Страница:
Задолго до выступления отряда Вовка Верхотуров засел на дальнем повороте, на котором вместе с Колодяжным видел казаков Караева в день налёта. Долго сидел он, пригорюнившись. Грустные мальчишеские мысли чередой пролетали в его голове. Для чего пришёл он сюда? Он отвечал себе, что ему хочется видеть партизанский отряд во всей его красе, в походе. А в тайниках его души таилась надежда, что, увидев его на шляхе, пожалеют его партизаны и возьмут с собой, дадут коня, карабин. И поскачет партизан Верхотуров мстить за Виталия и отца!
Ведь бывает же, что исполняются мечты!
…Заклубилась вдали пыль. Забилось сердце Вовки.
Топот многих копыт потряс дорогу.
Вовка отступил в кювет, чтобы лошади не сбили его с ног. Одна за другой пронеслись мимо него шеренги партизан. Пыль закрывала от него очертания лиц и фигур. Тепло коней ощущал Вовка. Мимо! Мимо! Ряд за рядом. Все знакомые и родные.
О! Почему же нет никому дела до Вовки?
— Степушка-а! — закричал он, увидев в облаке пыли сосредоточенное, сердитое лицо сестры, с винтовкой за плечами скакавшей между Жилиным и Ниной.
Крик его потонул в топоте копыт. Никто не обернулся даже. Не слыхали…
Мимо! Мимо!..
Колонна так же внезапно кончилась, как появилась.
Вот скрылась она за поворотом. И если бы не облако пыли, оседавшее на землю и серым налётом покрывшее Вовку с головы до пят, можно было бы подумать, что отряд приснился ему.
Бодрость покинула Вовку. Он сел на обочине дороги и горько заревел. Между всхлипываниями он твердил себе:
— Вырасту… тоже буду партизаном! Буду!
Неслись партизанские кони. И не подозревали партизаны, что ждал их тут Вовка, что сквозь слезы он провожал их отчаянным взором. И не подозревала Степанида, что в этот час кончилось детство её брата…
Неслись партизанские кони. Скакали партизаны мимо попутных деревень и сел. И, точно снежный ком, рос отряд, оттого, что новые и новые бойцы ожидали его в каждом селе, на каждом перекрёстке и на хуторских тропинках и вливались в отряд.
Их было много.
И с каждым часом становилось все больше и больше.
Цыган положил Алексею руку на плечо. Смуглая его ладонь была горяча. На тёмном лице углями горели налившиеся кровью от усталости и бессонницы глаза. Под Халкидоном рубился Цыган отчаянно, будто смерти искал, а когда наступило затишье, не спал, а, положив голову на скрещённые руки, вперил очи в густое, чёрное небо: не легко было ему идти по новой дороге… назад, к океану…
— Не надо, побратим! — сказал Цыган Алёше. — Успокойся.
— А я ничего! — ответил Пужняк, скрывая глаза от Цыгана. — Думаешь, плачу? Не такие мы, браток! — Он встал, одёрнул рубаху и, не оборачиваясь, ушёл в кусты, пока не исчезли из виду люди. Лёг там на землю, уткнув лицо в руки.
И пока не вернулся он таким, каким был всегда, Цыган не ушёл с места, откуда видна была ему дорожка, протоптанная в высокой траве Алёшей.
— Что писал-то? — спросил Чекерда Алёшу.
— Так, для себя! — ответил Пужняк.
Чекерда взглянул на него живо и сказал горячо:
— Правильно, Алёша! Бери себе на заметку все… Такое время, паря, что одной головой всего и не упомнишь… А я вот плохо грамоте-то знаю. Иной раз и написал бы, да куда там!
Алёша смутился, хотел сказать, что писал сестре, а потом подумал, что Чекерда прав: стоило отметить следы этого пути отряда к морскому побережью с боями и победами, чтобы не забыли люди о тех, кто отдал свою жизнь за освобождение последних вёрст русской земли. «Что ж! — подумал Алёша. — Запишу, потом Афанасию Ивановичу отдам, пригодится кому-нибудь!» Он сказал Чекерде и Цыгану:
— Давайте вместе держаться!.. Цыган — справа, ты — слева, а я — за коренного.
Чекерда обидчиво прищурился:
— А почто я слева?
— Ближе к сердцу! — отшутился Алёша, поняв невысказанную мысль Чекерды, и добавил: — Не в том вопрос, Кольча, кто справа, кто слева, кто с какой руки, а в том, чтобы стенкой держаться!
— А я ничего! — сказал Чекерда. — Давай!
Цыган же молча кивнул головой.
Чекерда шёпотом спросил Алёшу:
— А ты стихи не пишешь, Алексей?
— Виталя писал, а я не умею! — отозвался Алёша.
— Ох, написать бы! — вздохнул Чекерда и зажмурил глаза. — Про Виталю бы да про то, как мы белых расчёсываем… Чтобы за сердце брало!
— Напишут! — сказал Алёша. — Напишут, Кольча!
От мистера Мак-Гауна Вашингтон потребовал точной информации. Она нужна была в Нью-Йорке, пока можно было ещё сыграть на положении в Приморье. Японской информации Нью-Йорк не верил, потому что в Токио были заинтересованы в том, чтобы ещё некоторое время поддержать на высоком уровне индексы фирм, наживавшихся на интервенции. Господин Канагава, вернувшись в Японию, заявил корреспондентам газет, что интересы японских фирм будут ограждены независимо от политической обстановки в Приморье и что деятельность их может продолжаться ещё значительное время, так как режим Дитерихса крепок, как никогда. Канагава лгал, но он не мог не лгать… При известии о полной эвакуации японцев из Приморья акции Мицуи и связанных с ним фирм неминуемо должны были резко упасть, а потому следовало выгадать время, чтобы реализовать их на рынке мелким держателям, — пусть крах интервенции ляжет на их плечи. Мицуи ни при каких обстоятельствах не может терпеть убытки…
Мак вызвал к себе Паркера, Смита и Кланга.
Как всегда хмуро, он объяснил, чего он хочет от каждого. Он сказал Паркеру:
— Мне нужна точная информация, Эзра! Не для газет. Враньё исключается. Вы умеете видеть и слушать: вы расскажете мне о том, что вы видели и слышали. Ничего больше.
Когда перед Маком предстал Смит, консул, не поднявшись с кресла, обратил на него свои покрытые красными прожилками глаза.
— Не буду объяснять вам положение, которое в настоящий момент создалось. Эвакуация всех сил союзников из Приморья — дело ближайших недель. Но… те, кто связан с вами, не должны думать, что мы уходим навсегда. Наоборот. Они должны думать, что мы скоро вернёмся. Как проповедник, вы посетите всю свою паству — в пределах досягаемости, конечно. Вселите в них веру, поддержите шатающихся: наши связи должны остаться крепкими и ещё крепче, чем были. Форма Красного Креста поможет вам, если возникнут какие-нибудь случайности.
Кланг услышал от Мака:
— Можете убираться на север. Сейчас там нужна крепкая рука, — я не намерен лишаться своих долларов. Надеюсь, Москва ещё не скоро дотянется до тех мест. За это время вы успеете стать богатым человеком. Учтите, что я вас найду везде. Если доллары будут у меня, они будут и у вас. Но если у меня не будет долларов, это обойдётся вам дорого, Кланг. Со мной лучше не ссориться. До свидания!
…Паркер с мистером Смитом выехали в прифронтовую полосу.
Находясь во Владивостоке, они по-иному представляли её себе. Она начиналась гораздо ближе, чем это можно было вообразить.
Сразу же, выехав из Владивостока, они увидели картины начавшегося развала, неразберихи, царствовавшей на дороге. Переполненные поезда. Станции, забитые войсками. Вереницы санитарных вагонов, напиханных до отказа ранеными, которых некуда было девать. Сбившиеся с ног военные коменданты. Толпы раненых на платформах и откосах насыпей. Офицеры, потерявшие воинский вид и утратившие власть над подчинёнными. Деморализованные солдаты, осаждавшие на разъездах и полустанках поезда, медленно идущие во Владивосток. Открытая торговля оружием в двух шагах от эшелонов. Драки. Неприкрыто враждебное выражение на лицах крестьян при взгляде на воинские составы, идущие на север.
Паркер не был подготовлен к этой картине. Его глубоко поразило то, что он увидел. Не новичок в военном деле, он хорошо понимал, что все это значит, и был встревожен не на шутку. Мрачен был и Смит. Однако он утешал себя тем, что Советам придётся тем труднее, чем больший беспорядок найдут они в Приморье после ликвидации белых.
— Чем хуже, тем лучше! — твердил Смит, глядя в окно вагона.
Перепаханным полем казалась ему вся округа. И кое-где тут должны взойти семена, брошенные Смитом. «Жатва господня!» — приходили ему в голову привычные слова.
В Паркере пробудилось беспокойство и любопытство, возник профессиональный интерес к заключительной сцене того спектакля, каким казалась ему русская революция. Он решил добраться до передовых позиций.
Смит же вскоре сошёл с поезда и решил продолжать путь на мотоцикле, — его «паства» была рассеяна по окрестным деревням.
Неподалёку от Никольска поезд остановился: путь был разобран. Ремонтные рабочие налаживали полотно под присмотром взвода солдат. Как выяснил Смит, дорога была взорвана час назад, перед самым проходом воинского состава. Взрыв оторвал два вагона. Размётанные на щепки, они были сброшены под откос, усеяв вокруг землю обломками. Ремонт грозил затянуться на несколько часов.
Смит забрал из багажного отделения свой мотоцикл.
— Господин Смит! — сказал ему офицер из железнодорожного батальона. — Здесь крайне неспокойно… Я вам категорически не рекомендую ехать одному и отдаляться в сторону от железной дороги. Видите ли, мы уже не контролируем все то, что лежит за пределами полосы отчуждения.
— Ничего! — ответил мистер Смит, любивший это русское выражение, с помощью которого можно было сказать и слишком много и слишком мало.
Смит запустил мотор. Мотоциклет помчался по дороге на Воздвиженку, где жили несколько хорошо знакомых Смиту баптистов, у которых он иногда бывал. Эти «братья» были для него хорошим источником информации.
Смит вовремя заметил протянутую через дорогу тугую проволоку. Он резко затормозил. «Харлей» остановился перед самой проволокой.
— Черт возьми! — сказал он. — Ещё одна секунда — и мистер Гувер мог бы не считать меня больше в числе своих подчинённых.
Он слез с мотоцикла и протянул руку за кольтом. Он повернул направо, оглядывая придорожные кусты. Тотчас же с левой стороны послышался окрик:
— Эй! Руки вверх!
«Хорошо организовано!» — подумал Смит и обернулся.
Из-за кустов показался молодой парень с винтовкой, вслед за ним вышел ещё один, пожилой. Достаточно было одного взгляда, чтобы узнать в этих людях партизан. Смит глянул в сторону Никольска, где стоял крупный гарнизон. Офицер из железнодорожного батальона был прав, он знал, о чем говорил…
— Я из американского Красного Креста! — сказал Смит быстро, предупреждая вопросы. — С кем имею честь?
— Чего? — сказал молодой, не поняв.
— Партизаны мы! — проговорил старший. — Куда вы едете? Нельзя!.. Кто такой?
— Вот мои документы!
Старший взял бумаги, протянутые ему Смитом, стал рассматривать. Молодой через плечо заглядывал в бумаги.
— Орёл, Митрич! Глянь! Ей-богу, орёл! — сказал он, увидев штамп на удостоверении.
— Да не наш это, — ответил Митрич, — наш-то двухголовый был, а у этого одна голова! Мериканский это орёл!
— А по-моему, что одна, что две головы — все равно одна контрреволюция! — сказал молодой.
— А ну, давай за Маленьким слетай! — сказал старшой. Он кивнул Смиту: — Ложись!
Смит вынужден был лечь. Напрасно он говорил о своей неприкосновенности, которую ему давала форма Красного Креста, о назначении этой организации. Партизан молчал и только дымил коротенькой трубочкой. Махорочный дым наносило на Смита. Он вытащил свой портсигар.
— Возьмите моего табаку! — сказал он.
Партизан покачал головой.
— Свой курим! — сказал он, приминая махорку в трубке большим пальцем, жёлтым от никотина.
Молодой партизан вернулся с китайцем, грудь которого перекрещивали пулемётные ленты, а на ремне висел огромный парабеллум в деревянной кобуре; карабин дулом книзу болтался за плечами китайца. Смит поднялся было навстречу, но, увидев китайца, демонстративно сел. Черт возьми, что за проклятая страна, где судьба его, американского гражданина, может зависеть от желторожего китаезы! Черт возьми ещё раз! Это было слишком. И мистер Смит побагровел.
Он отвечал на вопросы Пэна, не глядя на него, обращаясь только к старшему партизану. Отвечать на вопросы китайца? Этого Смит не мог сделать. Все существо его возмущалось странной необходимостью подчиниться китайцу. Китайцу!.. Да, он представитель Красного Креста. Красный Крест заботится о пострадавших во время войны как военных, так и гражданских лицах. К нему поступила заявка о том, что в селе Воздвиженка есть сироты, оставшиеся после расстрелянных или убитых родителей. Красный Крест озабочен их судьбой. Он стоит вне политики. Его задача — помощь нуждающимся в медикаментах, жилищах, в человеческом участии, наконец. Кто сообщил? Кажется, некто Коровин!.. Точно Смит не помнил и назвал первую попавшуюся ему фамилию из знакомых в Воздвиженке.
— Коровин? — спросил Пэн и переглянулся с Митричем. — Помощь ему, господин представитель, уже не нужна. Вы можете отправляться назад!
— Почему не нужна? — спросил мистер Смит.
— А он получил сполна все, что ему причиталось! — сказал Митрич. — Выдал, гад, японцам людей, а потом, для отвода глаз, сироток взял… Добрый шибко! Ну, да мы это дело улегулировали! — медленно произнёс он трудное слово.
— Чего делать-то с ним? — спросил молодой партизан Маленького Пэна.
— Пусть едет назад! — решил Пэн. — Ваша ходи назад! — сказал он, возвращая документы Смиту.
Впервые Смит посмотрел прямо в лицо Пэну.
— Ишь, вызверился! — невольно сказал Митрич, увидев выражение его лица.
Но Смит уже отвернулся и уселся на мотоцикл.
— Ходи, ходи! — как на простого кули, закричал Пэн, которого возмутил последний взгляд американца: слишком вызывающим и дерзким был он.
«Господи, дай мне встретиться когда-нибудь с этим ходей!» — воззвал к своему богу мистер Смит, нажимая на стартер.
— Зря, пожалуй, отпустили! — с сожалением сказал молодой партизан, глядя вслед «харлею», пылившему по дороге. — Может, ссадить? — спросил он.
Пэн отрицательно покачал головой. Партизан подумал про себя: «Ну, пущай только вернётся. Уж я его ублажу… Бумага-то с орлами».
Защищали станцию корниловцы — остатки «добровольческого корпуса», некогда сформированного на юге России. Это были матёрые звери. Прошедшие всю Россию из конца в конец, видавшие поражения и на юге, и на западе, и в Сибири, они понимали, что эти дни решают их судьбу. Среди них почти не было солдат. Во взводах большинство составляли унтер-офицеры — старослужащие, которым солнце на небе казалось начищенной пуговицей на мундире офицера. Не пригодные ни к чему больше в жизни, кроме цыканья на солдат, они видели, что приближается неизбежное, крах, и дрались отчаянно. Дрались за сытую казарменную жизнь, за власть над десятком солдат, за все то, что составляло их символ веры, — за «старый порядок». Воюя за него, они сотни жизней оставили за собой, отрезая дорогу к спасению и прощению, не щадя и понимая, что и для них пощады не будет.
Они заперлись в станционных зданиях. Все подходы были пристреляны. Бой был жестоким. Корниловцы дрались до последнего. Когда красные занимали здания, там находили только трупы.
Таня узнала об этом одной из первых. Она вела журнал поступлений. С ворохом телеграфных лент из аппаратной прибежала дежурная бодистка. Скороговоркой она перечисляла поступившие сообщения, сыпля номерами и датами. Таня быстро писала, прислушиваясь к её голосу.
— Свиягино, — с ударением сказала бодистка. — Номер одна тысяча триста пятьдесят два. Пятьдесят шесть слов. Шестого десятого. Двадцать второго. Шестнадцать ноль восемь! — И добавила: — Выперли! Связь со Свиягино прервана! «Выперли» не пиши! — И понеслась прочь от стола Тани…
«Значит, Нарревармия уже в Свиягино!» — сообразила Таня, поняв, что в четыре часа восемь минут из Свиягина была дана последняя телеграмма перед оставлением его белыми… Это была хорошая новость!
…После работы Таня втиснулась в переполненный трамвай. Надо было добраться как можно скорее до «почтового ящика»: дядя Коля ждал сообщений с телеграфа.
Таню прижали в тамбуре к самому окну. Трамвай покачивало на стыках. В грудь Тани упёрся туго набитый мешок, который один из вошедших держал за спиною.
— Послушайте, — с досадой сказала Таня, — вы меня совсем задавили!
Владелец мешка заворочался, оглянулся.
— Дак ведь меня тоже жмут! — проговорил он, не то извиняясь, не то не принимая упрёка Тани.
Лицо его показалось Тане знакомым. Где она видела эти белесые реснички, этот маленький носик, клочковатые брови и глаза с прищуркой, не дававшей рассмотреть их как следует?.. Вдруг человек, обернувшийся к Тане, чуть заметно подмигнул ей. «Да это Иван Андреевич!» — чуть не закричала Таня, но спохватилась. Она спросила:
— Вы где выходите?
— А ты где? — отозвался Иван Андреевич.
— Я на Мальцевском!
— Ну, и я там выхожу. Давай вместе пробиваться!
Он шевельнулся, поддал плечом в одну, в другую сторону и расчистил дорогу. Вышли они вместе…
— Ну, здравствуй, дочка! — сказал Иван Андреевич, улыбаясь. — А тебя не узнать. Такая красотуля стала, что не дай бог!
Без бородёнки и Ивана Андреевича узнать было трудно. Таня сказала ему об этом. Иван Андреевич молвил со странным выражением:
— А наше дело такое: ходи, да не показывайся! Не так, что ли?
Таня спросила:
— А как насчёт дома, Иван Андреевич?
Иван Андреевич махнул рукой:
— Ну, дева, тут такие дела, что не по дому… Потом уж, вместе с Ваней-соколом поедем.
— С кем, с кем? — поглядела Таня.
— Да есть тут один человек. Я у него сейчас живу… Работаем вместе — плотничаем; я ведь плотник и столяр, что хочешь!.. В порту работаем.
Таня прошла мимо дома, в который должна была зайти. Она оглянулась. Спутник, которому она обрадовалась сначала, теперь мешал ей. Однако Иван Андреевич не отставал от неё. Таня спросила, далеко ли ему надо идти.
— Да мне надо на Луговую, а там ещё дальше! — ответил Иван Андреевич. — Я вышел-то, чтобы с тобой побалакать! — добавил он простодушно. — А то не чаял и увидеться… Не чужая ты мне теперь. Не забыла, как мы с тобой познакомились? То-то!
Он почувствовал смущение и неловкость Тани.
— Да ты чего сникла-то? Ты меня не бойсь! — Он оглянулся вокруг. — Ты по делу, что ли, куда идёшь?
— По делу!
— А-а, ну тогда другой разговор! — протянул Иван Андреевич.
Он остановился и доверительно сказал девушке:
— Не зря тогда мы с тобой повстречались-то, дочка! Меня, знаешь, за это время как перевернуло. Ой, дак я теперя сам вижу, какой дурак был раньше… Такое дело… Ну ровно скотина, вокруг себя-то ничего не видал, дома сидючи. Вот ты думаешь, Иван Андреевич за рублём куды-то пошёл? Нет, дочка, не за рублём. Мы с Ваней-соколом сейчас в Диомиде катера чиним, ремонтируем. Ну, это такой ремонт, что вместо рубля, того и гляди, пулю получишь. Слух есть, что всю морскую посуду, что по морю плавает, угонять будут… Ну, мы так починим, что не угонишь. Поняла? То-то.
Таня изумлённо взглянула на бывшего солдата. Иван Андреевич ухмыльнулся и с бесшабашным видом махнул рукой, словно говоря: «А что, я такой. Могу!»
— А ведь вы, Иван Андреевич, — напомнила Таня разговор у Сони в памятный вечер, — боялись с «большевиками» связываться! А теперь?
Иван Андреевич, улыбаясь, поправил на плече мешок с инструментами, подкинул его одним движением плеча.
— Связался! Связался! — сказал он таким тоном, словно удивлялся самому себе. — Связался… К тому идёт.
— А если раскроется с катерами-то?
— Ну, сказала!.. Мы, дочка, не только катера!.. Да я скоро вместе с Ваней-соколом и удую из городу-то, ищи нас потом!
Иван Андреевич вдруг посерьёзнел и тихо сказал:
— Угонять пароходы будем. А то отдай белым — только и видел! Есть тут один человек, Митрий Афанасьевич Лухманов. Не слыхала? Капитан… По мелким бухтам, пока время есть, пароходы-то загоняет. Где их потом искать, когда белых припрут! Меня судовым плотником на «Ставрополь» взяли. Вот ты говоришь — раскроется с катерами. С катерами — ерунда, дочка! А с пароходами — это да!.. Ох, знаешь, я и во сне-то таких людей раньше не видал. А все через тебя!
Таня вспомнила свой разговор с Перовской.
— Не во мне дело, Иван Андреевич! — сказала она. — Вы на эту дорогу стали ещё тогда, когда бежать надумали!.. А все остальное проще!
— Это что? Выходит, я сам виноват? — хитро усмехнулся Иван Андреевич. — Ну, не будем разбираться, дочка. Прощай пока! Ох, до чего же я рад, что повстречался с тобой!
Только развесила она бельё, растянув по двору верёвки, как в калитку кто-то постучал. Она подошла к калитке, отодвинула щеколду.
За калиткой стоял солдат.
Катя отшатнулась.
— Да вы не бойтесь! — сказал солдат и живенько шагнул за калитку. Повернулся, закрыл за собой. — Мне на улице стоять не с руки!.. Не узнаете, барышня?.. Помните, в орешнике разговор был…
— Здравствуйте! — сказала Катя не очень приветливо.
Солдат смущённо и заискивающе посмотрел на девушку.
— Не сердитеся! Я зашёл-то по делу… Думал, адресок вы так, шутейно, дали, а вас тута и нету… А вы серьёзно. Извините уж, решил проверить. А то вы пошутите, а у нас дело не шуточное.
Они постояли немного. Разговор не налаживался. Катя была встревожена этим посещением. Она попыталась обернуть дело в шутку, как и тогда, на форте. Но Солдат не был расположен к этому. Он сказал, что его могут хватиться, и взялся за калитку.
— Заходите, гостем будете! — сказала Катя.
— Приду! — ответил солдат. — А можно, если мы несколько человек придём? — спросил он, думая о своём. — Я кое с кем говорил, одинаковые думки у нас!
Ведь бывает же, что исполняются мечты!
…Заклубилась вдали пыль. Забилось сердце Вовки.
Топот многих копыт потряс дорогу.
Вовка отступил в кювет, чтобы лошади не сбили его с ног. Одна за другой пронеслись мимо него шеренги партизан. Пыль закрывала от него очертания лиц и фигур. Тепло коней ощущал Вовка. Мимо! Мимо! Ряд за рядом. Все знакомые и родные.
О! Почему же нет никому дела до Вовки?
— Степушка-а! — закричал он, увидев в облаке пыли сосредоточенное, сердитое лицо сестры, с винтовкой за плечами скакавшей между Жилиным и Ниной.
Крик его потонул в топоте копыт. Никто не обернулся даже. Не слыхали…
Мимо! Мимо!..
Колонна так же внезапно кончилась, как появилась.
Вот скрылась она за поворотом. И если бы не облако пыли, оседавшее на землю и серым налётом покрывшее Вовку с головы до пят, можно было бы подумать, что отряд приснился ему.
Бодрость покинула Вовку. Он сел на обочине дороги и горько заревел. Между всхлипываниями он твердил себе:
— Вырасту… тоже буду партизаном! Буду!
Неслись партизанские кони. И не подозревали партизаны, что ждал их тут Вовка, что сквозь слезы он провожал их отчаянным взором. И не подозревала Степанида, что в этот час кончилось детство её брата…
Неслись партизанские кони. Скакали партизаны мимо попутных деревень и сел. И, точно снежный ком, рос отряд, оттого, что новые и новые бойцы ожидали его в каждом селе, на каждом перекрёстке и на хуторских тропинках и вливались в отряд.
Их было много.
И с каждым часом становилось все больше и больше.
Глава тридцатая
ДОРОГА НА ОКЕАН
1
Тосковал Алёша. Он не мог примириться с мыслью о гибели Виталия. Точно что-то оборвалось у него внутри, возникла какая-то зияющая пустота, томилось сердце, и ничто не могло отвлечь его от мыслей о Виталии. Говорить же с кем-нибудь о том, что не давало Алёше спать и гнало прочь все остальное, было трудно. А поделиться своим горем хотелось, чтобы хоть немного облегчить себя. «Таньче надо написать! Но как послать? Ладно, напишу, а пошлю, если оказия случится!» И он присел под дубок, вынув бумагу и карандаш.Слезы застлали Пужняку глаза.
«Здравствуй, сестрёнка! Пишет тебе Алёша, твой брат.
Не знаю, как и писать тебе о том, что случилось у нас в отряде. Да все равно от тебя не скроешь — не чужой ты человек, а я по тебе скучаю. Лучше сразу. Три дня тому назад белые захватили Виталия. Они мучили его. Когда не поддался он пыткам, они убили его. Виталя умер как красный герой. Никого не выдал.
Вот что случилось у нас. Не буду говорить о том, что испытывал я, когда увидел тело Бонивура. Одно скажу: не будет и не будет пощады белым. Эх, если бы пришлось свидеться с палачами его! Коли заведётся во мне жалость, сам себя задушу, своими руками, чтобы наружу не вышла. Злой я теперь, Таня. Болит сердце так, что и не рассказать.
Пишу, а не знаю, когда перешлю тебе письмо.
До свидания, Танюша! О Виталии не плачь. Не плакать о нем надо, а бить белых гадов до последнего!
Твой любимый братишка
Алексей».
Цыган положил Алексею руку на плечо. Смуглая его ладонь была горяча. На тёмном лице углями горели налившиеся кровью от усталости и бессонницы глаза. Под Халкидоном рубился Цыган отчаянно, будто смерти искал, а когда наступило затишье, не спал, а, положив голову на скрещённые руки, вперил очи в густое, чёрное небо: не легко было ему идти по новой дороге… назад, к океану…
— Не надо, побратим! — сказал Цыган Алёше. — Успокойся.
— А я ничего! — ответил Пужняк, скрывая глаза от Цыгана. — Думаешь, плачу? Не такие мы, браток! — Он встал, одёрнул рубаху и, не оборачиваясь, ушёл в кусты, пока не исчезли из виду люди. Лёг там на землю, уткнув лицо в руки.
И пока не вернулся он таким, каким был всегда, Цыган не ушёл с места, откуда видна была ему дорожка, протоптанная в высокой траве Алёшей.
— Что писал-то? — спросил Чекерда Алёшу.
— Так, для себя! — ответил Пужняк.
Чекерда взглянул на него живо и сказал горячо:
— Правильно, Алёша! Бери себе на заметку все… Такое время, паря, что одной головой всего и не упомнишь… А я вот плохо грамоте-то знаю. Иной раз и написал бы, да куда там!
Алёша смутился, хотел сказать, что писал сестре, а потом подумал, что Чекерда прав: стоило отметить следы этого пути отряда к морскому побережью с боями и победами, чтобы не забыли люди о тех, кто отдал свою жизнь за освобождение последних вёрст русской земли. «Что ж! — подумал Алёша. — Запишу, потом Афанасию Ивановичу отдам, пригодится кому-нибудь!» Он сказал Чекерде и Цыгану:
— Давайте вместе держаться!.. Цыган — справа, ты — слева, а я — за коренного.
Чекерда обидчиво прищурился:
— А почто я слева?
— Ближе к сердцу! — отшутился Алёша, поняв невысказанную мысль Чекерды, и добавил: — Не в том вопрос, Кольча, кто справа, кто слева, кто с какой руки, а в том, чтобы стенкой держаться!
— А я ничего! — сказал Чекерда. — Давай!
Цыган же молча кивнул головой.
Чекерда шёпотом спросил Алёшу:
— А ты стихи не пишешь, Алексей?
— Виталя писал, а я не умею! — отозвался Алёша.
— Ох, написать бы! — вздохнул Чекерда и зажмурил глаза. — Про Виталю бы да про то, как мы белых расчёсываем… Чтобы за сердце брало!
— Напишут! — сказал Алёша. — Напишут, Кольча!
2
По дитерихсовским сводкам выходило, что белые прочно удерживают линию фронта, противодействуя натиску Народно-революционной армии и опираясь на крепкий тыл.От мистера Мак-Гауна Вашингтон потребовал точной информации. Она нужна была в Нью-Йорке, пока можно было ещё сыграть на положении в Приморье. Японской информации Нью-Йорк не верил, потому что в Токио были заинтересованы в том, чтобы ещё некоторое время поддержать на высоком уровне индексы фирм, наживавшихся на интервенции. Господин Канагава, вернувшись в Японию, заявил корреспондентам газет, что интересы японских фирм будут ограждены независимо от политической обстановки в Приморье и что деятельность их может продолжаться ещё значительное время, так как режим Дитерихса крепок, как никогда. Канагава лгал, но он не мог не лгать… При известии о полной эвакуации японцев из Приморья акции Мицуи и связанных с ним фирм неминуемо должны были резко упасть, а потому следовало выгадать время, чтобы реализовать их на рынке мелким держателям, — пусть крах интервенции ляжет на их плечи. Мицуи ни при каких обстоятельствах не может терпеть убытки…
Мак вызвал к себе Паркера, Смита и Кланга.
Как всегда хмуро, он объяснил, чего он хочет от каждого. Он сказал Паркеру:
— Мне нужна точная информация, Эзра! Не для газет. Враньё исключается. Вы умеете видеть и слушать: вы расскажете мне о том, что вы видели и слышали. Ничего больше.
Когда перед Маком предстал Смит, консул, не поднявшись с кресла, обратил на него свои покрытые красными прожилками глаза.
— Не буду объяснять вам положение, которое в настоящий момент создалось. Эвакуация всех сил союзников из Приморья — дело ближайших недель. Но… те, кто связан с вами, не должны думать, что мы уходим навсегда. Наоборот. Они должны думать, что мы скоро вернёмся. Как проповедник, вы посетите всю свою паству — в пределах досягаемости, конечно. Вселите в них веру, поддержите шатающихся: наши связи должны остаться крепкими и ещё крепче, чем были. Форма Красного Креста поможет вам, если возникнут какие-нибудь случайности.
Кланг услышал от Мака:
— Можете убираться на север. Сейчас там нужна крепкая рука, — я не намерен лишаться своих долларов. Надеюсь, Москва ещё не скоро дотянется до тех мест. За это время вы успеете стать богатым человеком. Учтите, что я вас найду везде. Если доллары будут у меня, они будут и у вас. Но если у меня не будет долларов, это обойдётся вам дорого, Кланг. Со мной лучше не ссориться. До свидания!
…Паркер с мистером Смитом выехали в прифронтовую полосу.
Находясь во Владивостоке, они по-иному представляли её себе. Она начиналась гораздо ближе, чем это можно было вообразить.
Сразу же, выехав из Владивостока, они увидели картины начавшегося развала, неразберихи, царствовавшей на дороге. Переполненные поезда. Станции, забитые войсками. Вереницы санитарных вагонов, напиханных до отказа ранеными, которых некуда было девать. Сбившиеся с ног военные коменданты. Толпы раненых на платформах и откосах насыпей. Офицеры, потерявшие воинский вид и утратившие власть над подчинёнными. Деморализованные солдаты, осаждавшие на разъездах и полустанках поезда, медленно идущие во Владивосток. Открытая торговля оружием в двух шагах от эшелонов. Драки. Неприкрыто враждебное выражение на лицах крестьян при взгляде на воинские составы, идущие на север.
Паркер не был подготовлен к этой картине. Его глубоко поразило то, что он увидел. Не новичок в военном деле, он хорошо понимал, что все это значит, и был встревожен не на шутку. Мрачен был и Смит. Однако он утешал себя тем, что Советам придётся тем труднее, чем больший беспорядок найдут они в Приморье после ликвидации белых.
— Чем хуже, тем лучше! — твердил Смит, глядя в окно вагона.
Перепаханным полем казалась ему вся округа. И кое-где тут должны взойти семена, брошенные Смитом. «Жатва господня!» — приходили ему в голову привычные слова.
В Паркере пробудилось беспокойство и любопытство, возник профессиональный интерес к заключительной сцене того спектакля, каким казалась ему русская революция. Он решил добраться до передовых позиций.
Смит же вскоре сошёл с поезда и решил продолжать путь на мотоцикле, — его «паства» была рассеяна по окрестным деревням.
Неподалёку от Никольска поезд остановился: путь был разобран. Ремонтные рабочие налаживали полотно под присмотром взвода солдат. Как выяснил Смит, дорога была взорвана час назад, перед самым проходом воинского состава. Взрыв оторвал два вагона. Размётанные на щепки, они были сброшены под откос, усеяв вокруг землю обломками. Ремонт грозил затянуться на несколько часов.
Смит забрал из багажного отделения свой мотоцикл.
— Господин Смит! — сказал ему офицер из железнодорожного батальона. — Здесь крайне неспокойно… Я вам категорически не рекомендую ехать одному и отдаляться в сторону от железной дороги. Видите ли, мы уже не контролируем все то, что лежит за пределами полосы отчуждения.
— Ничего! — ответил мистер Смит, любивший это русское выражение, с помощью которого можно было сказать и слишком много и слишком мало.
Смит запустил мотор. Мотоциклет помчался по дороге на Воздвиженку, где жили несколько хорошо знакомых Смиту баптистов, у которых он иногда бывал. Эти «братья» были для него хорошим источником информации.
Смит вовремя заметил протянутую через дорогу тугую проволоку. Он резко затормозил. «Харлей» остановился перед самой проволокой.
— Черт возьми! — сказал он. — Ещё одна секунда — и мистер Гувер мог бы не считать меня больше в числе своих подчинённых.
Он слез с мотоцикла и протянул руку за кольтом. Он повернул направо, оглядывая придорожные кусты. Тотчас же с левой стороны послышался окрик:
— Эй! Руки вверх!
«Хорошо организовано!» — подумал Смит и обернулся.
Из-за кустов показался молодой парень с винтовкой, вслед за ним вышел ещё один, пожилой. Достаточно было одного взгляда, чтобы узнать в этих людях партизан. Смит глянул в сторону Никольска, где стоял крупный гарнизон. Офицер из железнодорожного батальона был прав, он знал, о чем говорил…
— Я из американского Красного Креста! — сказал Смит быстро, предупреждая вопросы. — С кем имею честь?
— Чего? — сказал молодой, не поняв.
— Партизаны мы! — проговорил старший. — Куда вы едете? Нельзя!.. Кто такой?
— Вот мои документы!
Старший взял бумаги, протянутые ему Смитом, стал рассматривать. Молодой через плечо заглядывал в бумаги.
— Орёл, Митрич! Глянь! Ей-богу, орёл! — сказал он, увидев штамп на удостоверении.
— Да не наш это, — ответил Митрич, — наш-то двухголовый был, а у этого одна голова! Мериканский это орёл!
— А по-моему, что одна, что две головы — все равно одна контрреволюция! — сказал молодой.
— А ну, давай за Маленьким слетай! — сказал старшой. Он кивнул Смиту: — Ложись!
Смит вынужден был лечь. Напрасно он говорил о своей неприкосновенности, которую ему давала форма Красного Креста, о назначении этой организации. Партизан молчал и только дымил коротенькой трубочкой. Махорочный дым наносило на Смита. Он вытащил свой портсигар.
— Возьмите моего табаку! — сказал он.
Партизан покачал головой.
— Свой курим! — сказал он, приминая махорку в трубке большим пальцем, жёлтым от никотина.
Молодой партизан вернулся с китайцем, грудь которого перекрещивали пулемётные ленты, а на ремне висел огромный парабеллум в деревянной кобуре; карабин дулом книзу болтался за плечами китайца. Смит поднялся было навстречу, но, увидев китайца, демонстративно сел. Черт возьми, что за проклятая страна, где судьба его, американского гражданина, может зависеть от желторожего китаезы! Черт возьми ещё раз! Это было слишком. И мистер Смит побагровел.
Он отвечал на вопросы Пэна, не глядя на него, обращаясь только к старшему партизану. Отвечать на вопросы китайца? Этого Смит не мог сделать. Все существо его возмущалось странной необходимостью подчиниться китайцу. Китайцу!.. Да, он представитель Красного Креста. Красный Крест заботится о пострадавших во время войны как военных, так и гражданских лицах. К нему поступила заявка о том, что в селе Воздвиженка есть сироты, оставшиеся после расстрелянных или убитых родителей. Красный Крест озабочен их судьбой. Он стоит вне политики. Его задача — помощь нуждающимся в медикаментах, жилищах, в человеческом участии, наконец. Кто сообщил? Кажется, некто Коровин!.. Точно Смит не помнил и назвал первую попавшуюся ему фамилию из знакомых в Воздвиженке.
— Коровин? — спросил Пэн и переглянулся с Митричем. — Помощь ему, господин представитель, уже не нужна. Вы можете отправляться назад!
— Почему не нужна? — спросил мистер Смит.
— А он получил сполна все, что ему причиталось! — сказал Митрич. — Выдал, гад, японцам людей, а потом, для отвода глаз, сироток взял… Добрый шибко! Ну, да мы это дело улегулировали! — медленно произнёс он трудное слово.
— Чего делать-то с ним? — спросил молодой партизан Маленького Пэна.
— Пусть едет назад! — решил Пэн. — Ваша ходи назад! — сказал он, возвращая документы Смиту.
Впервые Смит посмотрел прямо в лицо Пэну.
— Ишь, вызверился! — невольно сказал Митрич, увидев выражение его лица.
Но Смит уже отвернулся и уселся на мотоцикл.
— Ходи, ходи! — как на простого кули, закричал Пэн, которого возмутил последний взгляд американца: слишком вызывающим и дерзким был он.
«Господи, дай мне встретиться когда-нибудь с этим ходей!» — воззвал к своему богу мистер Смит, нажимая на стартер.
— Зря, пожалуй, отпустили! — с сожалением сказал молодой партизан, глядя вслед «харлею», пылившему по дороге. — Может, ссадить? — спросил он.
Пэн отрицательно покачал головой. Партизан подумал про себя: «Ну, пущай только вернётся. Уж я его ублажу… Бумага-то с орлами».
3
Шестого октября части Пятой армии заняли Свиягино.Защищали станцию корниловцы — остатки «добровольческого корпуса», некогда сформированного на юге России. Это были матёрые звери. Прошедшие всю Россию из конца в конец, видавшие поражения и на юге, и на западе, и в Сибири, они понимали, что эти дни решают их судьбу. Среди них почти не было солдат. Во взводах большинство составляли унтер-офицеры — старослужащие, которым солнце на небе казалось начищенной пуговицей на мундире офицера. Не пригодные ни к чему больше в жизни, кроме цыканья на солдат, они видели, что приближается неизбежное, крах, и дрались отчаянно. Дрались за сытую казарменную жизнь, за власть над десятком солдат, за все то, что составляло их символ веры, — за «старый порядок». Воюя за него, они сотни жизней оставили за собой, отрезая дорогу к спасению и прощению, не щадя и понимая, что и для них пощады не будет.
Они заперлись в станционных зданиях. Все подходы были пристреляны. Бой был жестоким. Корниловцы дрались до последнего. Когда красные занимали здания, там находили только трупы.
4
Военные контролёры на телеграфе тревожно поглядывали друг на друга, читая телеграфные сообщения с фронта и из отдельных гарнизонов. Но и от гражданских сотрудников телеграфа трудно было скрыть положение, — наиболее интересные новости переходили из уст в уста. Как ни экономно для составления сводок пользовалась этими сообщениями дитерихсовская служба информации, почти в тот же день весь город узнавал об отступлении Земской рати из того или другого населённого пункта. О падении Свиягино город знал уже через два часа после получения телеграммы…Таня узнала об этом одной из первых. Она вела журнал поступлений. С ворохом телеграфных лент из аппаратной прибежала дежурная бодистка. Скороговоркой она перечисляла поступившие сообщения, сыпля номерами и датами. Таня быстро писала, прислушиваясь к её голосу.
— Свиягино, — с ударением сказала бодистка. — Номер одна тысяча триста пятьдесят два. Пятьдесят шесть слов. Шестого десятого. Двадцать второго. Шестнадцать ноль восемь! — И добавила: — Выперли! Связь со Свиягино прервана! «Выперли» не пиши! — И понеслась прочь от стола Тани…
«Значит, Нарревармия уже в Свиягино!» — сообразила Таня, поняв, что в четыре часа восемь минут из Свиягина была дана последняя телеграмма перед оставлением его белыми… Это была хорошая новость!
…После работы Таня втиснулась в переполненный трамвай. Надо было добраться как можно скорее до «почтового ящика»: дядя Коля ждал сообщений с телеграфа.
Таню прижали в тамбуре к самому окну. Трамвай покачивало на стыках. В грудь Тани упёрся туго набитый мешок, который один из вошедших держал за спиною.
— Послушайте, — с досадой сказала Таня, — вы меня совсем задавили!
Владелец мешка заворочался, оглянулся.
— Дак ведь меня тоже жмут! — проговорил он, не то извиняясь, не то не принимая упрёка Тани.
Лицо его показалось Тане знакомым. Где она видела эти белесые реснички, этот маленький носик, клочковатые брови и глаза с прищуркой, не дававшей рассмотреть их как следует?.. Вдруг человек, обернувшийся к Тане, чуть заметно подмигнул ей. «Да это Иван Андреевич!» — чуть не закричала Таня, но спохватилась. Она спросила:
— Вы где выходите?
— А ты где? — отозвался Иван Андреевич.
— Я на Мальцевском!
— Ну, и я там выхожу. Давай вместе пробиваться!
Он шевельнулся, поддал плечом в одну, в другую сторону и расчистил дорогу. Вышли они вместе…
— Ну, здравствуй, дочка! — сказал Иван Андреевич, улыбаясь. — А тебя не узнать. Такая красотуля стала, что не дай бог!
Без бородёнки и Ивана Андреевича узнать было трудно. Таня сказала ему об этом. Иван Андреевич молвил со странным выражением:
— А наше дело такое: ходи, да не показывайся! Не так, что ли?
Таня спросила:
— А как насчёт дома, Иван Андреевич?
Иван Андреевич махнул рукой:
— Ну, дева, тут такие дела, что не по дому… Потом уж, вместе с Ваней-соколом поедем.
— С кем, с кем? — поглядела Таня.
— Да есть тут один человек. Я у него сейчас живу… Работаем вместе — плотничаем; я ведь плотник и столяр, что хочешь!.. В порту работаем.
Таня прошла мимо дома, в который должна была зайти. Она оглянулась. Спутник, которому она обрадовалась сначала, теперь мешал ей. Однако Иван Андреевич не отставал от неё. Таня спросила, далеко ли ему надо идти.
— Да мне надо на Луговую, а там ещё дальше! — ответил Иван Андреевич. — Я вышел-то, чтобы с тобой побалакать! — добавил он простодушно. — А то не чаял и увидеться… Не чужая ты мне теперь. Не забыла, как мы с тобой познакомились? То-то!
Он почувствовал смущение и неловкость Тани.
— Да ты чего сникла-то? Ты меня не бойсь! — Он оглянулся вокруг. — Ты по делу, что ли, куда идёшь?
— По делу!
— А-а, ну тогда другой разговор! — протянул Иван Андреевич.
Он остановился и доверительно сказал девушке:
— Не зря тогда мы с тобой повстречались-то, дочка! Меня, знаешь, за это время как перевернуло. Ой, дак я теперя сам вижу, какой дурак был раньше… Такое дело… Ну ровно скотина, вокруг себя-то ничего не видал, дома сидючи. Вот ты думаешь, Иван Андреевич за рублём куды-то пошёл? Нет, дочка, не за рублём. Мы с Ваней-соколом сейчас в Диомиде катера чиним, ремонтируем. Ну, это такой ремонт, что вместо рубля, того и гляди, пулю получишь. Слух есть, что всю морскую посуду, что по морю плавает, угонять будут… Ну, мы так починим, что не угонишь. Поняла? То-то.
Таня изумлённо взглянула на бывшего солдата. Иван Андреевич ухмыльнулся и с бесшабашным видом махнул рукой, словно говоря: «А что, я такой. Могу!»
— А ведь вы, Иван Андреевич, — напомнила Таня разговор у Сони в памятный вечер, — боялись с «большевиками» связываться! А теперь?
Иван Андреевич, улыбаясь, поправил на плече мешок с инструментами, подкинул его одним движением плеча.
— Связался! Связался! — сказал он таким тоном, словно удивлялся самому себе. — Связался… К тому идёт.
— А если раскроется с катерами-то?
— Ну, сказала!.. Мы, дочка, не только катера!.. Да я скоро вместе с Ваней-соколом и удую из городу-то, ищи нас потом!
Иван Андреевич вдруг посерьёзнел и тихо сказал:
— Угонять пароходы будем. А то отдай белым — только и видел! Есть тут один человек, Митрий Афанасьевич Лухманов. Не слыхала? Капитан… По мелким бухтам, пока время есть, пароходы-то загоняет. Где их потом искать, когда белых припрут! Меня судовым плотником на «Ставрополь» взяли. Вот ты говоришь — раскроется с катерами. С катерами — ерунда, дочка! А с пароходами — это да!.. Ох, знаешь, я и во сне-то таких людей раньше не видал. А все через тебя!
Таня вспомнила свой разговор с Перовской.
— Не во мне дело, Иван Андреевич! — сказала она. — Вы на эту дорогу стали ещё тогда, когда бежать надумали!.. А все остальное проще!
— Это что? Выходит, я сам виноват? — хитро усмехнулся Иван Андреевич. — Ну, не будем разбираться, дочка. Прощай пока! Ох, до чего же я рад, что повстречался с тобой!
5
«7 октября. Черниговка.
Посмотрела бы на меня сейчас сестрёнка — не узнала бы ни за что. Такой бравый рубака из меня вышел — партизан, одно слово!.. Топорков вчера похвалил меня: «Хорошо действуешь, Алёша!» А у Топоркова похвалы дождаться — скорее на ладони волосы вырастут. Наши дерутся один одного лучше. Хотел написать, кто отличился. А как? Об одном напишешь, другому обида. Красные герои! Вчера расчехвостили корниловцев. Заняли станцию Свиягино. Повсюду мёртвые лежат. Смотришь на них — за что дрались? Топорков говорит, дрались они за то, чтобы перед народом за старые грехи не отвечать. А и то — за многими, наверно, из них петля скучает… А что за народ у нас! Вчера, только мы расположились малость отдохнуть, припёрся Олесько, будто с того света, тощой, зелёный, ветром его шатает. К Топоркову: так, мол, и так, явился для несения службы после поправки! Осерчал на него Аф.Ив., гонит: «Иди отлёживайся, пока в седле сидеть не будешь, как казак». А Олесько — ну, не думал я, какой он — полез на коня, чтобы доказать. Мы к нему: вот свалится, много щепок будет! А он — сидит! Сидит!.. Посмотрел на него Топорков, чуть не плачет. Смягчился. «Черт с тобой, говорит, оставайся, пока при штабе, а оружия не дам!» Олесько ему: «Меня, говорит, без оружия курёнок из пальца застрелит!» Дали оружие. Написал об Олесько, потому как все очень поразились. Мы-то на ногах все, а он прямо из могилы встал… Писать больше некогда.
Писал Алексей Пужняк, боец отряда Топоркова, своей рукой».
6
В этот день Катя занималась постирушкой.Только развесила она бельё, растянув по двору верёвки, как в калитку кто-то постучал. Она подошла к калитке, отодвинула щеколду.
За калиткой стоял солдат.
Катя отшатнулась.
— Да вы не бойтесь! — сказал солдат и живенько шагнул за калитку. Повернулся, закрыл за собой. — Мне на улице стоять не с руки!.. Не узнаете, барышня?.. Помните, в орешнике разговор был…
— Здравствуйте! — сказала Катя не очень приветливо.
Солдат смущённо и заискивающе посмотрел на девушку.
— Не сердитеся! Я зашёл-то по делу… Думал, адресок вы так, шутейно, дали, а вас тута и нету… А вы серьёзно. Извините уж, решил проверить. А то вы пошутите, а у нас дело не шуточное.
Они постояли немного. Разговор не налаживался. Катя была встревожена этим посещением. Она попыталась обернуть дело в шутку, как и тогда, на форте. Но Солдат не был расположен к этому. Он сказал, что его могут хватиться, и взялся за калитку.
— Заходите, гостем будете! — сказала Катя.
— Приду! — ответил солдат. — А можно, если мы несколько человек придём? — спросил он, думая о своём. — Я кое с кем говорил, одинаковые думки у нас!