Страница:
По-прежнему шутливым тоном Катя сказала, что он может приводить с собой хоть целый полк.
— Нет, полк не выйдет! — покачал головой солдат. — Дуробабов-то там ещё хватает!
Попрощавшись, он вышел. Катя долго смотрела ему вслед.
Мать, из окна видевшая всю эту сцену, недовольно спросила:
— Кто это?
— Знакомый один! — ответила Катя.
— Ой, Катька, не водись с солдатами! — мать погрозила пальцем. — Это уж последнее дело… А Федька-то что? Поссорились, что ли?.. Парень ладный, непьющий, некурящий.
— Да вы о чем, мама?
— Все о том же! — ворчливо ответила мать. — Бельё вот не пересуши…
…Катя бросилась к Соколову.
— Феденька! — запыхавшись, сказала она. — Приходил!
— Кто? — недоуменно посмотрел на подругу Федя.
— Солдат, которого мы с тобой встретили в орешнике. Он говорил, что хочет не один прийти.
Федя почесал нос, подумал.
— Ну что же, что не один! Это даже хорошо!.. Как бы ему дать понять, чтобы приходили с оружием. Зачем его белым отдавать? Правда? А?
— Это, конечно, да! Только… — Катя вздохнула.
— А что?
— А вдруг это нарочно он? Их спрячешь, а за ними следом белые! Тогда что?.. Не погладят, я думаю!
— А если «вдруг», — сказал он тихо. — Все надо брать на себя, Катя!
— Я возьму! — ответила она, выпрямившись. — Что, я хуже других?
Сегодня наши красные орлы заняли Спасск. Что тут было!.. Два дня не знали, на чем стоим. Если верить попам, есть на том свете ад. Ну, я думаю, там не жарче, чем было у нас.
Опишу про Олесько. Уж как мы за ним смотрели, а ввязался все-таки! Не углядели. Примостился к пулемёту на тачанке — и давай поливать беляков. А пулемётчика у нас убило. Только было замолчал пулемёт… Действуем вместе с Красной Армией нашей славной, которая послана по приказу товарища Ленина освобождать от гидры контрреволюции наше гордое Приморье. Приехал потом главком. «Кто это, говорит, так ловко станцию взял?» А это мы её взяли. Тут наши герои всякие подвиги совершали. Только описать их все невозможно. Во-первых, болит у меня рука, так и крутит, так и крутит, — поцарапали, мало без руки не остался! А во-вторых, кабы я писать умел, как Виталя… У меня только четыре класса приходского. Меня главком узнал. И как только запомнил — уму непостижимо: я у него один раз со связью был. «Вижу, говорит, теперь, что такое приморские партизаны, — настоящие ребята!» Ну, теперь я ещё пуще буду драться… У нас песня тут появилась Хорошая. Везде поют…
Писал собственной рукой партизан Алексей Пужняк, в чем и расписуюсь».
— Каково положение? — спросил Паркер.
— Дают нам товарищи! — ответил Караев. — Догонят и ещё дают!
— Я вас не понимаю.
— А чего не понимать? — огрызнулся ротмистр. — Бьют нас большевики! И дело не в большевиках, конечно! — махнул он рукой.
— А в чем же?
— В том, что за большевиков стоит Его Величество Народ!
— Народ? — Паркер впервые поднял на ротмистра глаза, холодные, усталые, злые. Он пожал плечами. — Что такое народ? Этнографическое, социологическое понятие.
— Когда идея овладевает массами, она становится материальной силой! — сказал Караев, повторив услышанное где-то выражение. — Что такое народ? Вы узнаете это когда-нибудь, господин Паркер!
— Вы думаете, что это, — американец кивнул в сторону доносившейся пальбы, — возможно и у нас?
— Невозможно только штаны через голову надевать! — дерзко заметил Караев.
Суэцугу почти не принимал участия в разговоре. Он пил коньяк мелкими глоточками, медленно краснел и только, время от времени любезно осклабясь в сторону мистера Паркера, со свистом втягивал воздух, выражая этим своё почтительное внимание к умным и значительным словам корреспондента…
— Итак, война в России кончается, господин поручик? — не ожидая подтверждения, спросил Паркер.
Суэцугу вежливо ответил:
— Возможно!
— Мы сделали все, что могли? Не так ли? — спросил Паркер. — Мы были хорошими союзниками в этом деле.
Суэцугу поклонился.
— При совместных действиях американцев и японских солдат на станции Ушумун генерал Оой высоко оценил мобильность и активность американского батальона.
— Да, триста японцев были под командованием американского полковника Лоринга при военных акциях на Сучане! — кивнул головой Паркер. — Подумать только, поручик, чего стоило нам это предприятие!
— Кровь моих соотечественников! — сказал Суэцугу.
— Доллары, господин поручик, доллары! Сколько долларов!.. — Паркер решительно опустошил свой стакан и поднялся. — Какое пространство лежит там! — он показал рукой в сторону, откуда шёл гром. — Естественный рынок Америки, поручик!
— Сфера приложения интересов Японии, господин Паркер!
Сказав это одновременно, они замолкли, уставившись друг на друга. «Обезьяна!» — подумал Паркер про Суэцугу. «Дурак!» — подумал Суэцугу про Паркера.
Кровь бросилась в лицо Караеву, но он смолчал — теперь все равно!
— По последней! — сказал он, наливая коньяк.
Но ни Паркер, ни Суэцугу не обратили на него внимания. Паркер, прощаясь, небрежно махнул ему рукой и вышел…
В атмосфере охватившей город паники спекулянты, однако, ещё обделывали свои дела. Продавались акции «Доброфлота», продавались купчие на рудники и шахты Сучана, акции тетюхинских серебросвинцовых месторождений, документы на владения рыбалками, золотыми приисками, лесоразработками. Но никто на самом деле не хотел приобретать то, к чему властно протянулась рука настоящего хозяина… Ценные бумаги, купчие крепости, документы на владения покупали лишь затем, чтобы немедленно продать кому-нибудь, в ком жажда наживы, надежда на глупость и жадность другого были сильнее. «Даю!» — кричал один. И этот возглас точно магнитом притягивал к нему других. «Беру!», «Продаю!», «Покупаю!» Проигрывал последний — тот, кто уже не мог продать. Продавались дома, которых нельзя было увезти, яхты, которые были уже угнаны, гостиницы, рестораны, магазины, меха, золото, драгоценные камни, монополии, заводы, мастерские, фабрики, пароходы, автомобили… Все это продавалось с прибавлением слов: «на ходу», «с постоянной клиентурой», «на доходном месте», «высшего качества», «с надворными постройками и служебными помещениями», «лучших марок», «большой ёмкости»… хотя все это уже стало фикцией, воздухом…
Старший офицер военного корабля «Лейтенант Дымов» продал даже металлический балласт со своего корабля. Балласт был цветного металла. Поддавшись общему безумию — выиграть хотя бы что-нибудь, когда все летело к черту, старший офицер забыл даже об остойчивости корабля.
Толпы людей осаждали военную комендатуру Владивостока, таможенное управление, иностранные военные и торговые миссии, все учреждения, имевшие гербовые вывески, добиваясь только одного: уехать, уехать, лишь бы уехать… Бежали преступники, бежали министры, бежали денежные мешки — толстосумы, бежали и обыватели, захваченные этой паникой, не умевшие разобраться в происходящем или просто привыкшие, как к старому платью, к «старому порядку», которого уже не оставалось в России…
— Если нечто такое же творится во всей России, — сказал он, — то этой стране не оправиться от ужасающего развала долгие-долгие годы. Мне кажется, что Россия отброшена назад в своём развитии на столетие. Читать о революциях приятнее, чем видеть их! Это ужасно!
— Короче, Эзра! — сказал Мак-Гаун. — Пусть это заботит самих большевиков! Ваше заключение о положении на фронте?
— Занавес опускается. Конец! — сказал Паркер.
Консул сунул ему руку.
— Спасибо, Эзра! Вы правы.
Паркер вышел. На вокзальной площади он столкнулся с Марковым.
Марков стоял у металлической решётки летнего спуска на перрон. Ветер трепал его гриву, но Марков не отстранял волос, мешавших ему глядеть на шумную, бестолковую сумятицу, паническую сутолоку на путях и на перроне, густо забитом толпою. Он навалился на решётку плечом и прижался лбом к холодным прутьям её, не сводя глаз с разноголосого месива внизу.
— Хелло! — окликнул его Паркер. — Набираетесь впечатлений?
Марков молчал. Паркер тронул его за руку. Журналист посмотрел на американца отсутствующим взглядом, но потом очнулся.
— Пауки в банке! — сказал он.
— Не видел! — отозвался Паркер, не поняв Маркова.
Тот мотнул головой вниз и пятернёй отбросил волосы назад.
— Посмотрите!
— Ах, вы об этом? — брезгливо приглядываясь к происходящему на вокзале, сказал Паркер. — Не стоит внимания, Марков! Это газы из выхлопной трубы сломанной машины, отработанный пар… шлак, черт возьми! А вообще-то, половину из них надо повесить, утопить, уничтожить. На кой они черт там, куда их несёт? Надвигается безработица… Нигде нет войны, Марков! Вы понимаете, что это значит?.. Впрочем, вы этого не понимаете. Идёмте выпьем! Мне, признаться, хочется сегодня напиться, как свинья… Проклятые впечатления! Только не в ресторане — люди опротивели мне!.. Где вы живёте?
Они молча пересекли улицу. Зажатое между двумя высокими домами, ютилось небольшое двухэтажное здание с провинциальным палисадничком перед фасадом и узенькой зеленой полоской травы между оградой и домом — «Меблированные комнаты „Бристоль“.
— Моя берлога! — сказал Марков. — Когда есть деньги, подают в номер все, что угодно!
Длинная, узкая, точно гроб или кегельбан, комната запущена, по-холостяцки неряшлива. Видимо, хозяин её мало думал об уюте, мало думал и об удобствах. Старое пальто было брошено на смятую кровать, оно служило халатом или пледом. Ношеные ботинки со сбитыми каблуками торчали из-под стола. Настольная лампа, покривившаяся в сторону, была прикрыта бумажным колпаком, истлевшим от жара сверху. На столе был ералаш, в котором мог разобраться только хозяин. Чистая бумага лежала вперемежку с исписанными, перечёркнутыми листками. Пачка «Кепстена», кое-как вскрытая, покоилась возле чернильницы, в которой торчала обгрызанная ручка. Табак был рассыпан по всему столу. Окурки, обожжённые и сломанные спички усеивали пол. Возле кровати — стул, на стуле — недопитая бутылка коньяку, выжатый лимон…
Паркер сморщил нос — здесь было душно. Быстрым взглядом он окинул комнату и удивлённо поднял брови, увидев среди развала, поражавшего взор, добротный, солидный книжный шкаф, заполненный книгами.
— Вы читаете, Марков? — спросил Паркер.
Марков окинул гостя мрачным взглядом.
— Нет, это следы древней, давно исчезнувшей культуры! — сказал он, отбрасывая назад волосы. — Это не для вас и не для меня… Вы всему философскому наследию человечества предпочитаете чековую книжку, а я перестаю понимать высокие истины, о которых трактуется здесь, — до того одичал в обществе себе подобных…
— Не пренебрегайте, Марков, чековой книжкой, это фундамент жизни в наше время… Кроме того, вы говорите дерзости.
Марков буркнул:
— А я не нанимался вам в услужающие — чесать пятки и говорить приятные вещи. Пейте! — Марков вытащил из-под кровати бутылку…
Это была мрачная попойка. Лишь изредка кто-нибудь из собутыльников лениво цедил сквозь зубы незначительное замечание. Марков щурил глаза, разглядывая на свет стакан с коньяком, или, задумавшись, опускал свою косматую голову, и беспорядочная грива закрывала его лицо волосяной сеткой. Паркер обратил внимание на то, как много седых волос появилось в гриве Маркова. Седина струйками поливала буйную голову любителя скандалов.
— Хелло, Марков! Вы совсем поседели за это время.
— Нервы, — со вздохом ответил газетчик. — Нервы… Странная и ненужная вещь. Оказывается, они сохраняются в спирту дольше всего прочего. В первую очередь высыхает и перестаёт функционировать уважение к себе, потом — честь и совесть, потом — уважение к людям, потом — элементарное человеческое достоинство.
— Что это? Философия музейного экспоната?
— Практика! Меня ничто больше не интересует. Только нервы гудят.
Марков оживился, откинул назад голову, и грива его взлетела вверх, заслонив на мгновение свет лампы. Глаза его заблестели.
— Но есть, однако, вещь, которая могла бы меня вдохновить, а может быть, сделать человеком!.. Представьте себе, Паркер, такую картину. Вместо беспрепятственного панического бегства с награбленным вы видите в городе восстание. Весь этот шлак, которому вы великодушно готовы предоставить место для гниения в ваших помойках, обретает силу для свершения поступков. А? Тогда вся эта толпа, весь этот газ из выхлопной трубы, как вы изволили выразиться, обращается на вас… А? Это была бы чудная картина, Паркер! Побоище, в котором гибните вы с вашей проклятой чековой книжкой, гибнут японцы и прочая интервенционистская дрянь!.. Новая Варфоломеевская ночь! Уничтожают мерзавцев, торгующих чужой кровью, головоногих гадов… Ах, как бы я об этом написал! Как бы я написал! — Он встал во весь рост перед Паркером. Длинные руки его метались над головой американца, уродливые тени заплясали по стенам комнаты.
Паркер, не меняя положения, сунул руку за пазуху. Он тихо сказал:
— Ещё одно движение, Марков, и я вас продырявлю. Ещё ни разу я не промазал в своей жизни.
— Ю ар фулли, мистер Паркер! — сказал Марков. — Не бойтесь! Для того чтобы убить вас, надо иметь уважение к себе, а оно, как я сказал, в спирту погибает в первую очередь… Вот почему сегодня на вокзале люди дрались друг с другом за места в вагоне, вместо того чтобы драться с вами за место в жизни…
— Вы ещё не уложились, Марков? — спросил лениво Паркер. — Пора и вам сматываться. Я могу посодействовать вам, достать билет…
Паркер тяжело поднялся с места.
— Ну, с меня хватит! — сказал он. — У меня такое ощущение, что вместо ног у меня студень… А вообще, Марков, вы рано поёте панихиду. Мы, американцы, оптимисты! Это у вас — Толстой, Достоевский, загадочная русская душа, долгая история… Мы счастливы отсутствием далёкого прошлого — в этом наше преимущество перед остальными народами. Нас мало стесняют те философские категории, в которых увяз Старый Свет. Плевать мы хотели на этику, дипломатию, философию, мораль, ставшую в вашем понимании сказкой для грудных младенцев. Пока есть это, — Паркер вынул из кармана пачку долларов, — и это, — он показал из-под френча кольт, — мы покупаем Старый Свет оптом и в розницу или берём его! Сила сильного, Марков, — вот право двадцатого века. И эта сила — у нас! Ну, черт с вами… То есть я хотел сказать: покойной ночи, Марков!.. Дьявольски крепкий у вас коньяк…
После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо.
— Что ж все-таки делать?.. Что делать? — спросил он громко сам себя.
— Звали? — спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: «Сгинь, сатана!» Марков вытащил из стола пачку карт. «Пятнадцатая!» — сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз.
— Свой дом! Оставаться! — промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал ещё дважды. — Оставаться! — задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. — А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но!
…Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: «Никак с этим чёртом придётся ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!»
— Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами…
— Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплёскивается в другое место; я привык к этому болоту!
Торчинский пожал плечами.
— С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вёл, заставляет меня опасаться «их» мести, но вы…
Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского.
— Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский… Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально… Нет, нет…
— Какой плагиат? — уставился Торчинский на Маркова.
— Ну как же! — загрохотал Марков. — Помните, у Крылова? «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!» Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадёте, Торчинский, в вас ещё живо чувство юмора! Ха-ха-ха!..
К исходу ночи движение на дороге затихло.
Какая-то толпа наткнулась на будку.
— Эй, давай уходи! — заорали на Любанского из темноты. — Скоро красные придут! Они тебя живьём спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат!
— Куды я пойду, ребята! — сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. — У меня четверо мал-мала меньше! В избёнке навалом лежат.
— Да ну его к черту! — крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте.
Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел.
— Обходчик? — услышал он. — А ну, живо, давай лом, ключи, молоток!
— Да на что вам? — спросил Любанский.
— А тебе дело есть? — сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. — Твоё дело маленькое! Понял?
— Да я сейчас! — сказал Любанский торопливо.
Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донёсся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — сказал Любанский вслух.
Он зашёл в сарай, пошарил в сене, извлёк оттуда ручной пулемёт, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути… Прилёг между рельсами и открыл стрельбу по голосам…
Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки.
— Войдите! — сказал насмешливо Любанский.
Через некоторое время окна будки засветились красным светом. «Чего это они удумали?» — удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку… Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак… Поджигатели были ещё возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озарённые пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными.
Неясный свет забрезжил на небе. Светало…
Лёгкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идёт состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи… Вскоре на пути показался бронепоезд. Шёл он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Тёмный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопчённую, облупившуюся, — она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов…
Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище.
— Товарищи! — закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зелёным флажком в руках. — Товарищи! — кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих лёгких. — То-ва-ри-щи!..
Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемёт, ощерясь тупым рылом, выглянул из неё. На полотно мягко спрыгнул человек. Будёновка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька её выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на будёновке. Алые петлицы лежали на груди.
— Здорово, товарищок! — сказал красноармеец Борису…
Никто не хотел всерьёз принимать наименование и назначение «особой» сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны…
Караев оказался в Монастырище.
Отряд Топоркова после спасских боев получил задание — просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание.
Крупный населённый пункт — Монастырище — был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску.
…Советник «особой» сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание — оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал:
— Сматываетесь, значит, поручик?!
— Как? — спросил Суэцугу. — Что вы сказали?
— Лыжи, говорю, навострили? — усмехнулся Караев.
— Я не понимаю вас! — сухо сказал Суэцугу, застёгивая перчатки. — Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь…
— Ну, ну!
Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намёк.
— Я солдат, господин Карае-фу! — высокомерно проронил он. — А солдат должен немедленно выполнять приказ!
— Вот я и говорю: выполняйте! — Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадёжно проигранной. — Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! — сказал он зло.
— Нет, полк не выйдет! — покачал головой солдат. — Дуробабов-то там ещё хватает!
Попрощавшись, он вышел. Катя долго смотрела ему вслед.
Мать, из окна видевшая всю эту сцену, недовольно спросила:
— Кто это?
— Знакомый один! — ответила Катя.
— Ой, Катька, не водись с солдатами! — мать погрозила пальцем. — Это уж последнее дело… А Федька-то что? Поссорились, что ли?.. Парень ладный, непьющий, некурящий.
— Да вы о чем, мама?
— Все о том же! — ворчливо ответила мать. — Бельё вот не пересуши…
…Катя бросилась к Соколову.
— Феденька! — запыхавшись, сказала она. — Приходил!
— Кто? — недоуменно посмотрел на подругу Федя.
— Солдат, которого мы с тобой встретили в орешнике. Он говорил, что хочет не один прийти.
Федя почесал нос, подумал.
— Ну что же, что не один! Это даже хорошо!.. Как бы ему дать понять, чтобы приходили с оружием. Зачем его белым отдавать? Правда? А?
— Это, конечно, да! Только… — Катя вздохнула.
— А что?
— А вдруг это нарочно он? Их спрячешь, а за ними следом белые! Тогда что?.. Не погладят, я думаю!
— А если «вдруг», — сказал он тихо. — Все надо брать на себя, Катя!
— Я возьму! — ответила она, выпрямившись. — Что, я хуже других?
7
«10 октября, Спасск-Дальний.Сегодня наши красные орлы заняли Спасск. Что тут было!.. Два дня не знали, на чем стоим. Если верить попам, есть на том свете ад. Ну, я думаю, там не жарче, чем было у нас.
Опишу про Олесько. Уж как мы за ним смотрели, а ввязался все-таки! Не углядели. Примостился к пулемёту на тачанке — и давай поливать беляков. А пулемётчика у нас убило. Только было замолчал пулемёт… Действуем вместе с Красной Армией нашей славной, которая послана по приказу товарища Ленина освобождать от гидры контрреволюции наше гордое Приморье. Приехал потом главком. «Кто это, говорит, так ловко станцию взял?» А это мы её взяли. Тут наши герои всякие подвиги совершали. Только описать их все невозможно. Во-первых, болит у меня рука, так и крутит, так и крутит, — поцарапали, мало без руки не остался! А во-вторых, кабы я писать умел, как Виталя… У меня только четыре класса приходского. Меня главком узнал. И как только запомнил — уму непостижимо: я у него один раз со связью был. «Вижу, говорит, теперь, что такое приморские партизаны, — настоящие ребята!» Ну, теперь я ещё пуще буду драться… У нас песня тут появилась Хорошая. Везде поют…
В этой песне здорово про партизан сказано. Правильно сказано. А только я так думаю: кабы не Красная Армия, мы бы ещё долго тут пыхтели, — белым ходу-то нету, ну и дерутся. А про Спасск тоже хорошо сказано:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с боем взять Приморье —
Белой армии оплот…
Про Волочаевку-то надо бы наперёд сказать; ну, тогда стих не получается. Да это все знают, когда белым накладывали, пусть так и остаётся!.. А песню эту не я сочинил. У меня не выходит. Это красноармейцы сложили. Говорят, один — одну строчку, другой — другую. Вот бы научиться!
И останутся, как в сказке,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни…
Писал собственной рукой партизан Алексей Пужняк, в чем и расписуюсь».
8
Земля горела под ногами у Паркера во время этого его путешествия. С трудом он добрался до Монастырища. Здесь стояла сотня Караева. Совершенно подавленный виденным и испытанным — его два раза обстреляли, — Паркер был мрачен; его очень мало привлекала перспектива быть убитым, когда его миссия уже была закончена. В Монастырище он не задержался. Успел распить с ротмистром и Суэцугу бутылку коньяку. Вдали гремело что-то, будто там грохотала гроза. Паркер прислушивался. Он хотел было спросить Караева, что это такое. Но сам догадался и помрачнел ещё больше… Это доносились отголоски боя за Спасск. «Успеть бы вернуться!» — малодушно подумал он и забыл про налитый стакан. Караев сообразил, какие мысли тревожат корреспондента, и неприкрыто усмехнулся. «Ага! Нос на квинту повесил! Тебя бы туда-то!» — со злобой мысленно сказал Караев своему собеседнику.— Каково положение? — спросил Паркер.
— Дают нам товарищи! — ответил Караев. — Догонят и ещё дают!
— Я вас не понимаю.
— А чего не понимать? — огрызнулся ротмистр. — Бьют нас большевики! И дело не в большевиках, конечно! — махнул он рукой.
— А в чем же?
— В том, что за большевиков стоит Его Величество Народ!
— Народ? — Паркер впервые поднял на ротмистра глаза, холодные, усталые, злые. Он пожал плечами. — Что такое народ? Этнографическое, социологическое понятие.
— Когда идея овладевает массами, она становится материальной силой! — сказал Караев, повторив услышанное где-то выражение. — Что такое народ? Вы узнаете это когда-нибудь, господин Паркер!
— Вы думаете, что это, — американец кивнул в сторону доносившейся пальбы, — возможно и у нас?
— Невозможно только штаны через голову надевать! — дерзко заметил Караев.
Суэцугу почти не принимал участия в разговоре. Он пил коньяк мелкими глоточками, медленно краснел и только, время от времени любезно осклабясь в сторону мистера Паркера, со свистом втягивал воздух, выражая этим своё почтительное внимание к умным и значительным словам корреспондента…
— Итак, война в России кончается, господин поручик? — не ожидая подтверждения, спросил Паркер.
Суэцугу вежливо ответил:
— Возможно!
— Мы сделали все, что могли? Не так ли? — спросил Паркер. — Мы были хорошими союзниками в этом деле.
Суэцугу поклонился.
— При совместных действиях американцев и японских солдат на станции Ушумун генерал Оой высоко оценил мобильность и активность американского батальона.
— Да, триста японцев были под командованием американского полковника Лоринга при военных акциях на Сучане! — кивнул головой Паркер. — Подумать только, поручик, чего стоило нам это предприятие!
— Кровь моих соотечественников! — сказал Суэцугу.
— Доллары, господин поручик, доллары! Сколько долларов!.. — Паркер решительно опустошил свой стакан и поднялся. — Какое пространство лежит там! — он показал рукой в сторону, откуда шёл гром. — Естественный рынок Америки, поручик!
— Сфера приложения интересов Японии, господин Паркер!
Сказав это одновременно, они замолкли, уставившись друг на друга. «Обезьяна!» — подумал Паркер про Суэцугу. «Дурак!» — подумал Суэцугу про Паркера.
Кровь бросилась в лицо Караеву, но он смолчал — теперь все равно!
— По последней! — сказал он, наливая коньяк.
Но ни Паркер, ни Суэцугу не обратили на него внимания. Паркер, прощаясь, небрежно махнул ему рукой и вышел…
9
Потеря белыми Спасска вызвала во Владивостоке панику. Взлетели цены на фрахт. Билеты на поезда Китайско-Восточной железной дороги брались с бою, за бешеные деньги. Вокзал был забит «публикой» — семьями офицеров, торговцами, спекулянтами, владельцами ресторанов, кафе, гостиниц, бирживиками, маклерами, ювелирами, содержателями публичных домов и игорных притонов, артистами, «метрессами» видных чиновников… К классным составам прицеплялись теплушки. Один за другим отходили без всякого расписания поезда, повинуясь лишь мановению волшебной палочки в чьих-то неведомых руках. Толстосумы спешили в Харбин, пока красные войска не заняли и Пограничную.В атмосфере охватившей город паники спекулянты, однако, ещё обделывали свои дела. Продавались акции «Доброфлота», продавались купчие на рудники и шахты Сучана, акции тетюхинских серебросвинцовых месторождений, документы на владения рыбалками, золотыми приисками, лесоразработками. Но никто на самом деле не хотел приобретать то, к чему властно протянулась рука настоящего хозяина… Ценные бумаги, купчие крепости, документы на владения покупали лишь затем, чтобы немедленно продать кому-нибудь, в ком жажда наживы, надежда на глупость и жадность другого были сильнее. «Даю!» — кричал один. И этот возглас точно магнитом притягивал к нему других. «Беру!», «Продаю!», «Покупаю!» Проигрывал последний — тот, кто уже не мог продать. Продавались дома, которых нельзя было увезти, яхты, которые были уже угнаны, гостиницы, рестораны, магазины, меха, золото, драгоценные камни, монополии, заводы, мастерские, фабрики, пароходы, автомобили… Все это продавалось с прибавлением слов: «на ходу», «с постоянной клиентурой», «на доходном месте», «высшего качества», «с надворными постройками и служебными помещениями», «лучших марок», «большой ёмкости»… хотя все это уже стало фикцией, воздухом…
Старший офицер военного корабля «Лейтенант Дымов» продал даже металлический балласт со своего корабля. Балласт был цветного металла. Поддавшись общему безумию — выиграть хотя бы что-нибудь, когда все летело к черту, старший офицер забыл даже об остойчивости корабля.
Толпы людей осаждали военную комендатуру Владивостока, таможенное управление, иностранные военные и торговые миссии, все учреждения, имевшие гербовые вывески, добиваясь только одного: уехать, уехать, лишь бы уехать… Бежали преступники, бежали министры, бежали денежные мешки — толстосумы, бежали и обыватели, захваченные этой паникой, не умевшие разобраться в происходящем или просто привыкшие, как к старому платью, к «старому порядку», которого уже не оставалось в России…
10
Вернувшись во Владивосток, Паркер рассказал Мак-Гауну о своих впечатлениях и наблюдениях. Он был подавлен увиденным. Никогда в жизни он не наблюдал ничего подобного.— Если нечто такое же творится во всей России, — сказал он, — то этой стране не оправиться от ужасающего развала долгие-долгие годы. Мне кажется, что Россия отброшена назад в своём развитии на столетие. Читать о революциях приятнее, чем видеть их! Это ужасно!
— Короче, Эзра! — сказал Мак-Гаун. — Пусть это заботит самих большевиков! Ваше заключение о положении на фронте?
— Занавес опускается. Конец! — сказал Паркер.
Консул сунул ему руку.
— Спасибо, Эзра! Вы правы.
Паркер вышел. На вокзальной площади он столкнулся с Марковым.
Марков стоял у металлической решётки летнего спуска на перрон. Ветер трепал его гриву, но Марков не отстранял волос, мешавших ему глядеть на шумную, бестолковую сумятицу, паническую сутолоку на путях и на перроне, густо забитом толпою. Он навалился на решётку плечом и прижался лбом к холодным прутьям её, не сводя глаз с разноголосого месива внизу.
— Хелло! — окликнул его Паркер. — Набираетесь впечатлений?
Марков молчал. Паркер тронул его за руку. Журналист посмотрел на американца отсутствующим взглядом, но потом очнулся.
— Пауки в банке! — сказал он.
— Не видел! — отозвался Паркер, не поняв Маркова.
Тот мотнул головой вниз и пятернёй отбросил волосы назад.
— Посмотрите!
— Ах, вы об этом? — брезгливо приглядываясь к происходящему на вокзале, сказал Паркер. — Не стоит внимания, Марков! Это газы из выхлопной трубы сломанной машины, отработанный пар… шлак, черт возьми! А вообще-то, половину из них надо повесить, утопить, уничтожить. На кой они черт там, куда их несёт? Надвигается безработица… Нигде нет войны, Марков! Вы понимаете, что это значит?.. Впрочем, вы этого не понимаете. Идёмте выпьем! Мне, признаться, хочется сегодня напиться, как свинья… Проклятые впечатления! Только не в ресторане — люди опротивели мне!.. Где вы живёте?
Они молча пересекли улицу. Зажатое между двумя высокими домами, ютилось небольшое двухэтажное здание с провинциальным палисадничком перед фасадом и узенькой зеленой полоской травы между оградой и домом — «Меблированные комнаты „Бристоль“.
— Моя берлога! — сказал Марков. — Когда есть деньги, подают в номер все, что угодно!
Длинная, узкая, точно гроб или кегельбан, комната запущена, по-холостяцки неряшлива. Видимо, хозяин её мало думал об уюте, мало думал и об удобствах. Старое пальто было брошено на смятую кровать, оно служило халатом или пледом. Ношеные ботинки со сбитыми каблуками торчали из-под стола. Настольная лампа, покривившаяся в сторону, была прикрыта бумажным колпаком, истлевшим от жара сверху. На столе был ералаш, в котором мог разобраться только хозяин. Чистая бумага лежала вперемежку с исписанными, перечёркнутыми листками. Пачка «Кепстена», кое-как вскрытая, покоилась возле чернильницы, в которой торчала обгрызанная ручка. Табак был рассыпан по всему столу. Окурки, обожжённые и сломанные спички усеивали пол. Возле кровати — стул, на стуле — недопитая бутылка коньяку, выжатый лимон…
Паркер сморщил нос — здесь было душно. Быстрым взглядом он окинул комнату и удивлённо поднял брови, увидев среди развала, поражавшего взор, добротный, солидный книжный шкаф, заполненный книгами.
— Вы читаете, Марков? — спросил Паркер.
Марков окинул гостя мрачным взглядом.
— Нет, это следы древней, давно исчезнувшей культуры! — сказал он, отбрасывая назад волосы. — Это не для вас и не для меня… Вы всему философскому наследию человечества предпочитаете чековую книжку, а я перестаю понимать высокие истины, о которых трактуется здесь, — до того одичал в обществе себе подобных…
— Не пренебрегайте, Марков, чековой книжкой, это фундамент жизни в наше время… Кроме того, вы говорите дерзости.
Марков буркнул:
— А я не нанимался вам в услужающие — чесать пятки и говорить приятные вещи. Пейте! — Марков вытащил из-под кровати бутылку…
Это была мрачная попойка. Лишь изредка кто-нибудь из собутыльников лениво цедил сквозь зубы незначительное замечание. Марков щурил глаза, разглядывая на свет стакан с коньяком, или, задумавшись, опускал свою косматую голову, и беспорядочная грива закрывала его лицо волосяной сеткой. Паркер обратил внимание на то, как много седых волос появилось в гриве Маркова. Седина струйками поливала буйную голову любителя скандалов.
— Хелло, Марков! Вы совсем поседели за это время.
— Нервы, — со вздохом ответил газетчик. — Нервы… Странная и ненужная вещь. Оказывается, они сохраняются в спирту дольше всего прочего. В первую очередь высыхает и перестаёт функционировать уважение к себе, потом — честь и совесть, потом — уважение к людям, потом — элементарное человеческое достоинство.
— Что это? Философия музейного экспоната?
— Практика! Меня ничто больше не интересует. Только нервы гудят.
Марков оживился, откинул назад голову, и грива его взлетела вверх, заслонив на мгновение свет лампы. Глаза его заблестели.
— Но есть, однако, вещь, которая могла бы меня вдохновить, а может быть, сделать человеком!.. Представьте себе, Паркер, такую картину. Вместо беспрепятственного панического бегства с награбленным вы видите в городе восстание. Весь этот шлак, которому вы великодушно готовы предоставить место для гниения в ваших помойках, обретает силу для свершения поступков. А? Тогда вся эта толпа, весь этот газ из выхлопной трубы, как вы изволили выразиться, обращается на вас… А? Это была бы чудная картина, Паркер! Побоище, в котором гибните вы с вашей проклятой чековой книжкой, гибнут японцы и прочая интервенционистская дрянь!.. Новая Варфоломеевская ночь! Уничтожают мерзавцев, торгующих чужой кровью, головоногих гадов… Ах, как бы я об этом написал! Как бы я написал! — Он встал во весь рост перед Паркером. Длинные руки его метались над головой американца, уродливые тени заплясали по стенам комнаты.
Паркер, не меняя положения, сунул руку за пазуху. Он тихо сказал:
— Ещё одно движение, Марков, и я вас продырявлю. Ещё ни разу я не промазал в своей жизни.
— Ю ар фулли, мистер Паркер! — сказал Марков. — Не бойтесь! Для того чтобы убить вас, надо иметь уважение к себе, а оно, как я сказал, в спирту погибает в первую очередь… Вот почему сегодня на вокзале люди дрались друг с другом за места в вагоне, вместо того чтобы драться с вами за место в жизни…
— Вы ещё не уложились, Марков? — спросил лениво Паркер. — Пора и вам сматываться. Я могу посодействовать вам, достать билет…
Паркер тяжело поднялся с места.
— Ну, с меня хватит! — сказал он. — У меня такое ощущение, что вместо ног у меня студень… А вообще, Марков, вы рано поёте панихиду. Мы, американцы, оптимисты! Это у вас — Толстой, Достоевский, загадочная русская душа, долгая история… Мы счастливы отсутствием далёкого прошлого — в этом наше преимущество перед остальными народами. Нас мало стесняют те философские категории, в которых увяз Старый Свет. Плевать мы хотели на этику, дипломатию, философию, мораль, ставшую в вашем понимании сказкой для грудных младенцев. Пока есть это, — Паркер вынул из кармана пачку долларов, — и это, — он показал из-под френча кольт, — мы покупаем Старый Свет оптом и в розницу или берём его! Сила сильного, Марков, — вот право двадцатого века. И эта сила — у нас! Ну, черт с вами… То есть я хотел сказать: покойной ночи, Марков!.. Дьявольски крепкий у вас коньяк…
После ухода Паркера Марков долго сидел не двигаясь, закусив толстую прядь волос своих, упавших ему на лицо.
— Что ж все-таки делать?.. Что делать? — спросил он громко сам себя.
— Звали? — спросил коридорный, всовывая заспанную голову в комнату, и тотчас же исчез, услышав грозное: «Сгинь, сатана!» Марков вытащил из стола пачку карт. «Пятнадцатая!» — сказал он себе и стал отсчитывать карты. Пятнадцатой был червонный туз.
— Свой дом! Оставаться! — промычал Марков и перемешал карты. Но туз выпал ещё дважды. — Оставаться! — задумчиво протянул Марков. Потом он громко сказал. — А на кой черт большевикам алкоголики? Бесполезный предмет! Аб-со-лют-но!
…Через два дня он столкнулся на пристани с взъерошенным, потным, потерявшим всякий лоск Торчинским, который изнывал под тяжестью двух больших чемоданов. Торчинский мельком поздоровался с Марковым и подумал: «Никак с этим чёртом придётся ехать. Да он измытарит меня совсем! Вот не повезло!»
— Не понимаю, Марков: зачем вам уезжать? С вашими взглядами…
— Болото, в котором мы с вами квакали всю жизнь, Торчинский, выплёскивается в другое место; я привык к этому болоту!
Торчинский пожал плечами.
— С вашими взглядами на большевиков вы могли бы оставаться здесь, господин Марков! Ну, я понимаю, идейная борьба, которую я вёл, заставляет меня опасаться «их» мести, но вы…
Марков расхохотался и уничтожающе поглядел на Торчинского.
— Не обольщайте себя горделивыми мыслями, Торчинский… Потом это плагиат! Это не оригинально, совсем не оригинально… Нет, нет…
— Какой плагиат? — уставился Торчинский на Маркова.
— Ну как же! — загрохотал Марков. — Помните, у Крылова? «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона!» Ха-ха-ха!.. Идейный противник! Нет, вы не пропадёте, Торчинский, в вас ещё живо чувство юмора! Ха-ха-ха!..
11
Всю ночь один за другим шли мимо сто пятой версты поезда. Шли без зазора, впритык друг к другу. Гроздьями висели на подножках, толпами лежали на крышах, битком набивали вагоны солдаты, офицеры. То и дело мимо будки путевого обходчика проходили колонны, группы, отдельные солдаты. Все время справа и слева слышался топот, скрип колёс, грохот и скрежет металла. Любанский, он же Сапожков, не зажигал света в сторожке, время от времени выходя с зажжённым фонарём к полотну дороги. Мелькали товарные вагоны, постукивали колёса на стыках, ветер от мчавшихся составов холодил лицо «обходчика», обрывки говора, брани долетали до него… Тёмные вагоны печальной вереницей текли мимо, точно порождение ночного кошмара.К исходу ночи движение на дороге затихло.
Какая-то толпа наткнулась на будку.
— Эй, давай уходи! — заорали на Любанского из темноты. — Скоро красные придут! Они тебя живьём спалят. Пощады, знаешь, никому не дают, все подчистую крушат!
— Куды я пойду, ребята! — сказал Любанский тоном досмерти перепуганного человека. — У меня четверо мал-мала меньше! В избёнке навалом лежат.
— Да ну его к черту! — крикнул кто-то, и толпа схлынула, пропав в темноте.
Немного времени спустя около будки опять послышались голоса. Любанский вышел.
— Обходчик? — услышал он. — А ну, живо, давай лом, ключи, молоток!
— Да на что вам? — спросил Любанский.
— А тебе дело есть? — сердито отозвался голос, и Любанский услышал, как лязгнул затвор винтовки. — Твоё дело маленькое! Понял?
— Да я сейчас! — сказал Любанский торопливо.
Он засветил фонарь, отыскал требуемое и отдал белым. Ему велели идти домой и не показываться. Ночные посетители исчезли. Скоро до Любанского донёсся тихий лязг лома о рельсы, глухая возня.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — сказал Любанский вслух.
Он зашёл в сарай, пошарил в сене, извлёк оттуда ручной пулемёт, приготовленный на всякий случай загодя, и кинулся в обход, к тому месту, где белые разводили пути… Прилёг между рельсами и открыл стрельбу по голосам…
Вскрик, возня, топот ног, несколько выстрелов наугад, куда попало, были ответом Любанскому. Потом он услышал, что кто-то барабанит в дверь будки.
— Войдите! — сказал насмешливо Любанский.
Через некоторое время окна будки засветились красным светом. «Чего это они удумали?» — удивился Любанский и тотчас же понял, что белые в отместку подожгли будку… Розовый свет заиграл на рельсах, и они заблестели длинными лучиками, уходившими во мрак… Поджигатели были ещё возле избушки. До Любанского долетели глухие удары. Это белые ломились в сарай. Он опять пальнул в ту сторону. Удары сразу же затихли. Любанский видел, как, озарённые пламенем, поднявшимся над избушкой, белые уходили в лесок, спасаясь от света, делавшего их далеко видными.
Неясный свет забрезжил на небе. Светало…
Лёгкое сотрясение рельсов привлекло внимание Любанского. Он вскочил, поняв, что с севера идёт состав, отступил в сторону, сойдя с насыпи… Вскоре на пути показался бронепоезд. Шёл он тихо. Ни одного человека не было видно на нем. Тёмный в скудном утреннем свете флаг тихо колыхался на командирской башне. Сердце Любанского дрогнуло. В ту же минуту разглядел он на головном вагоне красную звезду, закопчённую, облупившуюся, — она первой принимала на себя поток встречных пуль и осколков снарядов…
Будка догорала, рухнув на землю. Пламенели, превращаясь в уголь, стены последнего пристанища Бориса и источали жар, от которого почернел сарай. Любанский выскочил на свет, уже не таясь, кинулся в сарай, выхватил из сумки красный флажок, воткнул его в щель сарая. Ветер заполоскал маленькое полотнище.
— Товарищи! — закричал что есть силы Любанский и встал возле пути с зелёным флажком в руках. — Товарищи! — кричал он и махал флажком. Он не мог найти иных слов, кроме этого слова, которое впервые за несколько лет он мог крикнуть во всю силу своих лёгких. — То-ва-ри-щи!..
Бронепоезд замедлил ход. В первом вагоне с лязгом открылась дверь. Пулемёт, ощерясь тупым рылом, выглянул из неё. На полотно мягко спрыгнул человек. Будёновка с острым верхом была заломлена на затылок. Из-под козырька её выбивался светлый чуб. Красная звезда алела на будёновке. Алые петлицы лежали на груди.
— Здорово, товарищок! — сказал красноармеец Борису…
12
«Сегодня, 11 октября, заняли мы Монастырище. Партизан Чекерда спас меня от пули рябого гада-казака. Пощипали мы тут сотню особого назначения. У этих палачей побывал в руках Виталя. На них лежат его муки и кровь… И отлились им вчера эти муки и кровь!.. Не многие ушли! Писать не могу — до сих пор сердце горит и руки дрожат, напишу когда потом. А теперь догонять надо тех, кто ушёл. Ну, да не уйдут! Не будь я партизан Пужняк, коли всех не догоним».
Глава тридцать первая
ОСЕННИЙ ВЕТЕР
1
Горделивые и корыстные расчёты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым.Никто не хотел всерьёз принимать наименование и назначение «особой» сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны…
Караев оказался в Монастырище.
Отряд Топоркова после спасских боев получил задание — просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание.
Крупный населённый пункт — Монастырище — был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску.
…Советник «особой» сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание — оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал:
— Сматываетесь, значит, поручик?!
— Как? — спросил Суэцугу. — Что вы сказали?
— Лыжи, говорю, навострили? — усмехнулся Караев.
— Я не понимаю вас! — сухо сказал Суэцугу, застёгивая перчатки. — Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь…
— Ну, ну!
Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намёк.
— Я солдат, господин Карае-фу! — высокомерно проронил он. — А солдат должен немедленно выполнять приказ!
— Вот я и говорю: выполняйте! — Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадёжно проигранной. — Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! — сказал он зло.