Нагишкин Дмитрий Дмитриевич. Сердце Бонивура

   — Я думал, ты постарше будешь! — сказал Топорков Виталию напрямик.
   — Состарюсь, успею, — ответил Виталий, не обидевшись.
   — Ой ли? — сказал тот. — В нашем деле на это не надейся.
   — А чего смерти бояться?
   — Я-то её не боюсь, — молвил Топорков, — и тебе не советую. Только у нас в отряде народ разный… В деревне до сих пор по старинке живут, молодёжи не шибко верят, говорят: молодо-зелено! Вот тебе молодость и помеха… Если что не так сделаешь, смеяться будут… Может, трудно спервоначалу придётся…
   — Я не белоручка, Афанасий Иванович!
   — А ты не дрейфь! — продолжал Топорков, будто не слыша замечания Виталия. — Сразу характер покажь, твёрдость и к старичкам уважительность, что тоже надо.
   — Попробую! — сказал Виталий.
   Отцовское наставление Топоркова показало юноше, что он понравился командиру отряда и тот готовится работать с ним.
   Помолчав, Топорков добавил:
   — Коли чего не знаешь, спроси. В деревне-то, поди, многое тебе в диковину покажется. Не дай бог, коли уличат, что только делаешь вид, будто знаешь. Сразу из доверия выйдешь. А ворочать его трудно. Иной раз и знаешь, да помолчи, дай другим сказать: не любят у нас всезнаек да попрыгунчиков. Не сердись, что с первого раза осекаю тебя! Лучше предупредить, чем потом на ходу стреноживать. Человек ты городской, к деревне не привычный. Городским не форси, деревенским не гнушайся… На вкус да на цвет товарищей нет!
   Виталий, со вниманием слушавший Топоркова, негромко сказал:
   — Я понимаю, Афанасий Иванович!
   — Боле-то докучать тебе не буду, а то, о чем сегодня речь шла, на примётку возьми. Я сам рабочий, шахтёр. Революция сюда поставила. Спервоначалу тоже все непривычно казалось, пока во вкус не вошёл, пока не освоился со здешними порядками да обычаями.
   — За науку спасибо!
   Топорков пристально поглядел на комсомольца: не с сердца ли говорит, не обиделся ли? Увидев, что Виталий серьёзен и искренен, закончил:
   — И ты меня поучишь, коли придётся.

2

   Виталий приглядывался к отряду. Кое-что ему не понравилось. Посты выставлялись, но бойцы ходили в наряд неохотно, препирались из-за очерёдности. Вечерние поверки обнаруживали иной раз отсутствие многих партизан.
   Дядя Коля предупредил Виталия, что в отряде Топоркова, который держали в резерве, люди привыкли друг к другу, мирились с недостатками окружающих и сами были не особенно исправными.
   …Как-то, оставшись наедине с Топорковым, Виталий сказал потихоньку:
   — Афанасий Иванович! У меня создалось впечатление, что мы тут живём, как на даче, вольготно.
   — А что? — нахмурился Топорков.
   — Смотри, сегодня сколько людей в расходе.
   — На уборку ушли: хлеба осыпаются. Дома хозяйство рушится. Со спросу ушли, — ответил Топорков, недовольный не то замечанием Виталия, не то большим расходом людей.
   Виталий помолчал и сказал:
   — Представь себе, что сегодня отряд бросят в дело. Нас ведь врасплох застанут, Афанасий Иванович!.. Вот смотри, что я нашёл сегодня. — С этими словами Бонивур вынул из кармана винтовочный затвор. — В траве валялся… Чей? Я прошу тебя помнить предупреждение Михайлова, что события развернутся со дня на день.
   Топорков хлопнул Виталия по плечу. Морщины на его лбу разгладились. Он улыбнулся:
   — Ты меня не агитируй! Насчёт готовности — ты рано цыплят считаешь, у нас не казарма. А что до прочего, давай поговорим… Может, пригляделся я, кой-чего и не замечаю. Но за затвор со света сживу. Вот до чего же, черти, зажились, за оружием не смотрят! Это плохо!
   Упрёк Виталия встревожил Топоркова. Он никак не мог успокоиться.
   — Врасплох нас не застанут. У меня во всех сёлах окрестных свои люди сидят. Чуть закопошатся где япошки да белые — мигом уведомят. Нина в Раздольном до сих пор…
   На вечерней поверке Топорков приказал всем партизанам стать в строй с оружием. После переклички он скомандовал:
   — А ну, винтовки на пле-чо!
   Топорков с Виталием стали обходить строй. Они шли мимо партизан. Виталий смотрел на их лица. Здесь были люди всех возрастов, от семнадцати до шестидесяти лет. Многие носили усы, кое-кто красовался пушистой бородой, а рядом стояли и совсем юноши, подбородка которых ещё не касалась бритва. Виталий отметил про себя, что в строю партизаны выглядели лихо, совсем не такими, какими казались они в будничной суёте лагеря, готовя пищу, валяясь в шалашах или бесцельно сидя на пеньке. «Народ-то боевой! — невольно подумал он. — Но как это вяжется с утерянным затвором?»
   Возле одного из партизан Топорков остановился и сказал, пронзительно глянув на парня:
   — А затвор где, Тебеньков?
   Партизан переступил с ноги на ногу. Топорков показал на винтовку:
   — Это что такое?
   — Ну, винтовка.
   — Это с затвором — винтовка. А без затвора — палка! — резко сказал командир. — Ты знаешь, потерял затвор — потерял винтовку! А знаешь, сколько она стоит?
   Партизан опустил глаза. На лице его было написано смущение.
   — Я заплачу! — сказал он.
   — Чем заплатишь? — презрительно произнёс Топорков. — Мы оружие в бою добываем, кровью платим за него. Ты мне за винтовку кровью своей заплатишь?
   Тебеньков густо покраснел. Отряд притих. Молодой партизан оглянулся. Но в укоризненных взглядах товарищей он прочёл то же осуждение, которое выразил Топорков. Спустя мгновение он, однако, оправился, поднял голову.
   — За куст не спрячусь… — сказал он. — На то и в партизаны шёл.
   Топорков прищурился, бросив искоса взгляд на Виталия. Тебеньков добавил:
   — А затвор найду!
   — Черта лысого ты найдёшь! — с сердцем сказал Топорков, вынимая из кармана затвор, найденный Виталием, и вставляя его на место. — Раньше тебя нашли. Знаешь, что в старой армии за утерю затвора полагалось? Суд. Дисциплинарный батальон. Арестантские роты. Вот что! Я бы тебя к черту из отряда выпер за это! Да спасибо скажи Бонивуру, заступился. Ты бы у меня загудел отсюда!.. Партизан!.. — Помолчав, уже другим тоном командир сказал: — Бери да помни! — и вернул Тебенькову винтовку.
   Тот благодарно посмотрел на Виталия. Но Бонивур, не заметив этого, сам с удивлением глядел на Топоркова: не оговорился ли тот? Командир незаметно подмигнул ему: мол, ничего, так надо!
   После поверки Тебеньков смущённо подошёл к Виталию.
   — Спасибо вам за заступку! — сказал он.
   — В другой раз не теряй, — ответил Виталий.
   — Кабы выпер меня Топорков из отряда, мне жизни бы не стало — позор на всю округу, девки засмеют.
   — А ты не девок бойся! — сказал Виталий. — Товарищей бойся, они тебе в бою защита, да и того же от тебя ждут.
   Панцырня, стоявший подле Тебенькова, ухмыльнулся.
   — В бою?! — протянул он. — Какой там бой! С зимы в отряде, а никаких боев не видал!
   — Ну, это ты зря, Панцырня! — негромко сказал кто-то. — Товарищ подумает, что мы и пороху не нюхали! Чего ты врёшь-то?
   — Ну, было такое дело! — отозвался Панцырня. — В феврале ходили на дело. Японцев пощёлкали малость. Думал я — пойдёт теперь драка, а нас отвели, застопорили. Говорят, пока в этом месте, мол, не надо объявляться! Ну, сидим, молчим. Округ нас дерутся знатно… То и дело слышишь — там разъезд сожгли, там поезд под откос пустили… На Сучане как белякам пить дали? Слыхал?.. А мы в лагере живём, небо коптим. Будто малые ребята: японцев не тронь, беляков не замай… Я в отряд зачем шёл, ты как думаешь, а? Что я, не видал, что ли, этого? — Панцырня кивнул по сторонам.
   Горьковатый дымок от костров стелился по воздуху. Синий сумрак наступал с востока, понемногу скрадывая очертания окрестных предметов. Он поглотил уже мелколесье справа, застлал долинку за холмом. Кровавые блики от багрянца облаков, окрашенных снизу лучами уже невидного солнца, легли на гладь реки, превратив её в расплавленный металл.

3

   Вокруг Бонивура и Панцырни понемногу собрались люди, прислушиваясь к их разговору. Кто-то поддакнул Панцырне:
   — Это верно, что небо коптим!
   Обрадованный поддержкой, Панцырня заговорил о том, что волновало партизанскую молодёжь. Вынужденное бездействие отряда было тягостным для партизан Топоркова. Они искренне завидовали тем отрядам, которые находились в беспрерывных стычках с японцами и белыми ещё с весны, и считали себя несправедливо обойдёнными.
   Панцырня сказал:
   — Вот, ей богу, коли ещё месяц просидим так-то, я к Утюгову на Сучан подамся!.. Слышал, поди, там к черту пути взорвали… Почитай, неделю поезда не ходили! У Кневичей каппелевцам жару дали, в плен двух офицеров взяли…
   Успехи собратьев по оружию, которым посчастливилось быть в местах непосредственного соприкосновения с противником, видимо, были хорошо известны топорковцам, потому что вслед за словами Панцырни послышались голоса:
   — На прошлой неделе японский поезд под Ипполитовкой спустили под откос… Вот это партизанское дело!
   — А на шестьдесят первой версте!
   — А под Кангаузом!
   Панцырня убеждённо сказал:
   — Уйду, право слово, уйду… К Утюгову, а то к Сиротникову.
   — Мели, Емеля, твоя неделя! — недовольным голосом оборвал Панцырню один из партизан. — «Уйду, уйду»! Ну и иди! Ты что думаешь, коли ты партизан, так на тебя и управы нету? Куды хошь, туды и пошёл? Нет, паря, это не дело! В головке-то тоже люди сидят… У них план-то, поди, такой — на весь край, где когда драться, а когда где и схорониться!
   Виталий присмотрелся к говорившему. Это был крепкий партизан, лет пятидесяти пяти. Слова Панцырни, видимо, всколыхнули старый спор о дисциплине, потому что Панцырня, махнув рукой, сказал:
   — Ну, вы, дядько Колодяжный, сейчас заведёте свою погудку… Да мы-то не солдаты, а партизаны! Надо все-таки понимать!
   — Ты пойми! — с сердцем сказал Колодяжный. — А я-то учёный! По-моему, как ружьё в руки взял, так уж и солдат! Вот что!
   Никто не поддержал Панцырню в этом споре. Но один партизан со вздохом сказал:
   — Поди-ка, до зимы так досидим?
   — Может, ничего и не будет? По домам пойдём, другие за нас своими боками отвоюют! — выкрикнул из толпы совсем мальчишеский голос.
   Виталий оглянулся, но не мог увидеть говорившего.
   — Будет! И скорее, чем мы ждём!
   — А ты откудова знаешь?
   — У них в городу наперёд все знают.
   Виталий огляделся. Кряжистый Колодяжный, с седоватой курчавой бородой, окладкой лёгшей на воротник, из-под лохматых бровей вприщурку наблюдал за говорившими. Бонивур спросил его неожиданно:
   — Слышь, отец! Какая погода, по-твоему, завтра будет?
   Партизан повёл на него бровями:
   — Утром ясно будет, ветрено… А к вечеру, видно, насуропится… Кабы к ночи дождичка не было… Так, что ли, кум Лебеда? — обернулся он к партизану чуть помоложе, с лукавой искоркой в голубых глазах.
   Тот не спеша отозвался:
   — Эге ж, кум!
   — А ты, отец, откуда знаешь? — спросил Бонивур Колодяжного.
   Лебеда ответил за кума быстренько:
   — В небо кровинкой брызнуло с вечера — быть с утра ветру. Дым-то стелется не по земле, а пеленой плывёт выше росту, стало быть, воздух воложный — вода в ём стоит. На мокро ветер с восхода пойдёт, с Татар, а оттоль завсегда дождя жди.
   Виталий спросил партизан:
   — Правду говорят дядьки?
   — А то что!.. Они все приметы знают.
   Виталий выдержал паузу:
   — Вот и на войне свои приметы есть. По этим приметам выходит: скоро начнутся решительные действия.
   — Это какие же приметы?
   — Белые формируют части. Подтягивают войска. Усилились аресты подпольщиков. Боеприпасы перебрасывают к Иману. Укрепили свои части, которые стоят против НРА… Пулемётов подбросили, пушек. Японские советники в полки и даже батальоны приставлены.
   Лебеда вставил:
   — И то!.. Коли в солдаты молодёжь берут, значит много людей надо.
   Тебеньков, блестя живыми чёрными глазами, тронул Бонивура за рукав:
   — А в городе-то что делают товарищи?
   Из темноты донёсся насмешливый возглас:
   — Не слыхал, что ли: в подполье сидят… Пережидают!
   Лёгкий хохоток обежал толпу. Рассмеялся и Виталий.
   — Ну, наше подполье не совсем походит на то, в котором можно отсидеться. Я в нем два года находился. Если хотите, могу рассказать.
   — А ты-ка дядю Колю знаешь? — спросил кто-то.
   — А Нину и Семена, верно ли, обманом у белых взяли?
   Вопросы эти показали Виталию, что за насторожённой насмешливостью у спрашивающих стояло и любопытство, и уважение к неведомым собратьям там, в городе. Здесь, вдали от Владивостока, он совсем по-новому ощутил и опасности, и дружбу, и товарищей, и радости. И Алёша с Таней, и Антоний Иванович с Квашниным, и Ли, и Степанов, и начало забастовки, и освобождение Нины и Семена так ярко представились ему! Сердце его тягостно сжалось от тоски по людям, с которыми сжился он. Ему захотелось рассказать обо всем, что с такой ослепительной силой вдруг вспыхнуло в его мозгу.
   Темнота поглотила его собеседников. Виталий уже не различал их фигур.
   — Белые не могут нас победить, — тихо сказал он. — За рабочим классом — сила… и правда. Правда подпольщикам твёрдость даёт. Правда и вас в тайгу привела… Взять, к примеру, первореченский бронецех: белые на шее сидят, но рабочие своё дело делают… А ведь смерть за углом ходит…
   …Тишина, прерываемая лишь короткими вздохами да треском разгоревшейся цигарки, показала Виталию, как близко к сердцу принимают партизаны все, о чем он рассказывал.
   — Выходит, в городе-то каждый день война? — вздохнул один, разминая затёкшую ногу.
   Голос Топоркова прервал рассказ Бонивура:
   — Эй, Виталий! Гляди-ка, ночь уже.
   В шалаше командир хлопнул Бонивура по плечу.
   — Слушал я тебя. Очень ясно ты говоришь. Нашим потрафил… Про город ладно рассказал, к месту. А то у нас многие, как бирюки, в лесу зажились, думают, что кроме них, и другой силы нигде нету…

4

   Утром Топорков позвал Виталия:
   — Слышь-ка, пошли со мной!
   Они миновали посты. По ложбине спустились к речке. Пошли вдоль берега, поросшего кустарником, на жёлтых стеблях которого росли сиреневые цветочки. Топорков молчал, изредка поглядывая на Бонивура. Виталий ухватился за один стебелёк, машинально дёрнул его. Стебель изогнулся в его руке, но нисколько не подался. Виталий дёрнул сильнее. Однако и на этот раз ему не удалось выдернуть стебель. Виталий остановился. В двух шагах остановился и Топорков.
   — Что, каши мало ел? — усмехнулся он.
   Виталий озадаченно посмотрел на командира. Ухватившись за стебель покрепче, он дёрнул изо всей силы, но с тем же результатом: корень плотно сидел в земле.
   — А ты посильнее! — подзадорил Топорков.
   Виталий, уже ожесточась, принялся тянуть стебель. Однако, сколько ни напрягал он силы, растение не поддавалось ему, гибкие его прутья были необычайно крепки, корни цепки.
   — Не трудись! — сказал Топорков. — Видно, в деревне не жил! Это держи-корень, леспедеца по-учёному… За землю держится, как мужик, до смерти!
   — Хорошо сказано! — заметил Бонивур.
   — У нас мало говорят, а как скажут, так на всю жизнь.
   Топорков дошёл до песчаной косы у переката.
   — Давай искупаемся!
   Он скинул с себя вооружение, одежду и бросился в воду. Виталий не заставил себя упрашивать. Они поплыли. Топорков плыл сажёнками, сильно ударяя руками и наполовину высовываясь из воды. Виталий быстро догнал и обогнал его. Топорков удивлённо сказал:
   — Эка штука! Да ты как плаваешь-то, не по-нашему… По-каковски это?
   — У моряков выучился! — ответил Виталий, плывя кролем.
   — Чудно! — сказал Топорков и прищурился. — Смотри-ка ты! А главное, тихо, ничего не слышно… Так плавать — только посты снимать. Ты, паря, ребят наших этому-то плаванью научи.
   Искупавшись, они оделись. Топорков взял свой карабин.
   — Ну, комиссар, во-он сорока сидит, на сучку… Дай-ка ей!
   Не слишком уверенно Виталий взял карабин. Он приложился, тщательно, как ему казалось, прицелился, нажал спуск. Грохнул выстрел. Сорока лишь перелетела на другое место. Виталий недоумевающе смотрел на птицу Топорков усмехнулся в усы.
   — Дёргаешь, дорогой… Коли у нас все так будут стрелять, белым да япошкам спокойная жизнь настанет.
   Виталий смутился. Топорков взял у него карабин.
   — Дай-кось я ей помогу свалиться!
   Он вскинул ружьё. Почти одновременно с выстрелом сорока, распластав уродливо крылья, упала вниз.
   — Наука нехитрая, — сказал Топорков. — Только сноровка нужна… Я тебя к Колодяжному припарю — он живо выучит! А то, знаешь, ты нас за советскую власть агитировать будешь, — это хорошо. Но коли сумеешь белого конника спешить, агитация куда крепче выйдет! Так? Али не так?
   Виталий кивнул головой.
   — Колодяжный — он мастер, — продолжал Топорков. — И Нину обучал. Девица-то как приехала к нам, давай речи сказывать… Её слушают… Девка красивая, слова разные выговаривает — про мировую революцию, пролетариат… Складно говорит! Вся разгорится, глаза что звезды, щеки будто малина. Картинка, да и только… Да… А Панцырня наш, парень въедливый, настырный, говорит ей как-то: «А что, девка, ты с ружья так же стреляешь, как глазами, аль нет?»
   — Ну? — не выдержал Виталий.
   — Нинка — за винтовку! Пах! Пах! Уж не знай, куда палила: чисто все пули за молоком послала… Затюкали её ребята за такую стрельбу вконец. Ну, характер у неё, я тебе скажу!.. Смолчала девка. Колодяжного упросила. Тот её подучил малость. Так она Панцырню самого затюкала через две недели! Огонь, а не девка! — Топорков помолчал. — Тебе-то испытание делать, поди, не станут… А для себя — не мешает. У Лебеды рубку посмотри. У него кисть — что железо. Двухвершковый ствол рубит. Силён да и сноровист…

5

   Упрёк Бонивура в слабой боевой подготовке отряда, сделанный им сгоряча Топоркову, больно задел и встревожил Топоркова. Командир круто взялся за партизан. Теперь он целыми днями проводил с ними занятия на местности, тренировал в выносливости и умении драться в условиях леса и на подступах к лесам. Сначала это вызвало недовольство партизан и насмешки: «Тоже академию затеял!» Прозвище «генерал», брошенное кем-то из записных остроумцев, пристало к Афанасию Ивановичу.
   Однако спустя некоторое время плоды этой напряжённой работы сказались. Прежняя развалочка, столь поразившая Виталия при его прибытии в отряд, исчезла, и лагерь партизан стал более, чем прежде, походить на военный лагерь.
   Дядя Коля не забыл о Бонивуре. Несколько раз его посланцы, в большинстве молодёжь, появлялась в лагере, привозя с собой из Владивостока пачки газеты «Красное знамя» и целый ворох новостей.
   Новостей было много, и Виталий радовался, слыша о том, что творилось повсюду. Первореченцы продолжали бастовать. В Поспелове новобранцы, согнанные из самых разных мест для формирования и муштровки на Русский Остров, где белые считали их изолированными от большевистской пропаганды, однажды ночью перебили своих офицеров, сняли караулы в артиллерийском училище, которое так только называлось, а на самом деле было каппелевской контрразведкой, забрали с собой пятнадцать арестованных и на двух катерах ушли через пролив. Ни катеров, ни бежавших не удалось найти. Караулы помогал снимать какой-то писарь из поспеловских, который знал в лицо часовых и расположение всех казематов. Все было обделано так ловко, что раскрылось лишь утром, когда и погоню посылать было уже бесполезно.
   — Что за писарь? — живо спросил Виталий.
   Никто, однако, не знал его фамилии.
   Владивостокские комсомольцы наклеили на автомобиль Дитерихса листовку с призывом к мобилизованным — бросать оружие и переходить к красным, если их погонят на фронт. Самое смешное было в том, что Дитерихс не сразу позволил сорвать листовку, когда какой-то услужливый фельдфебель вознамерился её отодрать, — комсомольцы снабдили свою листовку изображением трехцветного добровольческого угольника, и Дитерихс принял её за своё воззвание.
   Да, новостей было много. В окрестностях Посьета, населённых преимущественно корейцами, организовался корейский партизанский отряд под командованием Николая Пака; отряд контролировал пограничную полосу в этом районе. Вблизи Никольска-Уссурийского начал успешные действия отряд, большинство бойцов которого состояло из китайцев. Руководил китайской группой какой-то совсем молодой китаец, по прозванию «Маленький». Отряд был летучим. Сделав налёт на белые посты, — едва поднималась тревога и каратели садились на коней, — отряд тотчас же исчезал, растворяясь в степях Маньчжурии либо рассредоточиваясь среди местного китайского населения — огородников, рогульщиков, чернорабочих. Отряд отличался дерзостью и смелостью. Бывало и так, что он встречал карателей то на подходах к месту назначения, то на обратном пути. Отряд обстрелял однажды даже машину Дитерихса под Никольском…
   Борьба разгоралась. Это было видно и по тому, как неустанно пополнялось вооружение партизанских отрядов. Топорков сказал однажды Виталию:
   — Виталя! Придётся тебе на сто пятую версту съездить.
   Бонивур вопросительно глянул на командира. Тот с сияющим лицом вертел в руках какую-то бумажку; он обрадованно хлопнул по столу рукой и добавил:
   — Срочное дело, Виталя! Возьмёшь там кое-что.
   Виталий ждал разъяснения. Но Топорков ничего больше не сказал и посоветовал, не мешкая, отправляться.
   Виталий быстро переоделся.
   Никто бы не узнал его в замазанном, закопчённом смолокуре, в неряшливой одежде, покрытой заплатами. Когда он облачился в это рубище и пошёл к штабной землянке, чтобы показаться Топоркову, часовой с удивлением поглядел на него, заступил дорогу и сказал сурово:
   — Куда? Куда? Откуль ты, такой хороший, взялся? А ну, давай отседа уматывай, золотая рота! — и засвистел, вызывая караульного начальника.
   На шум вышел Афанасий Иванович. Он узнал Бонивура и захохотал.
   — Ай да смолокур! Ай да мученик божий! Не подать ли тебе Христа ради?.. Ну, Виталя, учудил, ей-богу, не хуже, чем в театре!
   Тут и часовой, рассмотрев, кого он гнал от землянки, присоединился к хохоту Топоркова… Услышав шум, партизаны гурьбой повалили к штабу. Топорков втолкнул Виталия в землянку, насилу отдышался, и долго ещё смешинки вспыхивали у него на глазах, пока он давал юноше пропуск, пароль и отзыв на сто пятую версту.
   Спустя некоторое время на одной из самых сильных лошадей, запряжённой в телегу с двойным дном. — хитроумное сооружение партизанских конспираторов, — Виталий выехал из отряда. Немало выдумки потратили партизаны на то, чтобы и лошадь обрядить под стать вознице: шерсть её была взъерошена самым причудливым образом, брюхо и круп вымазаны навозом и сажей, грива спутана. Когда маскировка лошади была закончена, партизан Тебеньков, хозяин лошади, поглядев на неё, сплюнул огорчённо и с сердцем сказал:
   — От пропастина какая! Серко! Да неужто это ты? Теперь тебя, брат, только волкам выдать, все одно партизанский вид ты потерял!
   Лошадь и возница являли вид унылой и застарелой нужды, примирившейся со всякими бедами. Любой хозяин, глянув на эту пару, сказал бы, махнув рукой: «Эка, до чего человек и себя и коня довёл, байбак треклятый, поди, печь насквозь пролежал!..»

6

   Стояла сухая жара. Нагретый воздух слоился над землёй в отдалении. Бежали мимо пригорки, серая дорога с толстым слоем пыли змеилась впереди, медленно передвигались дальние рощи и деревенские домишки. Мягко постукивали колёса, чуть подпрыгивала телега, попадая то на камни, то на выбоины, слышался мерный, глухой топот коня. Взбитая копытами и колёсами дорожная пыль вилась за телегой и медленно оседала.
   Конь то и дело тянулся к начинающей буреть траве или к неубранным овсам, что свешивали свои усатые метёлки к дороге. Нещадно стрекотали кузнечики, летали над телегой стрекозы, крылья которых светились радужным цветом. Проносились воздушные путешественники-паучки с распущенной золотящейся нитью паутины, державшей их в воздухе.
   Солнце, жар и тишина царили здесь невозбранно. И в мирном поле, напоённом светом, в потоках которого дозревали хлеба, среди бесконечных просторов, сливающихся на горизонте с выгоревшим небом, казалось странным, что там, за синеватой полоской гор, готовы вспыхнуть орудийные раскаты, которые расстреляют эту великую светлую тишину, что царила вокруг, — нет деревни и леска, нет оврага и пригорка, где не чернел бы окоп, нет дома, в котором не зрела бы готовность к новым схваткам.