Неизвестен Автор. Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)

   – Дядя Ин прибыл.
   – Проводи дядю Ина в крытую галерею и угости чаем, – распорядился хозяин и, обращаясь к Юэнян, продолжал: – Со стола не убирай. Пусть отнесут в галерею. Я скоро приду, а пока вели зятю, чтоб занял гостя.
   – Куда ты его вчера утром посылал? – спросила Юэнян. – Он только что вернулся.
   – Дело в том, что на постоялом дворе за городом остановился знакомый Ину хучжоуский [1]купец Хэ Гуаньэр, – объяснял Симэнь. – У него на пятьсот лянов шелковой пряжи и сырца, а он домой торопится, хочет продать дешевле. Я даю четыреста пятьдесят лянов и еще вчера отправил с Ином и Лайбао на образец пробы два серебряных слитка. Сделка состоялась, и я по договоренности обязан нынче оплатить всю партию. У нас ведь на Львиной дом пустует, вот я и думаю освободить две комнаты по улице да открыть лавку пряжи. Надо бы нанять приказчика, а то Лайбао ведь теперь на службе у Юньского князя. Пусть и остаются там вдвоем с приказчиком. И дом под присмотром будет, и торговля пойдет.
   – Да, надо будет нанять приказчика, – согласилась Юэнян.
   – Брат Ин назвал мне своего знакомого Ханя. Как раз в пряже разбирается. Правда, денег у него нет, дома сидит без дела. И язык у него, говорит, хорошо подвешен, и писать, и счет вести мастак. Надежный, одним словом, человек. Брат Ин не раз мне рекомендовал и поручался. Надо будет, чтоб прислал, контракт заключим.
   Симэнь отвесил четыре с половиной сотни лянов серебра и вручил Лайбао. Чэнь Цзинцзи между тем сидел с Ин Боцзюэ. Закуски они съели, и Ин сгорал от нетерпения. Появление Лайбао с серебром привело его в неописуемый восторг.
   – После вчерашнего пира, брат, никак пораньше встать не смог, – проговорил он, отвешивая Симэню поклон.
   – Четыреста пятьдесят лянов я отвесил, – проговорил Симэнь. – Лайбао упаковал, и надо будет сегодня же, поскольку счастливый день, нанять и возчиков. Сложим на Львиной, и на душе будет покойно.
   – Твоя правда, брат, – поддакнул Ин Боцзюэ. – А то пока мы тут мешкаем, этот чужак выкинет еще, чего доброго, фортель. А уж заберем товар, тогда не сунется.
   Они с Лайбао оседлали коней и, захватив серебро, отправились за город на постоялый двор, где и совершили сделку. Ин Боцзюэ, само собой разумеется, надул Хэ Гуаньэра. Выдав ему четыреста двадцать лянов, Ин прикарманил целых тридцать лянов, а Лайбао показал всего лишь девять лянов, половиной из которых и поделился со слугой.
   Нагруженные повозки въехали в город. Товар свалили в пустом доме на Львиной и доложили Симэню. Тот велел Ин Боцзюэ выбрать счастливый день и привести приказчика Ханя.
   Это был невысокий, приятной наружности человек лет тридцати, речистый и бойкий, вместе с тем весьма покладистый. Симэнь тотчас же заключил с ним контракт. Получив деньги, Хань Даого и Лайбао наняли красильщиков и открыли на Львиной лавку по продаже шелковой пряжи всех цветов. За день выручали не один десяток лянов серебром, но не о том пойдет речь.
   Быстро летело время, как челноки сновали дни и луны. Наступила середина восьмой луны – день рождения Юэнян. После угощения хозяйка оставила у себя погостить старшую невестку У, матушку Пань, золовку Ян и двух монахинь. По вечерам слушали проповеди и буддийские псалмы, засиживаясь до второй, а то и до третьей ночной стражи [2].
   Пойти к Юэнян, которая принимала супругу У Старшего, Симэню было неловко, и он отправился проведать сына к Ли Пинъэр.
   – Пойди лучше к сестрице Пятой, – посоветовала мужу Пинъэр, когда тот возымел желание остаться у нее. – А то я за сына очень волнуюсь. Ведь он только что немного успокоился.
   – Ладно, не буду тебе надоедать, – засмеялся Симэнь и пошел к Цзиньлянь.
   Цзиньлянь, казалось, нашла клад, так обрадовал ее приход Симэня. Тотчас же, проводив матушку Пань к Пинъэр, она зажгла серебряный светильник, расстелила парчовое одеяло и, готовясь разделить с Симэнем ложе, омыла себя ароматной водой. Как они только не наслаждались! Даже и не расскажешь. Цзиньлянь лелеяла единственное желание – завладеть сердцем Симэня, не дать ему встречаться с другими женами.
   Да,

 
На пестиках шмель,
собирая нектар,
разбудил их весенний трепет.
Беспечен и смел,
в ароматных устах
мотылек в упоеньи дремлет.
 

   Пинъэр тем временем поспешно усадила на кан матушку Пань и велела Инчунь подать вина и закусок. Беседа затянулась до полуночи, а на другой день Пинъэр поднесла гостье накидку из белого шелка и пару атласных туфель, а также двести медяков. Матушка Пань была не в силах сдержать свое восхищение, ее прямо-таки распиравшее.
   – Вот какие подарки получила я от твоей сестрицы, – говорила она Цзиньлянь.
   – Ну и бессовестная же ты, мать! – рассматривая подарки, упрекнула ее дочь. – Хорошо ли такое подношение брать?
   – Зачем так говоришь, дочка? – оправдывалась старая Пань. – Она сжалилась надо мной, вот и побаловала старуху. А ты дала мне хоть одну вещь?
   – Что меня с богатыми сестрами равнять?! – заявила Цзиньлянь. – Мне и самой-то надеть нечего, что я тебе дам? Ты вот чужим пользуешься, а мне теперь придется угощение с вином готовить, чтобы отблагодарить за тебя. А то такие пойдут пересуды – хоть уши затыкай.
   Цзиньлянь приказала Чуньмэй приготовить восемь блюд закусок, четыре подноса фруктов и кувшин вина. Воспользовавшись отсутствием Симэня, она велела Цюцзюй положить все в коробку и отнести к Ли Пинъэр.
   – У моей матушки с бабушкой выдалось свободное время, – сказала Цюцзюй, – и они были бы рады посидеть с вами, матушка.
   – Сколько хлопот я доставляю твоей матушке! – воскликнула Пинъэр.
   Вскоре к ней в комнату вошла Цзиньлянь с матерью. Втроем сели за стол, и началась беседа. Чуньмэй наполняла чарки. Вдруг появилась Цюцзюй и позвала Чуньмэй:
   – Зятюшка одежду ищет, – говорила она. – Просит тебя терем отпереть.
   – Как найдет платье, пусть сюда приходит да пропустит с нами чарку вина, – наказала Цзиньлянь.
   Вскоре с одеждой в руках показался Цзинцзи и скрылся.
   – Он не идет, – сказала вошедшая Чуньмэй.
   – А вы приведите его, – приказала Цзиньлянь и послала за зятем Сючунь.
   Вошел Чэнь Цзинцзи. Матушка Пань сидела на кане. За столом, уставленным закусками и фруктами, расположились Цзиньлянь и Пинъэр. Цзинцзи отвесил им низкий поклон.
   – Я тебя как порядочного к столу приглашаю, а ты нос дерешь, зазнаешься! – заметила Цзиньлянь и попросила Чуньмэй принести зятю большую чару.
   Цзинцзи положил одежду на кан и сел за стол. Чуньмэй, решив подшутить, принесла большую чашку, до краев наполненную вином, и протянула ее Цзинцзи.
   – Если вы хотите угостить меня, матушка, – проговорил, всполошившись, Цзинцзи, – так дайте маленькую чарку. Меня в лавке народ ждет.
   – Ничего, подождут, – проговорила Цзиньлянь. – А я вот хочу, чтоб ты выпил именно эту чару. Что проку в маленькой?
   – Такая чара не помешала бы делу, – заметила матушка Пань.
   – А ты ему и поверила, будто он больно занят? – возразила Цзиньлянь. – Он пить мастер. Дай ему бочку, он ее до нижнего обруча вытянет.
   – Ну ладно, – согласился Цзинцзи и отпил несколько глотков.
   – Подай палочки, барышня, – обратившись к Чуньмэй, попросила матушка Пань. – Что же братец без закуски пить должен?
   Но Чуньмэй медлила. Она в шутку дала ему шлепка, а потом запустила руку в коробку, вынула два ореха и протянула их Цзинцзи.
   – Пошутить надо мной захотела? – взяв орехи, спросил он. – Думаешь, не разгрызу?
   Он враз расколол зубами оба ореха и закусил ими вино.
   – Вот что значит молодые зубы! – воскликнула матушка Пань. – А мне, старухе, что потверже попадется, никак не прожуешь.
   – А я разве что камень с гусиное яйцо не раскушу или бычьи рога, – засмеялся Цзинцзи.
   Цзиньлянь заметила опустевшую чару и велела Чуньмэй снова налить вино.
   – Первую за меня пил, – говорила она, – а чем же хуже меня твоя бабушка и матушка Шестая? Выпьешь три чарки, тогда и отпущу.
   – Матушка, сжальтесь над сыном своим! – взмолился Цзинцзи. – Не могу я больше, правду говорю. И от одной-то, чего доброго, побагровеешь, батюшка отругает.
   – А ты батюшку испугался? – удивилась Цзиньлянь. – Вот уж не думала! А куда ушел батюшка?
   – После обеда батюшка был в гостях у помощника станционного смотрителя У, а сейчас он напротив, смотрит, как идет уборка в бывшем доме Цяо.
   – Да, Цяо, кажется, вчера переезжали? – вспомнила Цзиньлянь. – Что же мы им чаш не послали?
   – Как не послали? Сегодня утром отправили, – сказал Цзинцзи.
   – А куда они переехали? – спросила Пинъэр.
   – На Большую Восточную улицу, – ответил Цзинцзи. – За тысячу двести лянов особняк купили – огромный, почти как наш. Семь комнат по улице и пять построек вглубь.
   Пока шел разговор, Цзинцзи зажал нос, осушил чару и, взглянув на отвлекшуюся от разговора Цзиньлянь, схватил одежду и бросился наутек.
   – Матушка, смотрите – зятюшка ключ забыл, – сказала Инчунь.
   Цзиньлянь взяла у нее ключ и положила под себя на сиденье.
   – Пусть поищет! – говорила она Пинъэр. – А придет, не говорите. Я его подразню немножко.
   – Да отдай ты ему, дочка! – сказала матушка Пань. – К чему такие шутки?
   Цзинцзи вбежал в лавку, сунулся в рукав – ключ исчез. Он бросился к Пинъэр и стал разыскивать пропажу.
   – Кому нужен твой ключ?! – воскликнула Цзиньлянь. – Сам положит неизвестно где, а потом спрашивает!
   – Я его что-то здесь не видала, – сказала Чуньмэй. – Может, в тереме оставил?
   – Да нет, помню, он у меня с собой был, – отозвался Цзинцзи.
   – Ах ты, сынок! – начала Цзиньлянь. – Не знаешь, не ведаешь: то ли дома, то ли нет. Кто ж это у тебя так память отбил, а? Впрочем, вон ты зад-то какой отрастил! Там, должно быть, весь твой рассудок разместился.
   – Но что ж делать? Люди ведь за одеждой пришли, – сокрушался Цзинцзи. – И батюшки нет. Придется слесаря звать, замок в тереме ломать.
   Ли Пинъэр не выдержала и рассмеялась.
   – У вас ключ, матушка? – обратился к ней Цзинцзи. – Отдайте, прошу вас.
   – Чего тут смешного, сестрица! – вмешалась Цзиньлянь. – Можно подумать, что мы и в самом деле нашли его ключи.
   Расстроенный Цзинцзи метался по комнате, как осел, крутящий мельничный жернов. Взглянув в сторону Цзиньлянь, он вдруг заметил торчащий из-под нее шнурок от ключа.
   – А это что? – воскликнул он и протянул руку, но Цзиньлянь поспешно спрятала ключ в рукав.
   – Как он мог ко мне попасть? – наиграно удивилась она.
   Цзинцзи пришел в отчаяние и напоминал цыпленка, который протягивает ноги еще до того, как над ним занесут нож.
   – Ты, говорят, хорошо поешь? – сказала Цзиньлянь. – Приказчиков в лавке услаждаешь, а нас не хочешь? Споешь своей бабушке и матушке Шестой четыре новых песни, тогда ключ получишь, а откажешься, хоть на белую пагоду вспрыгни, все равно не дам.
   – Вы, матушка, готовы у человека все нутро вывернуть, – говорил Цзинцзи. – Кто же вам сказал, что я песни пою?
   – Ах, ты опять будешь зубы заговаривать?! – набросилась на него Цзиньлянь. – По-твоему, в Нанкине Шэнь Миллионщик припеваючи живет, а в Пекине дерево сохнет-гниет, да? А ведь как за деревом тень, так за человеком слава.
   – Ладно уж, спою, не погибать же в самом деле! – согласился выведенный из себя Цзинцзи. – Когда с ножом к горлу лезут, целую сотню споешь.
   – Ах ты, болтун, чтоб тебе ни дна, ни покрышки! – заругалась Цзиньлянь и наполнила всем чарки. – Вот выпей и стыд потеряешь, петь будет ловчее.
   – Нет уж, лучше спою, а потом выпью, – отозвался Цзинцзи. – Я спою о цветах и плодах на мотив «Овечка с горного склона»:

 
В саду первый раз повстречала тебя я,
В цветущих деревьях весеннего рая.
Среди абрикосов желанных сгорая,
Нефритовой сливой [3]тебя приняла я.
Но люди судачили: пьешь ты, гуляешь;
Как шмель в цветнике изумрудном [4]порхаешь,
И слезы помчались солёным потоком,
О скудном душой и тигрино жестоком.
Вдогонку послала двух персиков-слуг,
Но ты под хурмою – тебе недосуг.
Забыл ты меня, и напрасны старанья,
Краснел хохолок журавля от страданья [5].
Обрезала пряди, плакучая ива.
«Рехнулась совсем!», – ты заметил глумливо.
Бесстыжий развратник! Насильник-гурман!
Тебе не забуду я подлый обман.
На высохших ветках тоскливо молила:
Да будет мне домом сырая могила.
Промчались три осени. Мне интересно
К кому ты теперь прижимаешься тесно.
 

   И далее:

 
За ширмой из пятнистого бамбука [6]
Стоит твоя забытая подруга,
Как хризантема пышная в цвету.
Поют беспечно птицы на лету…
Вдруг… двум сорокам [7]верить ли с испуга?
Ужели гость желанный с юга.
Послала я форзицию [8]любви.
Найти тебя, мой херувим,
Пришел ли ты, еще страшусь поверить,
Вот дереза [9]приветствует у двери,
Мне нарядиться не успеть теперь,
И, сжавши розу, я открыла дверь.
Слюны моей сирени ароматы,
На шпильках – разноцветные агаты,
Хуннян-цветок [10]тебя, не торопясь,
Ввела в опочивальню, юный князь.
В игре под персиком янтарным,
Тебе цветком я буду парным [11].
Кувшинкой золотой в руке
Под лотосом на стебельке [12].
Как яростно стремились мы друг к другу!
Зачем же астру, жалкую прислугу,
Послал цветок граната передать [13]
И к розам на кусту [14]прилип опять?
 

   Цзинцзи кончил петь и опять стал просить у Цзиньлянь ключ:
   – Матушка, отдайте ключ. Приказчики, наверно, заждались, и батюшка того и гляди пожалует.
   – Ишь, какой хороший! – отвечала Цзиньлянь. – Ловко у тебя язык подвешен. Вот обожди, пусть только батюшка спросит, скажу: напивается, мол, неизвестно где, и ключи теряет, а потом у меня в комнате ищет.
   – Ну что вы! – взмолился Цэинцзи. – Вам бы, матушка, только палачом-мучителем служить.
   – Да отдай ты ему! – уговаривали Цзиньлянь матушка Пань и Пинъэр.
   – Скажи спасибо бабушке с матушкой, – наконец вроде бы согласилась Цзиньлянь, – а то заставила бы тебя петь до самого заката. Наговорил с три короба: сто, мол, спою, двести, а сам две пропел и крылья расправил. Только улететь тебе не придется.
   – Про запас есть у меня две песенки, дорогого стоят, – проговорил Цзинцзи, – на мотив «Овечки с горного склона». Могу в знак моего сыновнего послушания усладить ваш слух, матушка.
   И он запел:

 
Уж месяц слезами умыта.
Брат милый, когда ты придешь?
Тобой, золотым позабыта,
Цена мне теперь — медный грош.
Меня неразорванной девкой
Ты взял, необузданный зверь,
Теперь, возгордившись, с издёвкой
Презрел мою жалкую дверь.
Не выкупил тело из клетки,
Отбросил под звон медяков.
Мне мамкиной алчущей плётки
Не сбросить постыдных оков.
Вновь путь освещаю полночный
В надежде потешным огнем.
Напрасно – мой ангел порочный
Не вспомнит ни ночью, ни днем.
Увяла, осунулась с горя,
И губы искусаны в кровь,
И эхо, без устали вторя,
Всё кличет тебя вновь и вновь.
А сластолюбивая ведьма
Торгуется мной задарма.
Дырявых монеток плети [15]
Ее набивают карман.
 

   И далее:

 
Сестрица быть хотела знатной,
Одеть себя в парчу и злато,
А я влюбился сгоряча
И ей молился при свечах.
Вновь душу мне не заморочишь?
С мамашкой алчною уймись!
Легка, как вязовый листочек,
Бездушна, как сухая кисть.
Тебя, как старую монету,
Всяк норовит скорее сбыть –
Сплошная дырка – тела нету,
Тебе бы палку раздобыть!
Злословя сальными губами,
Твой зад раздели догола,
В ущельях тискают, капают, —
Кому себя ты раздала!
Любимая, тебя завертят
И в глину липкую сотрут.
Тебе теперь до самой смерти
Не отыскать любви приют.
Мне, злату яркому, негоже
Мешаться с комом нечистот –
Он блеск мой мигом уничтожит,
И ценность тут же упадет.
 

   Цзинцзи умолк. Цзиньлянь хотела было попросить Чуньмэй наполнить ему чару, но тут появилась Юэнян. Заметив на каменной террасе кормилицу Жуи с Гуаньгэ на руках, она обратилась к ней с укором:
   – Ребенку чуть полегчало, а ты, сукина дочь, скорее на ветер выносишь?! А ну, ступай сейчас же домой!
   – Кто это там говорит? – спросила Цзиньлянь.
   – Матушка Старшая пришла, – ответила Сючунь.
   Цзинцзи схватил ключ и стремглав бросился из комнаты. Женщины вышли навстречу Юэнян.
   – А зять Чэнь зачем сюда приходил? – спросила она.
   – Сестрица Ли устроила угощение, нас пригласила, – говорила Цзиньлянь. – Зять Чэнь за одеждой заходил, ему тоже чарку налили. Присаживайтесь, сестрица! Вино такое сладкое! Выпейте чарочку!
   – Нет, благодарю, – отказалась Юэнян. – Старшая невестка У и золовка Ян домой собираются. А я вспомнила о ребенке. Дай, думаю, пойду посмотрю. – Она обернулась к Пинъэр: – Ребенка на ветру держат, а тебе и дела нет! Не зря же тетушка Лю говорила, что он простужен!
   – Мы тут матушку Пань угощали, – оправдывалась Пинъэр. – Мне ж в голову не пришло, чтобы эта негодница вынесла ребенка на ветер.
   Юэнян с ними присела, но задерживаться не стала и удалилась к себе.
   – Иди, пригласи бабушку Пань, матушку Пятую и матушку Шестую, – наказала она Сяоюй.
   Цзиньлянь с Пинъэр напудрились и вместе с матушкой Пань направились в дальние покои, где составили компанию старшей невестке У и золовке Ян, а с заходом солнца вышли с Юэнян к воротам проводить ее гостей до паланкинов. Они остановились у ворот. Первой заговорила Юйлоу:
   – Пока хозяин в доме смотрителя У пирует, давайте сходим в дом Цяо, посмотрим, а?
   – У кого от того дома ключи? – спросила у привратника Пинъаня хозяйка.
   – Если матушка изволит пойти посмотреть дом, ворота там открыты, – отвечал Пинъань. – Там Лайсин за работой мастеров следит.
   – Вели мастерам выйти, пока мы осмотрим дом, – наказала Юэнян.
   – Не беспокойтесь, матушка, – успокоил ее Пинъань. – Мастера в четвертой большой комнате глину месят. Им тогда велят выйти.
   Юэнян, Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр сели в паланкины, и нанятые носильщики перенесли их через улицу. Женщины миновали парадные ворота и очутились в трехкомнатной постройке с теремком наверху. Юэнян пожелала подняться наверх, но не успела она дойти и до половины крутой каменной лестницы, как поскользнулась и, крикнув с испугу, кое-как удержалась, зацепившись за перила.
   – Что с вами, сестрица? – крикнула Юйлоу и тотчас же подхватила ее под руку, чтобы она не упала.
   Испуганная Юэнян стала спускаться, поддерживаемая остальными женщинами. Она побледнела, как восковая свеча.
   – Как же это вы так поскользнулись, сестрица? – спрашивала Юйлоу. – Не ушиблись?
   – Да я не ушиблась, – отвечала Юэнян. – Только бы живот не стронуть. Так я перепугалась – сердце в пятки ушло. Какая лестница крутая, не то что наша. Хорошо, что за перила как-то удержалась, а то и не знаю, что со мной было бы.
   – Знай мы, что вы в положении, ни за что б наверх не пошли, – заметила Цзяоэр.
   Женщины отвели Юэнян домой. Вскоре она ощутила последствия падения – боль в животе, которая становилась нестерпимой. Симэня не было, и она дослала слугу за тетушкой Лю. Осмотрев Юэнян, знахарка сказала:
   – Бремени, которое вы носите, нанесено поврежденье, должно быть, непоправимое.
   – Я больше пяти месяцев носила, – отозвалась Юэнян. – И вот на лестнице поскользнулась.
   – Примите мое лекарство, – посоветовала старуха. – Если не поможет, вы скоро избавитесь от бремени.
   – Что ж теперь делать! – согласилась Юэнян.
   Тетушка Лю оставила ей две больших черных пилюли и велела принять с полынной настойкой. Средь ночи Юэнян посветила в бадью, где увидела уже сформировавшийся плод – мальчика.
   Да,

 
В живых не сохранили малыша,
На небо вознеслась его душа.
 

   Хорошо еще, что в тот день Симэнь не остался у Юэнян, а переночевал у Юйлоу, которая на другое же утро пошла проведать Старшую.
   – Как вы себя чувствуете? – спросила Юйлоу.
   – В полночь выкинула, – не скрыла Юэнян. – Мальчика.
   – Какая жалость! – посочувствовала Юйлоу. – А батюшка знает?
   – Он вернулся навеселе. У меня разделся. Мне, говорю, нездоровится, пойди еще к кому-нибудь. Вот он к тебе и отправился. Я ему ничего не сказала, а у меня и сейчас еще внутри побаливает.
   – Вы, должно быть, не очистились до конца, – сказала Юйлоу. – Примите для очищения подогретого вина с лекарством, вам и полегчает. Да будьте осторожней, сестрица! Никуда эти дни не выходите. Ведь выкидыш – не нормальные роды! Остерегайтесь простуды, а то совсем сляжете.
   – Само собой понятно! – согласилась Юэнян. – Только прошу, никому не рассказывай, а то пойдут разговоры. Вот, мол, зазнается, а сама в пустом гнезде спит. Зачем давать повод для сплетен?
   Так Симэнь ничего и не узнал о случившемся, но не о том пойдет речь.
 

* * *

 
   Расскажем теперь о приказчике, которого Симэнь взял в новую лавку шелковой пряжи, – человеке, никак не заслуживающем доверия. Звали его Хань Даого, а прозывался он Маленький Яо [16]. Сын разорившегося Ханя Лысого, Даого опустился, служил на посылках у господ, был одно время стражником в свите Юньского князя, а теперь поселился в Кожевенном переулке, что близ Восточной улицы. Пустой и ветреный, он слыл завзятым болтуном и краснобаем. Чтобы выманить деньги, он преследовал жертву, как тень, а то и бесцеремонно залезал в чужой кошелек. Занявшись торговлей у Симэня, Хань Даого стал прямо-таки сорить деньгами, справил себе не одну шкуру навозного жука [17]и щеголял в них, горделиво задрав нос и выпятив грудь колесом. За его бахвальство и походку вразвалку он вскоре стал зваться не Маленький Яо, а просто Вертлявый. Жена его, сестра мясника Вана, была шестой в семье. Женщина она была высокая, с овальным, как тыквенное семечко, смуглым ликом, лет двадцати восьми от роду. Брат его, Хань Второй, по кличке Шулер, известный мошенник, жил отдельно, но путался с невесткой. Когда Хань Даого ночевал в лавке, деверь не упускал случая заглянуть к невестке. Они пили вино и миловались до поздней ночи. Ханю Второму было и невдомек, что уличные юнцы давно уж заметили, как красится и рядится Ван Шестая, с каким важным видом встает она у ворот и кокетничает с прохожими. Однако стоило только одному из дружков откликнуться на ее заигрывание да пошутить с ней, как она грубо отвергала ухаживания и осыпала его отборной руганью. Выведенные из себя молодые люди договорились, наконец, между собой выследить, с кем она водит шашни.
   Не прошло и полмесяца, как они узнали о связи Ван Шестой с деверем. Жила она, как было сказано, в Кожевенном переулке. Дом ее выходил тремя комнатами на улицу. По обеим сторонам к нему примыкали соседские дома, а сзади, за насыпью, был пруд. С насыпи дружки и наблюдали, как Шулер проникал к невестке. Случалось, они подсылали старуху подмести в доме пол, или мальчишку – будто бы ловить на заднем дворе бабочек, а то и сами взбирались на стену и, подглядывая за любовниками, ждали удобного случая схватить их на месте преступления.
   И вот однажды, когда мужа не было, Шулер напился с невесткой средь бела дня. Замкнули они дверь на задвижку и только приступили к делу, как недремлющие юнцы послали мальчишку потихоньку отомкнуть дверь, а за ним всей гурьбой ворвались в спальню. Шулер вырвался было и бросился наутек, но его свалил с ног подоспевший юнец. Ван Шестая еще лежала в постели, торопливо прикрывая наготу, когда в комнату ворвался один из дружков и выхватил у нее одежду. Любовников связали одной веревкой и вывели наружу.
   Вскоре у ворот дома выросла целая толпа. Слух сразу дошел до лавок Кожевенного переулка и распространился на соседние улицы. Одни расспрашивали, что случилось, другие подходили поглазеть.
   – Жена Хань Даого с деверем спуталась, – говорили в толпе.
   – За что это их? – спросил замешавшийся в толпе старик, увидев связанную пару.
   – А ты не догадываешься, почтенный?! – удивился один из словоохотливых, что стоял рядом с ним. – Деверь, видишь ли, с невесткой спутался.
   – Ай-яй-яй! – старик покачал головой. – Вот оно, оказывается, в чем дело. Да, за такое преступление, попади они только в суд, петли не миновать!
   – Тебе, почтенный, законы, конечно, лучше знать! – вставил все тот же речистый, узнав в старике Снохача Тао, который сожительствовал сразу с тремя снохами. – Коль за связь деверя с невесткой – петля, то что ж, скажи, пожалуйста, дают за шашни свекра со снохами?
   Тао Снохач осекся и, опустив голову, молча вышел из толпы.
   Да,

 
Иней на кровле соседской не трогай –
Перед порогом расчисти сугробы.
 

   Оставляем пока связанных Ханя Шулера и Ван Шестую и расскажем о Хань Даого.
   В тот день он не дежурил в лавке и возвращался домой рано. Стояла середина восьмой луны. В новенькой шапочке, в легком шелковом халате, в темных атласных туфлях и чулках цвета чистой воды, с веером в руке, Хань Даого шел по улице, чинно вышагивая и покачиваясь из стороны в сторону. Он то подсаживался к одному встречному, то останавливался с другим, и всякий раз уста его извергали нескончаемый поток слов. Вот он заметил знакомых – Чжана Второго по прозвищу Дотошный, служившего в бумажной лавке, и Бая Четвертого по кличке Плут, из ювелирной лавки. Оба с поднятыми кверху сложенными руками приветствовали Хань Даого.
   – А, брат Хань! – протянул Чжан Дотошный. – Давненько не видались. Поздравляю со службой у почтенного Симэня! Прости, брат, что не поздравили вовремя, не пришли с подарками. Уж не обижайся!