Неизвестен Автор. Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)

Сливы павший цвет уносится волнами.
Тому свидетельством стихи:
Любви Симэня добиваясь,
коварная Цзиньлянь хитрит:
Муж захотел служанку на ночь –
жена на время гнев смирит.
О том, что грозовые тучи скопились, –
пташке невдомек.
Беда нежданная нагрянет.
Неотвратим жестокий рок.
 
   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧЭНЬ ЦЗИНЦЗИ ЗАИГРЫВАЕТ С КРАСАВИЦЕЙ В ПРАЗДНИК ФОНАРЕЙ.

 

ХУЭЙСЯН ОБРУШИВАЕТСЯ С ГНЕВНОЙ БРАНЬЮ НА ЖЕНУ ЛАЙВАНА.

 

   Фонари на высоких подставках,
   опьяняющее вино,
   Взрывы смеха в пышном застолье –
   здесь веселью предела нет.
   Плавный танец Чжантайской Ивы [1],
   как изящен и гибок стан!
   Льется трель, что звучать достойна
   в императорском парке весной.
   Аромат шелестящих платьев –
   как тревожит он наши сердца!
   Осыпаются тихо-тихо
   пестроцветные лепестки.
   Если б не было так прелестно,
   так возвышенно все вокруг,
   Может быть, и не отрезвел бы
   опьяневший когда-то Хань [2].

 
   Так вот прошли новогодние дни и настал вечер Праздника фонарей. Симэнь Цин украсил залу разноцветными фонарями и устроил пышный пир. Перед входом были расставлены роскошные парчовые ширмы и экраны, висела гирлянда из трех сверкающих жемчугами фонарей, множество других – самой затейливой и причудливой формы – возвышались на подставках по обеим сторонам.
   Симэнь и Юэнян занимали почетные места. По обе стороны от них сидели Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр, Сунь Сюээ и дочь Симэня. Разодетые в шелка и парчу, они блистали своими белыми кофтами и голубыми юбками. Только Юэнян выделялась ярко-красной кофтой с длинными рукавами, поверх которой красовалась соболья накидка, и белой цветастой юбкой. Жемчуга с бирюзой и шпилька-феникс сбоку украшали ей прическу.
   Домашние певицы – Чуньмэй, Юйсяо, Инчунь и Ланьсян играли на цитрах и, отбивая кастаньетами такт, пели романсы о фонарях. Сбоку за отдельным столом пировал зять Чэнь Цзинцзи. Столы ломились от свежих фруктов и отборных яств. Сяоюй, Юаньсяо, Сяолуань и Сючунь наливали чарки, а жена Лайвана, Сун Хуэйлянь, сидела на веранде и грызла семечки. Когда попросили вина, она громко кликнула Лайаня и Хуатуна:
   – Подогретого вина! Быстрей! Ни одного не найдешь! Куда вы только девались, арестантские отродья!
   Хуатун внес вино.
   – Рабское отродье! – заругался Симэнь. – Ни одного не найдешь! Где ты был, рабское твое отродье? Или мало тебя били?!
   – Я ж все время тут был, сестрица, – говорил Хуэйлянь вернувшийся из залы Хуатун. – Зачем зря батюшке наговариваешь? Мне ни за что досталось.
   – Как же тебя не ругать! – отозвалась Хуэйлянь. – Раз вино просили, нечего было мешкать. А я тут вовсе ни при чем!
   – Не видишь, пол подмели, а ты семечек нагрызла, – укорял ее Хуатун. – Батюшка увидит, опять ругаться будет.
   – Бей тревогу, пори горячку, арестантское отродье! Тебе что, больше других нужно? Можешь не мести, другие уберут. А хозяин спросит, сама отвечу. Не беспокойся.
   – Ого, сестрица! Не очень-то уж расходись! К чему нам с тобой ссориться?
   Хуатун взял веник и начал сметать тыквенную шелуху, а Хуэйлянь пошла грызть наружу, но не о том пойдет речь.
   Заметив, что у зятя Чэня вышло вино, Симэнь велел Цзиньлянь налить ему чарку. Та поспешно вышла из-за стола и подбежала к Цзинцзи.
   – Осуши, зятюшка, мою чарочку, – смеясь, говорила она. – Так батюшка распорядился.
   – Вы так любезны, матушка, – проговорил Цзинцзи, принимая чарку и не отрывая от нее лукавого взгляда. – Не беспокойтесь, я выпью.
   Цзиньлянь, загородив собой свечу, в левой руке держала чарку, а правой ущипнула ему руку. Цзинцзи как ни в чем не бывало глядел на присутствующих, а между тем играючи слегка наступил ей на ножку.
   – Ишь, какой ретивый! – шепотом сказала улыбающаяся Цзиньлянь. – А тесть увидит, что тогда?
   Послушай, дорогой читатель! Они тайком переглядывались и флиртовали, полагая, что их не замечают. Между тем Сун Хуэйлянь стояла под окном и все видела до мелочей.
   Да,

 
В азарте игроки, увы, теряют разум.
Сторонний глаз ошибки их заметит разом.
 

   Хуэйлянь ничего не сказала, а про себя подумала:
   «Предо мной строит из себя образец чистоты, а сама с этим малым путается. Знаю теперь твою подноготную. Попробуй пристань, я тебе все выскажу».
   Да,

 
Чей это терем белых роз
благоухан и светел?
Под чьими пальцами поблёк?
Кто розы в рукавах унес?
Хозяин не заметил.
Но запах чует мотылек.
 

   Долго шел пир. Неожиданно Симэню подали приглашение от Ин Боцзюэ.
   – Вы пируйте, – сказал он, – а я к брату Ину пойду.
   Симэнь Цина сопровождали Дайань и Пинъань.
   Юэнян и остальные жены посидели еще немного. Вдруг заметно потускнела Серебряная Река [3], поблекли жемчужины Ковша. На востоке взошла полная луна, и стало светло, как днем. Одни пошли переодеваться, другие стали прихорашиваться прямо под луной. Кто-то перед фонарем втыкал в прическу цветы, а Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр и Хуэйлянь любовались потешными огнями, которые жег перед залой Цзинцзи. Цзяоэр, Сюээ и дочь Симэня вместе с Юэнян ушли в дальние покои.
   – Слушайте, пойдемте на улице погуляем, а? – предложила Цзиньлянь. – Надо только Старшей сказать.
   – Возьмите и меня с собой, – сразу вставила Хуэйлянь.
   – Хочешь гулять, ступай матушке Старшей скажи, – наказала Цзиньлянь. – И у матушки Второй узнай. Пойдут они или нет? А мы тебя обождем.
   Хуэйлянь бросилась в дальние покои.
   – Что толку ее посылать? Я пойду сама спрошу, – сказала Юйлоу.
   – Я тоже пойду оденусь, – решила Пинъэр, – а то вечером холодно будет.
   – Сестрица, – обратилась к ней Цзиньлянь, – у тебя накидки не найдется? Захвати мне, а то идти не хочется.
   Пинъэр пообещала, и Цзиньлянь осталась смотреть потешные огни. Оказавшись наедине с Цзинцзи, она тронула его рукой и сказала, смеясь:
   – Ты так легко одет, зять. Не холодно?
   Рядом возился восторженный сынишка слуги Тегунь.
   – Дядя, дай хлопушку, – приставал он к Цзинцзи.
   Чтоб отделаться от мальчишки, Цзинцзи сунул ему две хлопушки, и тот, довольный, убежал.
   – Легко одет, говоришь? – шутил Цзинцзи, когда им больше никто не мешал. – Ну что ж, поднесла б одежонку потеплее.
   – Ах ты, негодник! – засмеялась Цзиньлянь. – Ишь, чего захотел. На ногу мне наступил, я смолчала. Теперь у него смелости хватает одежду просить. С какой же это стати? Небось, не возлюбленная твоя.
   – Ладно уж, не надо, – отвечал Цзинцзи, – но зачем ты меня мишенью выбрала? Чего стращаешь?
   – Эх ты, козявка! Да ты как воробей – на вышку взлетел, а сам со страху дрожишь.
   Появились Юйлоу и Хуэйлянь.
   – Не пойдут они, – сказала Юйлоу. – Старшая плохо себя чувствует, молодая госпожа не в настроении. А мы можем погулять. Только, говорит, пораньше приходите. У Цзяоэр нога заболела, Сюээ тоже дома осталась. Раз Старшая не идет, я, говорит, тоже не пойду, а то еще хозяин выговаривать будет.
   – Раз никто не хочет, втроем пойдем, – заявила Цзиньлянь. – Пусть хозяин ругается. А то давайте Чуньмэй с Юйсяо захватим, а? Все ответ держать будем.
   – Моя матушка не идет, – вставила Сяоюй. – А мне можно погулять?
   – Ступай спросись, мы подождем, – сказала Юйлоу.
   Сяоюй весело выбежала от Юэнян. Вышли втроем, сопровождаемые целой толпой служанок и слуг. Лайань и Хуатун несли на шестах зажженные фонари. Цзинцзи пускал на возвышении потешные огни.
   – Дядя, погоди немножко, – попросила Хуэйлянь. – И я пойду.
   Только подвязку надену.
   – Мы сейчас выходим, – отозвался Цзинцзи.
   – Не подождете, сердиться буду, – крикнула Хуэйлянь и побежала к себе.
   Она надела красную с зеленоватым отливом атласную кофту и белую вышитую юбку. Голову перетягивал красный расшитый золотом платок, из-под которого виднелись цветы и золотая сетка. В ушах блестели золотые серьги-фонарики. Хуэйлянь прихватила ароматный чай и присоединилась к остальным размяться и разогнать недуги.
   Освещенные луной, в белых шелковых кофтах, вышитых золотом безрукавках, с прическами, щедро украшенными жемчугом и бирюзою, напудренные и напомаженные, они были прекрасны, как небесные феи.
   По обеим сторонам за ними следовали Цзинцзи и Лайсин и жгли потешные огни, которые извергались в небо, а потом медленно опускались на землю, напоминая то лотосы, то пышные золотые хризантемы, то огромные орхидеи. Своими яркими вспышками они затмевали луну. Вышли на Большую улицу.
   Только поглядите:

 
Воздух пряный струит аромат.
И толпа, словно улей, бурлит.
Гром хлопушек и огненный град,
В сотни радуг цветут фонари.
 

   Гремели флейты и барабаны. Царило необыкновенное оживление. Взоры гуляющих сразу привлекла группа ярко наряженных женщин, впереди которых шествовали фонарщики. Принимая их за высокую знать, никто не решался на них подолгу заглядываться. Все расступались, давая им пройти.
   – Дядюшка, потешьте нас огнями, – обратилась к Цзинцзи неугомонная Хуэйлянь.
   Немного погодя вновь послышался ее голос:
   – Дядя, треск хлопушек послушать хочется.
   То у нее выпали из прически цветы, и она остановилась их поправить, то соскочила туфелька, и кому-то пришлось ее поддерживать. Хуэйлянь продолжала приставать к Цзинцзи, и Юйлоу не выдержав, одернула ее.
   – С чего это вдруг у тебя туфли соскакивают? – с укором спросила Юйлоу.
   – Чтоб свои туфельки не загрязнить, она две пары надела, – объяснила Юйсяо. – На свои сверху туфли матушки Пятой напялила.
   – Позови ее ко мне, – сказала Юйлоу. – Погляжу, вправду ли она туфли матушки Пятой надела.
   – Она вчера у меня туфли выпросила, – заметила Цзиньлянь. – Я себе и представить не могла, что сучье отродье их на свои напялит.
   Хуэйлянь приподняла юбку и выставила перед Юйлоу ножку, на которой в самом деле было две красных, привязанных зелеными шнурками, туфельки. Юйлоу промолчала.
   Миновав Большую улицу, женщины вышли на фонарный базар.
   – Пойдем на Львиную, – предложила Цзиньлянь. – В дом сестрицы Ли заглянем.
   Хуатуну и Лайаню велели с фонарями пройти вперед и повернуть на Львиную.
   Слуга постучал в ворота. Тетушка Фэн уже почивала, на кане спали две служанки на продажу. Разбуженная стуком Фэн поспешно открыла ворота и пригласила женщин в дом. Сама она суетилась у жаровни, ставила чай, а потом прихватила кувшин и пошла за вином, но ее удержала Юйлоу:
   – Не уходите, мамаша, не нужно вина. Мы дома целый день пировали. Вот чайку выпьем.
   – Где вино, там и закуски полагаются, – вставила Цзиньлянь.
   – Разве этим кувшином обойдешься? – вмешалась Пинъэр. – Возьми кувшина два, да побольше.
   – Не слушайте ее, мамаша, – продолжала уговаривать Юйлоу. Не надо никакого вина. Мы и чаем обойдемся.
   Старая Фэн осталась дома.
   – Ты уж меня совсем забыла, не проведаешь, – говорила Пинъэр. – И что ты тут целыми днями делаешь?
   – Сами видите, у меня обуза на плечах, – жаловалась старуха, кивая на служанок. – На кого их оставишь?
   – А где вы их взяли? – спросила Юйлоу.
   – Одной тринадцать лет, на северной окраине в служанках была, – объяснила Фэн. – Всего за пять лянов продают. Другая от церемониймейстера Вана. Была замужем за слугой, а слуга сбежал. Пучок ей убрали [4], а ее ко мне привели. Десять лянов просят.
   – Слушайте, мамаша! – обратилась к ней Юйлоу. – Я знаю, кому нужна служанка. Вам повезло.
   – В самом деле? – обрадовалась старуха. – Кому же, скажите пожалуйста.
   – У нашей сестрицы Второй только Юаньсяо, трудно ей одной со всеми делами управляться, – говорила Юйлоу. – Она служанку ищет. Вот и продайте ей ту, которая постарше. Кстати, а сколько ей лет?
   – Родилась в год быка – семнадцать исполнилось.
   Подали чай. Чуньмэй, Юйсяо и Хуэйлянь огляделись по сторонам и поднялись в терем, выходивший на улицу. Только они открыли окно, как послышался голос Цзинцзи:
   – Поздно! Домой пора.
   – Ну чего ты людям покоя не даешь? – крикнула Цзиньлянь. – Все торопит и торопит!
   Она позвала Чуньмэй и остальных служанок, и все стали собираться в обратный путь. Тетушка Фэн проводила их до ворот.
   – А где ж Пинъань? – поинтересовалась Пинъэр.
   – Его до сих пор нет, – отвечала тетушка. – Частенько приходится мне, старухе, в ночь, а то и за полночь, к воротам выходить, ему отпирать.
   – Пинъань с батюшкой к дяде Ину ушел, – сказал Лайань.
   – Тогда запирай ворота и ложись спать, – наказала Пинъэр. – Не придет он нынче. Не станет твой сон тревожить. А завтра утром я тебя жду. Да вот стоит только тебя пригласить, как ты сразу зазнаешься, словно настоятель монастыря Каменного Будды.
   – Вы ж хозяйка моя, матушка, – говорила старуха. – Как же я могу зазнаваться?!
   – Ну, хватит болтать. Завтра утром приведи сестрице Второй служанку, слышишь?
   Старуха заперла ворота, а женщины пошли домой.
   Когда они приблизились к воротам, раздался крик тетушки Хань. Она жила рядом в пристройке. Муж ее, мусульманин Хань, нанялся к смотрителю казенных конюшен и был в отлучке. Тетушка Хань вышла с домашними развеяться. Когда же она вернулась навеселе, оказалось, что в дом забрались воры, украли у нее собаку и кое-что из вещей. Она уселась посреди улицы и начала спьяну осыпать бранью прохожих.
   Женщины замедлили шаги.
   – Ступай позови тетушку Хань, – обратилась Цзиньлянь к Лайаню. – Узнаем в чем дело.
   – Что с тобой? – спросили они тетушку, которую вел слуга.
   Тетушка Хань не спеша сложила руки и, отвесив всем поклоны, начала:
   – Милостивейшие сударыни! Слушайте! В песне душу изолью. Спою вам на мотив «Резвится дитя»:
   Чудный праздник блаженство дарит,
   Новогодняя ночь, фонари…
   Юйлоу и остальные, выслушав романс, достали кто серебра, кто фруктов и протянули тетушке Хань.
   – Позовите зятя Чэня, – наказали они Лайаню. – Пусть доведет ее до дому.
   Чэнь Цзинцзи тем временем заигрывал с Хуэйлянь и так увлекся, что не захотел ее покидать. Тогда Цзиньлянь велела Лайаню отвести тетушку, наказав ей:
   – Приходи завтра утром. Белье мне постираешь. А я батюшке скажу. Он тебя в обиду не даст.
   Тетушка Хань, рассыпаясь в благодарностях, ушла, а женщины направились к воротам. Тут им повстречалась жена Бэнь Дичуаня. На ней была красная кофта, темная атласная безрукавка и нежно-зеленая юбка, а на голове красовался расшитый золотом платок.
   – Не откажите в любезности, сударыни, зайдите в холодную хижину на чашку чая, – улыбаясь и отвешивая поклоны, приглашала их жена Бэня.
   – Премного благодарны за приглашение, но мы и так задержались у ворот, – отказывалась Юйлоу, – долго жалобы тетушки Хань выслушивали. А уж поздно. В следующий раз.
   – Ну что вы! – упрашивала жена Бэня. – Надо мной смеяться будут. Скажут, и чашкой чая не угостила.
   Наконец, ей удалось их зазвать. Перед входом у нее был сооружен алтарь с изображениями бодхисаттвы Гуаньинь и восьми преград [5], а рядом святого Гуаня [6]. Над дверью висел фонарь-снежинка, а в комнате на столе стояли два обтянутых шелком фонаря и новогодние фрукты. Вошедшие сели, и хозяйка позвала дочь Чжанъэр. Появилась четырнадцатилетняя девушка и, отвесив земной поклон, подала чай. Юйлоу и Цзиньлянь подарили ей по две веточки искусственных цветов, а Пинъэр – платок и цянь серебром на семечки. Обрадованная хозяйка на все лады благодарила за подарки и уговаривала посидеть, но Юйлоу, а за ней и остальные простились и пошли домой.
   У ворот их встретил Лайсин.
   – Батюшка возвратился? – спросила Цзиньлянь.
   – Нет, еще не пришли, – ответил слуга.
   Женщины остановились у ворот. Цзинцзи пустил на прощанье потешные огни – две огненных хризантемы, орхидею и золотую чару на серебряной подставке [7]. Женщины удалились в дальние покои.
   Симэнь Цин вернулся в четвертую ночную стражу.
   Да,

 
Хмельной не заметишь, как спустится тьма
И месяца серп заслонят терема.
 

   Чэнь Цзинцзи не без умысла заигрывал на прогулке с Цзиньлянь и остальными женщинами, а потом перебрасывался шутками с Хуэйлянь. На другой день утром он в лавку не пошел, а направился прямо к Юэнян. Она отбыла в буддийский монастырь возжигать благовония, и Цзинцзи застал у нее лишь Цзяоэр и Цзиньлянь, занимавших тетушку У. После чаю стоял неубранный стол. Цзинцзи, поклонившись, сел.
   – А ты, зятек, хорош, – обратилась к нему Цзиньлянь. – Попросили тетушку Хань проводить, а ты ни с места. Знай, с Хуэйлянь зубоскалит, язык чешет. Хорошо, слуга отвел. С чего это ты так разошелся? Вот придет матушка Старшая, я ей скажу.
   – И вы еще меня упрекаете? – начал Цзинцзи. – Да у меня вчера и так поясница не разгибалась. То с вами гулял, то на Львиную да обратно. Посчитайте, сколько пришлось отшагать! Не хватало еще жену басурмана этого провожать. Слуга отвел и очень хорошо. Только прилег, уж рассветает. Едва встал.
   Из монастыря возвратилась Юэнян, и Цзинцзи отвесил ей поклон.
   – Что это вчера пьяная Хань так ругалась? – спросила Юэнян.
   Цзинцзи рассказал, как к Хань забрались воры и украли собаку, как она села средь улицы, заголосила и принялась осыпать всех бранью.
   – Утром у ней муж вернулся, – продолжал Цзинцзи. – Задал наверное, хорошую взбучку. Она до сих пор не встает.
   – Хорошо, мы ее уговорили и домой отвели, – вставила Цзиньлянь, – а то посмотрел бы батюшка, какая она была.
   Юйлоу, Пинъэр, дочь Симэня, а с ними и Цзинцзи пошли пить чай в покои Юэнян. Потом дочь Симэня ушла к себе и обрушилась на Цзинцзи:
   – Чего это ты вдруг с Лайвановой женой зубоскалишь, а? Или тебе жить надоело, арестантское отродье? А вдруг отец узнает, ей-то ничего не будет, а тебе умереть спокойно не даст.
   В тот день Симэнь Цин долго спал, а как только проснулся, ему доложили о прибытии господина Цзина, назначенного военным комендантом [8]. Симэнь быстро причесался, обвязал голову повязкой и, приодевшись, вышел в залу, где принимал гостя, наказав Пинъаню подать чай.
   Тем временем на заднем дворе царило оживление. Хуэйлянь, Юйсяо и Сяоюй играли на семечки. Сяоюй села верхом на Юйсяо и кричала:
   – Ах ты, негодница! Проиграла, а теперь увертываешься? Хуэйлянь, поди подержи ее за ногу. Я ей покажу!
   – Юйсяо! – крикнул Пинъань, когда игра была в самом разгаре. – Почтенный господин Цзин пожаловал. Меня за чаем послали.
   Юйсяо, занятая с Сяоюй, не обращала на него никакого внимания.
   – Ну, человек ведь ждет, – торопил слуга.
   – Чего ты привязался, арестантское отродье! – заругалась Хуэйлянь. – Нужен чай, так ступай на кухню. Кто у котлов стоит, у того и спрашивай. Мы хозяйкам подаем, а посторонние нас не касаются.
   Пинъань пошел на кухню. Там в этот день суетилась жена Лайбао – Хуэйсян.
   – Видишь, у меня руки заняты, обед готовлю, а тебя тут за чаем несет, – ворчала Хуэйсян. – Ступай в дальние покои .
   – Я только оттуда, – отвечал слуга. – Там тоже не дают. Хуэйлянь говорит, не ее дело – кто у котла, у той, мол, и спрашивай.
   – Ишь, сварливая бабенка! – заругалась Хуэйсян. – Она себя к господским покоям причислила. А нам на роду написано у котлов стоять. А тут еще чай вынь да положь. Раз ты меня навек к котлам причислила и ко мне же за чаем посылаешь, так жди дольше. Назло никакого чаю не получишь.
   – Давай, скорей, сестрица, – упрашивал Пинъань, – а то господин Цзин давно уж сидит. Задержишься, батюшка ругаться будет.
   Пока одна сваливала на другую, прошло немало времени. Наконец Юйсяо вынесла сладости и ложки, и Пинъань подал чай.
   Засидевшийся комендант Цзин не раз собирался откланяться, но его удерживал Симэнь. Заметив, что чай остыл и утратил аромат, Симэнь отругал Пинъаня и велел приготовить другой.
   – Кто чай заваривал? – спросил Симэнь, как только ушел Цзин.
   – На общей кухне заваривали, – отозвался Пинъань.
   Симэнь пошел к Юэнян.
   – Гостю холодный, дурно заваренный чай подали, – сказал он. – Узнай на кухне, чьих рук дело, да накажи как следует.
   – Сегодня очередь Хуэйсян, – подсказала Сяоюй.
   – Что, этой уродине жить надоело?! – вспылила Юэнян и велела Сяоюй позвать виновницу во двор. – По плети соскучилась, а? – допрашивала хозяйка вставшую на колени Хуэйсян.
   – Я обед варила, – говорила Хуэйсян, – тетушке постное готовила. Некогда мне было, вот чай и остыл.
   Юэнян отчитала ее и под конец простила.
   – Отныне гостям батюшки чай будут заваривать Юйсяо и Хуэйлянь, – приказала хозяйка. – А на кухне пусть кормят и поят прислугу.
   Хуэйсян еле сдерживала гнев. Едва дождавшись ухода Симэня, она выбежала из кухни, и, рассвирепевшая, бросилась к Хуэйлянь.
   – Потаскуха проклятая! – закричала она, тыча пальцем в сторону Хуэйлянь. – Ты, конечно, довольна, в хозяйских покоях служишь. Тебе счастье на роду написано, а моя бабья доля на кухне возиться. Меня кухаркой у котлов называешь, ко мне и за чаем посылаешь? Как я, так и ты – обе рис варим. Кто ты есть такая? Сверчок жабу есть не станет. Что ты, что я – из одного теста сляпаны. Ты пока что в женах батюшки не состоишь и нечего зазнаваться! Да если б и состояла, я б тебя не испугалась.
   – Что ты болтаешь! – отвечала Хуэйлянь. – Сама кое-как заварила, а я причем? Чего ты на мне-то зло срываешь?
   Хуэйсян разозлилась пуще прежнего.
   – Потаскуха проклятая! – заругалась она. – Избить меня подстрекала, да не вышло. У Цаев хахаля завела, тоже не удалось. Так теперь сюда заявилась воду мутить?
   – Завела? А ты видала? Ну и заткни свой поганый рот! А ведь и тебя, сестрица, девицей непорочной не назовешь.
   – Это почему ж? – возразила Хуэйсян. – Ты меня своей меркой не меряй. О тебе и говорить не приходится. Горстью стольких зерен не зачерпнуть, скольких ты мужиков приваживала. Думаешь, никто о твоих тайных проделках не знает? У тебя и к хозяйкам нет никакого почтения, что ж о нас говорить?!
   – О каких таких проделках ты болтаешь? Чем я непочтительна к хозяйкам, а? Как ни запугивай, я тебя все равно не боюсь.
   – У тебя заступник есть, вот ты и храбришься, – продолжала упрекать Хуэйсян.
   Пока они ругались, Сяоюй позвала Юэнян.
   – Вот ничтожества проклятые! – разнимая их, кричала Юэнян. – Нет, чтобы делами своими заниматься, так они сцепились! Хотите, чтоб хозяин услыхал? Он вам покажет. Не били вас раньше, изобьют на этот раз.
   – Если изобьют, – заявила Хуэйлянь, – то, не будь я Хуэйлянь, если не выпущу тебе кишки, потаскуха. Своей жизнью поплачусь, а с тобой расправлюсь. Вместе отсюда уйдем!
   С этими угрозами Хуэйлянь ушла в передние покои. Потом она стала еще надменней. Полагаясь на Симэня, на близкие с ним отношения, Хуэйлянь никого в доме не замечала. Целыми днями просиживала она рядом с Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, дочерью Симэня и Чуньмэй.
   Тетушка Фэн привела служанку. Девушку лет тринадцати сначала провели к Пинъэр, а потом отдали Цзяоэр в служанки. Цзяоэр уплатила за нее пять лянов серебром, но не о том пойдет речь.
   Да,

 
Зимней сливы цветы самовольно весну возвещают,
Феи ветра Фэнъи настойчивый зов отвергают.
Тому свидетельством стихи:
Снаружи ликуют бесы, а душу сжигают страсти;
Утех ожидает тело, их сладостной жаждет власти.
В красивом седле прогулку с утра совершать не худо,
А вечером, воротившись, забыться в притоне блуда.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

СЮЭЭ РАСКРЫВАЕТ ИНТРИГУ БАБОЧКИ И ШМЕЛЯ.

 

ЗАХМЕЛЕВШИЙ ЛАЙВАН ПОНОСИТ СИМЭНЬ ЦИНА.

 

   Красавицы в саду – букет цветов,
   благоуханный, пестрый, свежий,
   Порхают на качелях вверх и вниз,
   так обольстительны, нарядны.
   Добавлены здесь к утренней красе
   парчи рисунчатой узоры,
   Весенняя истома разлита
   и веет ветерок прохладный,
   Взошли ростки красавиц-орхидей
   у светлых яшмовых ступней;
   Как веточка душистая цветет
   за занавеской чаровница…
   Кто сам растит губительный побег,
   тот осмеяния достоин.
   В покоях женских нравов чистота,
   хоть расшибись, никак не сохранится.

 
   Так вот. Прошел Праздник фонарей и настал День поминовения усопших [1]. К Симэню с утра прибыл Ин Боцзюэ с приглашением поехать за город. Угощал Сунь Молчун.
   Хозяин отбыл на пир, а Юэнян велела устроить в саду качели и сопровождаемая остальными женами вышла развеяться и стряхнуть с себя весеннюю истому. Первыми качались Юэнян и Юйлоу. Потом пригласили Цзяоэр и Цзиньлянь, но Цзяоэр, сославшись на дурное самочувствие, отказалась. Предложили Пинъэр, и она села рядом с Цзиньлянь.
   – Сестрица, – крикнула ей немного погодя Юйлоу, – давай стоя покачаемся, а? Только не смейся, ладно?
   Своими нежными, будто выточенными из нефрита, руками они крепко ухватились за цветастые шелковые шнуры, встали на разрисованную доску, и Юэнян велела Хуэйлянь с Чуньмэй подтолкнуть качели.
   Да,

 
Редко встречают друг друга
такие румяные лица,
Не часто видятся вместе
столь белоснежные плечи,
Точеные, будто из яшмы,
четыре тончайшие пясти,
И над землею паренье
двух пар, как лотосы, ножек!
 

   Когда качели взметнулись ввысь, Цзиньлянь громко рассмеялась.
   – Не шути, сестрица, – предупреждала ее Юэнян. – Смотри, упадешь, будет не до смеху.