Страница:
— Это чудовищно! — сказал Паркер. — А как же быть с идеалами демократии, как быть с американскими свободами, как быть с идеями Вашингтона и Линкольна?
— Вы рассуждаете, как приготовишка, Паркер! — проронил Мак-Гаун, вдруг со странной гримасой зажмурив глаза.
«Да он, кажется, пьян!» — мелькнула у Паркера мысль. Однако Мак тотчас же овладел собой и сказал:
— Вы не можете отрицать общественного характера производства при капитализме, а это таит в себе тенденцию к обобществлению его в мировом масштабе. При чем же тут идеи Вашингтона и Линкольна? Каждая эпоха руководится своими идеями. Наша эпоха должна руководиться идеями Моргана и Рокфеллера… — Он перевёл дыхание. — Наши великие президенты боролись за разумный порядок в Штатах, а теперь настало время установить разумный порядок во всем мире. А кто может это сделать? Те люди, в руках которых находится производство, финансы, вся экономика. Разве люди, которые, начав с торговли спичками или газетами, как Рокфеллер, или с починки старых велосипедов, как мистер Форд, затем сосредоточили в своих руках миллиарды долларов, вдохнули жизнь в сотни тысяч предприятий и дают возможность заработка, а стало быть и жизнь, сотням миллионов людей, — разве они не являются спасением человечества от анархии, разрухи, гибели? Современное общество объединяется вокруг производства, оно организуется производством, все члены его прямо или косвенно зависят от производства. В самом деле, рабочий и художник, инженер и врач существуют, пока есть производство, друг для друга; уничтожьте производство — и между ними исчезнет разница. Все они превратятся в пещерных жителей, способных только на то, чтобы, ковыряя палкой землю, собрать скудный урожай, лишь бы прокормиться самим, — тут уже будет не до науки и искусств, а?.. Классовая борьба — выдумка большевиков. Если человек сыт, над головой у него крыша и у него есть где встретиться с приятелями, потанцевать и спеть хорошую песню, на что ему классовая борьба, а, Паркер? Классовый мир — вот наша программа. Посмотрите на предприятия мистера Форда — вот образец устройства мира: никаких стачек, никакой большевистской пропаганды. Каждый рабочий участвует в прибылях, если он заслуживает этого, может иметь и дом, и семью, и твёрдый заработок — если не вздумает дурить, — на всю жизнь… Систему мистера Форда надо распространить как пример организации производства, при которой нет классовых противоречий…
«При помощи полицейских клобов, пожарных брандспойтов, бомб со слезоточивым газом, тайных расправ на дорогах и в квартирах с коммунистами, потогонной системы, при которой человек в тридцать пять лет становится стариком, при помощи чёрных списков, куда попадает рабочий, если выскажет мысли, которых не одобряет мистер Форд», — невольно дополнил Паркер то, что высказал Мак-Гаун. Уж кто-кто, а он знал, каковы эти драконовские законы в «государстве Форда». Но Паркер ничего не сказал вслух, — есть вещи, которых не следует делать…
Паркер смотрел на консула с некоторым испугом. Впервые он слышал подобные рассуждения от Мака, который охотнее рассказывал журналисту случаи из своей уголовной практики, чем вдавался в высокую политику. За этим разговором стояло что-то такое, что ускользало от корреспондента. Паркер знал Мака другим. Журналиста поразила грубая сила рассуждений Мака… Бывший полицейский, ставший дипломатом и делавший свой первый миллион, кажется, собирался всерьёз подмять под себя мир. Не сам он придумал это, — у него не хватило бы фантазии. Паркер был в этом убеждён, — Мак был лишь отголоском того, что созревало в тишине банковских контор Уолл-стрита… черт возьми! Это было достаточно дико, чтобы найти сторонников, — Паркер хорошо знал своих соотечественников!.. Если Мак заговаривал об этом, значит, кто-то уже выдвинул эту идею…
Мак-Гаун уставился в одну точку не совсем осмысленным взором. Потом, сбросив пепел сигары на ковёр, он проговорил:
— Но это не сразу… Пока же мы любезнее любезных, вежливее вежливых и тоньше самых утончённых… Можно поучиться этому, Паркер, у старика Гревса. Будьте спокойны, он умел делать все по-настоящему, не стесняясь, а уехал отсюда с лицом праведника, из-за которого господь не дал погибнуть миру, с чистыми руками и невинными, как у новорождённого младенца, глазами… Это надо уметь делать! Мы насолили русским не меньше, чем япсы, но если генерал Гревс напишет мемуары о своём пребывании в Сибири, — а он это сделает, боссы заставят его сделать это, — то наши ребята будут выглядеть в этих мемуарах, как ученики воскресной школы на прогулке, а японцы — как стадо хищных зверей. Это называется, Паркер, делать историю.
Мак-Гаун посмотрел на часы.
— Убирайтесь, Паркер! У меня дела.
После ухода журналиста консул вызвал секретаря:
— Скажите Молодчику, чтобы завтра утром был у меня.
— Сказать Клангу, чтобы он был завтра утром у вас! — повторил секретарь. — Простите, мистер Мак-Гаун, Молодчику.
— Клички даются агентам для того, чтобы ими пользоваться! — оборвал секретаря консул. — Грош цена тому агенту, которого все знают. Чему вас только учили, Джек!
— Да, мистер Мак-Гаун! — сказал секретарь, придавая своему голосу оттенок извинения за промах и даже слегка опуская голову: всем видом своим он выражал сознание вины.
Консул исподлобья посмотрел на секретаря.
— Будет вам изображать Марию Магдалину, Джек! Я ещё сумею сам вымыть себе ноги… Когда придёт рыжий…
— Рыжий? — поднял секретарь глаза.
— Рыжий! — сварливо сказал Мак-Гаун. — Вы должны понимать, о ком говорит ваш хозяин, как бы он ни называл нужное лицо. Я говорю о Молодчике. Так вот, когда он придёт, дайте ему понять, что я доволен им. Не говорите, что я доволен, — нечего баловать его! — но дайте понять это.
Консул не обратил внимания на быстрое «Да, мистер Мак-Гаун!», произнесённое секретарём; какие-то мысли занимали его, заставляя хмурить брови и покусывать нижнюю губу.
— Дадите мне из досье папки, относящиеся к Камчатке и Чукотке, Джек. И ещё одно: никаких поручений Молодчику! Я буду заниматься им сам. Кроме того, надо будет этого парня легализовать как зверопромышленника или… как они там называются, эти господа, что торгуют мехами — соболями, морскими котиками и так далее?
— Проспектора, мистер Мак-Гаун.
— Предпринимателя, Джек! На русском языке нет слова «проспектор»… Надо бы знать.
Наутро подпольная газета большевиков «Красное знамя» вышла, опубликовав все скандальные подробности последней плутни Спиридона Меркулова, последней потому, что ночью его кабинет сложил с себя полномочия…
«Интервенты нервничают, — писала газета, — они свалили правительство спекулянта Меркулова, чтобы расчистить дорогу генеральской диктатуре. Будьте бдительны, товарищи!»
Дальнейшие события показали, как права была большевистская газета в своей оценке этого происшествия и как своевременно раскрыла она хитроумный план японского командования.
Мимо скандала, вызванного афёрой Меркулова, уже не могли пройти и белые газеты. А что провал правительства Меркулова был подготовлен японцами, это вскоре выдала «Владиво-Ниппо».
«Перед лицом великих событий должны стоять великие люди, — писала она несколько дней спустя, — но их нет в приморском правительстве. Заседание, на котором разразился этот прискорбный инцидент, показало, что правительство господина Меркулова, весьма уважаемого коммерсанта, не пользуется ни симпатиями, ни поддержкой не только населения, но и парламента. Деловые качества господина Меркулова несравненно выше его государственных достоинств».
«Спиридон 1-й» охотно выпустил из рук бразды правления. А «деловым его качествам» уже не было применения в Приморье.
Он не доверял генералам, с которыми сталкивался, считая их маловерами, неспособными и глупцами. Лишь о Пепеляеве, ещё в Харбине создавшем «теорию» «мужицкой республики без коммунистов», представлявшей черносотенно-мистическую помесь аракчеевских военных поселений и русского общинного строя, Дитерихс отзывался с похвалой. И так как в своих планах возвращения утраченного никому из генералов, по их непригодности, он не уделял сколько-нибудь видной роли или места, Дитерихс оставлял эту роль за собой.
Над ним смеялись. Ироническая кличка «спаситель» прочно укрепилась за ним. Однако, по странному образу мыслей, свойственному скорее душевнобольным, Дитерихс не только не обижался на эту кличку, но, наоборот, слыша её, укреплялся в своём мнении о высокой миссии, уготованной ему. Ещё до того, как Меркулов ушёл в политическое небытие, Дитерихса называли сумасшедшим. Он обличал пороки офицерства — это было смешно. Он кричал о необходимости уничтожить тех, кто потерял веру в реставрацию монархии, — это было по крайней мере бестактно. Он преклонялся перед Японией — об этом следовало помалкивать. Он жил демонстративно «по-спартански» — это было глупо.
И вот политическая фортуна, по мановению волшебного жезла из дома No 33 по Пушкинской улице (резиденции японского командования), всерьёз повернулась лицом к выжившему из ума старому Дитерихсу.
Газета «Владиво-Ниппо» поместила статью о «спасителе». Лестно аттестующая генерала, статья выражала недоумение: почему Дитерихс стоит в стороне от политической жизни?
Вслед за тем «Русское слово» и «Голос Приморья» обнаружили в замшелом генерале многие достоинства. В последующие дни и недели Дитерихс предстал перед читателями этих газет, как некий феникс, рождённый из пепла газетной шумихи, предстал бравым, боевым полководцем, способным на великие дела, мудрым прозорливым политиком, полным сил и воли.
Печать недоумевала: как могло случиться, что такой человек оказался вне правительства? Газеты вкладывали в его сморщенные руки меч архистратига, облик его преображался, превозносилась скромность генерала, которая до сих пор якобы мешала ему занять ведущее место в правительстве.
Вокруг Дитерихса «запахло жареным», как выразилась газета «Блоха». Всем было понятно, что подобное чудесное превращение полусумасшедшего старика в героя не случайно, что на старого коня поставлена крупная ставка.
И Дитерихс закружился в политической карусели. К нему приходили советоваться. Его интервьюировали. На страницах газет все чаще стали мелькать портреты генерала. Скоро его согбенная фигура в потёртой николаевской шинели (солдатская суровость!), худое лицо, изрезанное глубокими морщинами (умудрённость жизненным опытом), полуугасший взгляд из-под насупленных седых бровей и белая эспаньолка стали известны всем.
Когда Меркулов и его кабинет ушли в отставку, генерал Дитерихс уже был готов исполнить свою «великую миссию».
Генерал занял губернаторский особняк на Светланской. Народному собранию пришлось потесниться. Новый премьер-министр взял себе портфели — министра иностранных дел, военного и морского министра, финансов и внутренних дел. «Владиво-Ниппо» восхитилась его энергией. «Русское слово» заговорило о правительстве сильной руки. «Голос Приморья» глухо намекнул на необходимость диктатуры. «Блоха» изобразила генерала, изнемогающего под бременем портфелей, невдалеке от приближающегося к нему народоармейца, а вдали улепётывал с чемоданом золота Меркулов, который, радостно осклабившись, восклицал: «Свой груз не тянет! А старичка за чужое пришибут!»
Первым государственным актом Дитерихса было запрещение «Блохи». Правда, через неделю в продаже появилась новая газетка — «Клоп» — с эпиграфом: «Выползает в тихую погоду». Но это насекомое отличалось большой умеренностью политических взглядов и не проявляло резвости, свойственной характеру его предшественницы.
Дитерихс оказался окружённым бесчисленными военными — инструкторами, консультантами, поставщиками, офицерами генерального штаба царской армии, кадровыми и новоиспечёнными генералами, жаждавшими от него политических откровений и благ земных.
Однако в течение некоторого времени Дитерихс хранил молчание. Необычность этого заставила даже продувных газетчиков ломать голову, что предпримет новый глава правительства?
Генерал ежедневно устраивал смотры войск.
Семенящей походкой он обходил шеренги солдат.
— Здорово, орлы! — кричал он фальцетом, вытягивая морщинистую шею и заложив руки за спину…
— Просите! — сказал Дитерихс и нервно кашлянул.
Японец вошёл, козырнул.
— Чем могу? — склонился к нему диктатор.
— Я имею честь прибыть от командующего императорским экспедиционным корпусом генерала Тачибана.
Дитерихс привстал.
— По этикету главу нового правительства надлежит приветствовать генералу! — продолжал японец. — Но генерал по состоянию здоровья лишён возможности сделать это. Он просит вас, господин президент, посетить его в ближайшее время.
— Я готов! — ответил генерал и оживлённо потёр руки. — Как чувствует себя его превосходительство?
— Очень, очень плохо! — с сокрушённым видом сказал офицер, вытянув трубочкой губы, закрыв глаза и подняв брови. — Совсем не ходит.
— Прошу передать его превосходительству мои глубочайшие соболезнования! — поклонился Дитерихс.
Генерал Тачибана принял Дитерихса в своём огромном кабинете в доме на Пушкинской улице. Когда вошёл Дитерихс, он стоял спиной к дверям и глядел в угловое окно, из которого открывался великолепный вид на порт и залив.
Дитерихс, помня о болезни командующего, решил, что стоящий у окна офицер дожидается, чтобы отвести его в покои больного генерала. Он нервно кашлянул и с неожиданной солидностью проговорил:
— Э-э! Послушайте…
Тачибана обернулся. Несмотря на то, что он стоял против света, Дитерихс вмиг узнал его. Он смущённо посмотрел на японца, не понимая, отчего тот на ногах, если он не может ходить, как говорил посланец.
Командующий экспедиционным корпусом лёгкими шагами приблизился к генералу.
— Очень, очень рад видеть вас, генерал!
— И я тоже, господин генерал!
Оба щуплые, сухощавые, генералы походили друг на друга и в этом огромном кабинете, уставленном тяжёлой, массивной резной мебелью, странно напоминали ребят, играющих во взрослых.
Генералы сели. Тачибана неприкрыто рассматривал Дитерихса. Тот сказал, пытаясь не выказать смущения от этого разглядывания:
— Мне передали, что вы больны, ваше превосходительство.
— Да, да, — сказал Тачибана. — Очень, очень болен.
Он распорядился принести кофе, давая понять генералу Дитерихсу, что встреча носит совершенно неофициальный характер и будет, очевидно, достаточно откровенной. Именно поэтому Тачибана сказался больным.
Дитерихс не ошибся.
Вначале Тачибана вёл светский разговор, не обязывающий ни к чему, — о климате Приморья, о том, как хорош Владивосток в августе. Замечания его о климате были не лишены приятности и известной тонкости вкуса. Он говорил о морских купаниях, напоминающих ему родину. Сообщив, что осенний багрянец винограда напоминает ему в соединении с желтизной листвы клёна цветы Японии, он что-то проскандировал по-японски. Дитерихс насторожился. Тачибана вежливо перевёл:
Тачибана вежливо сказал:
— Нет, разве немного в молодости… Это великолепные стихи поэта Наривари. Он жил в тринадцатом веке… Приморский август напомнил мне эти стихи.
— Да, сейчас Приморье красиво.
— У нас есть поговорка: кто родится в августе — долго живёт.
— Да? — сказал Дитерихс.
— Ваше правительство рождается в августе! — любезно сказал Тачибана.
— Благодарю вас, генерал!
— Конечно, долговечность любого правительства зависит от его платформы и государственной твёрдости в её проведении. Опытность вашего превосходительства, военный талант — это порука!
— Благодарю вас, генерал! — порозовел Дитерихс. — Насколько хватит сил моих, я буду работать в соответствии с принципами справедливости.
— О! Я уважаю ваши чувства, господин генерал.
Дитерихс замялся. Японец выручил его:
— Вы можете поделиться со мной вашими планами, генерал! Это не составляет военной тайны правительства вашего превосходительства?
— Нет, конечно… для вашего превосходительства.
Тачибана устроился удобнее в кресле, отставив в сторону кофе.
Дитерихс осторожно начал, следя за выражением лица собеседника:
— Я, видите ли, взял бразды правления в очень трудный для моей родины момент…
— Да.
— То обстоятельство, что большевики контролируют большую часть территории России, меня не смущает…
— Очень хорошо.
— Я не ставлю перед собой узкие задачи сохранения нашего оплота в Приморье. Мои планы шире. Значительно шире!
Японец прикрыл глаза, кивнув головой с видом, обозначающим, что мысли, высказанные генералом, надо обдумать. Дитерихс набрал воздуху. Привычные видения овладели им. Огонёк зажёгся в его глазах.
— Ещё не поздно уничтожить большевизм! — со сдержанной силой сказал Дитерихс.
Командующий приоткрыл глаза:
— Да! Многие разуверились в этом в результате тяжёлых поражений, — продолжал Дитерихс. — Но я верю в это! Сами подумайте, генерал: отчего большевики смогли укрепиться? Что поддерживало, питало их силу, наливало их соками? Массы. Народ! А знаете, есть у нас пословица: «Сила солому ломит»…
— «Сила солому ломит»… — повторил Тачибана. — Да, хорошая пословица… — Он неприметно вздохнул.
— Сила большевиков — в их социальной опоре. Но вечна ли, крепка ли эта опора? Я думаю — нет! В самом деле, русский жил сотни лет, блюдя принципы — православие, народность, самодержавие. Конечно, есть многие смутившиеся душой, прельщённые посулами большевиков… Но я ставлю вопрос так: можно ли лишить большевиков социальной опоры?
Тачибана заинтересованно открыл глаза Увлечённый своей идеей, Дитерихс уже не столько говорил собеседнику, сколько проповедовал свой символ веры. Фанатизм засверкал в его глазах.
— Я отвечаю: можно! И сделаю это! Испокон веков существовала в русском народе община — колыбель народного самосознания славян-россов. К земле прикованы были в течение тысячелетий мысли славян. Земля питала их, земля давала им жизнь. Пусть каждый крестьянин получит надел! Пусть он же и защищает его с оружием в руках. Не армия нужна нам, а земская рать, рать народных бойцов за землю. Защитники земли и работники её во главе с помазанником божьим, прообразом божьего промысла на земле, — вот та держава, о которой я мыслю! Меня поймут… За мной пойдут! Я выбью из-под ног большевиков землю, и сгинут они в пропасти небытия… И не сидельцем приморским хочу я стать, беря власть, а освободителем России от большевизма, создателем священного русского государства. Приморье, — начало! Москва, священная столица, — моя цель! Земская рать — средство!
Дитерихс задохнулся. Голос его пресёкся. Он остановился, непонимающе озираясь вокруг. Он забыл, где находится. Он чувствовал себя в эти мгновенья пророком, открывающим людям глаза для лицезрения великих истин. Но когда он увидел устремлённый на него внимательный и насторожённый взор японца, возбуждение его внезапно угасло. Он неловко сел в кресло. Генерал Тачибана поднялся.
— Я искренне восхищён, ваше превосходительство, вашей программой. Я понимаю то, что вы сказали. Правда, я не должен вмешиваться во внутренние дела русских. Мы здесь — для сохранения имущества и жизни подданных императора. — Дитерихс закусил губу. Заметив это, японец успокоительно продолжал: — Но я горячо сочувствую вашим мыслям. Они оригинальны…
Генерал помолчал.
— Когда вы думаете начать исполнение вашего великого плана? — спросил он Дитерихса.
Тот в волнении вспыхнул:
— Если я встречу внимание и сочувствие вашего превосходительства, я сейчас же начну подготовку к созданию земской рати.
— Это трудное предприятие, ваше превосходительство!
— Бог поможет мне! — воскликнул Дитерихс. — Кроме того, я хочу обратиться к вашему превосходительству с некоторыми просьбами. Во имя крови, пролитой вашими храбрыми солдатами на нашей земле, прошу выслушать и содействовать мне…
— Я вас слушаю, генерал!
— Экспедиционная армия располагает запасами продовольствия, амуниции, оружия… — сказал Дитерихс.
— Небольшими! — вставил Тачибана.
— Я прошу вас, ваше превосходительство, о помощи великому делу!
Тачибана опять полузакрыл глаза. Нажал кнопку звонка. Показавшемуся в дверях слуге сказал что-то. Тот исчез и, так же неслышно появившись, поставил на стол два бокала и вино во льду.
Порученец доложил генералу, что его дожидается какой-то офицер. Дитерихс нахмурился было, но настроение, в котором он пребывал после визита на Пушкинскую, ещё будоражило его. Он не мог отказать сейчас никому, ибо ему казалось, что он накануне выполнения своего желания — заветного, тайного, взлелеянного за годы бедствий и унижений. Он величественным жестом протянул руку.
— Простите!
В кабинет вошёл офицер. Мягкие кавказские сапоги чулком делали его шаги неслышными. Чёрная длинная рубаха была стянута щегольским пояском с серебряным набором. На боку висели кривая сабля в изукрашенных ножнах и пистолет, похожий более на игрушку, чем на оружие. Воротник рубахи был застегнут и охватывал плотно тугую шею ротмистра. Розовые, полные его щеки свежевыбриты; кожа ещё хранила следы пудры у мочек ушей, под подбородком и возле усиков, подстриженных на английский манер. Сильный аромат одеколона нёсся от офицера. Он щёлкнул шпорами, застыл, картинно вытянувшись перед генералом.
— Ротмистр Караев, ваше превосходительство. Командир сотни особого назначения.
Окинув одобрительным взором выправку ротмистра, его рост, выпученные серые шальные глаза, Дитерихс осведомился:
— Чем могу служить?
Караев, не сводя с него глаз, заговорил:
— Сабля просится из ножен, ваше превосходительство! Я казачьего войска офицер… Не в привычку нам сидеть без дела. Зная неукротимость вашу, надеюсь послужить вашему превосходительству!
— Чего вы хотите, господин ротмистр? — насторожённо спросил Дитерихс.
— Служить вам, ваше превосходительство! — с пылкостью сказал Караев. — Мне и моим казакам надоело нести полицейскую службу в депо, как несли мы её на Русском Острове… Разве прежнее правительство могло понять казачью душу? Мы — семеновцы! Наша стихия — бой, натиск… Среди патриотов ваше имя — имя бойца.
Дитерихс заложил правую руку за борт кителя и поднял голову.
— В ваших словах я слышу призыв солдат к решительным действиям! — сказал он. — Скоро начнётся великое дело, господин ротмистр. Скоро в поход!
Караев выхватил саблю. Резко лязгнули ножны. Дитерихс невольно попятился. Лицо его посерело. Но ротмистр, театрально отсалютовав генералу, вытянул руку с саблей, коснувшись концом её носка сапога.
— Куда прикажете, ваше превосходительство! Всюду.
Дитерихс принял прежнюю позу. Лицо его изображало напряжённую работу мысли: неужели началось то, чего он добивался, долго ждал, на что надеялся?.. Во главе любящей армии, среди преданных офицеров безостановочное движение на запад, которое вливает в его армию все новые силы! Сердце его забилось, он вдруг обмяк, почувствовав усталость после длительного напряжения. Растроганно глядя на Караева, он подошёл к ротмистру и тихо сказал:
— Я не обманулся в чувствах истинных воинов! Благодарю вас, господин ротмистр, за доставленные мне вами минуты высокой радости… Выражение преданности вашей взволновало меня искренне! Я назначаю вас командиром ударной сотни великой Земской рати… формируемой мною для похода на Москву!
Караев озадаченно посмотрел на Дитерихса. Он не ожидал, что генерал уже готов начать ту авантюру, о которой уже шли глухие слухи. Он вложил саблю в ножны и, придав своему лицу ещё большее выражение преданности, обратился к Дитерихсу:
— Осмелюсь считать, что на мою сотню будут возложены особые задачи?
— Да… да! Конечно.
— Осмелюсь просить ваше превосходительство об увеличении пищевого рациона и денежного довольствия для личного состава моей сотни, удостоенной вашего доверия!
— Вы рассуждаете, как приготовишка, Паркер! — проронил Мак-Гаун, вдруг со странной гримасой зажмурив глаза.
«Да он, кажется, пьян!» — мелькнула у Паркера мысль. Однако Мак тотчас же овладел собой и сказал:
— Вы не можете отрицать общественного характера производства при капитализме, а это таит в себе тенденцию к обобществлению его в мировом масштабе. При чем же тут идеи Вашингтона и Линкольна? Каждая эпоха руководится своими идеями. Наша эпоха должна руководиться идеями Моргана и Рокфеллера… — Он перевёл дыхание. — Наши великие президенты боролись за разумный порядок в Штатах, а теперь настало время установить разумный порядок во всем мире. А кто может это сделать? Те люди, в руках которых находится производство, финансы, вся экономика. Разве люди, которые, начав с торговли спичками или газетами, как Рокфеллер, или с починки старых велосипедов, как мистер Форд, затем сосредоточили в своих руках миллиарды долларов, вдохнули жизнь в сотни тысяч предприятий и дают возможность заработка, а стало быть и жизнь, сотням миллионов людей, — разве они не являются спасением человечества от анархии, разрухи, гибели? Современное общество объединяется вокруг производства, оно организуется производством, все члены его прямо или косвенно зависят от производства. В самом деле, рабочий и художник, инженер и врач существуют, пока есть производство, друг для друга; уничтожьте производство — и между ними исчезнет разница. Все они превратятся в пещерных жителей, способных только на то, чтобы, ковыряя палкой землю, собрать скудный урожай, лишь бы прокормиться самим, — тут уже будет не до науки и искусств, а?.. Классовая борьба — выдумка большевиков. Если человек сыт, над головой у него крыша и у него есть где встретиться с приятелями, потанцевать и спеть хорошую песню, на что ему классовая борьба, а, Паркер? Классовый мир — вот наша программа. Посмотрите на предприятия мистера Форда — вот образец устройства мира: никаких стачек, никакой большевистской пропаганды. Каждый рабочий участвует в прибылях, если он заслуживает этого, может иметь и дом, и семью, и твёрдый заработок — если не вздумает дурить, — на всю жизнь… Систему мистера Форда надо распространить как пример организации производства, при которой нет классовых противоречий…
«При помощи полицейских клобов, пожарных брандспойтов, бомб со слезоточивым газом, тайных расправ на дорогах и в квартирах с коммунистами, потогонной системы, при которой человек в тридцать пять лет становится стариком, при помощи чёрных списков, куда попадает рабочий, если выскажет мысли, которых не одобряет мистер Форд», — невольно дополнил Паркер то, что высказал Мак-Гаун. Уж кто-кто, а он знал, каковы эти драконовские законы в «государстве Форда». Но Паркер ничего не сказал вслух, — есть вещи, которых не следует делать…
Паркер смотрел на консула с некоторым испугом. Впервые он слышал подобные рассуждения от Мака, который охотнее рассказывал журналисту случаи из своей уголовной практики, чем вдавался в высокую политику. За этим разговором стояло что-то такое, что ускользало от корреспондента. Паркер знал Мака другим. Журналиста поразила грубая сила рассуждений Мака… Бывший полицейский, ставший дипломатом и делавший свой первый миллион, кажется, собирался всерьёз подмять под себя мир. Не сам он придумал это, — у него не хватило бы фантазии. Паркер был в этом убеждён, — Мак был лишь отголоском того, что созревало в тишине банковских контор Уолл-стрита… черт возьми! Это было достаточно дико, чтобы найти сторонников, — Паркер хорошо знал своих соотечественников!.. Если Мак заговаривал об этом, значит, кто-то уже выдвинул эту идею…
Мак-Гаун уставился в одну точку не совсем осмысленным взором. Потом, сбросив пепел сигары на ковёр, он проговорил:
— Но это не сразу… Пока же мы любезнее любезных, вежливее вежливых и тоньше самых утончённых… Можно поучиться этому, Паркер, у старика Гревса. Будьте спокойны, он умел делать все по-настоящему, не стесняясь, а уехал отсюда с лицом праведника, из-за которого господь не дал погибнуть миру, с чистыми руками и невинными, как у новорождённого младенца, глазами… Это надо уметь делать! Мы насолили русским не меньше, чем япсы, но если генерал Гревс напишет мемуары о своём пребывании в Сибири, — а он это сделает, боссы заставят его сделать это, — то наши ребята будут выглядеть в этих мемуарах, как ученики воскресной школы на прогулке, а японцы — как стадо хищных зверей. Это называется, Паркер, делать историю.
Мак-Гаун посмотрел на часы.
— Убирайтесь, Паркер! У меня дела.
После ухода журналиста консул вызвал секретаря:
— Скажите Молодчику, чтобы завтра утром был у меня.
— Сказать Клангу, чтобы он был завтра утром у вас! — повторил секретарь. — Простите, мистер Мак-Гаун, Молодчику.
— Клички даются агентам для того, чтобы ими пользоваться! — оборвал секретаря консул. — Грош цена тому агенту, которого все знают. Чему вас только учили, Джек!
— Да, мистер Мак-Гаун! — сказал секретарь, придавая своему голосу оттенок извинения за промах и даже слегка опуская голову: всем видом своим он выражал сознание вины.
Консул исподлобья посмотрел на секретаря.
— Будет вам изображать Марию Магдалину, Джек! Я ещё сумею сам вымыть себе ноги… Когда придёт рыжий…
— Рыжий? — поднял секретарь глаза.
— Рыжий! — сварливо сказал Мак-Гаун. — Вы должны понимать, о ком говорит ваш хозяин, как бы он ни называл нужное лицо. Я говорю о Молодчике. Так вот, когда он придёт, дайте ему понять, что я доволен им. Не говорите, что я доволен, — нечего баловать его! — но дайте понять это.
Консул не обратил внимания на быстрое «Да, мистер Мак-Гаун!», произнесённое секретарём; какие-то мысли занимали его, заставляя хмурить брови и покусывать нижнюю губу.
— Дадите мне из досье папки, относящиеся к Камчатке и Чукотке, Джек. И ещё одно: никаких поручений Молодчику! Я буду заниматься им сам. Кроме того, надо будет этого парня легализовать как зверопромышленника или… как они там называются, эти господа, что торгуют мехами — соболями, морскими котиками и так далее?
— Проспектора, мистер Мак-Гаун.
— Предпринимателя, Джек! На русском языке нет слова «проспектор»… Надо бы знать.
8
Вечером Соня отнесла на улицу Петра Великого подробный протокол заседания, с записью всех деталей, которые не могли увидеть света в газетах.Наутро подпольная газета большевиков «Красное знамя» вышла, опубликовав все скандальные подробности последней плутни Спиридона Меркулова, последней потому, что ночью его кабинет сложил с себя полномочия…
«Интервенты нервничают, — писала газета, — они свалили правительство спекулянта Меркулова, чтобы расчистить дорогу генеральской диктатуре. Будьте бдительны, товарищи!»
Дальнейшие события показали, как права была большевистская газета в своей оценке этого происшествия и как своевременно раскрыла она хитроумный план японского командования.
Мимо скандала, вызванного афёрой Меркулова, уже не могли пройти и белые газеты. А что провал правительства Меркулова был подготовлен японцами, это вскоре выдала «Владиво-Ниппо».
«Перед лицом великих событий должны стоять великие люди, — писала она несколько дней спустя, — но их нет в приморском правительстве. Заседание, на котором разразился этот прискорбный инцидент, показало, что правительство господина Меркулова, весьма уважаемого коммерсанта, не пользуется ни симпатиями, ни поддержкой не только населения, но и парламента. Деловые качества господина Меркулова несравненно выше его государственных достоинств».
«Спиридон 1-й» охотно выпустил из рук бразды правления. А «деловым его качествам» уже не было применения в Приморье.
Глава двенадцатая
РОЖДЕНИЕ ДИКТАТОРА
1
Генерал Дитерихс, бывший в том возрасте, который из вежливости называют преклонным, в революцию потерял все: поместье в Лифляндии, надежды и состояние. Точно сушняк перекати-поле, несло его с отступающими белыми все дальше и дальше от Петербурга, с которым у Дитерихса было связано все прошлое, и донесло до Харбина — полурусского-полукитайского города, в котором находили себе приют все враги советской власти.Он не доверял генералам, с которыми сталкивался, считая их маловерами, неспособными и глупцами. Лишь о Пепеляеве, ещё в Харбине создавшем «теорию» «мужицкой республики без коммунистов», представлявшей черносотенно-мистическую помесь аракчеевских военных поселений и русского общинного строя, Дитерихс отзывался с похвалой. И так как в своих планах возвращения утраченного никому из генералов, по их непригодности, он не уделял сколько-нибудь видной роли или места, Дитерихс оставлял эту роль за собой.
Над ним смеялись. Ироническая кличка «спаситель» прочно укрепилась за ним. Однако, по странному образу мыслей, свойственному скорее душевнобольным, Дитерихс не только не обижался на эту кличку, но, наоборот, слыша её, укреплялся в своём мнении о высокой миссии, уготованной ему. Ещё до того, как Меркулов ушёл в политическое небытие, Дитерихса называли сумасшедшим. Он обличал пороки офицерства — это было смешно. Он кричал о необходимости уничтожить тех, кто потерял веру в реставрацию монархии, — это было по крайней мере бестактно. Он преклонялся перед Японией — об этом следовало помалкивать. Он жил демонстративно «по-спартански» — это было глупо.
И вот политическая фортуна, по мановению волшебного жезла из дома No 33 по Пушкинской улице (резиденции японского командования), всерьёз повернулась лицом к выжившему из ума старому Дитерихсу.
Газета «Владиво-Ниппо» поместила статью о «спасителе». Лестно аттестующая генерала, статья выражала недоумение: почему Дитерихс стоит в стороне от политической жизни?
Вслед за тем «Русское слово» и «Голос Приморья» обнаружили в замшелом генерале многие достоинства. В последующие дни и недели Дитерихс предстал перед читателями этих газет, как некий феникс, рождённый из пепла газетной шумихи, предстал бравым, боевым полководцем, способным на великие дела, мудрым прозорливым политиком, полным сил и воли.
Печать недоумевала: как могло случиться, что такой человек оказался вне правительства? Газеты вкладывали в его сморщенные руки меч архистратига, облик его преображался, превозносилась скромность генерала, которая до сих пор якобы мешала ему занять ведущее место в правительстве.
Вокруг Дитерихса «запахло жареным», как выразилась газета «Блоха». Всем было понятно, что подобное чудесное превращение полусумасшедшего старика в героя не случайно, что на старого коня поставлена крупная ставка.
И Дитерихс закружился в политической карусели. К нему приходили советоваться. Его интервьюировали. На страницах газет все чаще стали мелькать портреты генерала. Скоро его согбенная фигура в потёртой николаевской шинели (солдатская суровость!), худое лицо, изрезанное глубокими морщинами (умудрённость жизненным опытом), полуугасший взгляд из-под насупленных седых бровей и белая эспаньолка стали известны всем.
Когда Меркулов и его кабинет ушли в отставку, генерал Дитерихс уже был готов исполнить свою «великую миссию».
Генерал занял губернаторский особняк на Светланской. Народному собранию пришлось потесниться. Новый премьер-министр взял себе портфели — министра иностранных дел, военного и морского министра, финансов и внутренних дел. «Владиво-Ниппо» восхитилась его энергией. «Русское слово» заговорило о правительстве сильной руки. «Голос Приморья» глухо намекнул на необходимость диктатуры. «Блоха» изобразила генерала, изнемогающего под бременем портфелей, невдалеке от приближающегося к нему народоармейца, а вдали улепётывал с чемоданом золота Меркулов, который, радостно осклабившись, восклицал: «Свой груз не тянет! А старичка за чужое пришибут!»
Первым государственным актом Дитерихса было запрещение «Блохи». Правда, через неделю в продаже появилась новая газетка — «Клоп» — с эпиграфом: «Выползает в тихую погоду». Но это насекомое отличалось большой умеренностью политических взглядов и не проявляло резвости, свойственной характеру его предшественницы.
Дитерихс оказался окружённым бесчисленными военными — инструкторами, консультантами, поставщиками, офицерами генерального штаба царской армии, кадровыми и новоиспечёнными генералами, жаждавшими от него политических откровений и благ земных.
Однако в течение некоторого времени Дитерихс хранил молчание. Необычность этого заставила даже продувных газетчиков ломать голову, что предпримет новый глава правительства?
Генерал ежедневно устраивал смотры войск.
Семенящей походкой он обходил шеренги солдат.
— Здорово, орлы! — кричал он фальцетом, вытягивая морщинистую шею и заложив руки за спину…
2
Однажды порученец доложил генералу о прибытии японского офицера.— Просите! — сказал Дитерихс и нервно кашлянул.
Японец вошёл, козырнул.
— Чем могу? — склонился к нему диктатор.
— Я имею честь прибыть от командующего императорским экспедиционным корпусом генерала Тачибана.
Дитерихс привстал.
— По этикету главу нового правительства надлежит приветствовать генералу! — продолжал японец. — Но генерал по состоянию здоровья лишён возможности сделать это. Он просит вас, господин президент, посетить его в ближайшее время.
— Я готов! — ответил генерал и оживлённо потёр руки. — Как чувствует себя его превосходительство?
— Очень, очень плохо! — с сокрушённым видом сказал офицер, вытянув трубочкой губы, закрыв глаза и подняв брови. — Совсем не ходит.
— Прошу передать его превосходительству мои глубочайшие соболезнования! — поклонился Дитерихс.
Генерал Тачибана принял Дитерихса в своём огромном кабинете в доме на Пушкинской улице. Когда вошёл Дитерихс, он стоял спиной к дверям и глядел в угловое окно, из которого открывался великолепный вид на порт и залив.
Дитерихс, помня о болезни командующего, решил, что стоящий у окна офицер дожидается, чтобы отвести его в покои больного генерала. Он нервно кашлянул и с неожиданной солидностью проговорил:
— Э-э! Послушайте…
Тачибана обернулся. Несмотря на то, что он стоял против света, Дитерихс вмиг узнал его. Он смущённо посмотрел на японца, не понимая, отчего тот на ногах, если он не может ходить, как говорил посланец.
Командующий экспедиционным корпусом лёгкими шагами приблизился к генералу.
— Очень, очень рад видеть вас, генерал!
— И я тоже, господин генерал!
Оба щуплые, сухощавые, генералы походили друг на друга и в этом огромном кабинете, уставленном тяжёлой, массивной резной мебелью, странно напоминали ребят, играющих во взрослых.
Генералы сели. Тачибана неприкрыто рассматривал Дитерихса. Тот сказал, пытаясь не выказать смущения от этого разглядывания:
— Мне передали, что вы больны, ваше превосходительство.
— Да, да, — сказал Тачибана. — Очень, очень болен.
Он распорядился принести кофе, давая понять генералу Дитерихсу, что встреча носит совершенно неофициальный характер и будет, очевидно, достаточно откровенной. Именно поэтому Тачибана сказался больным.
Дитерихс не ошибся.
Вначале Тачибана вёл светский разговор, не обязывающий ни к чему, — о климате Приморья, о том, как хорош Владивосток в августе. Замечания его о климате были не лишены приятности и известной тонкости вкуса. Он говорил о морских купаниях, напоминающих ему родину. Сообщив, что осенний багрянец винограда напоминает ему в соединении с желтизной листвы клёна цветы Японии, он что-то проскандировал по-японски. Дитерихс насторожился. Тачибана вежливо перевёл:
— Ваше превосходительство занимается поэзией? — спросил Дитерихс, которого уже стала утомлять бессодержательность беседы. Ведь не для разговора о стихах пригласил его к себе командующий оккупационной армией.
Красой цветов я любоваться не устал,
И так печально потерять их сразу.
Всегда жалею их,
Но так, как нынче жаль,
Как этой ночью, — не было ни разу!
Тачибана вежливо сказал:
— Нет, разве немного в молодости… Это великолепные стихи поэта Наривари. Он жил в тринадцатом веке… Приморский август напомнил мне эти стихи.
— Да, сейчас Приморье красиво.
— У нас есть поговорка: кто родится в августе — долго живёт.
— Да? — сказал Дитерихс.
— Ваше правительство рождается в августе! — любезно сказал Тачибана.
— Благодарю вас, генерал!
— Конечно, долговечность любого правительства зависит от его платформы и государственной твёрдости в её проведении. Опытность вашего превосходительства, военный талант — это порука!
— Благодарю вас, генерал! — порозовел Дитерихс. — Насколько хватит сил моих, я буду работать в соответствии с принципами справедливости.
— О! Я уважаю ваши чувства, господин генерал.
Дитерихс замялся. Японец выручил его:
— Вы можете поделиться со мной вашими планами, генерал! Это не составляет военной тайны правительства вашего превосходительства?
— Нет, конечно… для вашего превосходительства.
Тачибана устроился удобнее в кресле, отставив в сторону кофе.
Дитерихс осторожно начал, следя за выражением лица собеседника:
— Я, видите ли, взял бразды правления в очень трудный для моей родины момент…
— Да.
— То обстоятельство, что большевики контролируют большую часть территории России, меня не смущает…
— Очень хорошо.
— Я не ставлю перед собой узкие задачи сохранения нашего оплота в Приморье. Мои планы шире. Значительно шире!
Японец прикрыл глаза, кивнув головой с видом, обозначающим, что мысли, высказанные генералом, надо обдумать. Дитерихс набрал воздуху. Привычные видения овладели им. Огонёк зажёгся в его глазах.
— Ещё не поздно уничтожить большевизм! — со сдержанной силой сказал Дитерихс.
Командующий приоткрыл глаза:
— Да! Многие разуверились в этом в результате тяжёлых поражений, — продолжал Дитерихс. — Но я верю в это! Сами подумайте, генерал: отчего большевики смогли укрепиться? Что поддерживало, питало их силу, наливало их соками? Массы. Народ! А знаете, есть у нас пословица: «Сила солому ломит»…
— «Сила солому ломит»… — повторил Тачибана. — Да, хорошая пословица… — Он неприметно вздохнул.
— Сила большевиков — в их социальной опоре. Но вечна ли, крепка ли эта опора? Я думаю — нет! В самом деле, русский жил сотни лет, блюдя принципы — православие, народность, самодержавие. Конечно, есть многие смутившиеся душой, прельщённые посулами большевиков… Но я ставлю вопрос так: можно ли лишить большевиков социальной опоры?
Тачибана заинтересованно открыл глаза Увлечённый своей идеей, Дитерихс уже не столько говорил собеседнику, сколько проповедовал свой символ веры. Фанатизм засверкал в его глазах.
— Я отвечаю: можно! И сделаю это! Испокон веков существовала в русском народе община — колыбель народного самосознания славян-россов. К земле прикованы были в течение тысячелетий мысли славян. Земля питала их, земля давала им жизнь. Пусть каждый крестьянин получит надел! Пусть он же и защищает его с оружием в руках. Не армия нужна нам, а земская рать, рать народных бойцов за землю. Защитники земли и работники её во главе с помазанником божьим, прообразом божьего промысла на земле, — вот та держава, о которой я мыслю! Меня поймут… За мной пойдут! Я выбью из-под ног большевиков землю, и сгинут они в пропасти небытия… И не сидельцем приморским хочу я стать, беря власть, а освободителем России от большевизма, создателем священного русского государства. Приморье, — начало! Москва, священная столица, — моя цель! Земская рать — средство!
Дитерихс задохнулся. Голос его пресёкся. Он остановился, непонимающе озираясь вокруг. Он забыл, где находится. Он чувствовал себя в эти мгновенья пророком, открывающим людям глаза для лицезрения великих истин. Но когда он увидел устремлённый на него внимательный и насторожённый взор японца, возбуждение его внезапно угасло. Он неловко сел в кресло. Генерал Тачибана поднялся.
— Я искренне восхищён, ваше превосходительство, вашей программой. Я понимаю то, что вы сказали. Правда, я не должен вмешиваться во внутренние дела русских. Мы здесь — для сохранения имущества и жизни подданных императора. — Дитерихс закусил губу. Заметив это, японец успокоительно продолжал: — Но я горячо сочувствую вашим мыслям. Они оригинальны…
Генерал помолчал.
— Когда вы думаете начать исполнение вашего великого плана? — спросил он Дитерихса.
Тот в волнении вспыхнул:
— Если я встречу внимание и сочувствие вашего превосходительства, я сейчас же начну подготовку к созданию земской рати.
— Это трудное предприятие, ваше превосходительство!
— Бог поможет мне! — воскликнул Дитерихс. — Кроме того, я хочу обратиться к вашему превосходительству с некоторыми просьбами. Во имя крови, пролитой вашими храбрыми солдатами на нашей земле, прошу выслушать и содействовать мне…
— Я вас слушаю, генерал!
— Экспедиционная армия располагает запасами продовольствия, амуниции, оружия… — сказал Дитерихс.
— Небольшими! — вставил Тачибана.
— Я прошу вас, ваше превосходительство, о помощи великому делу!
Тачибана опять полузакрыл глаза. Нажал кнопку звонка. Показавшемуся в дверях слуге сказал что-то. Тот исчез и, так же неслышно появившись, поставил на стол два бокала и вино во льду.
3
В апартаменты на Светланской Дитерихс вернулся, точно помолодев. Сгорбленная его фигура выпрямилась, он шагнул, твёрдо ставя каблук, отчего шпоры его захлёбывались звоном. Глаза блестели. Щеки покрылись лихорадочным румянцем.Порученец доложил генералу, что его дожидается какой-то офицер. Дитерихс нахмурился было, но настроение, в котором он пребывал после визита на Пушкинскую, ещё будоражило его. Он не мог отказать сейчас никому, ибо ему казалось, что он накануне выполнения своего желания — заветного, тайного, взлелеянного за годы бедствий и унижений. Он величественным жестом протянул руку.
— Простите!
В кабинет вошёл офицер. Мягкие кавказские сапоги чулком делали его шаги неслышными. Чёрная длинная рубаха была стянута щегольским пояском с серебряным набором. На боку висели кривая сабля в изукрашенных ножнах и пистолет, похожий более на игрушку, чем на оружие. Воротник рубахи был застегнут и охватывал плотно тугую шею ротмистра. Розовые, полные его щеки свежевыбриты; кожа ещё хранила следы пудры у мочек ушей, под подбородком и возле усиков, подстриженных на английский манер. Сильный аромат одеколона нёсся от офицера. Он щёлкнул шпорами, застыл, картинно вытянувшись перед генералом.
— Ротмистр Караев, ваше превосходительство. Командир сотни особого назначения.
Окинув одобрительным взором выправку ротмистра, его рост, выпученные серые шальные глаза, Дитерихс осведомился:
— Чем могу служить?
Караев, не сводя с него глаз, заговорил:
— Сабля просится из ножен, ваше превосходительство! Я казачьего войска офицер… Не в привычку нам сидеть без дела. Зная неукротимость вашу, надеюсь послужить вашему превосходительству!
— Чего вы хотите, господин ротмистр? — насторожённо спросил Дитерихс.
— Служить вам, ваше превосходительство! — с пылкостью сказал Караев. — Мне и моим казакам надоело нести полицейскую службу в депо, как несли мы её на Русском Острове… Разве прежнее правительство могло понять казачью душу? Мы — семеновцы! Наша стихия — бой, натиск… Среди патриотов ваше имя — имя бойца.
Дитерихс заложил правую руку за борт кителя и поднял голову.
— В ваших словах я слышу призыв солдат к решительным действиям! — сказал он. — Скоро начнётся великое дело, господин ротмистр. Скоро в поход!
Караев выхватил саблю. Резко лязгнули ножны. Дитерихс невольно попятился. Лицо его посерело. Но ротмистр, театрально отсалютовав генералу, вытянул руку с саблей, коснувшись концом её носка сапога.
— Куда прикажете, ваше превосходительство! Всюду.
Дитерихс принял прежнюю позу. Лицо его изображало напряжённую работу мысли: неужели началось то, чего он добивался, долго ждал, на что надеялся?.. Во главе любящей армии, среди преданных офицеров безостановочное движение на запад, которое вливает в его армию все новые силы! Сердце его забилось, он вдруг обмяк, почувствовав усталость после длительного напряжения. Растроганно глядя на Караева, он подошёл к ротмистру и тихо сказал:
— Я не обманулся в чувствах истинных воинов! Благодарю вас, господин ротмистр, за доставленные мне вами минуты высокой радости… Выражение преданности вашей взволновало меня искренне! Я назначаю вас командиром ударной сотни великой Земской рати… формируемой мною для похода на Москву!
Караев озадаченно посмотрел на Дитерихса. Он не ожидал, что генерал уже готов начать ту авантюру, о которой уже шли глухие слухи. Он вложил саблю в ножны и, придав своему лицу ещё большее выражение преданности, обратился к Дитерихсу:
— Осмелюсь считать, что на мою сотню будут возложены особые задачи?
— Да… да! Конечно.
— Осмелюсь просить ваше превосходительство об увеличении пищевого рациона и денежного довольствия для личного состава моей сотни, удостоенной вашего доверия!