Страница:
Горгий был самым блестящим из софистов. Он убедил фессалийцев оставить удовольствия охоты и верховой езды из любви к наукам. Он не так давно был в Афинах, чтобы убедить их придти на помощь его родному городу, Леонтини, в Сицилии и так зачаровал их, что они считали праздничными те дни, когда он выступал публично. На олимпийских и дельфийских играх он призывал греков к единению. О тех, которые предпочитали естественные науки философии, он говорил: «Они подобны тем женихам Пенелопы, которые ухаживали за ее служанками». В своей речи в честь павших воинов он воскликнул: «Победы, одержанные над варварами, вызывают гимны, а победы, одержанные греками над греками, сопровождаются песнями траура». Среди его учеников прославились Изократ, Антифон, Фукидит, Критий и др. Он говорил: «Если бытие и существует, мы не можем познать его, потому что мышление не есть бытие: в противном случае пришлось бы допустить, что всякая мыслимая вещь есть уже бытие. Но так как допустить этого нельзя, то, очевидно, мы не можем познать бытие. Если бы мы даже познали бытие какой-либо вещи, мы не могли бы дать себе отчета в этом, потому что одна и та же вещь не мыслилась бы тождественно и одинаково всеми людьми».
И на этот раз, забыв о политике, ради которой они тут собрались, и о Гиппарете, Горгий с Сократом пустились с великим удовольствием в плавание за золотым руном истины. Гиппоникос немножко скучал, но не хотел показать себя неучем и внимательно слушал и иногда вставлял даже свои замечания.
— …Небытие есть небытие… — с увлечением говорил своим звучным голос Горгий. — Если это так, оно все-таки есть нечто, то есть оно есть и ему нельзя отказать в существовании. Следовательно, разница между бытием и небытием уничтожается и бытие теряет свое преимущество над небытием. Более того: если небытие существует, то бытие как его противоположность, значит, не существует. А отсюда: если разница между бытием и небытием уничтожена, то ничто не существует. Или разница между бытием и небытием не может считаться уничтоженной, и тогда мы должны признать небытие бытия как раз потому, что оно является противоположностью небытия, существование которого доказано…
— Гм… — с удовольствием усмехнулся Сократ. — Гм…
Гиппоникос принял важный вид, чтобы сказать что-то, но Горгий с любезной улыбкой, остановил его:
— Только еще одно слово… — сказал он. — Для пояснения… Я говорю: бесконечность не может существовать, ибо где бы могла она быть? В себе или в чем-нибудь другом? Во втором случае она не была бы бесконечностью, а в первом было бы две бесконечности: содержимая в чем-то и содержащая…
— Мой учитель Зенон именно так и говорил о пространстве… — начал было Сократ, но у входа послышался шум, беготня и все было покрыто раскатом звонкого хохота.
Гиппарета вспыхнула и вскочила, чтобы бежать навстречу, но между колонн перистиля встала вдруг прекрасная, сильная фигура Алкивиада, который вдруг остановил ее суровым движением руки и, подражая кому-то, трагически воскликнул:
— Как? Моя жена среди посторонних мужчин? Куда же мы идем? И что будет говорить наш досточтимый жрец из Эрехтейона, Калликсен? Нет, нет, я отказываюсь верить своим глазам!..
Он расхохотался, крепко прижал к себе рдеющую от счастья Гиппарету и все с тем же заразительным смехом обратился к друзьям:
— Ну, вот и я! А где же остальные?
— Скоро соберутся все. Мы не думали, что ты прибудешь так скоро… Все ждут тебя, как не знаю что… Да вот они, кажется, уж идут…
— Спасайся, девочка… — деланно-испуганно обратился Алкивиад к Гиппарете и с улыбкой на красивом лице пошел навстречу гостям. — Да! — вдруг остановился он. — В Коринфе был только что наш знаменитый пират Бикт со своими молодцами, всех одурачил, многих обобрал и унесся в море. Конечно, не по чину мне ловить разбойников, но, клянусь Ареем, с этим я померился бы удалью!.. И еще новость: наша прекрасная Дрозис исчезла неизвестно куда. Уж не Бикт ли ее похитил? Но другие говорят, что она тронулась умом… Иду, иду…
XXII. «ИЛЛЮМИНАЦИЯ»
XXIII. СТАРЫЙ РОДОКЛ
И на этот раз, забыв о политике, ради которой они тут собрались, и о Гиппарете, Горгий с Сократом пустились с великим удовольствием в плавание за золотым руном истины. Гиппоникос немножко скучал, но не хотел показать себя неучем и внимательно слушал и иногда вставлял даже свои замечания.
— …Небытие есть небытие… — с увлечением говорил своим звучным голос Горгий. — Если это так, оно все-таки есть нечто, то есть оно есть и ему нельзя отказать в существовании. Следовательно, разница между бытием и небытием уничтожается и бытие теряет свое преимущество над небытием. Более того: если небытие существует, то бытие как его противоположность, значит, не существует. А отсюда: если разница между бытием и небытием уничтожена, то ничто не существует. Или разница между бытием и небытием не может считаться уничтоженной, и тогда мы должны признать небытие бытия как раз потому, что оно является противоположностью небытия, существование которого доказано…
— Гм… — с удовольствием усмехнулся Сократ. — Гм…
Гиппоникос принял важный вид, чтобы сказать что-то, но Горгий с любезной улыбкой, остановил его:
— Только еще одно слово… — сказал он. — Для пояснения… Я говорю: бесконечность не может существовать, ибо где бы могла она быть? В себе или в чем-нибудь другом? Во втором случае она не была бы бесконечностью, а в первом было бы две бесконечности: содержимая в чем-то и содержащая…
— Мой учитель Зенон именно так и говорил о пространстве… — начал было Сократ, но у входа послышался шум, беготня и все было покрыто раскатом звонкого хохота.
Гиппарета вспыхнула и вскочила, чтобы бежать навстречу, но между колонн перистиля встала вдруг прекрасная, сильная фигура Алкивиада, который вдруг остановил ее суровым движением руки и, подражая кому-то, трагически воскликнул:
— Как? Моя жена среди посторонних мужчин? Куда же мы идем? И что будет говорить наш досточтимый жрец из Эрехтейона, Калликсен? Нет, нет, я отказываюсь верить своим глазам!..
Он расхохотался, крепко прижал к себе рдеющую от счастья Гиппарету и все с тем же заразительным смехом обратился к друзьям:
— Ну, вот и я! А где же остальные?
— Скоро соберутся все. Мы не думали, что ты прибудешь так скоро… Все ждут тебя, как не знаю что… Да вот они, кажется, уж идут…
— Спасайся, девочка… — деланно-испуганно обратился Алкивиад к Гиппарете и с улыбкой на красивом лице пошел навстречу гостям. — Да! — вдруг остановился он. — В Коринфе был только что наш знаменитый пират Бикт со своими молодцами, всех одурачил, многих обобрал и унесся в море. Конечно, не по чину мне ловить разбойников, но, клянусь Ареем, с этим я померился бы удалью!.. И еще новость: наша прекрасная Дрозис исчезла неизвестно куда. Уж не Бикт ли ее похитил? Но другие говорят, что она тронулась умом… Иду, иду…
XXII. «ИЛЛЮМИНАЦИЯ»
Время от 530 до 400 английские историки называют без всякого смеха «age of illumination». Многие предрассудки, уцелевшие от древности, говорят они, были разрушены в это время, но они точно не замечают, что не только в этот «век иллюминации», но и всегда это устранение старых предрассудков неизбежно сопровождается воцарением предрассудков новых: чем мощи Ленина лучше мощей старых митрополитов московских, не докажет никто. По мнению ученых, эта «иллюминация» распадается надвое около — грубо говоря — 450: как раз в эти годы проявляется известная реакция против философии и науки ионической школы. Некоторые мыслители, вроде Анаксагора, еще катятся по старой тропинке, но уже выдвигается блистательная, по их мнению, атомистическая теория, выработанная Левкиппом, и Демокрит, окруженный папирусами и трупами животных, уже трудится над ее укреплением, сидя у себя в Абдере. Тут жизнь выдвигает софистов — ну, и так далее…
Историки дают нам достаточно яркие доказательства тому, как в это время «ум человеческий пытался утвердить свое господство во всех областях жизни». Война в это время была нормальным состоянием всех этих крошечных городков-государств, а промежутки мира — подготовкой к новой войне, как всегда, даже в те века, которые довольно развязно претендуют на совершенно уже исключительную и уже окончательную, по-видимому, «иллюминацию».
Уступая Спарте, афиняне отпускают их пленников с о. Сфактерии. Спарта, конечно, видит в этом признак слабости, поднимает нос и требует очищения Пилоса. Афины начинают подумывать: не поставить ли во главе пелопоннесской коалиции дружественный им Аргос, старого соперника Спарты, который был теперь силен именно потому, что не принимал участия в этой десятилетней бойне. Но в Аргосе, увы, идет внутреннее баламутство: аристократия борется с демократией. И вот начинается:
Конференция в Аргосе…
Конференция в Коринфе…
Конференция в Спарте…
Конференция в Фивах…
Конференции эти — они стоили денежек — происходили совершенно так же, как и в другие, более счастливые времена[23], съезжались люди, разговаривали, затем, выходя с конференции с веселыми улыбками, сообщали всем, что они «чрезвычайно довольны достигнутыми результатами» и — озабоченно выискивали город, в котором можно было бы устроить для всеобщего удовольствия следующую конференцию. И Спарта, нарушая договор с Афинами, заключала союз с Беотией. По этому договору Беотия должна была, правда, возвратить Афинам ее Панакт и пленников. Так Беотия и сделала — предварительно разрушив Панакт до основания. Естественно, что когда спартанские фюреры явились в Афины для дальнейших переговоров, они получили не Пилос, а весьма суровый отпор.
Алкивиад и другие менее обаятельные фюреры действовали. Не в силах высадить туповатого, но благоразумного Никия из вожаков консервативной партии, Алкивиад примыкает к радикалам, вполне ясно отдавая себе отчет, что это решительно все равно. Дед его был спартанским выходцем, — проксенос — но так как Спарта отвергла теперь услуги Алкивиада в переговорах с афинянами и предпочла ему серенького, без всяких фейерверков Никия, Алкивиад чрезвычайно оскорбился и стал всячески вредить Спарте.
Вторжения не было уже три года. Аттика уже обстроилась и засадила вновь уничтоженные сады и виноградники. Спарте мир тоже был очень нужен. Но Алкивиаду он был совершенно не нужен: Спарту ему надо было раздавить обязательно. Никий упрямо стоял на своей позиции: только оборона и ничего дальше! Демократия не знала, за кем же ей идти и, пораздумав, мудро решила идти за… обоими и избрала стратегами на будущий год обоих. Алкивиад, понятно, увидел в этом некое поощрение своим воинственным замыслам и отправился в Пелопоннсс баламутить: ссорить племена, заключать союзы, расторгать союзы и все, что полагается. В Мантинее была собрана, понятно, очередная конференция, которая кончилась так, как и многие другие конференции потом, в более счастливые времена:
— Но что же, господа, мы разговариваем о мире?.. — сказали депутаты Коринфа. — Аргос и Эпидавр уже дерутся!..
Естественно, что Спарта сейчас же двинула свои войска устанавливать мир и справедливость, — на этот раз была собрана грозная сила в двадцать тысяч гоплитов — Афины выступили со своим флотом, а Никий стоял за мир, и так успешно, что Алкивиад на выборах на следующий год провалился. Агий, царь спартанский, ворвался в Арголиду со своими гоплитами. Начались наступления, отступления, переговоры, обвинения в измене, грянула битва при Мантинее, спартанцы с союзниками разбили афинских союзников наголову и снова «слава» Спарты поднялась до облаков…
Чтобы еще более эту славу укрепить, Агий, царь спартанский, снова повел вскоре своих гоплитов на врага. Его встретил вновь выплывший Алкивиад, но неудачно: аристократия Аргоса, стоявшая за Спарту, испортила ему всю музыку. Нарушив договор с Афинами, Аргос заключил договор — конечно, на пятьдесят лет — со Спартою. Вслед за Аргосом от Афин отпал вертячий Пердикка, а за ним и халкедонцы. Но очень скоро в Аргосе демократы восстали и в уличном бою разбили своих собственных аристократов. Спарта бросилась своим приятелям, аристократам, на помощь, но уже на пути узнала, что часть аристократов зарезана, часть изгнана, а часть забилась в тараканью щель и не дышит. Конечно, сейчас же конференция, на которой Коринф отказался участвовать в карательной экспедиции против Аргоса, и Аргос вновь заключил союз с Афинами против Спарты — тоже на пятьдесят лет! Теперь Аргос не хотел уже главенствовать на Пелопоннесе, только бы сохранить свою независимость. Алкивиад подсказал им мысль, что для этого было бы хорошо соединить Аргос со своей гаванью стенами, как в Афинах. Мысль его была принята с таким восторгом, что все население, до женщин и детей, бросилось на постройку стен, Афины прислали мастеров, но пришли спартанцы, перерезали строителей, стены разрушили и ушли. Аргос ответил вторжением в Спарту, а Алкивиад увез в ссылку всех сочувствующих Спарте олигархов. Аргос опять вторгся в Спарту, а Алкивиад помогал им, опустошая страну с моря.
Предаваясь этим разумным развлечениям на стороне, афиняне деятельно продолжали иллюминовать свое время и дома: на утесе, пониже Парфенона, был закончен храм Нике Аптерос, Афине Победительнице, и началось восстановление и расширение Эрехтейона, было учреждено новое празднество в честь Гефеста и с помощью Софокла, поэта, установлен новый культ Асклепию, а философ Диагорас из Милоса за атеизм был поставлен вне закона, Алкивиада — несмотря на декрет, изданный во время восстания Самоса и запрещавший высмеивать на сцене живых лиц, декрет не соблюдавшийся настолько, что уже три года спустя на сцене высмеивали самого «Олимпийца» — «продернули» в театре, Протагор был обвинен в нечестии: оказывалось, что в частной беседе старый философ осмелился высказать мысль, что богов разумом постичь нельзя. И если Никий для того, чтобы подогреть демократию, пышно показал свое благочестие в Делосе, на священном острове Аполлона, то Алкивиад выпустил на олимпийском празднике целых семь четверок, взял все первые призы, пировал там на серебре, а когда вернулся он в Афины, то сам Эврипид составил в честь его, победителя, оду. Торговля по всей афинской империи велась теперь исключительно в интересах Афин, повсеместно введены были ее меры веса, вводилась везде ее монета: царица морей! Только Милос, крошечная дорическая общинка, продолжала сопротивляться уже несколько лет. Афины осадили его вместе со своими союзниками Хиосом и Лесбосом и голодом заставили милосцев признать власть афинской демократии, свободнейшей из республик. И по настоянию Алкивиада — он все больше входил во вкус иллюминации своего блистательного века — там был дан пример другим: все способные носить оружие мужчины были вырезаны, жены и дети их проданы в рабство, а остров был заселен афинскими колонистами.
Не менее весело проводили греки время и в Сицилии и также, как и в коренной Греции, их маленькие софисты старались представить все эти глупости, как какую-то торжественную иллюминацию дрянной истории дрянного и несчастного рода человеческого. И так же, как и в Элладе, там дрался городок с городком и в городке партия с партией: демократы думали, что иллюминацию несравненной Сицилии могут лучше всего устроить все ослы вместе, а олигархи, наоборот, полагали, что с делом куда лучше справятся ослы отборные. И потому.все старались друг друга уничтожить: ослы отборные — ослов рядовых, а ослы рядовые ослов отборных… Афины, желая подставить ножку Сиракузам, влияние которых росло, почли своим священным долгом в дело вмешаться.
— В этом походе я вижу только одно — заговорил перед народом серенький Никий, — это желание молодых возблистать на военном поприще, как они блистали своими четверками и пышной жизнью в Олимпии. Это безумие разбрасывать силы республики по всему свету, когда рядом — могущественный враг, глупо искать новых подданных, когда и свои то и дело восстают! Если даже Сицилия и будет завоевана, то держать остров в повиновении будет очень трудно, а то и невозможно… И пр., как обыкновенно говорят глупые старики. Было слишком ясно, в чей огород бросает камешки Никий, и Алкивиад, весь огонь, поднялся на трибуну. Многие, глядя на него, вспомнили Периклеса. Но если Периклес своим величием и спокойствием напоминал Зевса Олимпийца, то Алкивиад был скорее Аполлоном, летящим в лазури на своей четверке белоснежных коней.
— Как? Меня упрекать в тщеславном блистании на олимпийских играх?!. — загремел он очень похоже. — Но разве я не представлял там Афины? Разве я, как представитель Афин, смел стать там на втором месте? Да ни за что!.. Добиваясь там первых наград для себя, я думал только о родине, о ее радости, я думал, что, если боги вручили Афинам ключ к владычеству над морями, то не только Сиракузы, но вся Сицилия должна склонить перед ними голову, если бы даже возгорелась вторая пелопонесская война!..
Агора восторженно взревела: вот это язык!..
— Кто стоит за настоящее предприятие, — гремел Алкивиад, преображенный, — тот стоит за могущество, счастье и величие Афин, а кто отвергает его, в том нет — «ну-ка, выкуси!..», пронеслось в душе — справедливого, благородного доверия ни к силам государства, ни к себе самому!..
Агора восторженно ревела.
— Но подсчитайте же средства, которые нужны на такое предприятие!.. — кричал Никий. — Ведь нужны несметные деньги…
— Все бери!.. — рвануло по собранию. — Все отдадим!..
Все граждане, бедный и богатый, старый и молодой, спешили отдать в распоряжение правительства и свои средства, и себя самого. Почти единогласно был решен поход. Никий, Алкивиад и храбрый Ламах были избраны стратегами. И закипели приготовления… Напрасно умы осторожные тормозили дело, напрасно указывали они, что самое решение это было принято в день адонидов, — праздник Диониса, который праздновался среди оргий только женщинами, — день неблагоприятный, дело делалось не щадя живота, как говорится. И Алкивиад, красивым жестом перекинув свой богатый плащ через плечо, возглашал:
— Долой старых……! Да здравствует единение всех…
Он опять ловко угодил в точку: единение всех во все века и у всех народов звучит всегда чрезвычайно увлекательно, хотя тысячи раз уже люди видели, что это единение всех продолжается до первой кости, а затем летит кувырком — до нового единения всех. И Алкивиад пел соловьем, а демос, развесив уши, его с наслаждением слушал.
Скоро была выставлена огромная сила в сто тридцать шесть триер, не считая транспортов, и почти семь тысяч воинов. Но кавалерия была слаба: она была представлена всего тридцатью всадниками. И посреди всего этого на блестящем корабле, окруженный многочисленной свитой, молодой повелитель всех этих сил сиял красотой и блестящим вооружением. А в нем горела мечта: все Средиземноморье, до Геркулесовых Столпов, будет у его ног, а затем… Соседи, видя все это, тоже, конечно, стали вооружаться для дальнейших иллюминаций…
И вдруг в ночь перед самым отплытием неизвестные негодяи опрокинули в Афинах все гермы! Поднялась смута: кто совершил это мерзкое святотатство в такой решительный момент? Сейчас же образовались партии: это — коринфяне, чтобы помешать походу (Сиракузы были коринфской колонией), это — Алкивиад с приятелями, безбожники, чтобы свернуть шею демократии, это — Алкивиад с приятелями-богохульниками, в пьяном виде…
И кто-то осторожно пустил:
— Недавно, у этого молодого богача Эвридема они перепились все так, что стали представлять там со смехом элевзинские мистерии!..
— До чего доехали!..
— И главное что: на народных собраниях он выставляется демократом, но дружит все со своими…
И Алкивиад грозно-красиво сказал:
— Я требую суда. И — немедленно!
Но как раз этого и не хотели его тайные противники: вот любящая его армия уйдет в поход, тогда с ним можно будет справиться легче. Алкивиад игру понимал, но он утешал себя тем, что, если он уйдет с армией в поход, все тут потихоньку забудется, а потом, когда он триумфатором вернется — ого-го-го…
Наступил и день отвала. Был самый разгар лета, Панафинеи были близко. Пирей кипел белым ключом. Со всех концов Аттики туда стеклись граждане свободнейшей в мире республики, чтобы поглядеть на красу и гордость ее, на свой флот; Все это были блестящие суда, на которых плыли отборнейшие войска в самом блистательном вооружении. Гоплиты заняли свои места, гребцы расселись по веслам, и вдруг в напряженном молчании звонко затрубила труба отвал. В торжественном молчании военачальники совершили возлияние из золотых и серебряных фиалов, и все эти тысячи людей и на борту, и по берегам запели торжественно пэан моряков. Толпы были охвачены и страхом за близких, и воодушевлением перед их грядущими подвигами. И вот по триерам загремел боевой клич — ха-ла-ла!.. — и одно судно за другим в стройном порядке пошли среди криков и рева толпы полным ходом в открытое море…
Так выглядели декорации нового акта пьесы, за декорациями шла, как всегда, грызня между военачальниками, а в Афинах черный народ восстановлял поруганные гермы. Поход начался хорошо: в Мессане Алкивиад нашел сторонников, которые готовы были предать город афинянам, легко и просто афиняне овладели Наксосом и Катанией, где они решили сделать базу для предстоящих великих дел. Но вдруг вестовое судно из Афин: Алкивиада вызывали для суда по обвинению в кощунственном ниспровержении герм! И на ушко посланный — это был Фессалус, сын знаменитого Кимона — открыл Алкивиаду, что в числе безобразников, опрокинувших гермы, оказался родной брат — Никия. Смягчающим обстоятельством республиканцам представлялось то, что, по свидетельским показаниям, все святотатцы в ту ночь были пьяны. Но оставалось еще дело об элевзинских мистериях. На ушко же в Афинах говорили, что тайная цель всех этих трудов и подвигов Алкивиада — установление тирании: разве не толкала на эти дела Периклеса эта интриганка Аспазия? Все они, Алкмеониды, таковы. Алкивиад перешел на вестовое судно, но в Турии тайно скрылся с триеры, объявился вскоре в Элисе, а потом и во враждебной Спарте. Афинский суд заочно приговорил его к смерти за богохульство, помышление о тирании, за измену…
А Никий вяло и нелепо таскался со своими гоплитами по Сицилии туда и сюда и ничего путного не делал. Сиракузцы, раньше испугавшиеся нашествия, теперь с презрением смотрели на афинское войско…
…Так в те далекие времена иллюминации «ум человека утверждал свое господство» и иллюминация все разгоралась и разгоралась…
Глядя на все это стареющий Сократ стал немного задумываться. Но очень уж привык он поучать и никак от этого отстать он не мог и все ловил людей и разговаривал с ними часами о самых возвышенных предметах. Так, только на днях, он подошел к красивому, рослому Ксенофонту и спросил его вдруг:
— А скажи, друг, где покупают тут муку?..
— Но тут, на рынке… — не без удивления отвечал тот.
— А масло?
— И масло там же, понятно…
— А куда надо пойти за мудростью и добродетелью? Ксенофонт глядел на него во все глаза.
— Иди за мной, я покажу… Вон сядем там под платанами… Как же это так, — продолжал он добродушно, — ты знаешь, где продают оливки, знаешь, может быть, как обрабатывают кожу, можешь устроить хитрый светильник, а не стыдишься того, что ничего не знаешь о том, что может послужить на благо государству и чем и сам ты можешь быть счастлив?.. Ну, садись, садись…
И начиналась беседа… Ксантиппа просто из себя выходила: «Хоть бы на войну тебя, что ли, взяли, мучитель ты мой!.. Ну, ни одного обола не приносит в дом, а только все языком вавилоны всякие разводит. Другие за это с богачей хоть деньги берут, а наш умник о деньгах и не думает! Или хоть взялся бы опять за старое дело, за скульптуру: если его Хариты стоят по дороге в Акрополь, значит, понимает что-то он, а вот не угодно ли? Нет, нет, знать, придется мне тебя с твоими приятелями опять помоями обливать…»
И все скоро забыли о пышных проводах красы и гордости республики. Ребята с азартом играли повсюду в астрагал, — бабки — в мяч, в жмурки, пять камешков, в войну, в разбойники, а на агоре, по укромным уголкам, граждане налаживали волнующие бои петухов и перепелов и орали над ними так, как будто дело шло о взятии Сиракуз. Птички эти щипались так, что перья во все стороны летели и земля окрашивалась кровью: должно быть, и у них готовился «age of illumination». С ожесточением сражались граждане и в кости, а так как это было запрещено, то они прятались для дела даже по храмам, а особенно в храме Афины Скирады — оттого и все тайные притоны для этой игры стали называться скирафиями…
Гиппарета потихоньку плакала и иногда ей вспоминался почему-то Антикл…
Историки дают нам достаточно яркие доказательства тому, как в это время «ум человеческий пытался утвердить свое господство во всех областях жизни». Война в это время была нормальным состоянием всех этих крошечных городков-государств, а промежутки мира — подготовкой к новой войне, как всегда, даже в те века, которые довольно развязно претендуют на совершенно уже исключительную и уже окончательную, по-видимому, «иллюминацию».
Уступая Спарте, афиняне отпускают их пленников с о. Сфактерии. Спарта, конечно, видит в этом признак слабости, поднимает нос и требует очищения Пилоса. Афины начинают подумывать: не поставить ли во главе пелопоннесской коалиции дружественный им Аргос, старого соперника Спарты, который был теперь силен именно потому, что не принимал участия в этой десятилетней бойне. Но в Аргосе, увы, идет внутреннее баламутство: аристократия борется с демократией. И вот начинается:
Конференция в Аргосе…
Конференция в Коринфе…
Конференция в Спарте…
Конференция в Фивах…
Конференции эти — они стоили денежек — происходили совершенно так же, как и в другие, более счастливые времена[23], съезжались люди, разговаривали, затем, выходя с конференции с веселыми улыбками, сообщали всем, что они «чрезвычайно довольны достигнутыми результатами» и — озабоченно выискивали город, в котором можно было бы устроить для всеобщего удовольствия следующую конференцию. И Спарта, нарушая договор с Афинами, заключала союз с Беотией. По этому договору Беотия должна была, правда, возвратить Афинам ее Панакт и пленников. Так Беотия и сделала — предварительно разрушив Панакт до основания. Естественно, что когда спартанские фюреры явились в Афины для дальнейших переговоров, они получили не Пилос, а весьма суровый отпор.
Алкивиад и другие менее обаятельные фюреры действовали. Не в силах высадить туповатого, но благоразумного Никия из вожаков консервативной партии, Алкивиад примыкает к радикалам, вполне ясно отдавая себе отчет, что это решительно все равно. Дед его был спартанским выходцем, — проксенос — но так как Спарта отвергла теперь услуги Алкивиада в переговорах с афинянами и предпочла ему серенького, без всяких фейерверков Никия, Алкивиад чрезвычайно оскорбился и стал всячески вредить Спарте.
Вторжения не было уже три года. Аттика уже обстроилась и засадила вновь уничтоженные сады и виноградники. Спарте мир тоже был очень нужен. Но Алкивиаду он был совершенно не нужен: Спарту ему надо было раздавить обязательно. Никий упрямо стоял на своей позиции: только оборона и ничего дальше! Демократия не знала, за кем же ей идти и, пораздумав, мудро решила идти за… обоими и избрала стратегами на будущий год обоих. Алкивиад, понятно, увидел в этом некое поощрение своим воинственным замыслам и отправился в Пелопоннсс баламутить: ссорить племена, заключать союзы, расторгать союзы и все, что полагается. В Мантинее была собрана, понятно, очередная конференция, которая кончилась так, как и многие другие конференции потом, в более счастливые времена:
— Но что же, господа, мы разговариваем о мире?.. — сказали депутаты Коринфа. — Аргос и Эпидавр уже дерутся!..
Естественно, что Спарта сейчас же двинула свои войска устанавливать мир и справедливость, — на этот раз была собрана грозная сила в двадцать тысяч гоплитов — Афины выступили со своим флотом, а Никий стоял за мир, и так успешно, что Алкивиад на выборах на следующий год провалился. Агий, царь спартанский, ворвался в Арголиду со своими гоплитами. Начались наступления, отступления, переговоры, обвинения в измене, грянула битва при Мантинее, спартанцы с союзниками разбили афинских союзников наголову и снова «слава» Спарты поднялась до облаков…
Чтобы еще более эту славу укрепить, Агий, царь спартанский, снова повел вскоре своих гоплитов на врага. Его встретил вновь выплывший Алкивиад, но неудачно: аристократия Аргоса, стоявшая за Спарту, испортила ему всю музыку. Нарушив договор с Афинами, Аргос заключил договор — конечно, на пятьдесят лет — со Спартою. Вслед за Аргосом от Афин отпал вертячий Пердикка, а за ним и халкедонцы. Но очень скоро в Аргосе демократы восстали и в уличном бою разбили своих собственных аристократов. Спарта бросилась своим приятелям, аристократам, на помощь, но уже на пути узнала, что часть аристократов зарезана, часть изгнана, а часть забилась в тараканью щель и не дышит. Конечно, сейчас же конференция, на которой Коринф отказался участвовать в карательной экспедиции против Аргоса, и Аргос вновь заключил союз с Афинами против Спарты — тоже на пятьдесят лет! Теперь Аргос не хотел уже главенствовать на Пелопоннесе, только бы сохранить свою независимость. Алкивиад подсказал им мысль, что для этого было бы хорошо соединить Аргос со своей гаванью стенами, как в Афинах. Мысль его была принята с таким восторгом, что все население, до женщин и детей, бросилось на постройку стен, Афины прислали мастеров, но пришли спартанцы, перерезали строителей, стены разрушили и ушли. Аргос ответил вторжением в Спарту, а Алкивиад увез в ссылку всех сочувствующих Спарте олигархов. Аргос опять вторгся в Спарту, а Алкивиад помогал им, опустошая страну с моря.
Предаваясь этим разумным развлечениям на стороне, афиняне деятельно продолжали иллюминовать свое время и дома: на утесе, пониже Парфенона, был закончен храм Нике Аптерос, Афине Победительнице, и началось восстановление и расширение Эрехтейона, было учреждено новое празднество в честь Гефеста и с помощью Софокла, поэта, установлен новый культ Асклепию, а философ Диагорас из Милоса за атеизм был поставлен вне закона, Алкивиада — несмотря на декрет, изданный во время восстания Самоса и запрещавший высмеивать на сцене живых лиц, декрет не соблюдавшийся настолько, что уже три года спустя на сцене высмеивали самого «Олимпийца» — «продернули» в театре, Протагор был обвинен в нечестии: оказывалось, что в частной беседе старый философ осмелился высказать мысль, что богов разумом постичь нельзя. И если Никий для того, чтобы подогреть демократию, пышно показал свое благочестие в Делосе, на священном острове Аполлона, то Алкивиад выпустил на олимпийском празднике целых семь четверок, взял все первые призы, пировал там на серебре, а когда вернулся он в Афины, то сам Эврипид составил в честь его, победителя, оду. Торговля по всей афинской империи велась теперь исключительно в интересах Афин, повсеместно введены были ее меры веса, вводилась везде ее монета: царица морей! Только Милос, крошечная дорическая общинка, продолжала сопротивляться уже несколько лет. Афины осадили его вместе со своими союзниками Хиосом и Лесбосом и голодом заставили милосцев признать власть афинской демократии, свободнейшей из республик. И по настоянию Алкивиада — он все больше входил во вкус иллюминации своего блистательного века — там был дан пример другим: все способные носить оружие мужчины были вырезаны, жены и дети их проданы в рабство, а остров был заселен афинскими колонистами.
Не менее весело проводили греки время и в Сицилии и также, как и в коренной Греции, их маленькие софисты старались представить все эти глупости, как какую-то торжественную иллюминацию дрянной истории дрянного и несчастного рода человеческого. И так же, как и в Элладе, там дрался городок с городком и в городке партия с партией: демократы думали, что иллюминацию несравненной Сицилии могут лучше всего устроить все ослы вместе, а олигархи, наоборот, полагали, что с делом куда лучше справятся ослы отборные. И потому.все старались друг друга уничтожить: ослы отборные — ослов рядовых, а ослы рядовые ослов отборных… Афины, желая подставить ножку Сиракузам, влияние которых росло, почли своим священным долгом в дело вмешаться.
— В этом походе я вижу только одно — заговорил перед народом серенький Никий, — это желание молодых возблистать на военном поприще, как они блистали своими четверками и пышной жизнью в Олимпии. Это безумие разбрасывать силы республики по всему свету, когда рядом — могущественный враг, глупо искать новых подданных, когда и свои то и дело восстают! Если даже Сицилия и будет завоевана, то держать остров в повиновении будет очень трудно, а то и невозможно… И пр., как обыкновенно говорят глупые старики. Было слишком ясно, в чей огород бросает камешки Никий, и Алкивиад, весь огонь, поднялся на трибуну. Многие, глядя на него, вспомнили Периклеса. Но если Периклес своим величием и спокойствием напоминал Зевса Олимпийца, то Алкивиад был скорее Аполлоном, летящим в лазури на своей четверке белоснежных коней.
— Как? Меня упрекать в тщеславном блистании на олимпийских играх?!. — загремел он очень похоже. — Но разве я не представлял там Афины? Разве я, как представитель Афин, смел стать там на втором месте? Да ни за что!.. Добиваясь там первых наград для себя, я думал только о родине, о ее радости, я думал, что, если боги вручили Афинам ключ к владычеству над морями, то не только Сиракузы, но вся Сицилия должна склонить перед ними голову, если бы даже возгорелась вторая пелопонесская война!..
Агора восторженно взревела: вот это язык!..
— Кто стоит за настоящее предприятие, — гремел Алкивиад, преображенный, — тот стоит за могущество, счастье и величие Афин, а кто отвергает его, в том нет — «ну-ка, выкуси!..», пронеслось в душе — справедливого, благородного доверия ни к силам государства, ни к себе самому!..
Агора восторженно ревела.
— Но подсчитайте же средства, которые нужны на такое предприятие!.. — кричал Никий. — Ведь нужны несметные деньги…
— Все бери!.. — рвануло по собранию. — Все отдадим!..
Все граждане, бедный и богатый, старый и молодой, спешили отдать в распоряжение правительства и свои средства, и себя самого. Почти единогласно был решен поход. Никий, Алкивиад и храбрый Ламах были избраны стратегами. И закипели приготовления… Напрасно умы осторожные тормозили дело, напрасно указывали они, что самое решение это было принято в день адонидов, — праздник Диониса, который праздновался среди оргий только женщинами, — день неблагоприятный, дело делалось не щадя живота, как говорится. И Алкивиад, красивым жестом перекинув свой богатый плащ через плечо, возглашал:
— Долой старых……! Да здравствует единение всех…
Он опять ловко угодил в точку: единение всех во все века и у всех народов звучит всегда чрезвычайно увлекательно, хотя тысячи раз уже люди видели, что это единение всех продолжается до первой кости, а затем летит кувырком — до нового единения всех. И Алкивиад пел соловьем, а демос, развесив уши, его с наслаждением слушал.
Скоро была выставлена огромная сила в сто тридцать шесть триер, не считая транспортов, и почти семь тысяч воинов. Но кавалерия была слаба: она была представлена всего тридцатью всадниками. И посреди всего этого на блестящем корабле, окруженный многочисленной свитой, молодой повелитель всех этих сил сиял красотой и блестящим вооружением. А в нем горела мечта: все Средиземноморье, до Геркулесовых Столпов, будет у его ног, а затем… Соседи, видя все это, тоже, конечно, стали вооружаться для дальнейших иллюминаций…
И вдруг в ночь перед самым отплытием неизвестные негодяи опрокинули в Афинах все гермы! Поднялась смута: кто совершил это мерзкое святотатство в такой решительный момент? Сейчас же образовались партии: это — коринфяне, чтобы помешать походу (Сиракузы были коринфской колонией), это — Алкивиад с приятелями, безбожники, чтобы свернуть шею демократии, это — Алкивиад с приятелями-богохульниками, в пьяном виде…
И кто-то осторожно пустил:
— Недавно, у этого молодого богача Эвридема они перепились все так, что стали представлять там со смехом элевзинские мистерии!..
— До чего доехали!..
— И главное что: на народных собраниях он выставляется демократом, но дружит все со своими…
И Алкивиад грозно-красиво сказал:
— Я требую суда. И — немедленно!
Но как раз этого и не хотели его тайные противники: вот любящая его армия уйдет в поход, тогда с ним можно будет справиться легче. Алкивиад игру понимал, но он утешал себя тем, что, если он уйдет с армией в поход, все тут потихоньку забудется, а потом, когда он триумфатором вернется — ого-го-го…
Наступил и день отвала. Был самый разгар лета, Панафинеи были близко. Пирей кипел белым ключом. Со всех концов Аттики туда стеклись граждане свободнейшей в мире республики, чтобы поглядеть на красу и гордость ее, на свой флот; Все это были блестящие суда, на которых плыли отборнейшие войска в самом блистательном вооружении. Гоплиты заняли свои места, гребцы расселись по веслам, и вдруг в напряженном молчании звонко затрубила труба отвал. В торжественном молчании военачальники совершили возлияние из золотых и серебряных фиалов, и все эти тысячи людей и на борту, и по берегам запели торжественно пэан моряков. Толпы были охвачены и страхом за близких, и воодушевлением перед их грядущими подвигами. И вот по триерам загремел боевой клич — ха-ла-ла!.. — и одно судно за другим в стройном порядке пошли среди криков и рева толпы полным ходом в открытое море…
Так выглядели декорации нового акта пьесы, за декорациями шла, как всегда, грызня между военачальниками, а в Афинах черный народ восстановлял поруганные гермы. Поход начался хорошо: в Мессане Алкивиад нашел сторонников, которые готовы были предать город афинянам, легко и просто афиняне овладели Наксосом и Катанией, где они решили сделать базу для предстоящих великих дел. Но вдруг вестовое судно из Афин: Алкивиада вызывали для суда по обвинению в кощунственном ниспровержении герм! И на ушко посланный — это был Фессалус, сын знаменитого Кимона — открыл Алкивиаду, что в числе безобразников, опрокинувших гермы, оказался родной брат — Никия. Смягчающим обстоятельством республиканцам представлялось то, что, по свидетельским показаниям, все святотатцы в ту ночь были пьяны. Но оставалось еще дело об элевзинских мистериях. На ушко же в Афинах говорили, что тайная цель всех этих трудов и подвигов Алкивиада — установление тирании: разве не толкала на эти дела Периклеса эта интриганка Аспазия? Все они, Алкмеониды, таковы. Алкивиад перешел на вестовое судно, но в Турии тайно скрылся с триеры, объявился вскоре в Элисе, а потом и во враждебной Спарте. Афинский суд заочно приговорил его к смерти за богохульство, помышление о тирании, за измену…
А Никий вяло и нелепо таскался со своими гоплитами по Сицилии туда и сюда и ничего путного не делал. Сиракузцы, раньше испугавшиеся нашествия, теперь с презрением смотрели на афинское войско…
…Так в те далекие времена иллюминации «ум человека утверждал свое господство» и иллюминация все разгоралась и разгоралась…
Глядя на все это стареющий Сократ стал немного задумываться. Но очень уж привык он поучать и никак от этого отстать он не мог и все ловил людей и разговаривал с ними часами о самых возвышенных предметах. Так, только на днях, он подошел к красивому, рослому Ксенофонту и спросил его вдруг:
— А скажи, друг, где покупают тут муку?..
— Но тут, на рынке… — не без удивления отвечал тот.
— А масло?
— И масло там же, понятно…
— А куда надо пойти за мудростью и добродетелью? Ксенофонт глядел на него во все глаза.
— Иди за мной, я покажу… Вон сядем там под платанами… Как же это так, — продолжал он добродушно, — ты знаешь, где продают оливки, знаешь, может быть, как обрабатывают кожу, можешь устроить хитрый светильник, а не стыдишься того, что ничего не знаешь о том, что может послужить на благо государству и чем и сам ты можешь быть счастлив?.. Ну, садись, садись…
И начиналась беседа… Ксантиппа просто из себя выходила: «Хоть бы на войну тебя, что ли, взяли, мучитель ты мой!.. Ну, ни одного обола не приносит в дом, а только все языком вавилоны всякие разводит. Другие за это с богачей хоть деньги берут, а наш умник о деньгах и не думает! Или хоть взялся бы опять за старое дело, за скульптуру: если его Хариты стоят по дороге в Акрополь, значит, понимает что-то он, а вот не угодно ли? Нет, нет, знать, придется мне тебя с твоими приятелями опять помоями обливать…»
И все скоро забыли о пышных проводах красы и гордости республики. Ребята с азартом играли повсюду в астрагал, — бабки — в мяч, в жмурки, пять камешков, в войну, в разбойники, а на агоре, по укромным уголкам, граждане налаживали волнующие бои петухов и перепелов и орали над ними так, как будто дело шло о взятии Сиракуз. Птички эти щипались так, что перья во все стороны летели и земля окрашивалась кровью: должно быть, и у них готовился «age of illumination». С ожесточением сражались граждане и в кости, а так как это было запрещено, то они прятались для дела даже по храмам, а особенно в храме Афины Скирады — оттого и все тайные притоны для этой игры стали называться скирафиями…
Гиппарета потихоньку плакала и иногда ей вспоминался почему-то Антикл…
XXIII. СТАРЫЙ РОДОКЛ
Славный морской волк, Тейзаменос, получив в бою тяжелую рану в спину, хворал, но судна оставить ни за что не хотел. Во главе добрых молодцев стал как-то естественно и просто Антикл. Он был моложе всех, но носил уже достаточно боевых отличий на своем теле, чтобы внушать уважение и друзьям, и врагам, был безумно смел, чрезвычайно сметлив и в морских делах видел далеко и широко. Бикт поддержал его, никто не поведет дело лучше этого молодца. У Антикла было уже достаточно золотой казны спрятано про черный день в укромном местечке, среди скал, на крошечном, пустынном островке. Портовые красавицы отличали щедрого красавца-морехода как никого, но где-то глубоко в его душе по-прежнему жил тихий и прекрасный образ Гиппареты, уже не девочки, а такой, какою он видел ее в последний раз в Афинах, в самом расцвете женственной прелести. У редкого не живет в душе такой образ — рана — и иногда не один, и эту боль по далекой многие втайне носят до могилы. Но что же делать? Похитить ее, как он хотел раньше, было совсем не так уж трудно, а потом? Ведь не может же он возить с собой женщину среди этих морских волков, которые и не допустят такого нарушения неписаного устава их бродячей жизни. Но не мог он и бросить этой вольной, полной опасностей жизни на морях. Не открывать же ему, в самом деле, меняльную лавочку на набережной Пирея, как его почтенный дядюшка Феник на агоре, который, как было слышно, нажил уже хорошие деньги и стал уже нюхаться с большими политиканами. Не раз уже стучалась в шальную голову Антикла мысль о том, что хорошо было бы так, для смеху, потрусить богатого дядюшку. Вот был бы гвалт, вот потеха!.. И вот рожу сделал бы он, когда узнал бы в славном Бикте — принимая командование судном, Антикл принял и грозное имя вождя — своего племянника! И мужественное, красивое лицо моряка, когда он под веселую руку, среди веселых красавиц думал об этом, морщилось в лукавой улыбке и глаза зажигались огоньками. Нет, нет, непременно надо будет постращать старика при случае: «А, мол, попался? А помнишь, как ты порол меня во дни моей молодости?.. Ребятишки, тащи розог для дядюшки…»
«Удача», накренившись и поскрипывая, весело бежала по мелкой, в нарядных зайчиках волне. Моряки сидели и лежали в тени большого, надувшегося паруса и зевая, от нечего делать, перекидывались пустыми словами. И вдруг на палубе выросла рослая фигура Антикла-Бикта. Он потянулся всем своим сильным телом, зоркие глаза его привычно обежали лазурные горизонты, остановились на короткое время на белой вершине Олимпа и он сказал:
— Ну, ребятишки, нам надо совет держать, пока дела нет… Подтягивайся все поближе… Вот так… Вы все знаете уже, что афинский флот ушел по своим делам в Сицилию: пограбить соседушек взяла охота и их. Теперь нам будет, конечно, дышаться полегче: надзор будет послабее. Но с другой стороны именно поэтому и на добычу выйдет теперь, как всегда, добрых молодцев побольше. Это не беда: едва ли кто с нами, травлеными волками, сравняется. И дошел до меня слушок, что будто вестовому судну из Пирея, «Посейдону», — ходок он замечательный — дан приказ послеживать за нами, а буде можно, то и забрать нас. Страшного тут ничего нет: среди их гребцов немало наших людей. И мне пришла в голову такая дума: судно наше поустарело уже, да и знают его по берегам чуть не все мальчишки. Ну, иногда, перед гаванью, мы нос изменим, поднимем корму, перекрасимся, но все эти штуки всем давно известны. Не они нас до сих пор спасали, а быстрота судна да ваша удаль. И то, конечно, что не очень хочется биться с нами морякам за хозяйское или казенное добро…
«Удача», накренившись и поскрипывая, весело бежала по мелкой, в нарядных зайчиках волне. Моряки сидели и лежали в тени большого, надувшегося паруса и зевая, от нечего делать, перекидывались пустыми словами. И вдруг на палубе выросла рослая фигура Антикла-Бикта. Он потянулся всем своим сильным телом, зоркие глаза его привычно обежали лазурные горизонты, остановились на короткое время на белой вершине Олимпа и он сказал:
— Ну, ребятишки, нам надо совет держать, пока дела нет… Подтягивайся все поближе… Вот так… Вы все знаете уже, что афинский флот ушел по своим делам в Сицилию: пограбить соседушек взяла охота и их. Теперь нам будет, конечно, дышаться полегче: надзор будет послабее. Но с другой стороны именно поэтому и на добычу выйдет теперь, как всегда, добрых молодцев побольше. Это не беда: едва ли кто с нами, травлеными волками, сравняется. И дошел до меня слушок, что будто вестовому судну из Пирея, «Посейдону», — ходок он замечательный — дан приказ послеживать за нами, а буде можно, то и забрать нас. Страшного тут ничего нет: среди их гребцов немало наших людей. И мне пришла в голову такая дума: судно наше поустарело уже, да и знают его по берегам чуть не все мальчишки. Ну, иногда, перед гаванью, мы нос изменим, поднимем корму, перекрасимся, но все эти штуки всем давно известны. Не они нас до сих пор спасали, а быстрота судна да ваша удаль. И то, конечно, что не очень хочется биться с нами морякам за хозяйское или казенное добро…