Страница:
Придя в общежитие, мы согнали заспавшегося 'Крота' с постели.
- Погуляй, Крот, тут много коек свободных рядом! - по старой дружбе прошептал Толя своему другу, и 'Крот', вздохнув, взял простыню с подушкой и вышел из комнаты.
Мы буквально ворвались в освободившуюся 'обитель', и одежды полетели во все стороны. Вот вам - 'честные' студентки и 'нечестные' динамистки с 'Горький-стрит'! Дома, дома у себя надо искать настоящую любовь, а не на Бродвее! Про жену свою, надо сказать, я забыл тогда начисто. Видимо, как и Настя про своего Сашу, который исполнял воинский долг перед Родиной в армии где-то на Урале.
- Не спеши, я хочу, чтобы тебя хватило надолго! - вот последние слова Насти, которые, я ещё смог осмыслить. Слова, а главным образом, междометия были и позже, но критического осмысления их уже не было. Да и надо ли было их осмысливать?
Утром девочки, как сговорившись, проснулись ровно в шесть, быстро оделись и ушли. На прощание Настя поцеловала меня и сказала:
- Твой друг знает, как меня найти. Если, конечно, ты захочешь этого!
Я как был лёжа, схватил Настю и прижал к себе. Я готов был не отпускать её никогда, держать и держать вот так на себе до самой смерти, своей, по крайней мере. Столько нового, неиспытанного счастья и за такой краткий промежуток времени!
Когда Настя ушла, а я, потянувшись, решил поспать ещё, мне в голову пришла мысль, что это - моя первая измена жене, причём далеко не только физическая. Я уже любил Настю, любил так, как может не очень-то поднаторевший в любовных перипетиях 'горец' полюбить настоящую русскую девушку или молодую женщину. Может я в свои теперешние годы ещё и не очень опытный мужчина, может опыт ещё прибавится (этак, годам к ста!). Но мне кажется, что именно в русских женщинах есть загадочная смесь решительности, безрассудства, прямота чувств, может даже и не очень серьёзных, полной самоотдачи в любви, без каких-либо гарантий на её продолжение, не говоря уже о сохранении пресловутой 'верности'. Вот в эту сладкую русскую западню любви я попал тогда в первый раз!
- Дай Бог не последний! - чуть было не вырвалось у меня грешное пожелание; я совсем выпустил из головы, что уже венчан, и что мысли такие надо гнать из головы: Чур меня, чур!
Изнасилование в прачечной
Наступило время спортивных сборов в Москве. Наша команда приехала, но её разместили в другом месте. А я, разумеется, никуда уходить и не собирался. Мы хорошо устроились - выпроводили 'Крота' в соседнюю комнату, а Настя поменялась комнатой с соседкой Зины. Теперь на ночь Толя уходил к Зине, а Настя приходила ко мне. Шёл мой счастливейший медовый месяц.
К нам в общежитие поселили спортсменов, приехавших на Спартакиаду профсоюзов. Пустующие комнаты заполнились, в общежитии стало людно, звучала речь на языках народов СССР. В соседнюю комнату поселили трёх спортсменок из Армении - то ли толкательниц ядра, то ли метательниц диска. Огромные такие тётки, килограммов по сто двадцать, несмотря на молодость. Глаза огромные, чёрные, волосы курчавые, кожа смуглая.
- Вот с такими - не хотел бы оказаться в койке?- пошутил Толя, как оказалось, достаточно пророчески. Тёткам не сиделось у себя в комнате, они то и дело топали в своих криво стоптанных шлёпанцах на кухню и обратно, громко разговаривая через весь коридор по-армянски:
- Че! Ха! Ахчик, ари естех! Инч бхавунэс? Глхт котрац!? - гремели 'мелодичные' армянские словечки из края в край этажа.
Как-то утром мы с Толей принимали душ в нашей 'законной' мужской душевой. И вдруг туда одна за другой вваливаются наши спортивные тётки ('тёлками' назвать их даже язык не поворачивается!) и на ломанном русском говорят:
- Женски душевой весь польный, ти не протиф мы здесь моимся? - и плотоядно хохочут - откажись, попробуй!
Мы с Толей забились в крайние кабинки, правда, кабинок, как таковых, и не было, были только коротенькие перегородки, тётки же заняли всю середину. Мы стояли под душем, глупо улыбались и не знали, как достойно исчезнуть.
А дамы не терялись. Намывшись, они стали бриться. Нет, не подумайте, что они стали брить себе бороду и усы, хотя и это следовало бы сделать. Они сперва стали брить себе ноги, на которых росла чёрная курчавая шевелюра. Затем поднявшись повыше, они побрили поросшие черной проволочной щетиной лобки, и ягодицы, на которых тоже курчавились волосы, правда пожиже, чем на ногах. Такой же густоты волосы были и на животах. Наши с Толей взгляды поднимались вверх вместе со станком безопасной бритвы, срезающей шерсть, мохер или меринос (не знаю что ближе к истине!) с тел наших 'граций'. И, наконец, мы увидели то, что перенести было невозможно - меж арбузных грудей с тёмно-коричневыми, почти чёрными, сосками, свисала вьющаяся шевелюра, напоминающая пейсы у ортодоксального иудея.
Мы прикрыли наши донельзя поникшие достоинства ладонями, и, сгорбившись, под улюлюканье наших дюймовочек, выбежали в раздевалку. Наскоро вытеревшись и сбросив с ног налипшую курчавую шевелюру (бежать-то приходилось почти по ковру из бритых волос!), мы, дрожа то ли от холода, то ли от животного ужаса, бросились к себе в комнату и заперли дверь.
- Неужели моя Настя и эти существа принадлежат к одному и тому же виду - гомо сапиенс? - лихорадочно рассуждал я. Моя Настя, с тончайшей беломраморной кожей на руках и ногах, сквозь которую, как через матовое стекло, были видны голубые кровеносные жилки; жилки, которые я любил прижимать пальцами, и кровь переставала по ним течь - они обесцвечивались, пока я не убирал палец, и эти мериносовые, пардон, ляжки! Настя, которая, вообще слова не могла произнести громко: она говорила с придыхом, почти шёпотом, чаще всего на ушко, например: - можно мне немножко побаловаться, миленький? И эти оглушающие непонятные звуки: 'Инч бхавунэс? Глхт котрац? - которые издавали наши соседние 'гомо сцапиенс'. Да, да, именно 'сцапиенс', потому что, попадись мы им ненароком вечером в безлюдном месте, так сцапают, что лужицы не останется! О, как в самом худшем виде оправдались мои опасения!
После нашего позорного бегства из душевой, соседки просто начали издеваться над нами. Подловят иной раз кого-нибудь из нас в коридоре, одна спереди, другая сзади, и начинают сходиться, расставив руки. Глаза чёрные горят, рты приоткрыты, сквозь крупные зубы слышится то ли смех, то ли рычание. Рванёшься вперёд или назад - обязательно схватят и облапают вдвоём, сладострасно приговаривая: 'Иф, иф, иф :' Тьфу, ты!
Мы - штангист, мастер спорта - я, и акробат-перворазрядник Толик, чувствовали себя несчастными девственниками, попавшими в какое-нибудь африканское племя. Бить по морде? Неудобно как-то, да и явно проигрышно. Жаловаться Немцову - засмеют на всю жизнь. Оставалось запираться и не попадаться, что мы пока и делали.
Вечерами, перед встречей с нашими девушками, мы с Толей обычно принимали стимулирующий массаж в стиральных машинах. Поясняю. В подвале общежития была студенческая прачечная с огромными стиральными машинами активаторного типа. Это были баки из нержавейки с большую бочку величиной, в боках которых вращался активатор - небольшой диск с гладкими выступами. Вечером, когда прачечная почти всегда была свободна, мы запирали дверь на щеколду, набирали в стиральные машины тёплой воды, садились в них и включали активатор. Вода приятно массировала кожу, разминая мышцы - лучше любой джакузи!
Если сесть к активатору лицом, а правильнее - передом, то потоки воды начинали активировать нам известно что, а там уже и до оргазма было недалеко. Но последний нам не был нужен, даже вреден - можно было опозориться ночью.
И ещё один нюанс надо пояснить для полноты тех драматических событий, которые уже нависали над нами. У меня в тумбочке была початая бутылочка с зелёным ликёром 'Бенедиктин'. Но бутылочка была с секретом - помните 'тинктуру кантаридис' из шпанских мушек, которая чуть ни стоила мне жизни? Так вот, я добавил чуть-чуть этой настойки в ликёр, и когда мы с Настей, уже потушив свет, быстро выпивали по маленькой рюмочке 'любовного напитка', ночь наша после этого была активной, почти до членовредительства. Толя знал, что в тумбочке у меня ликёр, но не знал его секрета.
И вот однажды вечером (думаю, что это была пятница тринадцатое число!), я налегке пошёл в прачечную подготовить машину - вымыть её, залить воду и т.д. Толя должен был спуститься следом за мной. Я уже набрал воды, но Толи всё нет. Минут через десять вбегает Толя с полотенцами и рассказывает:
- Только я вышел из комнаты, наши тётки, уже поддатые, обступили меня и затолкали обратно в комнату. 'Где твой друг?' - говорят, 'хатым с вамы выпыт!' Я и объяснил, что мы должны бельё постирать в прачечной, и что ты уже ждёшь меня там. 'Тогда давай водка!' -потребовали они. Я им и отдал твою бутылочку ликёра : Толя замер, разглядев выражение моего лица.
- Я верну, ты не сердись : - залепетал он, но я стремглав бросился к двери.
- Бежим отсюда, они знают, где мы! - закричал я, пытаясь выскочить вон. Но было поздно.
Дверь распахнулась и наши три грации с постыдными улыбочками на полуоткрытых красных губах, шатаясь, вошли в прачечную. Две прошли вперёд, а последняя заперла дверь на щеколду и часовым встала возле неё. Дамы, скинув халаты, и оказавшись в одних стоптанных шлёпанцах, привычно раздвинув руки, двинулись на нас, как толстые привидения. Мы осмотрелись - помещение подвальное, бежать некуда. Припёртые к стенке, мы приняли бойцовскую стойку.
- Гаянэ, - обратилась одна из обнажённых дам к нашему часовому, - иды аткрой двэр, крычи, зави помощ! Нас хатят износиловат!
- Че!!! ('Нет!!!') - завопил я Гаянэ, которая уже пошла отпирать щеколду, - ари естех, ни бхави! ('иди сюда, не кричи!') Делайте - инч узумес, лав? ('что хотите, хорошо?') - кричал я на диком армянском. Я представил себе, что будет, если нас поймают в подвале с этими голыми чудовищами. Поверят ли нам, что жертвы насилия - мы, а не наоборот? Поэтому я крикнул Толе, чтобы он не 'ломался', а сам добровольно лёг на стопку сложенных занавесей в углу.
- Шмотки скидавай! - приказала 'моя' гигантша, а Толика его 'пассия' просто подхватила, как жена лилипута Качуринера (если помните эпопею с лилипутами!) и поволокла в угол.
Я покорно скинул майку, тренировочные брючки, закрыл глаза, зажал зубы и замер, лёжа на спине. Я почувствовал, что на меня ложится что-то вроде гигантской породистой свиноматки с колючими бёдрами, икрами и животом (небось, после того раза не брилась! - мелькнуло у меня в голове). Хуже всего то, что 'свиноматка' чуть не задушила меня своими арбузными грудями, нависающими как раз над моими ртом и носом.
Я понял, что она пытается вставить мне в рот свой чёрный сосок, который я хорошо запомнил с момента душа с бритьём. Я замотал головой, как уже насытившийся молоком младенец, и моя гигантская 'кормилица' прекратила эти попытки. И тут меня буквально обжёг липкий, засасывающий, пахнувший бенедиктином и водкой, густой поцелуй, от которого я чуть не лишился сознания. Я мычал, мотал головой, пытаясь высвободить губы из высоковакуумного засоса. Моя насильница попыталась раздвинуть своим языком мне зубы и просунуть его мне в рот. Но и этот маневр не вышел. Тогда она, надавив на меня всей своей тяжестью, стала использовать меня по прямому сексуальному назначению. Я знал, что если она не удовлетворится, то может вытворить что угодно, и поэтому отчаянно помогал ей, мысленно представляя себе Настю. Но эти два образа не 'ложились' друг на друга, и я чувствовал, что скоро стану недееспособным. Поэтому я собрал все силы и, как последняя проститутка, имитировал оргазм.
Видимо это было сделано натурально, потому, что вскоре оргазм охватил и её. Удивительно только, что я остался жив от этих испытаний, и то, что на её вопли никто не прибежал. Моя насильница (подруги называли её Ахчик, но это могло быть и не именем, это слово по-армянски означает 'девочка', 'девушка'), медленно сползла с меня, не забыв 'отвесить' прощальный густой поцелуй, и с рук на руки передала меня уже раздетой и готовенькой Гаянэ.
- Это несправедливо, - всё возмущалось во мне, - а Толик? Почему мне - две, а ему - одна? Но Толик с его соперницей сопели и ворочались в углу, и видимо, не без взаимного удовольствия. К моему ужасу я оказался не готов к сеансу с Гаянэ.
- Сейчас перевяжут шнурком, и тогда конец! - успел подумать я, но всё обошлось более гуманно. Гаянэ, более мелкая из своих гигантских подруг, быстро восстановила мою потенцию оральными упражнениями, и началась моя 'вторая смена'. Удивительно, а может и грешно, но акт с Гаянэ был мне менее противен, чем первый. Она не душила меня своими сосками, не пыталась протиснуть свой язык мне в рот, а совершала привычные и непринуждённые сексуальные движения, которые были мне близки и понятны. И случилось то, чего я не мог никак ожидать - я изменил моей Насте - у меня произошёл самый натуральный оргазм! Гаянэ, видимо, не ожидала этого, но быстро подстроилась, и, прежде, чем я окончательно лишился сил, успела удовлетвориться. Не так громко и бурно, как Ахчик, но оргазм явно ощущался. Я даже ответил на её поцелуй.
Мои дамы растормошили Толикину партнёршу, и они вместе быстро покинули прачечную. Мы с Толиком, жалкие и 'опущенные', сели в стиральную машину и минут десять приходили в себя, успокаивая царапины и ссадины на своих телах. Потом вытерлись, оделись, и понуро побрели в комнату Зины. Было около часу ночи, но девушки не спали - не знали, что и подумать. Мы честно рассказали, что с нами случилось. Опытная Зина быстро спросила:
- А они шнурком вам не перевязывали?
- Нет, - отвечали мы, пряча глаза, - мы старались сами, вас представляли, - не соврали мы. - Иначе - шнурок, и конец нашему счастью, если не всей жизни:
Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться насилию. А Немцову - написать заявление о безобразиях спортсменок из такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским коллективом общежития. Наглые 'тётки' были уже поперёк горла всем девушкам, оставшимся на лето в общежитии.
Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить всё-таки свой мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши ухаживания, но ещё удивительнее то, что всё замечательно получилось. Молодость!
Любовь и штанга
Нам было 'приказано' покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.
Она очень беспокоилась и переживала - что подумают соседи, ведь они непременно узнают про моё пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода была на редкость тёплой, и Настя приняла решение провести первую ночь на природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково ещё не набрала своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили спальник. На полянке перед шалашом разожгли костёр. У нас были с собой сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна 'Дербент'.
Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке. На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем - горел костёр, на котором на деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал 'подачу' вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы, пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлёбываться и бить меня по плечу.
Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на берегу Москвы-реки.
Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я, положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отражённой в ней полной Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой - потухающий костёр, шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и свисающие на меня светлые волосы Насти.
И вдруг Настя тихо запела:
Зачем тебя я миленький (именно 'миленький', а не 'милый мой') узна-а-а-ла!
Зачем ты мне ответил на любовь,
Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,
Не билось бы моё сердечко вновь!
Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы, что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в типично русских обстоятельствах - 'ворованная' у супругов любовь, отсутствие удобств, недавнее моё унижение и совершенная неясность будущего нашей любви - я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни. Рыдания судорогой сдавили мне горло (лёжа это особенно чувствуется!) и я заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слёзы струились как из прохудившейся кружки, я не знал, когда это всё прекратиться - такого срыва у меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо её улыбалось.
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас всё-всё будет хорошо! Вот увидишь! - пыталась утешить меня Настя.
- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребёнок, отвечал я, - ничего у нас не получится, и мы расстанемся плохо!
Конечно, я предвидел всё, как оно и оказалось, в этом и сомневаться было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я, украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешённо смотрела куда-то вниз. Под самый конец разговора она подняла глаза на меня - в её взгляде и улыбке отразился приговор нашей любви. У меня похолодело на сердце, но я быстро поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошёл.
- Погоди, миленький, будет тебе ужо! - говорил её взгляд. Я ссутулился, опустил голову и побрёл, куда надо было.
Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на всё плохое, что потом произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на берегу Москвы-реки. Может, из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу, русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное отношение к русской женщине - волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь - всё тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.
Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались, позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя, вздохнув, сказала:
- Что ж, пойдём домой, буду знакомить тебя с соседями!
Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки 'Старки' (сосед, оказывается, 'Старку' любит, а одна - для нас с Настей), закуску какую-то, и подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: 'улица Любвина'. Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно - Любвина! Не знаю, кем был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и её название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и выдумать было нельзя!
Это был дом, по-научному - 'ряжевой конструкции' или, проще, бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти - одна; кухня общая, 'удобства' - во дворе. Соседи - муж и жена лет по сорока, оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.
- А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! - улыбаясь, но как-то жёстко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже прекратился, и мы, посидев ещё немного за столом, ушли 'к себе'.
Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.
Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли 'дядя Лёва'. Надо сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было согнать ещё 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого делать.
В это время члены грузинской сборной тренировались в курортном Боржоми, нормально питались и отдыхали. Тренер сборной Дмитрий Иосифович Копцов поставил меня вторым номером, он привёз мне из Боржоми мериносовый 'олимпийский' спортивный костюм, мериносовую же 'финку' - майку с трусами, в которой выступают штангисты, кожаный широкий пояс и ботинки-штангетки. Кроме того, он передал мне 700 рублей, вырученных за мои 'боржомские' талоны на питание, которые выдавались спортсменам. Московские талоны обеспечивали мне питание в Москве.
В нашем же зале почему-то тренировались глухонемые спортсмены. Правда, говорить-то они говорили, но очень странно. Был среди них один очень сильный тяжеловес по имени Женя, весивший килограммов 160. Так, он цифру 'сто сорок' произносил как 'то торок' - это был его любимый вес в рывке. Не слышал он, как нам казалось, ничего.
И вот однажды в душевой, куда я с приятелем-спортсменом моего же веса, зашёл после тренировки, уже мылся наш глухонемой Женя. Мы с приятелем заспорили, слышит он или нет. Я говорил, что немного должен слышать, иначе бы не смог разговаривать. Приятель же утверждал, что он не слышит ничего. И в подтверждение своих слов он стал сзади Жени и закричал: 'Эй ты, глухая тетеря!'
Женя спокойно пошёл к выходу и запер дверь в душевую. Затем открыл почему-то холодную воду в душе во весь напор. После этого он схватил нас, как котят, за шеи обеими руками и подставил под ледяной душ. Подержав так с полминуты, посмотрел нам прямо в глаза своими огромными, налитыми кровью глазищами и спросил:
- Тватит или ечо?
- Тватит, тватит! - хором закричали мы, для наглядности кивая головами.
Женя, опять же за шеи, вывел нас за дверь душевой, вытолкнул голых в коридор и, сказав: 'Пододёте!', запер дверь. Вот мы и ждали под смех спортсменов, пока Женя не помоется и не выйдет из душевой. А тренер, догадавшись, в чём дело, серьёзно сказал нам:
- Дразнили, наверное? Почему-то все, кому ни лень, дразнят этого Женю за спиной. Хорошо, что не ударил, а то бы долго входили в форму!
Из этого происшествия мы сделали два вывода: что глухонемые всё-таки что-то слышат, может даже через пол, и что дразнить их не следует, потому, что можно получить. Противостоять же спортсмену, который весит больше тебя вдвое - безнадёжное занятие. Здесь каждый килограмм играет большую роль, фактически - во сколько раз тяжелее спортсмен, во столько же раз он и сильнее.
Как-то после очередного пребывания в Тучково, я утром поехал по делам в Москву. Позвонил дяде, а он пригласил зайти к нему пообедать. Я и зашёл, зная, что и обед и выпивка будут отменные. Ну, как положено, придя в гости и поздоровавшись, отправился в 'санузел' вымыть руки и 'оправиться'.
А надо вам сказать, что, боясь забеременеть, Настя требовала, чтобы я предохранялся. Не зная, куда девать потом эти резинки, я заворачивал их в носовой платок, надеясь при удобном случае избавиться от них, сохранив единственный мой платок. Санузел был совмещённым, я вытряхнул лишние предметы из платка в унитаз (совершив огромную ошибку!), и принялся стирать платочек под краном. Спустил воду в унитазе раз, спустил два - 'вещдоки' мои не тонут!
Потом бывалые люди говорили мне, что их ни за что нельзя сбрасывать в унитаз - не смоются. Но это потом, а теперь я не мог выйти из санузла. Дядя уже стучал в дверь и спрашивал, не заснул ли я. Мне оставалось только брезгливо засунуть руку в унитаз, снова отловить неугомонные резинки, помыть их, сложить поплотнее и завернуть в туалетную бумагу. Потом уже на улице, я, озираясь по сторонам, бросил этот пакет в урну. Сейчас, наверное, меня посчитали бы за такое неадекватное поведение террористом и, схватив, заставили бы вытащить пакет и показать, что в нём находится. Больше я так неосмотрительно не поступал и вам не советую!
И ещё один случай произошёл у меня связанный с дядей и Настей. Как-то я несколько дней не видел Настю, очень скучал по ней, тем более наступало время соревнований, и ко мне завтра должна была приехать жена - 'болеть' за меня. Остановиться мы должны были у дяди, вот я и зашёл к нему предупредить обо всё, а заодно и повидаться. А когда я уже собирался уходить, дядя спросил, когда я вернусь. И узнав, что я собираюсь вернуться лишь завтра, почему-то страшно разнервничался. Он обвинил меня в желании гульнуть перед приездом жены и ещё чёрт знает в чём. Но я обещал Насте приехать вечером и обмануть её я не мог. С другой стороны, дядя потребовал с меня честное слово, что я сегодня же вернусь и переночую у него.
- Погуляй, Крот, тут много коек свободных рядом! - по старой дружбе прошептал Толя своему другу, и 'Крот', вздохнув, взял простыню с подушкой и вышел из комнаты.
Мы буквально ворвались в освободившуюся 'обитель', и одежды полетели во все стороны. Вот вам - 'честные' студентки и 'нечестные' динамистки с 'Горький-стрит'! Дома, дома у себя надо искать настоящую любовь, а не на Бродвее! Про жену свою, надо сказать, я забыл тогда начисто. Видимо, как и Настя про своего Сашу, который исполнял воинский долг перед Родиной в армии где-то на Урале.
- Не спеши, я хочу, чтобы тебя хватило надолго! - вот последние слова Насти, которые, я ещё смог осмыслить. Слова, а главным образом, междометия были и позже, но критического осмысления их уже не было. Да и надо ли было их осмысливать?
Утром девочки, как сговорившись, проснулись ровно в шесть, быстро оделись и ушли. На прощание Настя поцеловала меня и сказала:
- Твой друг знает, как меня найти. Если, конечно, ты захочешь этого!
Я как был лёжа, схватил Настю и прижал к себе. Я готов был не отпускать её никогда, держать и держать вот так на себе до самой смерти, своей, по крайней мере. Столько нового, неиспытанного счастья и за такой краткий промежуток времени!
Когда Настя ушла, а я, потянувшись, решил поспать ещё, мне в голову пришла мысль, что это - моя первая измена жене, причём далеко не только физическая. Я уже любил Настю, любил так, как может не очень-то поднаторевший в любовных перипетиях 'горец' полюбить настоящую русскую девушку или молодую женщину. Может я в свои теперешние годы ещё и не очень опытный мужчина, может опыт ещё прибавится (этак, годам к ста!). Но мне кажется, что именно в русских женщинах есть загадочная смесь решительности, безрассудства, прямота чувств, может даже и не очень серьёзных, полной самоотдачи в любви, без каких-либо гарантий на её продолжение, не говоря уже о сохранении пресловутой 'верности'. Вот в эту сладкую русскую западню любви я попал тогда в первый раз!
- Дай Бог не последний! - чуть было не вырвалось у меня грешное пожелание; я совсем выпустил из головы, что уже венчан, и что мысли такие надо гнать из головы: Чур меня, чур!
Изнасилование в прачечной
Наступило время спортивных сборов в Москве. Наша команда приехала, но её разместили в другом месте. А я, разумеется, никуда уходить и не собирался. Мы хорошо устроились - выпроводили 'Крота' в соседнюю комнату, а Настя поменялась комнатой с соседкой Зины. Теперь на ночь Толя уходил к Зине, а Настя приходила ко мне. Шёл мой счастливейший медовый месяц.
К нам в общежитие поселили спортсменов, приехавших на Спартакиаду профсоюзов. Пустующие комнаты заполнились, в общежитии стало людно, звучала речь на языках народов СССР. В соседнюю комнату поселили трёх спортсменок из Армении - то ли толкательниц ядра, то ли метательниц диска. Огромные такие тётки, килограммов по сто двадцать, несмотря на молодость. Глаза огромные, чёрные, волосы курчавые, кожа смуглая.
- Вот с такими - не хотел бы оказаться в койке?- пошутил Толя, как оказалось, достаточно пророчески. Тёткам не сиделось у себя в комнате, они то и дело топали в своих криво стоптанных шлёпанцах на кухню и обратно, громко разговаривая через весь коридор по-армянски:
- Че! Ха! Ахчик, ари естех! Инч бхавунэс? Глхт котрац!? - гремели 'мелодичные' армянские словечки из края в край этажа.
Как-то утром мы с Толей принимали душ в нашей 'законной' мужской душевой. И вдруг туда одна за другой вваливаются наши спортивные тётки ('тёлками' назвать их даже язык не поворачивается!) и на ломанном русском говорят:
- Женски душевой весь польный, ти не протиф мы здесь моимся? - и плотоядно хохочут - откажись, попробуй!
Мы с Толей забились в крайние кабинки, правда, кабинок, как таковых, и не было, были только коротенькие перегородки, тётки же заняли всю середину. Мы стояли под душем, глупо улыбались и не знали, как достойно исчезнуть.
А дамы не терялись. Намывшись, они стали бриться. Нет, не подумайте, что они стали брить себе бороду и усы, хотя и это следовало бы сделать. Они сперва стали брить себе ноги, на которых росла чёрная курчавая шевелюра. Затем поднявшись повыше, они побрили поросшие черной проволочной щетиной лобки, и ягодицы, на которых тоже курчавились волосы, правда пожиже, чем на ногах. Такой же густоты волосы были и на животах. Наши с Толей взгляды поднимались вверх вместе со станком безопасной бритвы, срезающей шерсть, мохер или меринос (не знаю что ближе к истине!) с тел наших 'граций'. И, наконец, мы увидели то, что перенести было невозможно - меж арбузных грудей с тёмно-коричневыми, почти чёрными, сосками, свисала вьющаяся шевелюра, напоминающая пейсы у ортодоксального иудея.
Мы прикрыли наши донельзя поникшие достоинства ладонями, и, сгорбившись, под улюлюканье наших дюймовочек, выбежали в раздевалку. Наскоро вытеревшись и сбросив с ног налипшую курчавую шевелюру (бежать-то приходилось почти по ковру из бритых волос!), мы, дрожа то ли от холода, то ли от животного ужаса, бросились к себе в комнату и заперли дверь.
- Неужели моя Настя и эти существа принадлежат к одному и тому же виду - гомо сапиенс? - лихорадочно рассуждал я. Моя Настя, с тончайшей беломраморной кожей на руках и ногах, сквозь которую, как через матовое стекло, были видны голубые кровеносные жилки; жилки, которые я любил прижимать пальцами, и кровь переставала по ним течь - они обесцвечивались, пока я не убирал палец, и эти мериносовые, пардон, ляжки! Настя, которая, вообще слова не могла произнести громко: она говорила с придыхом, почти шёпотом, чаще всего на ушко, например: - можно мне немножко побаловаться, миленький? И эти оглушающие непонятные звуки: 'Инч бхавунэс? Глхт котрац? - которые издавали наши соседние 'гомо сцапиенс'. Да, да, именно 'сцапиенс', потому что, попадись мы им ненароком вечером в безлюдном месте, так сцапают, что лужицы не останется! О, как в самом худшем виде оправдались мои опасения!
После нашего позорного бегства из душевой, соседки просто начали издеваться над нами. Подловят иной раз кого-нибудь из нас в коридоре, одна спереди, другая сзади, и начинают сходиться, расставив руки. Глаза чёрные горят, рты приоткрыты, сквозь крупные зубы слышится то ли смех, то ли рычание. Рванёшься вперёд или назад - обязательно схватят и облапают вдвоём, сладострасно приговаривая: 'Иф, иф, иф :' Тьфу, ты!
Мы - штангист, мастер спорта - я, и акробат-перворазрядник Толик, чувствовали себя несчастными девственниками, попавшими в какое-нибудь африканское племя. Бить по морде? Неудобно как-то, да и явно проигрышно. Жаловаться Немцову - засмеют на всю жизнь. Оставалось запираться и не попадаться, что мы пока и делали.
Вечерами, перед встречей с нашими девушками, мы с Толей обычно принимали стимулирующий массаж в стиральных машинах. Поясняю. В подвале общежития была студенческая прачечная с огромными стиральными машинами активаторного типа. Это были баки из нержавейки с большую бочку величиной, в боках которых вращался активатор - небольшой диск с гладкими выступами. Вечером, когда прачечная почти всегда была свободна, мы запирали дверь на щеколду, набирали в стиральные машины тёплой воды, садились в них и включали активатор. Вода приятно массировала кожу, разминая мышцы - лучше любой джакузи!
Если сесть к активатору лицом, а правильнее - передом, то потоки воды начинали активировать нам известно что, а там уже и до оргазма было недалеко. Но последний нам не был нужен, даже вреден - можно было опозориться ночью.
И ещё один нюанс надо пояснить для полноты тех драматических событий, которые уже нависали над нами. У меня в тумбочке была початая бутылочка с зелёным ликёром 'Бенедиктин'. Но бутылочка была с секретом - помните 'тинктуру кантаридис' из шпанских мушек, которая чуть ни стоила мне жизни? Так вот, я добавил чуть-чуть этой настойки в ликёр, и когда мы с Настей, уже потушив свет, быстро выпивали по маленькой рюмочке 'любовного напитка', ночь наша после этого была активной, почти до членовредительства. Толя знал, что в тумбочке у меня ликёр, но не знал его секрета.
И вот однажды вечером (думаю, что это была пятница тринадцатое число!), я налегке пошёл в прачечную подготовить машину - вымыть её, залить воду и т.д. Толя должен был спуститься следом за мной. Я уже набрал воды, но Толи всё нет. Минут через десять вбегает Толя с полотенцами и рассказывает:
- Только я вышел из комнаты, наши тётки, уже поддатые, обступили меня и затолкали обратно в комнату. 'Где твой друг?' - говорят, 'хатым с вамы выпыт!' Я и объяснил, что мы должны бельё постирать в прачечной, и что ты уже ждёшь меня там. 'Тогда давай водка!' -потребовали они. Я им и отдал твою бутылочку ликёра : Толя замер, разглядев выражение моего лица.
- Я верну, ты не сердись : - залепетал он, но я стремглав бросился к двери.
- Бежим отсюда, они знают, где мы! - закричал я, пытаясь выскочить вон. Но было поздно.
Дверь распахнулась и наши три грации с постыдными улыбочками на полуоткрытых красных губах, шатаясь, вошли в прачечную. Две прошли вперёд, а последняя заперла дверь на щеколду и часовым встала возле неё. Дамы, скинув халаты, и оказавшись в одних стоптанных шлёпанцах, привычно раздвинув руки, двинулись на нас, как толстые привидения. Мы осмотрелись - помещение подвальное, бежать некуда. Припёртые к стенке, мы приняли бойцовскую стойку.
- Гаянэ, - обратилась одна из обнажённых дам к нашему часовому, - иды аткрой двэр, крычи, зави помощ! Нас хатят износиловат!
- Че!!! ('Нет!!!') - завопил я Гаянэ, которая уже пошла отпирать щеколду, - ари естех, ни бхави! ('иди сюда, не кричи!') Делайте - инч узумес, лав? ('что хотите, хорошо?') - кричал я на диком армянском. Я представил себе, что будет, если нас поймают в подвале с этими голыми чудовищами. Поверят ли нам, что жертвы насилия - мы, а не наоборот? Поэтому я крикнул Толе, чтобы он не 'ломался', а сам добровольно лёг на стопку сложенных занавесей в углу.
- Шмотки скидавай! - приказала 'моя' гигантша, а Толика его 'пассия' просто подхватила, как жена лилипута Качуринера (если помните эпопею с лилипутами!) и поволокла в угол.
Я покорно скинул майку, тренировочные брючки, закрыл глаза, зажал зубы и замер, лёжа на спине. Я почувствовал, что на меня ложится что-то вроде гигантской породистой свиноматки с колючими бёдрами, икрами и животом (небось, после того раза не брилась! - мелькнуло у меня в голове). Хуже всего то, что 'свиноматка' чуть не задушила меня своими арбузными грудями, нависающими как раз над моими ртом и носом.
Я понял, что она пытается вставить мне в рот свой чёрный сосок, который я хорошо запомнил с момента душа с бритьём. Я замотал головой, как уже насытившийся молоком младенец, и моя гигантская 'кормилица' прекратила эти попытки. И тут меня буквально обжёг липкий, засасывающий, пахнувший бенедиктином и водкой, густой поцелуй, от которого я чуть не лишился сознания. Я мычал, мотал головой, пытаясь высвободить губы из высоковакуумного засоса. Моя насильница попыталась раздвинуть своим языком мне зубы и просунуть его мне в рот. Но и этот маневр не вышел. Тогда она, надавив на меня всей своей тяжестью, стала использовать меня по прямому сексуальному назначению. Я знал, что если она не удовлетворится, то может вытворить что угодно, и поэтому отчаянно помогал ей, мысленно представляя себе Настю. Но эти два образа не 'ложились' друг на друга, и я чувствовал, что скоро стану недееспособным. Поэтому я собрал все силы и, как последняя проститутка, имитировал оргазм.
Видимо это было сделано натурально, потому, что вскоре оргазм охватил и её. Удивительно только, что я остался жив от этих испытаний, и то, что на её вопли никто не прибежал. Моя насильница (подруги называли её Ахчик, но это могло быть и не именем, это слово по-армянски означает 'девочка', 'девушка'), медленно сползла с меня, не забыв 'отвесить' прощальный густой поцелуй, и с рук на руки передала меня уже раздетой и готовенькой Гаянэ.
- Это несправедливо, - всё возмущалось во мне, - а Толик? Почему мне - две, а ему - одна? Но Толик с его соперницей сопели и ворочались в углу, и видимо, не без взаимного удовольствия. К моему ужасу я оказался не готов к сеансу с Гаянэ.
- Сейчас перевяжут шнурком, и тогда конец! - успел подумать я, но всё обошлось более гуманно. Гаянэ, более мелкая из своих гигантских подруг, быстро восстановила мою потенцию оральными упражнениями, и началась моя 'вторая смена'. Удивительно, а может и грешно, но акт с Гаянэ был мне менее противен, чем первый. Она не душила меня своими сосками, не пыталась протиснуть свой язык мне в рот, а совершала привычные и непринуждённые сексуальные движения, которые были мне близки и понятны. И случилось то, чего я не мог никак ожидать - я изменил моей Насте - у меня произошёл самый натуральный оргазм! Гаянэ, видимо, не ожидала этого, но быстро подстроилась, и, прежде, чем я окончательно лишился сил, успела удовлетвориться. Не так громко и бурно, как Ахчик, но оргазм явно ощущался. Я даже ответил на её поцелуй.
Мои дамы растормошили Толикину партнёршу, и они вместе быстро покинули прачечную. Мы с Толиком, жалкие и 'опущенные', сели в стиральную машину и минут десять приходили в себя, успокаивая царапины и ссадины на своих телах. Потом вытерлись, оделись, и понуро побрели в комнату Зины. Было около часу ночи, но девушки не спали - не знали, что и подумать. Мы честно рассказали, что с нами случилось. Опытная Зина быстро спросила:
- А они шнурком вам не перевязывали?
- Нет, - отвечали мы, пряча глаза, - мы старались сами, вас представляли, - не соврали мы. - Иначе - шнурок, и конец нашему счастью, если не всей жизни:
Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться насилию. А Немцову - написать заявление о безобразиях спортсменок из такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским коллективом общежития. Наглые 'тётки' были уже поперёк горла всем девушкам, оставшимся на лето в общежитии.
Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить всё-таки свой мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши ухаживания, но ещё удивительнее то, что всё замечательно получилось. Молодость!
Любовь и штанга
Нам было 'приказано' покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.
Она очень беспокоилась и переживала - что подумают соседи, ведь они непременно узнают про моё пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода была на редкость тёплой, и Настя приняла решение провести первую ночь на природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково ещё не набрала своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили спальник. На полянке перед шалашом разожгли костёр. У нас были с собой сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна 'Дербент'.
Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке. На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем - горел костёр, на котором на деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал 'подачу' вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы, пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлёбываться и бить меня по плечу.
Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на берегу Москвы-реки.
Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я, положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отражённой в ней полной Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой - потухающий костёр, шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и свисающие на меня светлые волосы Насти.
И вдруг Настя тихо запела:
Зачем тебя я миленький (именно 'миленький', а не 'милый мой') узна-а-а-ла!
Зачем ты мне ответил на любовь,
Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,
Не билось бы моё сердечко вновь!
Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы, что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в типично русских обстоятельствах - 'ворованная' у супругов любовь, отсутствие удобств, недавнее моё унижение и совершенная неясность будущего нашей любви - я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни. Рыдания судорогой сдавили мне горло (лёжа это особенно чувствуется!) и я заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слёзы струились как из прохудившейся кружки, я не знал, когда это всё прекратиться - такого срыва у меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо её улыбалось.
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас всё-всё будет хорошо! Вот увидишь! - пыталась утешить меня Настя.
- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребёнок, отвечал я, - ничего у нас не получится, и мы расстанемся плохо!
Конечно, я предвидел всё, как оно и оказалось, в этом и сомневаться было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я, украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешённо смотрела куда-то вниз. Под самый конец разговора она подняла глаза на меня - в её взгляде и улыбке отразился приговор нашей любви. У меня похолодело на сердце, но я быстро поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошёл.
- Погоди, миленький, будет тебе ужо! - говорил её взгляд. Я ссутулился, опустил голову и побрёл, куда надо было.
Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на всё плохое, что потом произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на берегу Москвы-реки. Может, из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу, русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное отношение к русской женщине - волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь - всё тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.
Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались, позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя, вздохнув, сказала:
- Что ж, пойдём домой, буду знакомить тебя с соседями!
Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки 'Старки' (сосед, оказывается, 'Старку' любит, а одна - для нас с Настей), закуску какую-то, и подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: 'улица Любвина'. Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно - Любвина! Не знаю, кем был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и её название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и выдумать было нельзя!
Это был дом, по-научному - 'ряжевой конструкции' или, проще, бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти - одна; кухня общая, 'удобства' - во дворе. Соседи - муж и жена лет по сорока, оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.
- А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! - улыбаясь, но как-то жёстко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже прекратился, и мы, посидев ещё немного за столом, ушли 'к себе'.
Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.
Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли 'дядя Лёва'. Надо сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было согнать ещё 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого делать.
В это время члены грузинской сборной тренировались в курортном Боржоми, нормально питались и отдыхали. Тренер сборной Дмитрий Иосифович Копцов поставил меня вторым номером, он привёз мне из Боржоми мериносовый 'олимпийский' спортивный костюм, мериносовую же 'финку' - майку с трусами, в которой выступают штангисты, кожаный широкий пояс и ботинки-штангетки. Кроме того, он передал мне 700 рублей, вырученных за мои 'боржомские' талоны на питание, которые выдавались спортсменам. Московские талоны обеспечивали мне питание в Москве.
В нашем же зале почему-то тренировались глухонемые спортсмены. Правда, говорить-то они говорили, но очень странно. Был среди них один очень сильный тяжеловес по имени Женя, весивший килограммов 160. Так, он цифру 'сто сорок' произносил как 'то торок' - это был его любимый вес в рывке. Не слышал он, как нам казалось, ничего.
И вот однажды в душевой, куда я с приятелем-спортсменом моего же веса, зашёл после тренировки, уже мылся наш глухонемой Женя. Мы с приятелем заспорили, слышит он или нет. Я говорил, что немного должен слышать, иначе бы не смог разговаривать. Приятель же утверждал, что он не слышит ничего. И в подтверждение своих слов он стал сзади Жени и закричал: 'Эй ты, глухая тетеря!'
Женя спокойно пошёл к выходу и запер дверь в душевую. Затем открыл почему-то холодную воду в душе во весь напор. После этого он схватил нас, как котят, за шеи обеими руками и подставил под ледяной душ. Подержав так с полминуты, посмотрел нам прямо в глаза своими огромными, налитыми кровью глазищами и спросил:
- Тватит или ечо?
- Тватит, тватит! - хором закричали мы, для наглядности кивая головами.
Женя, опять же за шеи, вывел нас за дверь душевой, вытолкнул голых в коридор и, сказав: 'Пододёте!', запер дверь. Вот мы и ждали под смех спортсменов, пока Женя не помоется и не выйдет из душевой. А тренер, догадавшись, в чём дело, серьёзно сказал нам:
- Дразнили, наверное? Почему-то все, кому ни лень, дразнят этого Женю за спиной. Хорошо, что не ударил, а то бы долго входили в форму!
Из этого происшествия мы сделали два вывода: что глухонемые всё-таки что-то слышат, может даже через пол, и что дразнить их не следует, потому, что можно получить. Противостоять же спортсмену, который весит больше тебя вдвое - безнадёжное занятие. Здесь каждый килограмм играет большую роль, фактически - во сколько раз тяжелее спортсмен, во столько же раз он и сильнее.
Как-то после очередного пребывания в Тучково, я утром поехал по делам в Москву. Позвонил дяде, а он пригласил зайти к нему пообедать. Я и зашёл, зная, что и обед и выпивка будут отменные. Ну, как положено, придя в гости и поздоровавшись, отправился в 'санузел' вымыть руки и 'оправиться'.
А надо вам сказать, что, боясь забеременеть, Настя требовала, чтобы я предохранялся. Не зная, куда девать потом эти резинки, я заворачивал их в носовой платок, надеясь при удобном случае избавиться от них, сохранив единственный мой платок. Санузел был совмещённым, я вытряхнул лишние предметы из платка в унитаз (совершив огромную ошибку!), и принялся стирать платочек под краном. Спустил воду в унитазе раз, спустил два - 'вещдоки' мои не тонут!
Потом бывалые люди говорили мне, что их ни за что нельзя сбрасывать в унитаз - не смоются. Но это потом, а теперь я не мог выйти из санузла. Дядя уже стучал в дверь и спрашивал, не заснул ли я. Мне оставалось только брезгливо засунуть руку в унитаз, снова отловить неугомонные резинки, помыть их, сложить поплотнее и завернуть в туалетную бумагу. Потом уже на улице, я, озираясь по сторонам, бросил этот пакет в урну. Сейчас, наверное, меня посчитали бы за такое неадекватное поведение террористом и, схватив, заставили бы вытащить пакет и показать, что в нём находится. Больше я так неосмотрительно не поступал и вам не советую!
И ещё один случай произошёл у меня связанный с дядей и Настей. Как-то я несколько дней не видел Настю, очень скучал по ней, тем более наступало время соревнований, и ко мне завтра должна была приехать жена - 'болеть' за меня. Остановиться мы должны были у дяди, вот я и зашёл к нему предупредить обо всё, а заодно и повидаться. А когда я уже собирался уходить, дядя спросил, когда я вернусь. И узнав, что я собираюсь вернуться лишь завтра, почему-то страшно разнервничался. Он обвинил меня в желании гульнуть перед приездом жены и ещё чёрт знает в чём. Но я обещал Насте приехать вечером и обмануть её я не мог. С другой стороны, дядя потребовал с меня честное слово, что я сегодня же вернусь и переночую у него.