Нурбей Гулиа. Приватная жизнь профессора механики

   Под конец в бане остались только я и инструктор Обкома Партии по имени Володя - остальные разошлись по домам. 'Что это, всех партийных начальников, начиная с Ленина, Володями зовут?' - подумал я. Инструктор, примерно мой ровесник, жаловался мне, что его против желания направили на работу в Курск из Москвы, где он родился и счастливо жил. На почве любви к Москве мы с Володей почувствовали себя родными; пили на брудершафт и целовались. Затем он заспешил:
   - Давай зайдём сейчас в ресторан 'Октябрьский', он недалеко! Хочу пропить взятку, которую мне всучили сегодня. Понимаешь, надеваю пальто, а в кармане - пачка денег! Кто положил, за что - ума не приложу! А чтобы жене не досталось, давай всё пропьём вместе!
   Сказано - сделано. Мы вышли на улицу Троцкого, пардон, Дзержинского и Володя, не глядя по сторонам, стал посреди дороги, подняв руку. С визгом тормозов остановилась какая-то служебная чёрная 'Волга'. Водитель, разглядев лицо инструктора, живо открыл двери и пригласил нас сесть. Он что-то лакейски плёл инструктору, а тот только важно произнёс: 'Ресторан 'Октябрьский'!'.
   Минут через пять подъехали, выскочивший водитель резво отворил нам двери, и мы вошли в ресторан. Зал был почти пуст, время - позднее. Молоденькая вялая официантка неохотно подошла к нам и подала меню.
   - Шампанского - десять бутылок! - приказал Володя, не глядя в меню.
   - Шампанского нет! - устало произнесла официантка.
   Володя внимательно посмотрел на неё и, тоном, не терпящим возражений, приказал:
   - Девочка, позови кого-нибудь из старших, мэтра, кого-нибудь посерьёзнее, в общем!
   А к столу уже неслась, переваливаясь, как утка, толстая женщина-директор ресторана.
   - Какими судьбами, Владимир Никитич, а мы уже решили, что вы забыли нас! - гостеприимно улыбалась толстуха, - что кушать будете? - спросила она.
   - Шампанского - десять бутылок! - повторил свой приказ Володя.
   - Шампанского - быстрее! - бросила директор, стоявшей поодаль официантке с раскрытым от удивления ртом, и та умчалась.
   Вскоре она принесла первые пять бутылок. Я с грустью рассказал Володе, как в прошлое посещение 'Октябрьского' я случайно разбил витраж на потолке пробкой от шампанского. И что нас всех чуть ни выгнали из ресторана как хулиганов.
   Володя, выслушав меня, взвинтился.
   - Гады, жулики! Бей им витражи, открывай бутылки и бей - я отвечаю! - возбуждённо кричал Володя, и сам открывал бутылки, направлял их пробкой в витражи. И я старался тоже, но у нас ничего не получалось. То пробки попадали в переплёт витража, то не долетали, то хлопались в стекло недостаточно сильно. Потом я понял, что нам подавали охлаждённое шампанское для начальства, а пробки из такого 'стреляют' не так сильно, как из тёплого - которое для 'народа'.
   Все десять бутылок бесполезно были открыты. Посетители с интересом наблюдали за нами; официантка же безразлично смотрела на происходящее.
   - Не везёт! - констатировал Володя, и, вспомнив поговорку: 'Не повезёт - и на родной сестре триппер схватишь!' - захохотал.
   Мы с трудом выпили 'из горла' по бутылке шампанского и, шатаясь, вышли не расплачиваясь. Володя остановил какую-то машину, водитель которой, сняв шапку, поклоном приветствовал Володю.
   - Отвезёшь его домой! - приказал инструктор, - а если что, поможешь дойти до дверей квартиры.
   Я стал прощаться с Володей. Целуясь со мной, он внимательно посмотрел мне в лицо и спросил:
   - Слушай, я тебя часто вижу по утрам в Обкоме Партии на первом этаже. Ты что там делаешь?
   - Сказать честно? - спросил я.
   - Как на духу! - серьёзно приказал Володя.
   - В доме, где я живу с моей бабой, нет удобств, и мне приходится ходить 'на двор' в буквальном смысле слова - там находится сортир с выгребной ямой. Но сейчас зима, и там над очком от большого числа посетителей выросла такая ледяная гора, что без альпинистского снаряжения забраться наверх невозможно. Беременные женщины и дети очень недовольны! А я, помня о заботе Партии, бегаю 'на двор' в её Обком. Там очень чистенько, да он и от дома не дальше, чем наш сортир.
   - Это что, правда? - спросил изумлённый Володя.
   - Век сортира не видать, - укусив ноготь, поклялся я, - но, конечно же, сортира приличного, к примеру, как у тебя!
   Мы ещё раз чмокнулись, я сел в машину, и повезли меня, как барина, домой. Водитель слышал наш разговор, и всю дорогу повторял с непонятной улыбкой:
   - Вход в сортир только для альпинистов! Юмор!
   Водитель, исполняя приказ Володи, решил всё-таки проводить меня до двери квартиры. Было очень скользко, и он боялся, что я упаду. Путь шёл мимо нашего 'альпийского' сортира. Водитель глянул на ледяную, вернее, дерьмовую гору над очком, которая не позволяла даже прикрыть дверь, и ужаснулся.
   - Юмор! - только и произнёс он.
   Видя, что я остановился не у двери, а у окна в полуподвал, водитель, уже не удивляясь ничему, спокойно спросил:
   - В окно, чай, будешь лезть?
   - В окно, милый, в окно! Такова моя спортивная жизнь! Ты знаешь, как будет по-абхазски 'такова спортивная жизнь'?
   - Нет, - простодушно признался водитель.
   - Запомни: 'Абриёбшь аспорт абстазара!'
   - 'Абриёбшь!' - как во сне повторил водитель и, проснувшись, добавил своё неизменное, - юмор!
 
   Ревность
 
   Помня совет ректора сообщать ему о моих 'выходках', я вскоре после ухода из дома зашёл к нему и стал витиевато подводить базу под разговор о новой квартире.
   - Всё знаю! - перебил меня ректор, - мы живём в маленьком городе и работаем тоже не в МГУ. А потом этого и следовало ожидать: типично вузовская история. Преподаватель защищает докторскую, становится профессором - вот и подавай ему новую жену. Обычно женятся на красавицах намного моложе себя - вы что-то здесь сплоховали, Тамара Фёдоровна - ваша ровесница. Если честно, я ожидал, что вы уйдёте к этой студентке, с которой встречались. А потом попросите новую квартиру - я угадал, вы за этим сюда пришли? - раздражённо спросил ректор. - Но дать вам новую квартиру институт не может - не положено - и вы будете искать работу в другом городе.
   Видя, что я замотал головой, ректор устало продолжил:
   - И не пробуйте меня разубедить! Я значительно старше вас и вузовскую жизнь знаю наизусть. Новоиспечённый пожилой профессор женится на молодой, переезжает в другой город, получает квартиру, но в нагрузку получает инфаркт, а может и инсульт - кто как. Инвалидом он долго не живёт и оставляет молодой жене хорошую квартиру. Отличие вашего случая только в том, что вы сами молоды, а ваша избранница не юна. Интеллектом, что ли взяла? - заинтересовался ректор. Попытаюсь 'выбить' однокомнатную квартиру, но не для вас, а для неё. Давать вам квартиру вторично - это криминал. А ей - можно, уж больно условия проживания у неё плохие! - успокоил меня ректор.
   Меня поразила осведомлённость ректора обо всех сотрудниках института. Я же часто забывал имена и отчества даже преподавателей нашей маленькой кафедры.
   - Нет, не бывать мне ректором, - подумал я, - и не надо! Не надо мне ваших почестей, не надо и ваших оплеух! - как говорил Шолом-Алейхем - мудрый еврейский писатель.
   Моя личная жизнь, оказывается, живо обсуждалась не только среди преподавателей КПИ, но и в гораздо более широком круге лиц. Как-то еду в поезде в Москву, а со мной в купе какой-то начальник с Аккумуляторного завода. В лицо знаком, наверное, встречались на каком-нибудь городском 'активе'.
   - Чем занимаетесь? - спросил я попутчика после формального знакомства.
   - Да всё сплетничаем, - уныло ответил он, чем ещё в Курске можно заниматься?
   - И о чём же сплетничаете? - поинтересовался я.
   - Да всё о вас, Нурбей Владимирович, - честно признался попутчик, - больше интересных тем и нет!
   - Вот скукотища-то! - подумал я с тайным удовлетворением.
   Более того, эти сплетни приобретали не только надуманный и фантастический характер, но и физически влияли на судьбу людей, достаточно далёких мне.
   Секретаршей у меня одно время работала девушка, студентка-вечерница из той же группы, что и Томочка. Как на грех - блондинка и, вы не поверите, тоже звали Тамарой. Я на неё почему-то внимания как на женщину не обращал, даже имя это как-то прошло мимо моего сексуального внимания.
   И как-то, уже после моего ухода из дома, вдруг эта Тамара приходит на работу перекрашенная в брюнетку, чернее воронова крыла. Я даже не сразу узнал её. А на мой вопрос, почему она вдруг выкрасилась в такой необычный для Курска цвет, Тамара расплакалась, и призналась, что в группе все считают её моей любовницей.
   - Блондинка, Тамара, на той же кафедре работаешь - и не любовница Гулии? Расскажи кому-нибудь другому!
   Вот и выкрасилась в 'отталкивающий' для меня цвет - чёрный. Не стал я огорчать её тем, что самая красивая Тамара в моей жизни была именно брюнеткой: А вскоре моя секретарша и вовсе уволилась с кафедры, хоть я и уговаривал её остаться и зарплату прибавлял.
   Вот в такой атмосфере жили мы с Тамарой Фёдоровной, а отдушиной у нас было лето. И хоть у нас отпуск был двухмесячный, но и его не хватало для забвения курских сплетен и жилищных неудобств.
   Тамара не очень любила жару и море, поэтому мы решили первый месяц отдохнуть на озере Селигер, а во второй - поехать на недельку в Санкт-Петербург (тогда Ленинград). Три путёвки в турбазу на Селигер достал Толя Чёрный (помните нервотрёпные испытания автобуса с гидравлическим гибридом?), и мы выехали туда втроём.
   Нет, прошу вас, не надо плотоядно улыбаться! На сей раз, всё было культурно, чинно и благородно, хотя у наших коллег-туристов складывалось иное мнение. Их удивляло, почему мы жили в одном домике, хотя Толя спал в отдельной комнате. Им не давало покоя то, что Толя как огня боялся женщин, а они пытались 'нахрапом' овладеть красивым и степенным брюнетом. Но он почему-то не замечал этих энергичных женщин! Женщин бесило то, что в походах мы всегда втроём садились в одну лодку, и два мужика-гребца приходилось на одну 'бабу', в то время как иные лодки вообще оставались без единого мужика - гребли 'бабы'.
   И, наконец, их шокировало то, что в тех же походах мы втроём спали не только в одной палатке, но и в одном спальном мешке 'спальнике', правда, очень просторном. Они просто не замечали того, что Толя дежурил у костра первую половину ночи, а я с Тамарой - вторую. И в этот 'спальник' мы ложились не сразу все, а поочерёдно - то мы вдвоём, то Толя - один.
   Интересующиеся девицы подходили иногда к Толе с расспросами: простите, мол, великодушно, но не поделитесь ли вы с нами, что вы всё время втроём делаете? На что Толя совершенно серьёзно им пояснял, что мы - алкоголики, привыкли в своём городе всегда выпивать 'на троих', причём именно в этой компании, и здесь не хотим бросать своей привычки.
   - А то, что вы думаете, - продолжал Толя, - это чепуха, потому что алкоголь и секс - несовместимы!
   Девицы серьёзно кивали головами, но уходили всё равно не удовлетворённые ответом Толи.
   Но тут произошло событие, вызвавшее переполох в женской 'фракции' турбазы, а она включала подавляющую часть контингента наших туристов. Приехавшая недавно красивая блондинка из Армавира поразила сердце Толи. Сам он стеснялся подойти к ней познакомиться, и поручил это мне. Но вдруг у Тамары проявилась отрицательная черта характера, которую я раньше не замечал, и из-за которой, как я понял, она и развелась с мужем. Черта эта - болезненная ревность и страшная, доходящая до абсурда, подозрительность при этом.
   Видя, что я хочу подойти к красивой блондинке, Тамара посмотрела на меня тяжёлым взглядом, от которого я сразу почувствовал себя негодяем.
   - Что, одной бабы тебе мало? - тихо прошипела она мне с оксфордским выговором, и сама пошла знакомиться с Аней - так звали блондинку. Вернувшись с ней, Тамара представила ей Толю, а потом уже и меня:
   - А это - Ник, мой муж!
   С этого момента Толя и Аня были неразлучны. Женская 'фракция' изгнала Аню из своего общежития и Толя 'поселил' её в своей комнате в нашем двухкомнатном домике. Мы жили весело, но Тамара не оставляла меня наедине с Аней.
   И ещё совсем уже дикий случай проявление болезненный ревности у Тамары. К нам в домик заходили две студентки первокурсницы из Твери (бывшего Калинина). Девочкам было лет по восемнадцати, одна из них играла на гитаре, другая пела. Они выглядели как мальчишки-подростки - худенькие, сухие с короткой стрижкой. Их тянуло к нам, как к старшим, интеллигентным товарищам, с которыми можно было поговорить без водки, сальных анекдотов и мата. И Тамара всегда принимала их радушно.
   Но как-то, уже после знакомства Толи с Аней, девочки опять пришли к нам - попить чаю, поговорить и попеть новые песни. Я отчего-то развеселился, стал подпевать им, шутить. И тут опять тот же тяжёлый взгляд Тамары и совершенно неожиданная реакция:
   - Что, молодых девушек увидел, старый козёл? (это она мне-то!) Пустил слюну от похоти? Что ж, иди, трахай их, видишь, они уже готовы дать тебе, обе сразу!
   Девочки вытаращили глаза, не понимая, шутит Тамара или говорит всерьёз.
   - Ой, мы лучше пойдём! - пролепетали они и исчезли.
   Потом Тамара извинялась и передо мной, и перед девочками, но они больше к нам не заходили. Но пока эти проявления у Тамары были эпизодическими, а потом, к сожалению, они стали учащаться и усиливаться. Но на Селигере их больше не было.
   Была на турбазе русская баня, которую за всё наше пребывание топили всего один раз. Мы с Толей сумели протиснуться-таки туда. Веники достались нам почти без листьев, но, подвыпив, мы охотно 'парили' ими друг друга. А наутро Тамара обнаружила у меня на боках, ближе к груди и животу, красные пятнышки, типа сыпи. Излишняя эрудиция иногда вредит, и 'ходячая энциклопедия' - Тамара заподозрила меня в заболевании первой стадией сифилиса.
   Я и сам знал, что недели через две после заражение этой болезнью нежные места на теле, чаще всего бока, покрываются красной сыпью. Но ведь я ни с кем 'посторонним' не был уже давно, а попробуй, докажи это Тамаре! Слёзы, упрёки, стенания: Мне даже показалось, что её не столько волновала перспектива заболеть этой сложной болезнью, как моя 'измена'.
   Тамара тут же излила свои чувства пришедшему к нам Толе, на что он расхохотался и показал свои бока, тоже в такой же сыпи.
   - Это мы вчера в бане исхлестали друг друга голыми вениками! - пояснил Толя, - что у меня тоже сифилис?
   Я был прощён. Прощён-то прощён, но осадок остался! И этот осадок давал себя знать при каждой шутке с женщиной, даже при каждом взгляде на более или менее интересный объект противоположного пола.
   - Старый сифилитик! (это уже вместо старого козла) - что слюни-то распустил на малолеток! Эта фраза, громко произнесённая где-нибудь в транспорте, мигом сгоняла 'малолеток' с поля моего зрения. Видимо 'малолетки' очень боялись сифилиса!
 
   Сплотимся же под сияющим Магендовидом!
 
   Вскоре я невольно отомстил Тамаре. Приятельница Тамары Лера была директором пошивочного ателье в Ленинграде, она и пригласила нас погостить у неё. Но она жила в спальном районе Ленинграда, занимая с мужем небольшую квартирку. А ателье её было в центре, в круглом здании бывших конюшен, близ речки, кажется Мойки.
   Ателье располагалось на первом этаже, и огромное окно оттуда выходило на людный тротуар. Были видны даже ограда у речки, а поодаль - церковь 'на крови'. На этом месте было совершено покушение на императора Александра Второго. Ателье закрывалось в восемь часов вечера, а открывалось в десять утра. Директор и приходила сюда первой, и уходила последней.
   В половине девятого вечера, когда в ателье уже никого не было, мы заходили туда с выпивкой и закуской. Лера встречала нас, и мы сидели все вместе в её маленьком кабинете. Потом она уходила домой, закрыв ателье на ключ, а мы проходили в основное помещение, зашторивали окна и выключали свет.
   Мы садились на софу, бутылки и закуску клали на столик рядом, и как в кино, смотрели из тёмного помещения на улицу. Летом в Ленинграде тёмных ночей, как таковых и не было; нам были видны и прохожие, и красивое здание церкви, и ажурный мостик перед ней. Незабываемые вечера!
   На ночь мы располагались на толстом паласе, на полу, и были весьма довольны шириной нашего ложа и его прочностью. Бельём Лера нас обеспечила. Утром к половине десятого мы были уже одеты, умыты, с собранными в газетный кулёк остатками пиршества. Даже позавтракать мы к этому времени успевали, так как Лера оставила нам электрический чайник. Она заранее открывала ателье, выпроваживала нас, прятала к себе бельё, а мы отправлялись гулять по Ленинграду.
   Я не любил и сейчас не люблю посещений всяких там музеев и дворцов. Тут можно спорить - надо ли всем или не надо знакомиться с архитектурой и интерьером какого-нибудь дворца. Мне лично это неинтересно, я считаю, что непрофессионалы лезут не в свои дела, они 'хочут свою учёность показать' потом перед знакомыми. Архитектору - архитекторово, дизайнеру - дизайнерово, а мне - вечер, а тем более ночь с блондинкой, даже на полу, милее всяких там чужих дворцов.
   Но Тамара была другого мнения и потащила-таки меня в Павловск. Я страшно противился этому, и допротивился до того, что упросил её зайти в кафе по дороге. Как раз по левую сторону бульвара, ведущего во дворец, было маленькое симпатичное кафе, 'Эльбрус' или что-то в этом роде.
   Было одиннадцать часов утра, и вино, по правилам того времени, уже давали. Я приналёг на знакомый мне по убойной силе 'Алабашлы' и скоро был 'хорош'. Оглядевшись вокруг, я увидел, что в кафе - одни евреи! Человек десять евреев сидели за большим столом и оживлённо что-то обсуждали.
   - Ага! Небось, в Израиль хотят улизнуть! - решил я, и направился к их столу, составленному из нескольких столиков. До этого я достал чистый носовой платок и покрыл им голову, как истый иудаист. Во мне по-пьянке проснулся актёр. Тамара осталась сидеть за своим столиком.
   - Шалом! - приветствовал я честную компанию.
   - Шалом! - недоверчиво ответила мне компания.
   - Вус эпес махт аид? - подняв глаза кверху, риторически спросил я честную компанию, и сам же ответил, - аид дрейцих! (на идиш это означает: 'Что делает еврей? Еврей крутится!').
   - Он сказал 'эпес' - это наш человек, это настоящий аид! - разволновался пожилой еврей с седыми пейсами. Чужак сказал бы: 'Вус махт аид?', - Но мы просим вас говорить по-русски, здесь, к сожалению, не все понимают по-идиш!
   На это я охотно согласился, не дав себя долго упрашивать.
   - Я не знаю, о чём вы здесь говорите, но ехать надо! - так начал я свою речь, - мы, московские евреи, считаем, что больше этого терпеть нельзя! Я был в Курске, и там тоже так думают, - я указал на Тамару, - вот эмиссар оттуда!
   Компания обернулась к Тамаре и по-родственному закивала ей.
   - Что пить будете? - услужливо спросил меня пожилой еврей.
   - Вообще то, я уже начал 'Алабашлы': - замялся я.
   - Понятно, а закусывать? - продолжал еврейский аксакал.
   - А что здесь имеется кошерного? - озабочено спросил я.
   - О, за это вы не волнуйтесь! - успокоил меня аксакал.
   - Тогда полагаюсь на ваш вкус, - закончил я эту тему, и перешёл к отъезду на Землю Обетованную.
   Я мимолётно кое-что слышал о трудностях и хитростях отъезда на историческую родину и сейчас излагал их от первого лица. Дело в том, что в одну из моих поездок в Москву, я попал в купе (к моему ужасу двухместное!) с пожилой еврейкой из Америки, которая была в Курске в 'агитпоездке'. Она, видимо, приняв попутчика, то есть меня, за еврея, все мозги мне прокомпостировала перечислениями ходов и лазеек для быстрого выезда в Израиль. Вот они мне сейчас и пригодились!
   - Не будем забывать, что наш Моше (пророк Моисей) сорок лет шёл на Землю Обетованную, сам не дошёл, но народ таки довёл! И мы не должны жалеть ни времени, ни денег на отъезд домой!
   А подконец я рассказал собравшимся одну из наиболее эффектных баек в том же ключе:
   - Нет, а вы слышали, как наша Голда перехитрила этих агоев (неевреев) при отъезде на родину? (речь шла о бывшем премьер-министре Израиля Голде Меир). Таки она взяла с собой всю свою старую мебель, потому, что мебель, видите ли, дорога ей была как память! А ящики, в которые упаковали мебель, забили платиновыми гвоздями. Чтобы я так жил, если кто-нибудь из вас отличит железный гвоздь от платинового, не по цене, конечно! И вот, я знаю, но говорят, она так вывезла пятнадцать килограммов платины, а платина костен (стоит) много дороже чем голд (золото)!
   Пейсы заахали, заохали: 'Да, Голда - наше золотце - это голова! Сейчас таких нет!'.
   Я держался из последних сил. Меня мутило - мусульманский 'Алабашлы' никак не 'ложился' с кошерной закуской. Последний мой тост я уже не помню - о нём мне рассказала Тамара. Вроде, я поднялся на слабеющих ногах, налил бокал 'Алабашлы' и провозгласил:
   - Так сплотимся же под сияющим Магендовидом (Звездой Давида, правильнее 'Магендавида', но мне и моим друзьям ближе именно это произношение), который вывел нашего Моше и наш народ, куда ему было надо!
   И выпив бокал, свалился без чувств под стол. Меня подняли, осторожно вынесли наружу и положили на бульварную скамейку, целиком спрятанную в кустах. Тамара обещала 'моему народу', что побережёт меня от милиции и вытрезвителя. 'Вынос тела' состоялся примерно в час дня. Проснувшись около семи вечера, я жалобно запросил воды и валидола, но услышал в ответ:
   - Пьянь еврейская, я шесть часов сижу у тебя в ногах, как какая-нибудь Сара возле тела своего Абрама! Если ты не поспешишь, то ночевать будешь в питерской синагоге, а я пойду к Лере одна! - пригрозила Тамара.
   Поняв, что сейчас шутки неуместны, я собрал последнюю волю в кулак, встал на неверные ноги, и, поддерживаемый Тамарой под руку, побрёл к станции, напевая печальную песню:
   'В воскресенье мать-стару-у-ха,
   К во-ро-там тюрьмы пришла,
   Своему родному сы-ы-ну,
   Пе-е-редачу принесла!'
   Вот такой сионистской выходкой я отомстил Тамаре за необоснованную ревность. Отомстил, но не излечил её от этой досадной болезни:
 
   Крамольные мысли:
 
   Постепенно пылкая страсть к Тамаре Фёдоровне стала затихать, и печальную роль в этом сыграла её беспричинная ревность. Есть ревность - значит должна быть и причина, - решил я, и возобновил свои поездки в Москву. Во-первых, я действительно подзабросил свои научные связи в Москве, во-вторых, меня очень тяготило 'замораживание' отношений с Тамарой Ивановной. Я её продолжал любить, и без неё мне было трудно. Да и вообще - вместо одной 'взрослой' жены приобрёл вторую, да ещё и ревнивую - куда это годится для 'вольного казака'?
   Мой 'побег' из семьи не остался не отмщённым 'женской фракцией' института. Институтские дамы устроили настоящий бойкот Тамаре Фёдоровне, и та вынуждена была уйти с преподавательской работы в бюро переводов при областной библиотеке. Надежда на получение квартиры от института накрылась окончательно.
   Прибыв в Москву, я позвонил Тамаре Ивановне во ВНИИТоргмаш и попросил 'аудиенции'
   - Ресторан 'Прага', семь вечера; встреча у входа, - получил я деловой ответ.
   Тамара встречала меня так, как будто и не было перерыва в наших отношениях. Я во время 'романтического ужина' рассказал, что разводился, и мне было не до поездок. Тамара внимательно посмотрела мне в глаза и поинтересовалась, чем был вызван этот шаг. Взгляд мой блудливо забегал, и я наплёл что-то про эффект 'критической массы' отношений.
   - Всё ясно! - жёстко сказала Тамара, - загулял в Курске, город маленький - вот и 'критическая масса'. А сейчас всё это надоело, и опять приплёлся ко мне! Что ж, я - женщина отходчивая и прощаю тебя!
   Мы, как голубки, поцеловались прямо в зале ресторана, и поехали в Мамонтовку.
   - Ну, что, зятёк, болтает тебя как дерьмо в проруби? - ехидно спросила тётя Полли, когда снова увидела меня в своей квартире.
   - Маменька, не хамите профессору! - шутливо заметила ей Тамара и завела меня в свои апартаменты.
   Знакомая любимая комнатка, зелень, лезущая прямо в раскрытое окно, наша постель, видевшая столько любви! Зачем было все это бросать и менять 'шило на мыло', простите за вульгаризм! Жениться на Тамаре и переехать в Москву! Но тут же вспомнил Аликово: 'Слопает она тебя и не моргнёт!', и немного притих в своих мечтаниях.
   А утром, до похода в ресторан я, конечно же, посетил Моню в ИМАШе. Мой друг был возбуждён, восторжен и романтичен - оказывается, он познакомился с юной девушкой - художницей и влюбился в неё. И, как уверял Моня, она - в него тоже.
   - Я тебя должен обязательно с ней познакомить, ты тоже влюбишься в неё! - плёл какую-то ахинею Моня. А может и не совсем ахинею - нация-то у Мони хитрая! Затеивает, небось, какую-нибудь комбинацию!
   Дело в том, что Моня за долгие годы брачной жизни, практически не изменял жене, хотя и не любил её. Женился он 'в отместку' своей любимой невесте, которая бросила его почти перед свадьбой и вышла за другого. Ну и Моня тут же женился на первой подвернувшейся девушке. 'Одноразовое' совращение его Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене, если это можно так квалифицировать. А тут - невооружённым глазом видно, что влюбился.
   Моня как на духу выложил мне, что его Ольга - француженка по национальности, внебрачная дочь скрипача-француза, учившегося в Московской Консерватории. Она необычайно талантлива - прекрасно рисует, поёт и играет на гитаре. Работает в Большом театре бутафором-декоратором. Ей всего двадцать один год, а выглядит она ещё моложе. Зато страстна необыкновенно: сама звонит в ИМАШ в лабораторию и прямо во время работы тащит его к себе домой на Таганку. Потом, правда, отпускает, опять же, на работу. Вечерами они могут встречаться лишь урывками - Моне надо спешить в семью.