на которой мы стоим.
…Проплывали мимо рыбацкие шампуньки. Тени от широких парусов ложились на воду и на приплеск. Едва шевелили кормовыми вёслами рыбаки, наработавшиеся с самого рассвета и разомлевшие в полуденный зной на солнце. Маневровые паровозы свистели натруженными голосами. Задрожала земля под тяжестью поезда, протащившегося по насыпи. У рыбацкой фанзы, прилепившейся под самым берегом, у скалы, истошно залаяла собачонка. Все было обыденным — таким, как было вчера и будет завтра. Но уже не вчерашними стали девушки, слушавшие Виталия.
Притихли они и слушали его серьёзно. Уже погасли весёлые чёртики в глазах Машеньки, и стало лицо её по-новому сильным и светлым. Точно клятву давая, сидела, выпрямившись и сжав руки на груди, Таня. Трудно было им найти слова, чтобы обозначить все, что возникло в них в эти тихие минуты… Да и нужны ли были слова? Делами надо было теперь говорить.
— Мы не боимся, товарищ Антонов! — сказала Таня.
Разошлись быстро, по двое.
Машенька Цебрикова пошла с Таней. На насыпи она прижалась к подруге, и Таня почувствовала, что Машенька вся дрожит.
— Ты чего, Маша, застыла, что ли?
— Да нет, так просто, ну сама не знаю чего… Ну, так и колотится все внутри. Танюшка, теперь мы товарищи, да?
— Да мы и раньше были товарищами, Машенька.
— А теперь по-особенному, — вздохнула со всхлипом. — Ой, как хорошо-то, Таня!
Утром на воротах цеха появилось объявление:
— Свято место не бывает пусто! — плюнул Квашнин, увидя, как рябой, рыжий казак устраивается на том же штабеле шпал, на котором ещё недавно восседал японский часовой.
Казак был явно навеселе. Он вынул кисет, набил куцую трубочку, закурил. Его маленькие, кабаньи глазки с рыжими ресницами были красны, и казак, силясь преодолеть хмель, который разбирал его, то таращил глаза, то щурил их. Заметив, что Квашнин обернулся к нему, казак начальственно крикнул:
— Эй, ты! Работай! Чего зенки лупишь?
— На тебя смотрю, какой ты хороший! — ответил Квашнин.
— Хорош, не хорош, а над тобой поставлен! — самодовольно ухмыльнулся казак.
Квашнин процедил сквозь зубы:
— Ну, что поставлено, то и положить можно.
— Чего, чего? — зашевелился рябой, подымаясь со своего места и угрожающе нахмурясь.
— Ничего. На свою бабу покричи! — сказал Квашнин и отвернулся.
Рябой, в котором хмельная лень и вялость победили задор, опустился опять и вскоре задремал, облокотясь на ладонь.
К Квашнину подошёл Виталий:
— Ну, как успехи?
Квашнин позвал его внутрь вагона. Отёр руки о брезентовый передник, заляпанный раствором, взял ломик, стоявший у борта.
— Глянь, Антонов! — Размахнулся и ударил ломом в стену бетонной камеры.
Железо пробило стену и вышло насквозь. Когда Квашнин вытащил лом, аккуратная круглая дырка осталась в стене. Ясное голубое небо виднелось через неё.
— Засыплетесь! — сказал Виталий. — На первом же осмотре засыплетесь! Как кто-нибудь из контролёров попробует так же, все станет ясным.
— Ну, это как сказать! — усмехнулся один из бетонщиков, вслед за Квашниным вошедший в вагон. — Илья Абрамович силу в руках имеет. Лом возьмёт, двинет — что твой снаряд! У него руки… — И бетонщик не закончил фразу, поднял с пола семидюймовый гвоздь и подал Квашнину: — Илья Абрамович, опробуй для примеру!
Квашнин, взяв гвоздь, без особого напряжения завязал его узлом и протянул восхищённому его силой Виталию.
— Ведь это смотря кто! — сказал он спокойно. — Контролёр, конечно, эту стенку не возьмёт, а снаряд, или, скажем, граната разнесёт начисто всю коробку. Уж такую мы смесь делали…
В это время снаружи донеслось:
— Эй, работай, работай! Не стой!
— Проснулся, черт рябой, — сказал Квашнин. — Тюремщик паршивый! Долго мы их будем терпеть?
— Это от нас зависит, — ответил Виталий.
— Через недельку начнём?
— Возможно.
Голос казака показался Виталию знакомым. Через амбразуру он посмотрел на улицу. В рябом казаке он узнал Иванцова, вестового ротмистра Караева.
— Ч-черт возьми! — сказал он с досадой. — Мне при этой роже нельзя показываться!
Квашнин понимающе взглянул на Виталия.
— Тут есть люк. Можешь через него выйти.
Виталий дождался, когда рябой отвернулся, и, легко спрыгнув между рельсами, выскочил с другой стороны состава и пошёл, предупредив Квашнина, что теперь все разговоры о деле придётся перенести на квартиру.
— Что, знакомый? — спросил Квашнин.
— Весьма… Он будет мне мешать.
— Ну, товарищ, можно было бы и начинать, кабы не одна заковыка.
Присев однажды возле Алёши, Суэцугу сказал:
— Очень хорошая погода!
— Угу! — ответил Алёша.
— Очень хорошо в такую погоду гулять.
— Недурно.
— Вы хотите гулять?
Алёша посмотрел на японца.
— Не позывает! — сказал он.
Японец торопливо достал крошечный словарик.
Алёша посмотрел на Суэцугу.
— Все учите?
— Да, — ответил поручик. — Японский офицер должен знать росскэ язык! Как это говорят, при-го-дит-ца!
— Не пригодится! — угрюмо сказал Алёша. — Напрасно трудитесь.
Суэцугу пропустил мимо ушей замечание Алёши. Он аккуратно записал выражение «не позывает». Критически глядя на клёпку, заявил:
— Росскэ рабочие не умеют хорошо работать… Совсем не умеют… С хозяин всегда спорить, ругать. Плохо!
— А у вас не так, что ли? — буркнул Алёша.
— О! — Суэцугу изобразил восхищение на лице. — Японски рабочие послушни как сын, котору слушает отец. Очень хорошо работать! Ниппон[11] нет борсевико!
— Ну, это ты врёшь! — выпалил Алёша. — Асадо Сато был коммунист. Сен-Катаяма коммунист… Будто не знаешь? А коли хорошо в Японии, катились бы туда.
— Мы скоро эваку-ировать! — любезно ответил Суэцугу.
— Слава богу, мы это который год слышим.
— Нет, правда… — Суэцугу опять вынул словарик. — Ещё немного учите меня, — сказал он, перелистывая записную книжечку. — Есть ли в цехе новые рабочие?
Алёша побагровел.
— Э-э, вон какой ты учёный, ваше благородие! Ни черта я тебе не скажу! Понял? Так и запиши. Ни черта!
Суэцугу поднялся:
— Очень благодарю. Аригото[12] . Можно мне приходить ваш дом заниматься росскэ язык?
— Нет…
— Может быть, ваша сестра может?
— Нет! — отрезал Алёша.
Суэцугу вежливо отошёл. И очутился лицом к лицу с Виталием.
Комсомолец оторопел. Как ни остерегался он попадаться на глаза кому бы то ни было из военных, все же он столкнулся с Суэцугу. Японец вежливо сказал:
— Здрастуйте!
— Здравствуйте! — ответил Бонивур, сделав движение, чтобы пропустить поручика. Но тот с выражением любопытства на лице рассматривал Виталия.
— Нови-чок? — произнёс он.
— Нет, который год здесь работаю! — сказал Виталий.
— Я до сих пор не видал вас! — живо возразил японец.
— Ну, разве всех запомнишь! — ответил ему Виталий.
Когда Суэцугу ушёл, Алёша кивнул ему вслед:
— Принюхивается, Виталька!
— Кажется.
2
Таня зачастила к подругам. То вспоминала она о том, что на Кавказской улице живёт её однокашница, то нужно ей получить выкройку блузки, то следовало навестить какую-то родственницу. Но для этого она всегда направлялась в одно место: в депо. Там работали отцы, братья, мужья знакомых Тани. И она считала своим долгом предварительно справиться у них, когда может она зайти, чтобы застать девчат.— Андрей Платоныч, — спрашивала она закопчённого усача в кожаной замасленной куртке, — Машенька дома сегодня?
— Машенька-то? А где ей быть? — отвечал Андрей Платоныч, утирая лицо ладонью. — Да ты сходи сама!
— И то схожу! — говорила Таня и, поспешно простившись, исчезала.
Полчаса спустя, взявшись за рабочий ящик и обнаружив в нем какую-то бумагу, Андрей Платоныч читал:
«Товарищи! Близится час победы! НРА — у Имана. Настают последние дни развязки. Белые чувствуют свою гибель, но они ещё сопротивляются. Они готовятся ещё к кровавым схваткам, формируют войска, готовят броневики.
Эти войска белых по железной дороге будут перебрасываться на фронт! Эти бронированные поезда ремонтируются в нашем депо!
— Не бывать тому, чтобы мы своими руками помогали врагам!
Бастуйте! Срывайте воинские перевозки белых!
Комитет».
Андрей Платоныч посмотрел поверх очков, не заметил ли кто листовку, и сунул её в карман. «Откуда бы это? — соображал он. — Никто будто не заходил… Только Пужнякова девчонка…»
А дня через два Андрей Платоныч обнаружил листовку в узелке с обедом, принесённом Машенькой.
— Вот сопливая команда! — ворчал он, пряча листовку. — И Машка туда же. Ну, шкуру дома спущу… Когда только поспевают, проклятущие?! Ну, молодцы девчата!
Виталий удивился, когда Таня сообщила, что все листовки, какие он поручал ей распространить, уже разошлись.
— Да ты их по улице, что ли, разбросала? — спросил он тревожно. — Смотри, Таня!
Девушка смело, с каким-то вызовом, глядела на юношу.
— Не маленькая! — ответила она.
Аккуратно уложив в корзину новую партию листовок, Таня остановилась перед Виталием.
— Ну, что? — спросил тот.
— Давай ещё!
— Не успеешь.
— Успеем! — самоуверенно возразила девушка. Множественное окончание сорвалось с её языка невольно.
— Что это значит? — спросил Бонивур.
— Ничего, — передёрнула плечами Таня.
— Таня! — сказал Виталий серьёзно. — Мы не в жмурки и не в лапту играем. С кем ты поделилась?
Подчиняясь его повелительному тону, девушка рассказала, что раздала листовки нескольким своим подругам, которые, как и она, хотели «что-нибудь делать». Их было четыре.
— Я за них головой ручаюсь! — добавила Таня горячо.
— Твоя голова не стоит головы Антония Ивановича, например! — сумрачно вымолвил Виталий.
Таня стояла, вытянувшись, как струнка. Кровь отхлынула от её розовых щёк. Она смотрела на Виталия не мигая, затаив дыхание. Слезы заблестели на её глазах. Но гордость не дала ей заплакать. И Виталий понял, что Таня не слабее брата, не слабее, пожалуй, и его самого. И если она ручается за девчат, верить ей можно.
— Вот вы, парни, всегда так! — прерывисто сказала Таня. — Все думаете, что девчата лишь о танцульках мечтают, точно мы не люди. Я, поди, знаю, кому давать. У Катьки Соборской отец в тюрьме, Леночка Иевлева — круглая сирота, приёмыш, у неё родители в Ивановке погибли от японцев, Машенька — Цебрикова дочка — сама работает. Соня Лескова за брата мстит! А вы…
— Вот ты с этого и начала бы! — Бонивур улыбнулся. — Ну, чисто Алёшка — все выпалит, а потом думать начнёт!.. Уговорились, Таня. Ты будь начальником над своей командой. Но пока, кроме тебя, они не должны знать никого. Понятно? Вступайте в комсомол, а тогда уже настоящими бойцами будете. Идёт?
— Ещё как идёт! — обрадованно отозвалась Таня. — Господи, какой вы хороший! Не то что Алёшка, он ничего не понимает.
Виталий усмехнулся:
— Все Алёшку коришь, Таньча, а если он в беду попадёт, свою голову сложишь, а выручишь… Так?
Таня озадаченно посмотрела на Виталия.
— Да боже ты мой, а как же иначе, коли друг за друга не держаться! Алёшка-то, вы знаете, Виталя, какой парень… Даже на Первой Речке поискать. А у нас парни что надо — и в огонь и в воду за революцию готовы!.. Только вы ему не говорите, Виталя, а то он нос задерёт, знаю я его…
— Рабочая косточка, — сказал Виталий, — за своих, как ты говоришь, в огонь и в воду, а с врагами драться до последнего вздоха.
Помолчав, он добавил:
— С девчатами твоими надо поговорить. Устрой с ними встречу, побеседуем…
3
Таня с волнением готовилась к встрече. С той минуты, когда Виталий сказал, что она отвечает за своих девчат, что они уже становятся настоящими бойцами революции, распространяя листовки стачечного комитета, она вдруг почувствовала свою ответственность за тех, кто вместе с ней становится в ряды этой армии, и поняла, что до сих пор она смотрела на «своих девчат» только как на подруг детства.Она знала их до сих пор как сверстниц, с которыми вместе лазили по фортам, ездили на Коврижку, стояли в очередях, иной раз, в отсутствие братьев, гоняли по крышам голубей, а то запускали раскрашенных змеев в небесную синь, задрав кверху голову, не глядя под ноги и попадая в ямы и лужи.
Она знала своих подруг главным образом по совместным играм… Ещё и ещё раз перебирала она в памяти все, что могла вспомнить о своих подругах, и не могла ничего плохого о них сказать. Правда, Катюшка Соборская любит иногда приврать, не оттого, что кого-нибудь хочет обмануть, а искренне веря в то, что приходит ей на ум. Немного угрюма Иевлева… А так девчата как девчата. «Рабочая косточка!» — повторила Таня выражение Виталия, не заметив, что повторила.
Не раз Таня говорила с каждой из своих подруг, выспрашивая о самом тайном, пока Леночка Иевлева не сказала как-то:
— Таньча, чего ты все к нам присматриваешься да выпытываешь? Верить, что ли, перестала? Все мы друг у друга на виду, право, и хотела бы скрыть что-нибудь, да разве утаишь… С чистой душой, Таньча, живём.
Таня смутилась. Хотела объяснить своё поведение, но Катюша Соборская сказала:
— Все за нас боишься, Танютка? Не бойся.
Машенька Цебрикова рассудительно ответила Кате за Таню:
— Я думаю так: идти надо, чтобы на душе было светло, чисто, как после причастия, после исповеди.
Девчата расхохотались.
— Ну, Машенька, заговорилась… Это тебе не в монастырь идти!
Машенька покраснела, однако выдержала паузу и, когда подруги смолкли, сказала решительно:
— Не в том дело. Я говорю, что такое дело, на какое мы хотим идти, надо делать с чистым сердцем А что до исповеди, то у меня бабка была такая благочестивая, такая благочестивая… Я маленькая была — верила во все. Это позже, как посмотрела у подружки на Океанской, как попы пьянствуют да ведут себя… У архиерея мальчишки сливы потаскали, как он их ругал ой-ой-ой! Веры в попов да в боженьку у меня нету, а слова про них остались. Нету других-то слов! Не научилась ещё другими словами говорить, а охота.
— Ой, девочки! — вздохнула Катюша, полузакрыв свои чёрные, как маслины, глаза. — Даже боязно.
— Боязно, так отстань, пока не поздно! — сказала Леночка, хмурясь.
— Вот что, девчата! — сказала Таня. — Будет у нас беседа с одним человеком. Как его фамилия, я вам говорить не буду. Вы его сами увидите. Только заранее уговор: если где-нибудь его встретите, не подскакивать, не здороваться, глаза не пялить, как Машка пялит на парней, виду не подавать, что вы его знаете, что с ним говорили…
— Ой, как интересно! — всплеснула Машенька руками.
Таня с укором поглядела на неё, та сразу замолкла.
— А как в комсомоле-то, что делать, как держаться? — спросила Катя.
— Я сама ещё не знаю, девочки, — простодушно сказала Таня, — будут нами руководить — и скажут и покажут. А потом мы уже начали работу-то, листовки распространяли. Это тоже важное дело. Похвалили нас!
Тут Таня замялась, вспомнив свой разговор по этому поводу с Виталием, вспомнив, как он отчитывал её.
— Вот это да! — сказала Машенька.
В этот момент она забыла о том, что отец все-таки дал ей подзатыльник, вернувшись домой, после, того, как обнаружил в узелке с едой, принесённом дочкой, листовку: «Да что вас, девки, мёдом, что ли, кормят большевики-то, что вы все в политику ударились?.. Башка, что ли, тебе надоела? А то, смотри, укоротят!» Он, правда, не сказал больше ничего, но Машеньку очень тяготило то, что за листовку ей досталось так же, как доставалось прежде за всякие пустяки. И это в глазах Машеньки как-то невольно умалило её радость, которую испытывала она, когда получила листовки для распространения. Она не сказала об этом никому из подруг, но чувство обиды держалось в ней все эти дни. И вот теперь осталась только радость от сознания, что она, Машенька, делает важное дело!
4
Точно сговорившись, девушки пришли в условленное место, принарядившись, надев на себя все лучшее, что у них было.Приходили они разными дорогами, как учила их Таня.
Место было открытое. Галечная коса выходила далеко в залив — никто не мог подойти неожиданно и незаметно с этой стороны; сзади чуть не на версту тянулась постепенно возвышающаяся отмель, которая в глубине переходила в железнодорожное полотно; справа и слева был берег, усеянный чёрным от мазуты и копоти ракушечником. Вся местность хорошо просматривалась, и потому издалека видно было подходивших девчат — в цветастых полушалках, в кофточках, сиреневых, розовых, голубых, в юбках со сборками.
— Вырядились, как на праздник! — сказала Таня сама себе, но, однако, прикусила язык, вспомнив, что и сама к этому случаю из небогатого своего гардероба выбрала праздничное платье в красный горошек, ненадёванное ещё…
«А разве не праздник?» — спросила она себя, и опять то же удивительное чувство, какое всплывало в ней все эти дни, овладело ею с необыкновенной силой. «Как хорошо все это!» — подумала она.
Бонивур спустился с железнодорожной насыпи и пошёл к собравшимся девушкам. Быстро миновав расстояние, отделявшее насыпь от косы, мимолётным, но острым взглядом окинул всю их группу и каждую из пятёрки. «Пронзительный!» — подумала Катя, сдержав вздох, теснивший её грудь.
Поздоровавшись, Виталий сел прямо на землю.
И девчата вслед за ним умостились возле…
Кто знает, кого и что ожидали они увидеть! Выглядел Виталий обыкновенным рабочим пареньком, и не было в нем ничего таинственного и необыкновенного. И все оказалось лучше и проще, чем можно было себе представить. Молод — значит, молодость не препятствие к тому, чтобы делать большое дело. Свой — значит, тем ближе к сердцу будет. Крепок и смышлён, здоров и уверен в себе — значит, не боится ничего, и нам надо быть такими же. Нет в нем ничего необыкновенного — значит, великое дело делают простые люди, как и все мы. И значит, подполье где-то рядом, близко, оно везде и всюду, где есть смелые люди, не боящиеся встреч с врагами в любой момент. Исчезла неловкость и стеснительность девушек, когда оказался перед ними свой, простой парень.
Будто советуясь, Виталий сказал:
— О чем же мы с вами, девушки, говорить будем?
— Да нам-то охота многое знать, товарищ! — сказала Катя. — А что вперёд спросить, прямо не знаем. Вы уж сами как-нибудь, а? Если что непонятно будет, спросим, я так думаю.
— Ты знаешь, за что твоего отца японцы арестовали, Катя?
— Мне не сказывали, а все допытывались, кто к нему ходит да об чем говорят. Кто ходил — им знать не надо, что говорили — отец мне не докладывал… Кто ходил? Хорошие люди, свои… Что говорили? Может, вы нам про то скажете…
— Твой отец, Катя, был членом партийного комитета мастерских Военного порта. Это немалое дело — быть членом комитета партии большевиков… В партию, девушки, не каждого принимают: присмотреться к человеку надо, узнать, каков он, чем дышит, что у него за душою, с каким сердцем он на борьбу идёт, способен ли быть честным борцом за ленинское дело, выдержит ли все испытания. А большевикам приходится выдерживать такие испытания, какие никому и не снились. Иной всех близких своих потеряет, имя своё назвать не может, кличку носит, и каждый день и час держать себя в руках должен, и даже во сне воли себе дать не может, чтобы не выдать товарищей. Иной раз в логово врага идёт, его обличье на себя надевает, чтобы быть и там полезным партии. Жандармы, контрразведка, полиция, шпионы, провокаторы, суд, — все против него, а он ни словом, ни взглядом, ни движением, ни мыслью выдать себя не может… Бывает и так, что все товарищи погибнут, один он, большевик, остался, — и тогда борьбу не прекратит. Мало того, не только сам её не бросит, но и новых, других людей подымет взамен потерянных. Сколько раз испытывала партия невыносимые тяготы, а из каждого испытания выходила только крепче и сильнее, потому что силу свою она в народе черпает, народ её поддерживает, лучших своих сынов отдаёт, подымает её, верит в неё, идёт за ней…
…Тихо шелестел прибой, накатывая волну за волной на галечник косы. Проплывали в недостижимой высоте едва заметные облака. Синей стеной на другой стороне залива стояли сопки близ Артёма. Влево шли один за другим мысы, становясь все меньше и меньше, все воздушнее и, наконец, тая в голубовато-белесой, накалённой солнцем дали.
Слушали девушки Виталия, и в то же время каждая из них думала о себе.
Припоминала Катя, как, таясь, приходили к её отцу люди. Но в осторожности их не чувствовала она страха, просто никто из них не хотел дать козыря в руки тем, кто шпионил за ними. Припоминала она, как после ареста отца заходили к ней люди, которых она не знала до сих пор и не видела. Приходили, приносили продукты, деньги, иной раз к каким-то женщинам отводили, по голове гладили, называли дочкой, и была в этом названии какая-то успокоительная сила, будто сам батька её так называл. В те дни сама она поняла, что люди эти связаны с её отцом и с нею такими узами, которые не всегда и кровное родство даёт.
Щурила Леночка Иевлева глаза на море, щурила не столько от сияния, которое оно испускало, сколько от того, что давно уже у неё щекотало в носу и слезы наплывали на глаза. Вспомнила, как ревел в Ивановке скот, выгнанный из коровников, как сгрудились крестьяне испуганной, мятущейся толпой у околицы, как рыскали по деревне японские солдаты, как поднялись к небу дымные столбы из хат и забушевало пламя, ярясь над жилищем людей, где родились они и своим умершим закрывали глаза медными пятаками, где уединялись в минуты горя и где с друзьями пировали, и пели, и веселились, когда радость входила в крестьянские дома.
Смотрела Таня на Виталия и переставала чувствовать, что он ей почти ровесник. Пытливо глядела она на него, своего товарища, и какое-то странное ощущение овладевало ею — будто всю жизнь рядом с ним ходила, будто знала его с детства, и хотелось ей сделать для него что-то хорошее.
У Машеньки Цебриковой сквозь веснушки, щедро покрывавшие и нос и щеки, пробивался густой румянец; она уже ясно переживала все то, о чем говорил Виталий, и клялась в душе, что у неё-то хватит силы на все испытания, и кружилась голова от сознания необыкновенности труда революционера-большевика. Она кидала такие взгляды на Виталия, что Соня Лескова — смуглая, похожая на цыганку девушка с кораллами на тонкой шее и чёрными глазами, сквозь агатовую глубину которых нельзя было рассмотреть, какие чувства её волнуют, — несколько раз уже трогала Машу за рукав: «Да не смотри ты так, Машка!»
— Почему народ поддерживает партию, — продолжал Виталий, — почему он идёт за ней? Потому, что партия большевиков защищает рабочее дело, потому, что она борется за счастье трудового человека. И как борется! Никто её в сторону не уведёт, никто не подкупит, никто не запугает… Верно называют партию Передовым отрядом рабочего класса, его авангардом…
Виталий говорил, переводя взгляд с одной девушки на другую.
— А как быть с теми, кто ещё не созрел для вступления в партию, но кто всей душой тянется к нашему делу? Молодёжь вступает в комсомол — Коммунистический союз молодёжи, становится надёжным помощником партии… Комсомольцы кровью своей доказали право на это звание. Враги наши не щадят комсомольцев, если те попадают в их руки, они хорошо знают, что комсомол — резерв партии…
Не счесть, сколько комсомольцев погибло на Мациевской в семеновских застенках, сколько уничтожил их собака Калмыков!.. А приморские комсомольцы не в последнем ряду солдат революции… Был у Сергея Лазо адъютант Миша Попов. Попался белым в плен. Схватили его… Мучили, пытали — а это белые умеют делать! Да Миша им даже имени своего не сказал. Так молча и умер в пытках. Напоследок палачам в глаза плюнул… Митя Часовитин, комсомолец, когда умирал в японском застенке, «Интернационал» пел… Кровь из него течёт, силы иссякли, голоса нет уже, а он шепчет: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вот что такое комсомольцы, девушки! Да только ли Миша Попов и Митя Часовитин? С гордым сердцем и чистой душой жили! Придётся вам тяжко — вспомните о них! Не зря они кровью своей полили ту землю, на которой мы стоим.
…Проплывали мимо рыбацкие шампуньки. Тени от широких парусов ложились на воду и на приплеск. Едва шевелили кормовыми вёслами рыбаки, наработавшиеся с самого рассвета и разомлевшие в полуденный зной на солнце. Маневровые паровозы свистели натруженными голосами. Задрожала земля под тяжестью поезда, протащившегося по насыпи. У рыбацкой фанзы, прилепившейся под самым берегом, у скалы, истошно залаяла собачонка. Все было обыденным — таким, как было вчера и будет завтра. Но уже не вчерашними стали девушки, слушавшие Виталия.
Притихли они и слушали его серьёзно. Уже погасли весёлые чёртики в глазах Машеньки, и стало лицо её по-новому сильным и светлым. Точно клятву давая, сидела, выпрямившись и сжав руки на груди, Таня. Трудно было им найти слова, чтобы обозначить все, что возникло в них в эти тихие минуты… Да и нужны ли были слова? Делами надо было теперь говорить.
— Мы не боимся, товарищ Антонов! — сказала Таня.
Разошлись быстро, по двое.
Машенька Цебрикова пошла с Таней. На насыпи она прижалась к подруге, и Таня почувствовала, что Машенька вся дрожит.
— Ты чего, Маша, застыла, что ли?
— Да нет, так просто, ну сама не знаю чего… Ну, так и колотится все внутри. Танюшка, теперь мы товарищи, да?
— Да мы и раньше были товарищами, Машенька.
— А теперь по-особенному, — вздохнула со всхлипом. — Ой, как хорошо-то, Таня!
5
Администрация и управление военного коменданта перешли в наступление. Как-то вечером в бронецехе собрались военные контролёры, железнодорожное начальство, инженеры, техники, десятники, Суэцугу и несколько военных. Они долго ходили вдоль составов, разговаривали, осматривали вагоны, что-то подсчитывали. В конторе начальника депо до рассвета горело электричество.Утром на воротах цеха появилось объявление:
В полдень пешим строем пришли казаки.
«Господа рабочие!
Большевистская пропаганда не доведёт вас до добра! Командование решило положить конец ей и саботажу, который свил себе гнездо в депо, что задерживает выполнение заказа военного министра.
С этого дня устанавливается урочное задание.
Невыработка, не носящая злостного, преднамеренного характера, будет наказуема штрафом, размер которого определяет администрация.
К злостным неисполнителям будут применяться строгие меры, вплоть до ареста и предания военному суду.
Для наблюдения за порядком в цех будут введены казаки, сотни особого назначения военного коменданта.
За работу, господа!»
— Свято место не бывает пусто! — плюнул Квашнин, увидя, как рябой, рыжий казак устраивается на том же штабеле шпал, на котором ещё недавно восседал японский часовой.
Казак был явно навеселе. Он вынул кисет, набил куцую трубочку, закурил. Его маленькие, кабаньи глазки с рыжими ресницами были красны, и казак, силясь преодолеть хмель, который разбирал его, то таращил глаза, то щурил их. Заметив, что Квашнин обернулся к нему, казак начальственно крикнул:
— Эй, ты! Работай! Чего зенки лупишь?
— На тебя смотрю, какой ты хороший! — ответил Квашнин.
— Хорош, не хорош, а над тобой поставлен! — самодовольно ухмыльнулся казак.
Квашнин процедил сквозь зубы:
— Ну, что поставлено, то и положить можно.
— Чего, чего? — зашевелился рябой, подымаясь со своего места и угрожающе нахмурясь.
— Ничего. На свою бабу покричи! — сказал Квашнин и отвернулся.
Рябой, в котором хмельная лень и вялость победили задор, опустился опять и вскоре задремал, облокотясь на ладонь.
К Квашнину подошёл Виталий:
— Ну, как успехи?
Квашнин позвал его внутрь вагона. Отёр руки о брезентовый передник, заляпанный раствором, взял ломик, стоявший у борта.
— Глянь, Антонов! — Размахнулся и ударил ломом в стену бетонной камеры.
Железо пробило стену и вышло насквозь. Когда Квашнин вытащил лом, аккуратная круглая дырка осталась в стене. Ясное голубое небо виднелось через неё.
— Засыплетесь! — сказал Виталий. — На первом же осмотре засыплетесь! Как кто-нибудь из контролёров попробует так же, все станет ясным.
— Ну, это как сказать! — усмехнулся один из бетонщиков, вслед за Квашниным вошедший в вагон. — Илья Абрамович силу в руках имеет. Лом возьмёт, двинет — что твой снаряд! У него руки… — И бетонщик не закончил фразу, поднял с пола семидюймовый гвоздь и подал Квашнину: — Илья Абрамович, опробуй для примеру!
Квашнин, взяв гвоздь, без особого напряжения завязал его узлом и протянул восхищённому его силой Виталию.
— Ведь это смотря кто! — сказал он спокойно. — Контролёр, конечно, эту стенку не возьмёт, а снаряд, или, скажем, граната разнесёт начисто всю коробку. Уж такую мы смесь делали…
В это время снаружи донеслось:
— Эй, работай, работай! Не стой!
— Проснулся, черт рябой, — сказал Квашнин. — Тюремщик паршивый! Долго мы их будем терпеть?
— Это от нас зависит, — ответил Виталий.
— Через недельку начнём?
— Возможно.
Голос казака показался Виталию знакомым. Через амбразуру он посмотрел на улицу. В рябом казаке он узнал Иванцова, вестового ротмистра Караева.
— Ч-черт возьми! — сказал он с досадой. — Мне при этой роже нельзя показываться!
Квашнин понимающе взглянул на Виталия.
— Тут есть люк. Можешь через него выйти.
Виталий дождался, когда рябой отвернулся, и, легко спрыгнув между рельсами, выскочил с другой стороны состава и пошёл, предупредив Квашнина, что теперь все разговоры о деле придётся перенести на квартиру.
— Что, знакомый? — спросил Квашнин.
— Весьма… Он будет мне мешать.
6
Антоний Иванович сказал Виталию:— Ну, товарищ, можно было бы и начинать, кабы не одна заковыка.