Страница:
- Ушёл, гад, - удовлетворённо констатировала Наташа, но преждевременно. Вдруг раздались стуки в пол, то есть в потолок нижней квартиры.
- Он зашёл к Корнеевым, - поняла Наташа, - они открыли ему и впустили. Эти гады ненавидят меня, они уже жаловались на наши с тобой ночные 'концерты' (что-то не помню о чём это?), они всё расскажут и ему!
Видимо, Игорь стучал шваброй по потолку. Неожиданно рассвирепев, Наташа стала в ответ топать ногами. Стуки затихли. Тогда Наташа, что-то вспомнив, отбила ногой в пол чёткий, знакомый большинству русских мотив: 'А иди ты на хер!'
Посыл был понят, и в ответ в пол опять затарахтели. После полуночи стуки затихли, казалось, что всё устаканилось. Несмотря на призывы Наташи раздеться и бурной любовью выразить 'гадам' своё презрение, я так и сидел одетым часов до двух ночи на стуле, а потом так же одетым прилёг. В шесть часов утра я встал. Наташу разбудить мне так и не удалось, она не открывая глаз, стала пинаться ногами. Тогда я бесшумно открыл дверь и, выглянув на лестницу, посмотрел вниз - там было пусто. Тихо захлопнув дверь, я как кот, мягкими прыжками, в секунду спустился на два этажа. Начиная с третьего этажа, я шёл спокойно, а уж из подъезда вышел вальяжно, гордо, и не торопясь. Попробуй, докажи, откуда я! И подняв воротник пальто, я прогулочным шагом двинулся к общежитию.
В дверь общежития пришлось стучать довольно долго - дежурная тётя Маша спала и никого не ожидала в гости полседьмого утра. Извинившись, я наврал: 'Только что из аэропорта!' - и прошёл к себе на второй этаж. Вот откуда меня уж никто не выгонит! Хорошо дома!
Днём я несколько раз заходил на кафедру химии и всё-таки застал Наташу. Она была в огромных солнцезащитных очках, не очень-то скрывавших густо напудренный фингал. 'Дермаколов' тогда у нас ещё не было!
- Всё о'кей! - жизнерадостно воскликнула она. - Утром он снова позвонил в дверь, и я открыла. Первым делом он спросил про фингал, а затем уже про то, почему я его не пустила. Я и ответила, что приняла его за пьяного, хотя и сама была выпивши. Он простил меня, и мы даже немного поддали с утра. Приехал он всего на один день, вечером уезжает. Заскочил сюда он нелегально, его послали в командировку в Свердловск поездом, а он быстро самолётом - и сюда. Боюсь, как бы не заразить его, придётся напоить до поросячьего визга, чтобы не приставал. Мы-то уже свои, зараза к заразе не пристаёт! - успокоила она меня.
Мне ничего не оставалось, как принимать пачками тетрациклин с норсульфазолом. Весь вечер я просидел у Абросимовых, они никак не могли понять, почему я не у Наташи. Я придумывал всякие небылицы, - устал, дескать, надоело, надо же и у себя дома побыть. Лена хитро улыбнулась мне - подумала, наверное, что-то про 'критические' дни. Как будто мы по-пьянке их замечали!
Гене пришла из Баку (его родины) посылка с фруктами, называемыми 'фей-хоа'. Я очень любил эти фрукты ещё по Грузии и ел их с удовольствием. Гена мне и надавал с собой этих, снаружи зелёных, а внутри красных, с сильным запахом йода фруктов, вкус которых описать трудно. Фрукты были уже немного перезрелые и мягкие, полежавшие, наверное, изрядно в ящике при пересылке.
А поздно вечером в общежитие прибежала Наташа, заскочила к Абросимовым, где тут же и рассказала, что муж приезжал. Лена, укоризненно посмотрела на меня; Абросимовы ведь про мужа знали, в отличие от меня. Мы забрали 'фей-хоа' с собой, по дороге захватили выпивку, закуску и потопали на пятый этаж обмывать отъезд мужа.
- Не дала ему! - хвасталась Наташа, - напоила в усмерть и он почти не приставал. А потом - в Курумоч!
Мы постелили на матрасы чистые простыни и спешно легли 'спать'. Я изрядно задержался на матрасе Наташи и уже за полночь перебрался на свой.
Утром, часов в семь, меня разбудили вздохи и причитания Наташи. Горел свет, Наташа стояла на коленях над своим матрасом и плакала, почему-то разглаживая простыню руками.
Я вскочил и увидел, что простыня на том самом месте, как говорят, 'в эпицентре событий', была вся в каких-то багровых пятнах с фиолетовыми каёмками, пахнущими больницей.
- Ты дала ему! - вскричал я, схватив даму за горло, - а меня опять обманула! Вот он тебя и заразил какой-то страшной болезнью, а самое худшее, что ты успела заразить и меня! Теперь бициллином не отделаешься!
Наташа с рыданиями призналась, что, конечно же 'дала' ему, муж всё-таки, а обманула, чтобы не нервировать меня.
- Что теперь делать, что теперь делать! - причитала несчастная обманщица в отчаянии. Да и я был недалёк от этого - не хватало только этой новой 'могилёвской' болезни, которую принёс из этого города 'наш муж' Игорь. До меня, кажется, стал доходить тайный и ужасный смысл названия этого города:
Я снял простыню, чтобы посмотреть пятна 'на просвет' и обомлел: на матрасе лежали раздавленные в блин мои любимые фрукты - 'фей-хоа'! Видимо, вечером я их второпях положил на Наташин матрас, а она, не заметив зелёных фруктов на фоне зелёного же матраса, накрыла их простынёй. И тут мы их размолотили в блин в наших любовных схватках!
- Наташа, а ведь бутылка с тебя! - сказал я плачущей леди загадочным тоном. Леди повернула ко мне удивлённое, заплаканное, с фингалом лицо, а я поднёс к её носу раздавленные фрукты с непривычными запахом и для русского уха названием.
- Ети твою мать! - только и сумела произнести моя прекрасная леди.
- Маму не трогай! - пригрозил я ей, и послал её, радостную, в магазин - за бутылкой.
С тех пор непривычное для русского слуха название этой экзотической фрукты стало для меня ещё и неприличным:
Счастливая новогодняя ночь
Эффект двойной удачи - избавления от мужа и неизвестной болезни, поверг меня с Наташей в эйфорию, а она, в свою очередь, в загул. Мы и так вели не особенно скромный образ жизни, а теперь и вовсе перестали стыдиться общественности. Ходили на виду у всех в ресторан 'Утёс', имевший в городе дурную славу, и напивались там до чёртиков. А по ночам бегали в этот же 'Утёс', где у сторожихи Гали можно было купить пол-литра 'Российской' за 5 рублей (вместо 3,62 в магазине).
Но неумолимо приближался Новый 1968 год. Про студентов мы (я то ничего, у меня занятий не было, а вот Наташа была задействована в учебном процессе!) совсем уже позабыли, как вдруг часов 9 утра в дверь квартиры зазвонили.
Наташа вскочила с матраса и, подбежав к двери, грозно спросила: 'Кого носит в такую рань?'.
Я не слышал, что ей ответили, но в комнату она вбежала резво и приказала: - Матрасы - в ту комнату, сам тоже! Забыла про зачёт, который назначен на 8 часов утра! Студенты припёрлись!
Я 'мухой' оказался с нашими матрасами и подушками в маленькой комнате, туда же полетели пустые бутылки и остатки закуски, после чего дверь закрылась. По своеобразному гулу я понял, что в большую проходную комнату запустили группу. Платье и бельё Наташи валялись на её матрасе, и я понял, что она принимает студентов в тонком, старом и рваненьком халатике на голое тело! Хотя бы волосы в порядок привела, а то шиньон ведь на боку висит!
- Все заполните зачётки, чтобы мне осталось только подписать! - услышал я голос Наташи, не пришедшей ещё в себя после вчерашнего. Студенты, сопя, принялись заполнять: 'Химия - Летунова - зачтено - 29.12.67', после чего доценту Летуновой, то есть Наташе оставалось только расписаться. Ведомость предусмотрительные студенты тоже принесли с собой. Наверное, лаборант помог, так бы не дали.
За десять минут с группой было покончено. Студенты говорили 'спасибо', и по одному выходили на лестницу. Покончив с группой, Наташа, улыбаясь, вошла в маленькую комнату. Шиньон, как я и предвидел, был на боку. Наташа повалилась на матрас и покрылась нашим общежитейским ('реквизированным', т.е. украденным) одеялом с головой. Мы проспали ещё часика два, после чего отправились на улицу в поисках пива.
В Тольятти, городе в Жигулях, где к историческому заводу, начавшему выпуск знаменитого 'Жигулёвского', ходил городской автобус ? 104, пива днём с огнём не отыщешь! Совдеповский парадокс, который я называю 'шахтинским синдромом'. Побывав как-то зимой в командировке в городе Шахты, где терриконы стоят прямо в городской черте, я замёрз в номере гостиницы. И на мой вопрос - в чём дело? - администратор ответил: 'Угля нет!' А уголь можно приносить прямо с улицы вёдрами!
Но дело не в шахтинском синдроме, а в том, что я уже начинал спиваться и понимал это. Наташа - героиня! Я встретился с ней через четверть века после описываемых событий, и она была жива-здорова, даже продолжала работать доцентом. Правда, уже не в Тольятти. Но, как минимум, пара мужиков живших с ней после меня, померли от пьянства и такой жизни. Помер бы и я, если бы:
Если бы ни прибежал, запыхавшись, утром 31 декабря к нам в 'берлогу' Гена Абросимов, и ни поставил бы меня в известность, что приехала моя жена и ждёт меня у Лены.
- Я сказал, что ты в институте, и что я приведу тебя!
- А я как, что я останусь на Новый Год одна! - захныкала Наташа.
Гена сказал мне: 'Иди домой, а я с ней разберусь!'.
Я 'по-армейски' быстренько оделся и трусцой побежал в общежитие. Лиля еле узнала меня. Кожаного пальто и шапки она не видела вообще, а, кроме того, я уже с неделю не брился и оброс симпатичной чёрной бородкой.
- Это ты? - только и спросила изумлённая Лиля.
- Бороду отпускаю! - ответил я, и, будучи человеком исключительно правдивым, так и поступил.
Начиная с этого дня, я носил бороду в течение тридцати с лишним лет. Потом я сбрил её 'под ноль', как и волосы, хотя всегда носил длинную, до плеч, причёску. Так я почти в пятьдесят лет коренным образом изменил свой имидж. А что меня побудило к этому - расскажу после.
Я привёл Лилю в мою комнату, и она, конечно же, сразу поняла, что комната нежилая. Всё покрыто слоем пыли, но были и другие, понятные только женщинам и разведчикам признаки. Вытряхнув простыню и одеяло, я после недолгих расспросов, положил жену отдыхать, а сам пошёл делать закупки к встрече Нового Года в комнате общежития.
К вечеру в моей комнате уже был поставлен большой стол, составленный из моего столика, двух тумбочек и большого листа текстолита. Его покрыли бумажной скатертью, поставили пять приборов - что-то от Лены с Геной, а что-то купили. Было шампанское, вино из Грузии, коньяк и водка. Даже 'ёлка' - маленькая сосна, вырубленная мной в бору, метров за двести от общежития, тоже была.
Деньги мне платили, по моему понятию, огромные - за что только, непонятно. Портят людей 'халявные', не заработанные ими деньги, вот и меня за пару месяцев без работы, эти деньги чуть не сгубили. Если бы их не было, то я разгружал бы уголь или перетаскивал мясные туши, а не бросился бы в пьянство и разврат.
Но вернёмся к Новому Году: пять приборов - это для меня с Лилей, Гены с Леной и её пятнадцатилетней сестры, приехавшей из Саратова навестить родственников. Но пришлось поставить и шестой прибор - к Лене заявилась 'подшофе' Наташа и попросила не бросать её одну. Чтож, нас демонстративно познакомили Абросимовы - меня назвали Нурбеем Владимировичем, как положено - доцент с кафедры 'Теоретическая механика'. Наташа назвала себя, протянув руку для пожатия.
Сели за стол, налили шампанского, маленький сетевой репродуктор верещал - то из Москвы, то из Куйбышева, то из Тольятти. Наконец, пробили куранты всё-таки из Москвы, мы весело чокнулись и выпили, я стал открывать штопором бутылки с вином. Наташу вдруг 'потянуло' на поэзию:
- Воткнём же штопор в упругость пробки,
Пусть взгляды женщин не будут робки!
- продекламировала она, немножко гнусаво. И вдруг обратилась ко мне: 'Нури', - с просьбой налить там чего-то. Лиля мигом стрельнула в неё глазами, Лена толкнула ее под столом ногой.
Я удивлённо спросил: - Вы меня?
Та стала лепетать о том, что у неё в Казани был знакомый Нурбей, так его все называли Нури, и так далее: Но 'слежка' за нашим поведением уже началась. Всё это не скрылось от малолетней сестры Лены, которая с нескрываемым любопытством наблюдала за словами, многозначительными взглядами, толчками ногой, и другими полными тайного смысла действиями взрослых.
И вдруг из репродуктора донеслась неизвестная доселе песня - 'С чего начинается Родина:' Надо сказать, что песня эта и на выдержанных людей производила сильное впечатление, а тут мы все выпившие, удалённые от любимой 'малой' родины. Кто от Москвы, кто от Тбилиси, кто от Казани, кто-то от Саратова, к тому же, некоторые были уже с изрядно подпорченными нервами. И, не выдержав нервного, и мало ещё какого напряжения, Наташа громко разрыдалась. Лена бросилась её успокаивать, а Лиля, всё поняв, бросилась энергично царапать мне лицо, успев порядком его изуродовать!
Гена стал удерживать её за руки. Положение было критическое. Но 'спасла' его малолетняя сестра Лены. Вскочив со стула с заплаканным лицом, она патетически обратилась к присутствующим:
- Послушайте, взрослые, я ничего не понимаю, объясните мне, пожалуйста, кто здесь кого любит?
Этот слёзный детский призыв поставил нас на место: мы все дружно расхохотались и продолжили выпивать, простив всем всё и забыв обо всём, кроме Нового Года. Под утро пьяненькую Наташу забрали Гена с Леной. Как они улеглись там вчетвером - остаётся загадкой. Я предложил, правда, 'разбиться' на тройки, и оставить Наташу у нас, но не понимающая тольяттинских шуток Лиля, опять показала, было, когти:
Наконец, проводив гостей, мы с женой улеглись на узенькой общежитейской кровати, и, согласно брачному кодексу, я должен был исполнить свои супружеские обязанности. Но я их всё не исполнял. На вопрос жены о причинах моего воздержания, я не скрывая, сообщил, что боюсь заразить её, не будучи уверен в своей 'стерильности'. Лиля пристально посмотрела на меня, и поняла, что перед ней стояла альтернатива - либо снова вцепиться мне в лицо, либо примириться с реальностью. Но, подумав, решила:
- А, чёрт с ним, давай! - махнула она рукой, и я понял это, как руководство к действию.
Назавтра я купил в аптеке ещё триста тысяч единиц бициллина, новокаин, шприц, и Лиля сама вколола мне лекарство, правда, несколько преждевременно.
Тбилисские морозы
Мы договорились вместе поехать в Тбилиси. Лиля рассказала мне про увольнение Геракла и высказала мысль, что надо бы встретиться с Трили, может он предложит мне отдел, освободившийся 'из-под' Геракла. На фоне моих неудач в Тольятти, я счёл это предложение дельным. Официально попросил отгул в счёт предстоящего отпуска, и до начала нового семестра - 7 февраля, я был свободен.
Поехали мы через Москву поездом: было решено проверить меня на 'стерильность' в большом городе у платного врача. А такого я знал, по крайней мере, по табличке, вывешенной на бывшей улице Кирова (Мясницкой), напротив своеобразного здания ЦСУ, построенного по проекту великого Корбюзье. Табличка гласила - 'Д-р Альф, венерические заболевания'.
Приехав в Москву, мы сразу же зашли на Мясницкую, и я, отпустив Лилю погулять, не без трепета зашёл к доктору. Альф принимал прямо в своей квартире, ассистировали ему две женщины - пожилая и молодая, думаю, что это были его жена и дочь. Очереди не было, и я сразу прошёл в кабинет. Доктор оказался худющим стариком лет под восемьдесят, почти слепым, но страшным матюгальщиком. Пациентов своих он называл на 'ты', и говорил с ними сплошным матом, видимо те лучшего обращения и не заслуживали.
Я обрисовал ему симптомы моей болезни, но он прервал меня, как только я начал.
- Всё ясно - гоноррея! Лечился ли как нибудь?
Я, смакую подробности, описал, как мы сперва разводили бициллин водой из чайника на блюдечке, а получившуюся кашу пытались вколоть в 'мягкое место'. Ну, и как потом всё-таки вкололи миллион бициллина с новокаином, под обильный гарнир водки. Ну, и про заключительный укол в триста тысяч.
Доктор Альф прерывал мой рассказ такими матерными восклицаниями, что в комнату даже заглянула пожилая женщина и спросила, всё ли у нас в порядке. Альф отдышался и констатировал: 'в общем, всё правильно, хотя могли оба и подохнуть!'
- Завтра с ночи задержи мочу, а утром пораньше приезжай ко мне. Постарайся водку не пить или пить поменьше!
Остановились мы с Лилей у дяди - он поместил нас в своей художественной мастерской, которую ему недавно выделили. Это была маленькая однокомнатная квартира гостиничного типа, без кухни, но с туалетом и умывальником. Там оказалось очень удобно, так как мы были одни.
Водку я всё равно выпил, но, тем не менее, мочу задержал. Утром, часов в восемь, едва удерживаясь от 'протекания', я сел в такси и примчался к Альфу. На каждом ухабе, не в силах удержать, часть мочи я всё-таки терял. Сдерживаясь из последних сил, я поднялся-таки к Альфу и позвонил в квартиру. Дверь мне открыли, но к своему ужасу, я увидел в коридоре очередь из трёх человек. Понимая, что не удержу своей ноши, я попросил доложить, что пришёл больной с переполненным мочевым пузырём.
Альф принял меня без очереди. Подвёл к умывальнику и приказал наполнить по очереди три пробирки - в начале, в середине, и в конце процесса. Кажется, до этого он сделал мне массаж предстательной железы, надев резиновый напаличник и приговаривая: 'Это моя работа!'.
Альф выписал мне направление в лабораторию (которая почему-то оказалась на первом этаже прямо в доме, где жил доктор), сослепу переходя ручкой с бланка на клеёнчатую скатерть стола. А я в это время поинтересовался, почему он просит больных помочиться в умывальник, хотя рядом стоял унитаз.
- Ты что, с деревни приехал? - Альф даже оторвался от писанины, - где ты видел, чтобы мужики в унитаз писали? Если есть умывальник, то мужик, если, конечно, он не дурной, всегда писает туда. Во-первых, не обмочит всё вокруг, а во-вторых, тут же подмоется, не отходя от 'кассы'!
Альф вручил мне три пробирки, направление, взял деньги (не помню уже сколько, но немного), и сказал:
- Если всё в порядке - иди домой и впредь веди себя умнее, если нет - зайдёшь ко мне снова!
Ёжась от стыда, я понёс пробирки в лабораторию. Подойдя к окошечку, я не обнаружил там приёмщицы, и робко, жалобным голосом попросил позвать её.
- Маня, тебя тут опять сифилитик от Альфа спрашивает! - с нескрываемым презрением прокричала, кажется, уборщица.
Не торопясь и изобразив губами 'куриную гузку', Маня брезгливо приняла у меня пробирки и направление.
- Завтра зайдите за результатом! - бросила она мне, и уже обращаясь к товаркам, продолжила - этот Альф совсем ослеп от старости - гляди, как он заполнил направление!
Весь день я нервничал, даже пошли в кино, чтобы отвлечься, а вечером зашли к дяде. Я рассказал ему о том, какова жизнь в Тольятти, как там хорошо и перспективно. Чувствуя, что я привираю, дядя ворчливо спросил, ужалив меня в самое сердце:
- Следующим, какой город будет - может Сыктывкар?
Утром я, дрожа от нетерпения, зашёл в лабораторию и назвал свою фамилию, прибавив: 'от Альфа'.
Маня вынесла результат анализа и передала бумажку мне в руки, как мне показалось, с уважением:
- Гонококков не обнаружено! - доброжелательно сказала она. Я бережно принял от неё бумажку, вежливо поблагодарил, и, выпячивая грудь от гордости, вышел из лаборатории.
- А ну, попробуйте назвать меня сифилитиком, и узнаете, что я ещё и мастер спорта по штанге! - бросал я немой вызов прохожим, но они бежали по своим делам, не обращая на меня никакого внимания. Справку же я заботливо сложил в паспорт, чтобы не потерять.
Вечером того же дня мы выехали в Тбилиси. А, уже подъезжая туда, мы были поражены, как видами из окон, так и разговорами, о том, что в Восточной Грузии небывалые морозы. Ночью было 22 градуса, такого не помнит никто! В городе, где преимущественно печное отопление, а топлива-то и в помине нет! Это вам не Шахты, где уголь рассыпан по улицам, а в домах всё равно мороз!
Воздушные линии электропередач, не рассчитанные на такие морозы, порвались от перенатяжения. Вода в трубах замёрзла и разорвала их. Дома температура в комнатах - минус 5 градусов!
Я сбегал в керосиновую лавку и принёс два бидона керосина. Достали из подвала старую печку-'буржуйку', вывели трубу в вентиляционный люк, и топили 'буржуйку' керосином, сидя всё время перед печкой и заливая туда керосин кружкой по мере выгорания. Детей отправили к родителям жены - у них был собственный дом на окраине Тбилиси с печью и дровами.
Днём я всё-таки сбегал к Трили на приём.
- Ра гатсухебс, бичо? ('Что беспокоит, мальчик?') - псевдоласково спросил он меня при встрече.
Я рассказал, что, приехав в Тбилиси на несколько дней, не мог не нанести визита вежливости своему учителю:
Трили без интереса выслушал меня, задал для приличия ещё пару вопросов бытового плана, спросил про погоду в Тольятти. Я, не без ехидства, отвечал, что погода и температура там - такие же, как сейчас в Тбилиси. Но в домах почему-то тепло и идёт горячая вода.
Так мы расстались и больше не виделись. Потом я узнал, что как Трили рассчитывал, так и вышло. На очередных выборах его забаллотировали в вице-президенты, и он, как и предполагал, вернулся в институт директором. 'Малахольный' Самсончик получил пинок под зад, Авель остался заместителем директора. Умер Тициан Тицианович вовремя, не дожив до войны, разрушения экономики и науки Грузии.
Пару слов о моём приятеле Маникашвили. После того, как его уволили уже из Комитета по науке, он опять запил и загулял. Вот тут-то сбылась вторая часть моего проклятья, которое слышали десятки людей. Первая его часть, если помните, состояла в том, что Геракла выгонят с работы через три месяца после моего ухода из института - и это сбылось даже на десять дней раньше предсказанного. Вторая же часть заключалась в том, что Геракл должен 'потерять' один глаз после того, как его выгонят с работы.
И вот, в пьяной драке во время загула, Геракл и 'потерял' один глаз. Ну, не в буквальном смысле слова 'потерял' - выпал он, скажем так, сам собой из глазницы, и поминай, как звали, а выбили ему его приятели-драчуны. Пришлось вставлять стеклянный. Научный коллектив НИИММПМ был в шоке - проклятия опального абхаза сбываются, надо спасать Геракла - бывший 'свой', всё-таки!
И вот несколько человек из НИИММПМ приезжают в Тольятти (это уже поздней весной 1968 года). Находят меня в политехническом и зовут выпить - давно, мол, не виделись, приехали, дескать, по делам на строящийся завод и нашли тебя. А выражения лиц у всех - странные. Ну, пошёл я с ними в гостиницу, выпили немного, а они как хором вскричат:
- Слуши, прасти Геракли, сними с него твои проклиати!
И рассказали о последовательном исполнении проклятий. Я пытаюсь всё обратить в шутку - не выходит, они продолжают требовать: 'сними, да сними с него проклиати!'.
Ну, тогда я, как бы всерьёз, сделав страшное лицо и подняв руку вверх, провозгласил: 'Снимаю моё проклятие! Больше Геракла не будут выгонять с работы, если только не на пенсию, и больше не будет он 'терять' своего, уже единственного глаза!'.
Компания осталась довольной, и мы, выпив ещё, расстались.
И, надо бы сказать о последней моей встрече с Гераклом, которая состоялась в середине 80-х годов в Сухуми.
Я каждое лето навещал свою маму, которая в 80-х годах переехала жить в Сухуми. Помню, я очень тосковал и скучал в этом городе. Приятелей у меня там не было, подруг тоже. Вот и бродил вечерами по набережной Руставели, бесцельно рассматривая прохожих. И вдруг среди толпы я замечаю моего 'заклятого друга' Геракла. Весь седой, обрюзгший пожилой человек, но как я могу забыть его - он мой благодетель - из-за него я так удачно уехал из Грузии.
Я уже жил и работал в Москве и благодаря участию в популярной телепередаче 'Это вы можете' меня узнавали не только на улицах Москвы, но и в неосвещённых общественных туалетах Сухума. Поясняю - захожу как-то в сухумский туалет, а там кромешная темнота. Ну, я и матюгнулся изощрённо, пытаясь пристроиться к стенке. А тут голос от кого-то, сидящего сбоку: 'Профессор Гулиа, передача 'Это вы можете', узнал по голосу!'. Я так и рванул из туалета, даже не выполнив до конца своего дела.
- Батоно Геракл, - неуверенно позвал я, - ты ли это?
Он узнал меня, несмотря на бороду, мы обнялись, и я пригласил его к себе домой - выпить за встречу. Жила мама почти прямо у моря, пять минут хода от набережной. Мы зашли ко мне, мама была хорошо знакома с Гераклом - мы часто выпивали у меня дома в Тбилиси. Она быстро организовала закуску, чача была, и мы выпили с Гераклом основательно. А он всё старался у меня выпытать, знаю ли я про то, что он одноглазый.
- Посмотри мне в лицо, - говорит, - находишь ли ты в нём изменения?
Глаз стеклянный так и смотрит вбок, но я делаю вид, что не замечаю этого.
- Да поседел сильно, - говорю я, - а больше ничего не замечаю!
Он начинает плести что-то про КГБ, дескать, охотились за ним, пытались убить - базу подводит под отсутствие глаза, стыдно ему, что глаз в пьяной драке выбили. Ну и решил я над ним подшутить по сценарию грузинского писателя Нодара Думбадзе.
Мама постелила Гераклу постель в свободной комнате, он ложится, сильно выпивши, а я ему чашку с водой приношу.
- Я не пью воды ночью! - гордо отказывается от чашки Геракл.
- Да нет, батоно Геракл, это чтобы глаз положить! А то опять потеряешь и скажешь, что Нурбей виноват!
Что с ним было - это и истерика и неистовство вместе! Я же поддаю ему под дых и приговариваю: 'Не делай гадости людям - глаза будут целее!' Поддаю по рёбрам: 'Не присваивай чужой работы - рёбра будут целее!' Наконец, положил его, побитого, на постель, и он заснул. Утром же я сделал вид обиженного:
- Ну и драчун же ты, батоно Геракл! Никак не мог тебя спать уложить - то ты под дых мне дашь, то кулаком по рёбрам - раньше ты, выпивши, смирнее был. Пришлось тебя силой укладывать! А про глаз - ни слова! Поднялся бедный побитый Геракл с постели, налил я нам по рюмочке опохмелиться, и расстались мы. Даже не знаю, жив ли он сейчас или нет.
- Он зашёл к Корнеевым, - поняла Наташа, - они открыли ему и впустили. Эти гады ненавидят меня, они уже жаловались на наши с тобой ночные 'концерты' (что-то не помню о чём это?), они всё расскажут и ему!
Видимо, Игорь стучал шваброй по потолку. Неожиданно рассвирепев, Наташа стала в ответ топать ногами. Стуки затихли. Тогда Наташа, что-то вспомнив, отбила ногой в пол чёткий, знакомый большинству русских мотив: 'А иди ты на хер!'
Посыл был понят, и в ответ в пол опять затарахтели. После полуночи стуки затихли, казалось, что всё устаканилось. Несмотря на призывы Наташи раздеться и бурной любовью выразить 'гадам' своё презрение, я так и сидел одетым часов до двух ночи на стуле, а потом так же одетым прилёг. В шесть часов утра я встал. Наташу разбудить мне так и не удалось, она не открывая глаз, стала пинаться ногами. Тогда я бесшумно открыл дверь и, выглянув на лестницу, посмотрел вниз - там было пусто. Тихо захлопнув дверь, я как кот, мягкими прыжками, в секунду спустился на два этажа. Начиная с третьего этажа, я шёл спокойно, а уж из подъезда вышел вальяжно, гордо, и не торопясь. Попробуй, докажи, откуда я! И подняв воротник пальто, я прогулочным шагом двинулся к общежитию.
В дверь общежития пришлось стучать довольно долго - дежурная тётя Маша спала и никого не ожидала в гости полседьмого утра. Извинившись, я наврал: 'Только что из аэропорта!' - и прошёл к себе на второй этаж. Вот откуда меня уж никто не выгонит! Хорошо дома!
Днём я несколько раз заходил на кафедру химии и всё-таки застал Наташу. Она была в огромных солнцезащитных очках, не очень-то скрывавших густо напудренный фингал. 'Дермаколов' тогда у нас ещё не было!
- Всё о'кей! - жизнерадостно воскликнула она. - Утром он снова позвонил в дверь, и я открыла. Первым делом он спросил про фингал, а затем уже про то, почему я его не пустила. Я и ответила, что приняла его за пьяного, хотя и сама была выпивши. Он простил меня, и мы даже немного поддали с утра. Приехал он всего на один день, вечером уезжает. Заскочил сюда он нелегально, его послали в командировку в Свердловск поездом, а он быстро самолётом - и сюда. Боюсь, как бы не заразить его, придётся напоить до поросячьего визга, чтобы не приставал. Мы-то уже свои, зараза к заразе не пристаёт! - успокоила она меня.
Мне ничего не оставалось, как принимать пачками тетрациклин с норсульфазолом. Весь вечер я просидел у Абросимовых, они никак не могли понять, почему я не у Наташи. Я придумывал всякие небылицы, - устал, дескать, надоело, надо же и у себя дома побыть. Лена хитро улыбнулась мне - подумала, наверное, что-то про 'критические' дни. Как будто мы по-пьянке их замечали!
Гене пришла из Баку (его родины) посылка с фруктами, называемыми 'фей-хоа'. Я очень любил эти фрукты ещё по Грузии и ел их с удовольствием. Гена мне и надавал с собой этих, снаружи зелёных, а внутри красных, с сильным запахом йода фруктов, вкус которых описать трудно. Фрукты были уже немного перезрелые и мягкие, полежавшие, наверное, изрядно в ящике при пересылке.
А поздно вечером в общежитие прибежала Наташа, заскочила к Абросимовым, где тут же и рассказала, что муж приезжал. Лена, укоризненно посмотрела на меня; Абросимовы ведь про мужа знали, в отличие от меня. Мы забрали 'фей-хоа' с собой, по дороге захватили выпивку, закуску и потопали на пятый этаж обмывать отъезд мужа.
- Не дала ему! - хвасталась Наташа, - напоила в усмерть и он почти не приставал. А потом - в Курумоч!
Мы постелили на матрасы чистые простыни и спешно легли 'спать'. Я изрядно задержался на матрасе Наташи и уже за полночь перебрался на свой.
Утром, часов в семь, меня разбудили вздохи и причитания Наташи. Горел свет, Наташа стояла на коленях над своим матрасом и плакала, почему-то разглаживая простыню руками.
Я вскочил и увидел, что простыня на том самом месте, как говорят, 'в эпицентре событий', была вся в каких-то багровых пятнах с фиолетовыми каёмками, пахнущими больницей.
- Ты дала ему! - вскричал я, схватив даму за горло, - а меня опять обманула! Вот он тебя и заразил какой-то страшной болезнью, а самое худшее, что ты успела заразить и меня! Теперь бициллином не отделаешься!
Наташа с рыданиями призналась, что, конечно же 'дала' ему, муж всё-таки, а обманула, чтобы не нервировать меня.
- Что теперь делать, что теперь делать! - причитала несчастная обманщица в отчаянии. Да и я был недалёк от этого - не хватало только этой новой 'могилёвской' болезни, которую принёс из этого города 'наш муж' Игорь. До меня, кажется, стал доходить тайный и ужасный смысл названия этого города:
Я снял простыню, чтобы посмотреть пятна 'на просвет' и обомлел: на матрасе лежали раздавленные в блин мои любимые фрукты - 'фей-хоа'! Видимо, вечером я их второпях положил на Наташин матрас, а она, не заметив зелёных фруктов на фоне зелёного же матраса, накрыла их простынёй. И тут мы их размолотили в блин в наших любовных схватках!
- Наташа, а ведь бутылка с тебя! - сказал я плачущей леди загадочным тоном. Леди повернула ко мне удивлённое, заплаканное, с фингалом лицо, а я поднёс к её носу раздавленные фрукты с непривычными запахом и для русского уха названием.
- Ети твою мать! - только и сумела произнести моя прекрасная леди.
- Маму не трогай! - пригрозил я ей, и послал её, радостную, в магазин - за бутылкой.
С тех пор непривычное для русского слуха название этой экзотической фрукты стало для меня ещё и неприличным:
Счастливая новогодняя ночь
Эффект двойной удачи - избавления от мужа и неизвестной болезни, поверг меня с Наташей в эйфорию, а она, в свою очередь, в загул. Мы и так вели не особенно скромный образ жизни, а теперь и вовсе перестали стыдиться общественности. Ходили на виду у всех в ресторан 'Утёс', имевший в городе дурную славу, и напивались там до чёртиков. А по ночам бегали в этот же 'Утёс', где у сторожихи Гали можно было купить пол-литра 'Российской' за 5 рублей (вместо 3,62 в магазине).
Но неумолимо приближался Новый 1968 год. Про студентов мы (я то ничего, у меня занятий не было, а вот Наташа была задействована в учебном процессе!) совсем уже позабыли, как вдруг часов 9 утра в дверь квартиры зазвонили.
Наташа вскочила с матраса и, подбежав к двери, грозно спросила: 'Кого носит в такую рань?'.
Я не слышал, что ей ответили, но в комнату она вбежала резво и приказала: - Матрасы - в ту комнату, сам тоже! Забыла про зачёт, который назначен на 8 часов утра! Студенты припёрлись!
Я 'мухой' оказался с нашими матрасами и подушками в маленькой комнате, туда же полетели пустые бутылки и остатки закуски, после чего дверь закрылась. По своеобразному гулу я понял, что в большую проходную комнату запустили группу. Платье и бельё Наташи валялись на её матрасе, и я понял, что она принимает студентов в тонком, старом и рваненьком халатике на голое тело! Хотя бы волосы в порядок привела, а то шиньон ведь на боку висит!
- Все заполните зачётки, чтобы мне осталось только подписать! - услышал я голос Наташи, не пришедшей ещё в себя после вчерашнего. Студенты, сопя, принялись заполнять: 'Химия - Летунова - зачтено - 29.12.67', после чего доценту Летуновой, то есть Наташе оставалось только расписаться. Ведомость предусмотрительные студенты тоже принесли с собой. Наверное, лаборант помог, так бы не дали.
За десять минут с группой было покончено. Студенты говорили 'спасибо', и по одному выходили на лестницу. Покончив с группой, Наташа, улыбаясь, вошла в маленькую комнату. Шиньон, как я и предвидел, был на боку. Наташа повалилась на матрас и покрылась нашим общежитейским ('реквизированным', т.е. украденным) одеялом с головой. Мы проспали ещё часика два, после чего отправились на улицу в поисках пива.
В Тольятти, городе в Жигулях, где к историческому заводу, начавшему выпуск знаменитого 'Жигулёвского', ходил городской автобус ? 104, пива днём с огнём не отыщешь! Совдеповский парадокс, который я называю 'шахтинским синдромом'. Побывав как-то зимой в командировке в городе Шахты, где терриконы стоят прямо в городской черте, я замёрз в номере гостиницы. И на мой вопрос - в чём дело? - администратор ответил: 'Угля нет!' А уголь можно приносить прямо с улицы вёдрами!
Но дело не в шахтинском синдроме, а в том, что я уже начинал спиваться и понимал это. Наташа - героиня! Я встретился с ней через четверть века после описываемых событий, и она была жива-здорова, даже продолжала работать доцентом. Правда, уже не в Тольятти. Но, как минимум, пара мужиков живших с ней после меня, померли от пьянства и такой жизни. Помер бы и я, если бы:
Если бы ни прибежал, запыхавшись, утром 31 декабря к нам в 'берлогу' Гена Абросимов, и ни поставил бы меня в известность, что приехала моя жена и ждёт меня у Лены.
- Я сказал, что ты в институте, и что я приведу тебя!
- А я как, что я останусь на Новый Год одна! - захныкала Наташа.
Гена сказал мне: 'Иди домой, а я с ней разберусь!'.
Я 'по-армейски' быстренько оделся и трусцой побежал в общежитие. Лиля еле узнала меня. Кожаного пальто и шапки она не видела вообще, а, кроме того, я уже с неделю не брился и оброс симпатичной чёрной бородкой.
- Это ты? - только и спросила изумлённая Лиля.
- Бороду отпускаю! - ответил я, и, будучи человеком исключительно правдивым, так и поступил.
Начиная с этого дня, я носил бороду в течение тридцати с лишним лет. Потом я сбрил её 'под ноль', как и волосы, хотя всегда носил длинную, до плеч, причёску. Так я почти в пятьдесят лет коренным образом изменил свой имидж. А что меня побудило к этому - расскажу после.
Я привёл Лилю в мою комнату, и она, конечно же, сразу поняла, что комната нежилая. Всё покрыто слоем пыли, но были и другие, понятные только женщинам и разведчикам признаки. Вытряхнув простыню и одеяло, я после недолгих расспросов, положил жену отдыхать, а сам пошёл делать закупки к встрече Нового Года в комнате общежития.
К вечеру в моей комнате уже был поставлен большой стол, составленный из моего столика, двух тумбочек и большого листа текстолита. Его покрыли бумажной скатертью, поставили пять приборов - что-то от Лены с Геной, а что-то купили. Было шампанское, вино из Грузии, коньяк и водка. Даже 'ёлка' - маленькая сосна, вырубленная мной в бору, метров за двести от общежития, тоже была.
Деньги мне платили, по моему понятию, огромные - за что только, непонятно. Портят людей 'халявные', не заработанные ими деньги, вот и меня за пару месяцев без работы, эти деньги чуть не сгубили. Если бы их не было, то я разгружал бы уголь или перетаскивал мясные туши, а не бросился бы в пьянство и разврат.
Но вернёмся к Новому Году: пять приборов - это для меня с Лилей, Гены с Леной и её пятнадцатилетней сестры, приехавшей из Саратова навестить родственников. Но пришлось поставить и шестой прибор - к Лене заявилась 'подшофе' Наташа и попросила не бросать её одну. Чтож, нас демонстративно познакомили Абросимовы - меня назвали Нурбеем Владимировичем, как положено - доцент с кафедры 'Теоретическая механика'. Наташа назвала себя, протянув руку для пожатия.
Сели за стол, налили шампанского, маленький сетевой репродуктор верещал - то из Москвы, то из Куйбышева, то из Тольятти. Наконец, пробили куранты всё-таки из Москвы, мы весело чокнулись и выпили, я стал открывать штопором бутылки с вином. Наташу вдруг 'потянуло' на поэзию:
- Воткнём же штопор в упругость пробки,
Пусть взгляды женщин не будут робки!
- продекламировала она, немножко гнусаво. И вдруг обратилась ко мне: 'Нури', - с просьбой налить там чего-то. Лиля мигом стрельнула в неё глазами, Лена толкнула ее под столом ногой.
Я удивлённо спросил: - Вы меня?
Та стала лепетать о том, что у неё в Казани был знакомый Нурбей, так его все называли Нури, и так далее: Но 'слежка' за нашим поведением уже началась. Всё это не скрылось от малолетней сестры Лены, которая с нескрываемым любопытством наблюдала за словами, многозначительными взглядами, толчками ногой, и другими полными тайного смысла действиями взрослых.
И вдруг из репродуктора донеслась неизвестная доселе песня - 'С чего начинается Родина:' Надо сказать, что песня эта и на выдержанных людей производила сильное впечатление, а тут мы все выпившие, удалённые от любимой 'малой' родины. Кто от Москвы, кто от Тбилиси, кто от Казани, кто-то от Саратова, к тому же, некоторые были уже с изрядно подпорченными нервами. И, не выдержав нервного, и мало ещё какого напряжения, Наташа громко разрыдалась. Лена бросилась её успокаивать, а Лиля, всё поняв, бросилась энергично царапать мне лицо, успев порядком его изуродовать!
Гена стал удерживать её за руки. Положение было критическое. Но 'спасла' его малолетняя сестра Лены. Вскочив со стула с заплаканным лицом, она патетически обратилась к присутствующим:
- Послушайте, взрослые, я ничего не понимаю, объясните мне, пожалуйста, кто здесь кого любит?
Этот слёзный детский призыв поставил нас на место: мы все дружно расхохотались и продолжили выпивать, простив всем всё и забыв обо всём, кроме Нового Года. Под утро пьяненькую Наташу забрали Гена с Леной. Как они улеглись там вчетвером - остаётся загадкой. Я предложил, правда, 'разбиться' на тройки, и оставить Наташу у нас, но не понимающая тольяттинских шуток Лиля, опять показала, было, когти:
Наконец, проводив гостей, мы с женой улеглись на узенькой общежитейской кровати, и, согласно брачному кодексу, я должен был исполнить свои супружеские обязанности. Но я их всё не исполнял. На вопрос жены о причинах моего воздержания, я не скрывая, сообщил, что боюсь заразить её, не будучи уверен в своей 'стерильности'. Лиля пристально посмотрела на меня, и поняла, что перед ней стояла альтернатива - либо снова вцепиться мне в лицо, либо примириться с реальностью. Но, подумав, решила:
- А, чёрт с ним, давай! - махнула она рукой, и я понял это, как руководство к действию.
Назавтра я купил в аптеке ещё триста тысяч единиц бициллина, новокаин, шприц, и Лиля сама вколола мне лекарство, правда, несколько преждевременно.
Тбилисские морозы
Мы договорились вместе поехать в Тбилиси. Лиля рассказала мне про увольнение Геракла и высказала мысль, что надо бы встретиться с Трили, может он предложит мне отдел, освободившийся 'из-под' Геракла. На фоне моих неудач в Тольятти, я счёл это предложение дельным. Официально попросил отгул в счёт предстоящего отпуска, и до начала нового семестра - 7 февраля, я был свободен.
Поехали мы через Москву поездом: было решено проверить меня на 'стерильность' в большом городе у платного врача. А такого я знал, по крайней мере, по табличке, вывешенной на бывшей улице Кирова (Мясницкой), напротив своеобразного здания ЦСУ, построенного по проекту великого Корбюзье. Табличка гласила - 'Д-р Альф, венерические заболевания'.
Приехав в Москву, мы сразу же зашли на Мясницкую, и я, отпустив Лилю погулять, не без трепета зашёл к доктору. Альф принимал прямо в своей квартире, ассистировали ему две женщины - пожилая и молодая, думаю, что это были его жена и дочь. Очереди не было, и я сразу прошёл в кабинет. Доктор оказался худющим стариком лет под восемьдесят, почти слепым, но страшным матюгальщиком. Пациентов своих он называл на 'ты', и говорил с ними сплошным матом, видимо те лучшего обращения и не заслуживали.
Я обрисовал ему симптомы моей болезни, но он прервал меня, как только я начал.
- Всё ясно - гоноррея! Лечился ли как нибудь?
Я, смакую подробности, описал, как мы сперва разводили бициллин водой из чайника на блюдечке, а получившуюся кашу пытались вколоть в 'мягкое место'. Ну, и как потом всё-таки вкололи миллион бициллина с новокаином, под обильный гарнир водки. Ну, и про заключительный укол в триста тысяч.
Доктор Альф прерывал мой рассказ такими матерными восклицаниями, что в комнату даже заглянула пожилая женщина и спросила, всё ли у нас в порядке. Альф отдышался и констатировал: 'в общем, всё правильно, хотя могли оба и подохнуть!'
- Завтра с ночи задержи мочу, а утром пораньше приезжай ко мне. Постарайся водку не пить или пить поменьше!
Остановились мы с Лилей у дяди - он поместил нас в своей художественной мастерской, которую ему недавно выделили. Это была маленькая однокомнатная квартира гостиничного типа, без кухни, но с туалетом и умывальником. Там оказалось очень удобно, так как мы были одни.
Водку я всё равно выпил, но, тем не менее, мочу задержал. Утром, часов в восемь, едва удерживаясь от 'протекания', я сел в такси и примчался к Альфу. На каждом ухабе, не в силах удержать, часть мочи я всё-таки терял. Сдерживаясь из последних сил, я поднялся-таки к Альфу и позвонил в квартиру. Дверь мне открыли, но к своему ужасу, я увидел в коридоре очередь из трёх человек. Понимая, что не удержу своей ноши, я попросил доложить, что пришёл больной с переполненным мочевым пузырём.
Альф принял меня без очереди. Подвёл к умывальнику и приказал наполнить по очереди три пробирки - в начале, в середине, и в конце процесса. Кажется, до этого он сделал мне массаж предстательной железы, надев резиновый напаличник и приговаривая: 'Это моя работа!'.
Альф выписал мне направление в лабораторию (которая почему-то оказалась на первом этаже прямо в доме, где жил доктор), сослепу переходя ручкой с бланка на клеёнчатую скатерть стола. А я в это время поинтересовался, почему он просит больных помочиться в умывальник, хотя рядом стоял унитаз.
- Ты что, с деревни приехал? - Альф даже оторвался от писанины, - где ты видел, чтобы мужики в унитаз писали? Если есть умывальник, то мужик, если, конечно, он не дурной, всегда писает туда. Во-первых, не обмочит всё вокруг, а во-вторых, тут же подмоется, не отходя от 'кассы'!
Альф вручил мне три пробирки, направление, взял деньги (не помню уже сколько, но немного), и сказал:
- Если всё в порядке - иди домой и впредь веди себя умнее, если нет - зайдёшь ко мне снова!
Ёжась от стыда, я понёс пробирки в лабораторию. Подойдя к окошечку, я не обнаружил там приёмщицы, и робко, жалобным голосом попросил позвать её.
- Маня, тебя тут опять сифилитик от Альфа спрашивает! - с нескрываемым презрением прокричала, кажется, уборщица.
Не торопясь и изобразив губами 'куриную гузку', Маня брезгливо приняла у меня пробирки и направление.
- Завтра зайдите за результатом! - бросила она мне, и уже обращаясь к товаркам, продолжила - этот Альф совсем ослеп от старости - гляди, как он заполнил направление!
Весь день я нервничал, даже пошли в кино, чтобы отвлечься, а вечером зашли к дяде. Я рассказал ему о том, какова жизнь в Тольятти, как там хорошо и перспективно. Чувствуя, что я привираю, дядя ворчливо спросил, ужалив меня в самое сердце:
- Следующим, какой город будет - может Сыктывкар?
Утром я, дрожа от нетерпения, зашёл в лабораторию и назвал свою фамилию, прибавив: 'от Альфа'.
Маня вынесла результат анализа и передала бумажку мне в руки, как мне показалось, с уважением:
- Гонококков не обнаружено! - доброжелательно сказала она. Я бережно принял от неё бумажку, вежливо поблагодарил, и, выпячивая грудь от гордости, вышел из лаборатории.
- А ну, попробуйте назвать меня сифилитиком, и узнаете, что я ещё и мастер спорта по штанге! - бросал я немой вызов прохожим, но они бежали по своим делам, не обращая на меня никакого внимания. Справку же я заботливо сложил в паспорт, чтобы не потерять.
Вечером того же дня мы выехали в Тбилиси. А, уже подъезжая туда, мы были поражены, как видами из окон, так и разговорами, о том, что в Восточной Грузии небывалые морозы. Ночью было 22 градуса, такого не помнит никто! В городе, где преимущественно печное отопление, а топлива-то и в помине нет! Это вам не Шахты, где уголь рассыпан по улицам, а в домах всё равно мороз!
Воздушные линии электропередач, не рассчитанные на такие морозы, порвались от перенатяжения. Вода в трубах замёрзла и разорвала их. Дома температура в комнатах - минус 5 градусов!
Я сбегал в керосиновую лавку и принёс два бидона керосина. Достали из подвала старую печку-'буржуйку', вывели трубу в вентиляционный люк, и топили 'буржуйку' керосином, сидя всё время перед печкой и заливая туда керосин кружкой по мере выгорания. Детей отправили к родителям жены - у них был собственный дом на окраине Тбилиси с печью и дровами.
Днём я всё-таки сбегал к Трили на приём.
- Ра гатсухебс, бичо? ('Что беспокоит, мальчик?') - псевдоласково спросил он меня при встрече.
Я рассказал, что, приехав в Тбилиси на несколько дней, не мог не нанести визита вежливости своему учителю:
Трили без интереса выслушал меня, задал для приличия ещё пару вопросов бытового плана, спросил про погоду в Тольятти. Я, не без ехидства, отвечал, что погода и температура там - такие же, как сейчас в Тбилиси. Но в домах почему-то тепло и идёт горячая вода.
Так мы расстались и больше не виделись. Потом я узнал, что как Трили рассчитывал, так и вышло. На очередных выборах его забаллотировали в вице-президенты, и он, как и предполагал, вернулся в институт директором. 'Малахольный' Самсончик получил пинок под зад, Авель остался заместителем директора. Умер Тициан Тицианович вовремя, не дожив до войны, разрушения экономики и науки Грузии.
Пару слов о моём приятеле Маникашвили. После того, как его уволили уже из Комитета по науке, он опять запил и загулял. Вот тут-то сбылась вторая часть моего проклятья, которое слышали десятки людей. Первая его часть, если помните, состояла в том, что Геракла выгонят с работы через три месяца после моего ухода из института - и это сбылось даже на десять дней раньше предсказанного. Вторая же часть заключалась в том, что Геракл должен 'потерять' один глаз после того, как его выгонят с работы.
И вот, в пьяной драке во время загула, Геракл и 'потерял' один глаз. Ну, не в буквальном смысле слова 'потерял' - выпал он, скажем так, сам собой из глазницы, и поминай, как звали, а выбили ему его приятели-драчуны. Пришлось вставлять стеклянный. Научный коллектив НИИММПМ был в шоке - проклятия опального абхаза сбываются, надо спасать Геракла - бывший 'свой', всё-таки!
И вот несколько человек из НИИММПМ приезжают в Тольятти (это уже поздней весной 1968 года). Находят меня в политехническом и зовут выпить - давно, мол, не виделись, приехали, дескать, по делам на строящийся завод и нашли тебя. А выражения лиц у всех - странные. Ну, пошёл я с ними в гостиницу, выпили немного, а они как хором вскричат:
- Слуши, прасти Геракли, сними с него твои проклиати!
И рассказали о последовательном исполнении проклятий. Я пытаюсь всё обратить в шутку - не выходит, они продолжают требовать: 'сними, да сними с него проклиати!'.
Ну, тогда я, как бы всерьёз, сделав страшное лицо и подняв руку вверх, провозгласил: 'Снимаю моё проклятие! Больше Геракла не будут выгонять с работы, если только не на пенсию, и больше не будет он 'терять' своего, уже единственного глаза!'.
Компания осталась довольной, и мы, выпив ещё, расстались.
И, надо бы сказать о последней моей встрече с Гераклом, которая состоялась в середине 80-х годов в Сухуми.
Я каждое лето навещал свою маму, которая в 80-х годах переехала жить в Сухуми. Помню, я очень тосковал и скучал в этом городе. Приятелей у меня там не было, подруг тоже. Вот и бродил вечерами по набережной Руставели, бесцельно рассматривая прохожих. И вдруг среди толпы я замечаю моего 'заклятого друга' Геракла. Весь седой, обрюзгший пожилой человек, но как я могу забыть его - он мой благодетель - из-за него я так удачно уехал из Грузии.
Я уже жил и работал в Москве и благодаря участию в популярной телепередаче 'Это вы можете' меня узнавали не только на улицах Москвы, но и в неосвещённых общественных туалетах Сухума. Поясняю - захожу как-то в сухумский туалет, а там кромешная темнота. Ну, я и матюгнулся изощрённо, пытаясь пристроиться к стенке. А тут голос от кого-то, сидящего сбоку: 'Профессор Гулиа, передача 'Это вы можете', узнал по голосу!'. Я так и рванул из туалета, даже не выполнив до конца своего дела.
- Батоно Геракл, - неуверенно позвал я, - ты ли это?
Он узнал меня, несмотря на бороду, мы обнялись, и я пригласил его к себе домой - выпить за встречу. Жила мама почти прямо у моря, пять минут хода от набережной. Мы зашли ко мне, мама была хорошо знакома с Гераклом - мы часто выпивали у меня дома в Тбилиси. Она быстро организовала закуску, чача была, и мы выпили с Гераклом основательно. А он всё старался у меня выпытать, знаю ли я про то, что он одноглазый.
- Посмотри мне в лицо, - говорит, - находишь ли ты в нём изменения?
Глаз стеклянный так и смотрит вбок, но я делаю вид, что не замечаю этого.
- Да поседел сильно, - говорю я, - а больше ничего не замечаю!
Он начинает плести что-то про КГБ, дескать, охотились за ним, пытались убить - базу подводит под отсутствие глаза, стыдно ему, что глаз в пьяной драке выбили. Ну и решил я над ним подшутить по сценарию грузинского писателя Нодара Думбадзе.
Мама постелила Гераклу постель в свободной комнате, он ложится, сильно выпивши, а я ему чашку с водой приношу.
- Я не пью воды ночью! - гордо отказывается от чашки Геракл.
- Да нет, батоно Геракл, это чтобы глаз положить! А то опять потеряешь и скажешь, что Нурбей виноват!
Что с ним было - это и истерика и неистовство вместе! Я же поддаю ему под дых и приговариваю: 'Не делай гадости людям - глаза будут целее!' Поддаю по рёбрам: 'Не присваивай чужой работы - рёбра будут целее!' Наконец, положил его, побитого, на постель, и он заснул. Утром же я сделал вид обиженного:
- Ну и драчун же ты, батоно Геракл! Никак не мог тебя спать уложить - то ты под дых мне дашь, то кулаком по рёбрам - раньше ты, выпивши, смирнее был. Пришлось тебя силой укладывать! А про глаз - ни слова! Поднялся бедный побитый Геракл с постели, налил я нам по рюмочке опохмелиться, и расстались мы. Даже не знаю, жив ли он сейчас или нет.