Страница:
- Как же, я ведь спросил тебя утром: 'имели ли мы любовь вчера?', и ты ответила: 'конечно, дорогой'!
- Английский надо получше знать! - жестко ответила Сюзи. - Ты, видимо, перепутал 'йестеди' и 'туморроу'. Ты меня утром на дурном английском спросил: 'Дорогая, будет ли у нас любовь завтра?'. Ну а я, чтобы не огорчать тебя, ответила: 'Конечно, дорогой!' Успокойся, ты не мог меня заразить! Повторяю, я очень сожалею, что с тобой все так получилось!
Сюзи сама поцеловала меня на прощанье и поспешно ушла.
Конечно же, я тут же сообщил Тамаре о встрече и разговоре с Сюзи, чем немало ее обрадовал.
Вскоре я встретил своё пятидесятилетие. Было хорошо, что тогда все мои ученики были при мне, и я свой день рождения отметил в их окружении. Чувствуя, что моя мисс Витольдовна нравится Саше (он был просто поражён её красотой, когда мы случайно встретились с ней), я умело познакомил их, и они с первой же встречи сошлись. Я выпил, заснул в одной из комнат её квартиры, а они остались наедине в другой. Счастливы они были года два-три, искренне любили друг друга. Это, несмотря на то, что Витольдовна была на десять лет старше Саши. Злыдня Витольдовна даже заявила мне, что со мной она только 'развратничала', а по Саше - 'тащится'. Неплохой лексикончик для переводчицы с английского! Я даже на время поссорился с ней за такие разговоры.
Дела моржовые
Я сказал, что начал моржеваться с холодных ванн. Препротивное дело, доложу я вам - ни пошевелиться толком, ни согреться в движении. То ли дело плаванье в свободной воде, пусть даже и в холодной.
Осенью 1987 года, что-то в ноябре, мы с Тамарой пошли на пруд в парк 'Кузьминки', взяв с собой термометр. Я поболтал им в воде и установил, что температура воды - шесть градусов. 'Вполне приличная температура!' - как сказал бы главврач курской Облбольницы. В пруду уже успели при нас выкупаться несколько человек.
- Что я - лысый, что ли! - почему-то подумал я, и, хотя и был 'лысым' - стриженным 'под нуль', раздевшись, полез в воду. Никаких неприятных ощущений, столь характерных для холодной ванны. Поплавал с минуту, потом растёрся полотенцем, и тут же почувствовал, как разлившаяся по телу теплота, усугубленная водкой с салом, взбодрила меня и подняла настроение.
Тамара, несмотря на мои уговоры, на сей раз в воду не полезла. Но мы стали регулярно, почти каждый день, по утрам ездить в Кузьминки, где я купался. Уже в декабре, когда тоненький, гладкий и очень острый лёд затянул поверхность пруда, мы с Тамарой рано утром уже возвращались с моего моржевания. Я назвал это купанье таким термином потому, что на поверхности воды уже был лёд. Во время замерзания воды и во время таяния льда весной, температура воды минимальна, и на пресных водоёмах приближается к нулю. Когда лёд уже достаточно толстый, температура воды под ним уже около четырёх градусов. Правда, отличить ноль от четырёх градусов при моржевании невозможно - обжигает и эта, и та вода. Состояние у меня было бодрое и благостное, негреющее солнце стояло низко на восточной стороне горизонта.
Вдруг послышалось тарахтенье трактора и нас обогнал 'Беларусь' с прицепом, в котором ехали двое парковых рабочих. Завидев нас, они что-то стали кричать. Я не расслышал и жестами стал переспрашивать. Трактор остановился, и до меня дошли слова рабочих:
- Уматывай в Израиль, а бабу нам оставь!
Вот и аукнулся мне этот Израиль - опять нос, видимо, сыграл злую шутку со своим хозяином! А пока я показал крикунам жест рукой по локоть: 'вот, дескать, это вам, а не бабу!' Пролетарии привстали, но мне они показались недостаточно понятливыми, поэтому я продублировал мой жест уже ногой, указав им на их брата по разуму. Ногу надо было согнуть в колене достаточно сильно, но я постарался.
Получилось очень обидно и пролетарии, выпрыгнув с прицепа, направились вразвалочку ко мне.
- Тамара, беги за милицией, - быстро проговорил я, и стал шарить глазами по сторонам, ища подходящее оружие против пролетариата. Я увидел палку, торчащую из мусорного бака, резво подбежал к нему и стал вытаскивать. Палка по мере вытаскивания всё увеличивалась в толщине, и скоро у меня в руках оказалась настоящая палица Ильи Муромца. Размахивая ею, я с криком самурая бросился на обидчиков. Они отступили, запрыгнув опять в прицеп, и трактор снова затарахтел.
- Пронесло, - решил я, но ошибся. Трактор развернулся и на всех парах понёсся навстречу мне. - Задавить хочет, что ли? - рассуждал я, ища глазами Тамару. И увидел её поблизости у беседки с группкой старушек, моционящих по утрам. Тамара взволнованно указывала старушкам в мою сторону. Я приободрился - свидетели расправы будут и неплохие.
Я поднял палицу и стал ждать приближения трактора.
- Перебью стёкла, как только приблизится, а выйдет кто-нибудь, то зашибу и его! Свидетели есть, все видели, как они напали первыми, причём с помощью трактора, - рассуждал я сам с собой.
Трактор подъехал ко мне вплотную, остановился, и из него вышел тракторист. Пролетарии наготове сидели в прицепе. Я не буду дословно приводить наш диалог с трактористом, скажу только, что пара-другая печатных слов всё-таки была. Таковыми были: трактор, Израиль, баба, свидетели, под суд. Пришлось вспомнить мои состязания того же рода с целинными трактористами, где я, как известно, выиграл.
- Так бы и сказал! - соглашается тракторист и снова залезает в кабину. Под улюлюканье старушек трактор с прицепом ретируется. А я сделал вывод, что с моим носом и без бороды, в малолюдных местах лучше не появляться. Сейчас меня от националистов выручает бритая голова, я становлюсь похожим на скинхеда. А когда по дороге попадаются нацмены, то я надеваю кепку и выставляю напоказ свой нос. Но что-то вроде палицы в руках в любом случае всё равно иметь надо!
Однако вернёмся к первоначальному предмету нашего разговора - моржеванию. Сам я начал заниматься этим от страха заболеть СПИДом. Но, познакомившись со многими моржами, разговорившись с ними, я понял, что просто так, 'за здорово живёшь', моржами не становятся. Нужен какой-то стресс, толкающий человека в прорубь.
Одна пожилая женщина постоянно болела пневмонией, медицина оказалась бессильной, она кинулась в спасительную прорубь и выздоровела. Молодую женщину бросил муж, у неё началась истерия, а спасла, разумеется, прорубь. Мужчина-наркоман решил завязать с 'наркотой' и призвал на помощь прорубь. И так далее, и тому подобное:
Спустя два года, когда я уже стал опытным моржом и начал делать по два-три захода в прорубь зараз, решилась искупаться и Тамара. Она не рассчитывала на такую смелость, но однажды после моего купания, когда мы выпили, она, наконец, отважилась. Но так как купальника у неё не было, то полезла в прорубь 'в чём мать родила'. Лицемерные посетительницы Кузьминок подвергли её остракизму, но не сразу, а только после того, как разглядели стройную фигуру Тамары. Толстых, кривых и артритных старух, купающихся голыми, они не критиковали.
Но даже после остракизма Тамара продолжала моржевание в Кузьминках. Меня поражает до сих пор психология Тамары: ей трудно встать утром, трудно взяться за изучение компьютера, трудно отказать себе в поедании сладостей. Но одномоментно бросить курить, после долгих лет увлечения этой заразой, она смогла. Это был единственный случай мгновенного и бесповоротного отказа от курения среди моих знакомых. Начать моржеваться - одномоментно и бесповоротно, она тоже смогла. А сколько наших друзей, поддавшись нашему примеру, лезли в прорубь, в эйфории вылезали из неё, но вторично этого опыта не проводили!
Научившись чувствовать себя в проруби как дома, я начал эксперименты по заплывам под лёд. Это уже когда мы, испробовав с десяток различных водоёмов и прорубей, остановились, наконец, на Красном пруде в Измайловском парке. Красным он назван не только потому, что он прекрасен, а ещё и потому, что в допетровские времена торговцы мясом мыли его перед продажей в этом пруду, окрашивая воду кровью в красный цвет.
Лёд из-под воды необыкновенно красив - этакие хрустальные купола над тобой, сказочная картина. И кислороду в холодной воде требуется меньше, поэтому погружение может длиться подольше, чем в тёплой. Я сперва отплывал от проруби метра на три-четыре, и тут же возвращался. А к весне уже проплывал метров до десяти. Как-то уже в начале апреля я поспорил, что проплыву от проруби до достаточно большой лунки метрах в пятнадцати. В лунку, оставшуюся от рыбаков-подлёдников, можно было просунуть голову, набрать воздуха, и вернуться снова назад. Спор был крупный - две бутылки водки, правильнее - самогона, так как всё ещё доживал 'сухой закон'. Принесли даже фотоаппарат, чтобы фиксировать моё появление из лунки.
Погода была солнечная; погрузившись в воду, я отчётливо видел столб света, идущий от проруби, и такие же столбы поменьше - от лунок. В том числе и от той, куда я должен был вынырнуть. Я отдышался, проделал необходимую в этих случаях гипервентиляцию лёгких (часто задышал до головокружения), и нырнул. Но, к моему ужасу, световые столбы от отверстий во льду исчезли. Оказывается, Солнце зашло за тучку. Я поплыл назад, заглядывая вверх, но лунки нигде видно не было. Решил, было, вернуться, но и прорубь исчезла из виду, и это всё из-за зашедшего за тучку Солнца. Что делать? Я понял, что спор может закончиться трупом.
Вспомнил, как прошлой весной милиция извлекала из талой воды труп утопленника, провалившегося когда-то под лёд. Зрелище было кошмарное. А теперь я могу запросто утонуть подо льдом с множеством лунок и даже прорубью, в десяти метрах от Тамары и моих товарищей-моржей. А они даже не будут знать, где конкретно я нахожусь, чтобы помочь. Положение аховое!
И я решился таранить лёд головой. Заплыл поближе к берегу, стал на дно и упёрся головой в лёд. Изо всех сил отжался ногами о дно и, превозмогая боль в позвоночнике, поддерживая голову снизу руками, я давил в лёд темечком. Лёд приподнимался над водой, трещал, но не поддавался. Тамара вспоминала потом, что лёд на пруду 'ходуном ходил'. Оказывается, погружённый в воду на девять десятых лёд не так уж трудно слегка приподнять из воды, но не целиком - он весит многие тонны.
Воздух в лёгких от мышечной нагрузки катастрофически кончался, и уже начинались судороги. В эти моменты, при смертельной опасности, сила человека может многократно увеличиться. Я надавил на лёд с этой огромной силой, и он, захрустев, пробился. Но отверстие оказалось так мало, что я смог просунуть туда только руку. Изнемогая, я руками стал обрушивать края образовавшейся лунки, чтобы туда можно было просунуть голову. На берегу и с пристани люди видели мои потуги, но не понимали, как можно мне помочь. Тот, что был с фотоаппаратом, один за другим снимал кадры моей борьбы.
Окончательно задыхаясь, я почувствовал, что в плавки как бы пролилась горячая вода. Кровь - откуда? Но я тут же понял, что это не кровь, а другая жидкость, истекающая обычно перед самим утоплением. Через несколько секунд в голове потемнеет и уйдёт сознание.
Превозмогая боль, я сунул голову в лунку и, что было сил, отжал ногами. Обламывая края лунки, моя окровавленная голова показалась надо льдом! Выпучив глаза, я лихорадочно вдыхал воздух, потом уже осознав, что это - спасение. Ребята сбегали за ломиком в бывший домик спасателей, а ныне хранилище спортинвентаря, и, проваливаясь в воду, обломали лёд вокруг меня. Я на животе выполз на лёд и ящерицей дополз до берега. Вспоминают, что первыми моими словами были: - А водку-то я выиграл!
Я боялся, что мне не зачтут появление из внештатной лунки, но ребята без возражений зачли мне результат. Тамара дала ещё на одну бутылку, и 'гонец' побежал за самогоном.
Приобретённый опыт помог мне основать новый вид спорта - пробивание льда головой из-под воды. Правда, единственным спортсменом в этом виде, был пока я один. Фотоснимки получились, их с большой юмористической статьёй корреспондента опубликовали в газете 'Московский комсомолец', а мне тогда было не до юмора!
Почин этот подхватили другие газеты и журналы, даже известный 'Огонёк'. Статьи о моём подвиге обычно назывались, как и модная тогда книга Виктора Суворова (Резуна) - 'Ледокол'.
А через несколько лет телепередача 'Времечко' заказала мне эту ломку льда головой. Когда ледовая обстановка подошла, я позвонил на телевидение, и съёмочная группа выехала на Красный пруд. На сей раз, мне сразу привязали к поясу верёвку, чтобы в случае чего вытащить из воды. Но всё прошло гладко, я даже не ободрал лица. Показал в телекамеру кусок льда, вышибленный головой - толщина была сантиметров пятнадцать. Правда, лёд уже был рыхловат, но по нему ещё спокойно ходили люди.
Этим же вечером передача была показана в эфире, а потом её повторяли неоднократно. Даже в Германии, как мне сообщили оттуда. А телекомпания АТВ назначила мне приз за этот подвиг - два миллиона рублей. Сейчас трудно сказать, сколько это долларов или современных рублей, но на хорошее кожаное пальто для Тамары хватило. Даже осталось мне на кожаную же куртку.
Когда директор АТВ отсчитывал мне премию в присутствии журналистов и пожелал удачи, я в ответном слове сказал фразу ставшую потом 'крылатой'.
- Зря говорят, что в России учёный не может своей головой денег заработать! Очень даже может, если постарается!
Наступил 1991 год. У моего младшего сына Левана и его жены Наташи родилась дочка - Ксения. Интересно, что точно через год, 14 августа 1992 года у них родилась вторая дочка - Мария.
Время шло тихо, страна медленно погружалась в разруху и голодуху; о вине я уже и не говорю - всё ещё агонизировал 'сухой закон'. Я где-то в газетах прочёл прогноз английского астронома Д. Уайтхауза, который из-за ожидающегося максимально большого количества пятен на Солнце в августе 1991 года, прочил катаклизмы на Земле. Но пока их не было. И вот, наступило 19 августа 1991 года.
ГКЧП
Утром часов в 7 утра мне позвонил взволнованный Саша и спросил, слушаю ли я сейчас радио, или смотрю ли я телевидение. Я ответил, что ещё сплю, и в чём, вообще, дело, если меня так рано будят.
- А дело в том, - отвечал Саша, - что Президента Горбачёва сняли, в стране переворот, и что теперь будет - никто не знает. По телевизору - 'Лебединое озеро' и короткие сообщения о чрезвычайном положении!
Я бросился к телевизору; увидев фрагменты из балета, выключил его, и включил репродуктор, работающий от городской радиосети. Ну и услышал, что Президент Горбачёв по состоянию здоровья не может исполнять своих обязанностей, и его функции берёт на себя некто Янаев. Вводится чрезвычайное положение и образован ГКЧП - Госкомитет по чрезвычайному положению.
- Всё! - подумал я - начинаются репрессии, расстрелы, суды - 'тройки', концентрационные лагеря. А название-то какое мерзкое - НКВД кажется музыкой по сравнению с ГКЧП!
Я тут же включил приёмник и нашёл спасительные 'голоса'. Как они были дороги нам, когда захотелось всерьёз знать правду! И тогда я впервые услышал слово 'путч' относящийся к Советскому Союзу. Не в Чили, не в Испании, или там, Португалии, а у нас, в СССР - путч!
Выйдя на улицу, я обнаружил, что большинство мелких магазинов закрыто, и на них висят объявления, что Президент Ельцин призвал к неповиновению ГКЧП. Народ на улицах был малочисленен, вял и подавлен.
Постепенно по приёмнику стали ловиться голоса и изнутри страны - начали вещать какие-то доморощенные радиостанции, призывающие саботировать указания ГКЧП.
- Кажется, не всё потеряно, - решил я, - раз кто-то ещё пытается барахтаться!
Снова включил телевизор - показывали этих 'красавчиков'-путчистов, сидящих в ряд за столом, как на скамье подсудимых. Камера поймала и увеличила руки Янаева, которые явственно и довольно сильно тряслись! Этот кадр показывали несколько секунд.
- Тамара! - крикнул я, - смотри, как у этих сволочей трясутся руки! Это конец - они проиграли! У победителей ещё никогда руки не тряслись!
Я тут же сообщил о своём открытии Саше, но он только хмыкнул.
- Перепили вчера, вот и трясутся! - констатировал он и тоже оказался прав. - И Янаев, и Павлов пили во время путча 'в усмерть'.
Похожий на Иудушку Головлёва Председатель КГБ Крючков своим внешним видом не сулил ничего хорошего. Тупым боровом глядел в телекамеру министр обороны Язов. Министр внутренних дел Пуго выглядел испуганным и подавленным. Какая-то тёмная лошадка Бакланов, и ещё какой-то там хмырь:В общем, криминальная 'компашка', да и только: Я весь день провёл у приёмника. А вечером позвонил Саша и спросил:
- Нурбей Владимирович, вам не кажется, что наше место сейчас у Белого Дома?
- Эх, Саша, я уже стоял у одного такого дома в Тбилиси, пока пулемёты не заработали. Потом бросился бежать: Ничего мы не значим без оружия! Но если ты решился, то и я пойду. Тебе есть больше чего терять, ты моложе! - рассудил я.
И стал собираться. Взял бутылку самогона (водку-то достать было трудно - спасибо Горбачёву!), сала, хлеба. Оделся во всё немаркое, надел непромокаемую куртку, так как с утра моросил, не переставая, холодный мерзкий дождь. Звоню Саше, но оказывается, он передумал. Я и рад был - обойдёмся, значит, без трупов! Договорились пойти туда утром.
Вечером мы узнали, что несколько танков перешли на 'нашу' сторону и охраняют Белый Дом. На один из этих танков взобрался Ельцин и произнёс свою знаменитую речь. Народ строит баррикады, окружает непроходимыми преградами - автобусами, грузовиками, брёвнами, подступы к Белому Дому (Дому Правительства РСФСР).
Утром мы с Сашей встретились и поехали к Белому Дому. Противный дождь не прекращался, мы вымокли, пока дошли. Подойдя к белому Дому, мы увидели отдельные кучки людей под полиэтиленовыми покрывалами, в плащах, и под зонтами. Мы зашли в подъезд дома неподалёку, и стали решать - что делать дальше?
Вдруг сильный рёв заставил нас вздрогнуть - это запустил свой двигатель один из стоящих неподалёку танков. Прогрев двигатель и, видимо, согревшись сам, экипаж заглушил двигатель.
Простояли мы так примерно до полудня. Вызвали по телефону Тамару Витольдовну. Она пришла, принесла термос чаю. Мы выпили самогона, закусили салом, запили чаем. Саша и Тамара Витольдовна вскоре удалились по своим 'неотложным' делам; я же поехал домой к своей, теперь уже единственной, Тамаре.
К вечеру узнали из сообщений по радио, что есть первые жертвы - трое молодых людей. Честно говоря, я ожидал стрельбы, боя и большого количества погибших. В Тбилиси, без каких-либо серьёзных причин войска убили под тысячу молодых людей. А здесь - противостояние властям!
Но с каждым часом сообщения по радио были всё оптимистичнее, всё радостнее. Вскоре заработало и телевидение, закончив трансляцию Лебединого озера. Хорошо потом выразился Зиновий Гердт: 'Больше я никогда не пойду на этот балет!'
Двадцать первого августа стало ясно, что ГКЧП проиграл. Дождь прекратился, светило тёплое солнце, весёлый и оживлённый народ сновал по центру Москвы. Лозунги и стишки на тему дня виднелись на стенах зданий.
- Забил заряд я в тушку Пуго! - прочёл я на стене дома на Арбате.
Бедный Пуго - это был единственный человек чести из этого протухшего заживо ГКЧП. Он покончил жизнь самоубийством, осознав, что проиграл. За что только жену свою тоже застрелил - непонятно! Остальных, кого в постели нашли пьяными по-поросячьему, кого в бане - в таком же состоянии. Послали самолёт за Горбачёвым, героем этого рейда был Руцкой. Привезли бледного от страха Президента с семьёй.
- Как чувствуете себя на советской земле? - первым делом обратился к нему корреспондент с микрофоном.
- А что, Крым уже не советская земля? - осторожно поинтересовался Горбачёв, и корреспондент извинился. Как в воду глядел Президент!
Потом были огромные демонстрации, пьянки, митинги. После затхлой советской жизни это было совершенно незнакомое нам чувство свободы, вседозволенности, что ли. Народ был пьян даже без вина. На митингах, в толпе, люди были вежливыми и предупредительными друг к другу - чувствовалось, что это собрались единомышленники. Врагов в толпе не было!
Враги были на Старой площади в ЦК КПСС. Я видел лица этих людей, когда их выпускали из зданий ЦК. Шли они сквозь узкий проход в толпе, и каждый из толпы готов был плюнуть в проходящего. Лица были с мёртвыми, но, тем не менее, полными ненависти глазами. Потом ожили, гады, даже миллионерами заделались некоторые. Не идеи руководили ими в советское время, а, простите, расчётец!
Но и среди победителей были люди разные - откуда же взялись 'демократы', обворовавшие своих же сторонников, присвоившие бывшую 'социалистическую' собственность?
Атеисты говорят, что Бога нет, и он обществу не нужен. Кант же считал, что даже если невозможно доказать существование Бога, он необходим для нравственности людей, для их нормальной жизни. И с какой бы толстой свечкой не стоял в церкви 'новый русский', или просто ворюга, обобравший своих же близких, я не поверю, что это верующий. А иной, может, в церкви и раза не был, а в душе его жив нравственный закон, о котором говорил Кант. А говорил Кант, что его удивляют две вещи - звёздное небо над головой и нравственный закон внутри него!
Жаль, не часто встретишь таких людей, как Кант! 'Нет больше турок, остались одни проходимцы!' - как орал с минарета небезызвестный Тартарен из Тараскона.
А жиденькая цепочка функционеров из ЦК КПСС, всё текла и текла сквозь толпу, унося свои пожитки - сменную обувь, какие-то папки, телефонные аппараты, посуду.
- Через несколько часов перестанет существовать КПСС - эта преступнейшая из организаций за всю историю! - громко вещал через мегафон из милицейской 'Волги' голос демократа Сергея Юшенкова.
- Да, стоит жить на свете, хотя бы для того, чтобы услышать такие слова открыто, не шёпотом на кухне! - подумал я.
Увы, конечно же, демократии в современном смысле слова у нас не получилось. Уж очень силён был в нас советский менталитет - 'совок', как его грубо, но совершенно справедливо называют. Ещё Маяковский писал так про разграбление барских усадеб крестьянами:
- 'Тащь в хату пианино, граммофон с часами!'.
Тащили предметы, совершенно не нужные в быту, а уж если речь заходила о деньгах: Вот и хапают наши демократы эти денежки у 'своих же ребят', без всякой демократической совести! Но будем думать, что если мы всё-таки пойдём по цивилизованному пути развития, то лет так через двести-триста станем всё-таки нормальной демократической страной. Да ещё с российским колоритом!
Венчание и свадьба
Рассыпался СССР, начались реформы Егора Гайдара. Инфляция была сумасшедшей, мы никак не могли привыкнуть к ценам. Зарплаты отставали от уровня цен, их индексировали, но недостаточно. Молодёжь, чувствуя, что пахнет палёным, навострила лыжи за кордон.
Первым из моих учеников рванул на Запад - в США Ося Юдовский. За ним уехал один из моих учеников - Павел, аж в Австралию. Следующим был Володя - мой аспирант, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. Он уехал на стажировку в Германию и остался там. Защитив докторскую диссертацию, исчез из моего поля зрения Моня. Он уволился из ИМАШа, перестал заниматься наукой, ушёл в коммерцию. И исчез - не звонил, не отвечал на звонки. Поговаривали, что и он смотался на Запад:
Мы с Сашей осуждали такие поступки наших близких коллег, но задержать их не могли. Ни денег, ни перспектив - ничего не было для этого. К этому времени я, уже заведующий кафедрой 'Детали машин', 'сколотил' свою научную школу и жил нормальной жизнью зрелого учёного. У меня были любые специалисты: теоретик высшего класса - Моня, хитроумный изобретатель - Ося, блестящий конструктор - Саша, деловой человек - Володя, и универсал - Павел.
И вот я лишаюсь их, одного за другим. Вся надежда на Сашу. Он поступает в докторантуру и начинает спешно готовить докторскую диссертацию. Потом вдруг остывает к науке и отдаляется от кафедры, от меня. Я звоню ему, не даю покоя, требую объяснений. Наконец обращаюсь за разъяснениями к Тамаре Витольдовне. И она признаётся мне, что Саша все дни изучает английский язык - навострил лыжи в Канаду. Я почувствовал себя капитаном тонущего корабля, с которого сбегает на шлюпках вся команда, да и не только она, но и корабельные крысы:
Разговор начистоту только обострил ситуацию - здесь (в России, то бишь), нет будущего, перспектив. Кафедра, которую я хотел 'передать' Саше после защиты им докторской, ему и даром не нужна. Что он с ней будет делать, если денег не платят?
- А как же твой учитель, как же я? - запаниковал ваш покорный слуга, - меня что, подыхать здесь оставляете, гады?
- Нурбей Владимирович, я открою вам военную мудрость - из окружения выходят по одному! - поучительно сказал мне Саша. - Да, вы учили меня уму-разуму, но и я вносил свою посильную лепту в наше общее дело. Разве не так? И я чувствую себя свободным в своих поступках!
- А что тебя в Канаде, ждут, что ли? - напрасно пытался я испугать Сашу.
- Нурбей Владимирович, - пристально глядя мне в глаза, отвечал Саша, - когда вы 'правили' мою биографию в отделе кадров, чтобы я мог поступить в аспирантуру, вы же знали, что я еврей?
- Какой ты еврей, окстись, я же сделал тебя русским, я крестил тебя, наконец! - взмолился я.
- Ну и получился я евреем-выкрестом, а это ещё хуже, чем обычный еврей. Вот по еврейской линии у меня и обнаружились родственники в Канаде, и они зовут меня!
- Боже, а ведь он прав! - холодея от убийственной правды, подумал я. - Ведь и Ося, и Володя, а теперь и Саша - ведь я знал, что они евреи! Но я заставлял забыть их самих об этом, 'правил' им биографии, крестил, внушал принципы великорусского шовинизма! И вот - в трудный момент всё стало на свои места - природу не обманешь! Точно как у моей второй жены Ольги, притворявшейся всю жизнь француженкой!
- Английский надо получше знать! - жестко ответила Сюзи. - Ты, видимо, перепутал 'йестеди' и 'туморроу'. Ты меня утром на дурном английском спросил: 'Дорогая, будет ли у нас любовь завтра?'. Ну а я, чтобы не огорчать тебя, ответила: 'Конечно, дорогой!' Успокойся, ты не мог меня заразить! Повторяю, я очень сожалею, что с тобой все так получилось!
Сюзи сама поцеловала меня на прощанье и поспешно ушла.
Конечно же, я тут же сообщил Тамаре о встрече и разговоре с Сюзи, чем немало ее обрадовал.
Вскоре я встретил своё пятидесятилетие. Было хорошо, что тогда все мои ученики были при мне, и я свой день рождения отметил в их окружении. Чувствуя, что моя мисс Витольдовна нравится Саше (он был просто поражён её красотой, когда мы случайно встретились с ней), я умело познакомил их, и они с первой же встречи сошлись. Я выпил, заснул в одной из комнат её квартиры, а они остались наедине в другой. Счастливы они были года два-три, искренне любили друг друга. Это, несмотря на то, что Витольдовна была на десять лет старше Саши. Злыдня Витольдовна даже заявила мне, что со мной она только 'развратничала', а по Саше - 'тащится'. Неплохой лексикончик для переводчицы с английского! Я даже на время поссорился с ней за такие разговоры.
Дела моржовые
Я сказал, что начал моржеваться с холодных ванн. Препротивное дело, доложу я вам - ни пошевелиться толком, ни согреться в движении. То ли дело плаванье в свободной воде, пусть даже и в холодной.
Осенью 1987 года, что-то в ноябре, мы с Тамарой пошли на пруд в парк 'Кузьминки', взяв с собой термометр. Я поболтал им в воде и установил, что температура воды - шесть градусов. 'Вполне приличная температура!' - как сказал бы главврач курской Облбольницы. В пруду уже успели при нас выкупаться несколько человек.
- Что я - лысый, что ли! - почему-то подумал я, и, хотя и был 'лысым' - стриженным 'под нуль', раздевшись, полез в воду. Никаких неприятных ощущений, столь характерных для холодной ванны. Поплавал с минуту, потом растёрся полотенцем, и тут же почувствовал, как разлившаяся по телу теплота, усугубленная водкой с салом, взбодрила меня и подняла настроение.
Тамара, несмотря на мои уговоры, на сей раз в воду не полезла. Но мы стали регулярно, почти каждый день, по утрам ездить в Кузьминки, где я купался. Уже в декабре, когда тоненький, гладкий и очень острый лёд затянул поверхность пруда, мы с Тамарой рано утром уже возвращались с моего моржевания. Я назвал это купанье таким термином потому, что на поверхности воды уже был лёд. Во время замерзания воды и во время таяния льда весной, температура воды минимальна, и на пресных водоёмах приближается к нулю. Когда лёд уже достаточно толстый, температура воды под ним уже около четырёх градусов. Правда, отличить ноль от четырёх градусов при моржевании невозможно - обжигает и эта, и та вода. Состояние у меня было бодрое и благостное, негреющее солнце стояло низко на восточной стороне горизонта.
Вдруг послышалось тарахтенье трактора и нас обогнал 'Беларусь' с прицепом, в котором ехали двое парковых рабочих. Завидев нас, они что-то стали кричать. Я не расслышал и жестами стал переспрашивать. Трактор остановился, и до меня дошли слова рабочих:
- Уматывай в Израиль, а бабу нам оставь!
Вот и аукнулся мне этот Израиль - опять нос, видимо, сыграл злую шутку со своим хозяином! А пока я показал крикунам жест рукой по локоть: 'вот, дескать, это вам, а не бабу!' Пролетарии привстали, но мне они показались недостаточно понятливыми, поэтому я продублировал мой жест уже ногой, указав им на их брата по разуму. Ногу надо было согнуть в колене достаточно сильно, но я постарался.
Получилось очень обидно и пролетарии, выпрыгнув с прицепа, направились вразвалочку ко мне.
- Тамара, беги за милицией, - быстро проговорил я, и стал шарить глазами по сторонам, ища подходящее оружие против пролетариата. Я увидел палку, торчащую из мусорного бака, резво подбежал к нему и стал вытаскивать. Палка по мере вытаскивания всё увеличивалась в толщине, и скоро у меня в руках оказалась настоящая палица Ильи Муромца. Размахивая ею, я с криком самурая бросился на обидчиков. Они отступили, запрыгнув опять в прицеп, и трактор снова затарахтел.
- Пронесло, - решил я, но ошибся. Трактор развернулся и на всех парах понёсся навстречу мне. - Задавить хочет, что ли? - рассуждал я, ища глазами Тамару. И увидел её поблизости у беседки с группкой старушек, моционящих по утрам. Тамара взволнованно указывала старушкам в мою сторону. Я приободрился - свидетели расправы будут и неплохие.
Я поднял палицу и стал ждать приближения трактора.
- Перебью стёкла, как только приблизится, а выйдет кто-нибудь, то зашибу и его! Свидетели есть, все видели, как они напали первыми, причём с помощью трактора, - рассуждал я сам с собой.
Трактор подъехал ко мне вплотную, остановился, и из него вышел тракторист. Пролетарии наготове сидели в прицепе. Я не буду дословно приводить наш диалог с трактористом, скажу только, что пара-другая печатных слов всё-таки была. Таковыми были: трактор, Израиль, баба, свидетели, под суд. Пришлось вспомнить мои состязания того же рода с целинными трактористами, где я, как известно, выиграл.
- Так бы и сказал! - соглашается тракторист и снова залезает в кабину. Под улюлюканье старушек трактор с прицепом ретируется. А я сделал вывод, что с моим носом и без бороды, в малолюдных местах лучше не появляться. Сейчас меня от националистов выручает бритая голова, я становлюсь похожим на скинхеда. А когда по дороге попадаются нацмены, то я надеваю кепку и выставляю напоказ свой нос. Но что-то вроде палицы в руках в любом случае всё равно иметь надо!
Однако вернёмся к первоначальному предмету нашего разговора - моржеванию. Сам я начал заниматься этим от страха заболеть СПИДом. Но, познакомившись со многими моржами, разговорившись с ними, я понял, что просто так, 'за здорово живёшь', моржами не становятся. Нужен какой-то стресс, толкающий человека в прорубь.
Одна пожилая женщина постоянно болела пневмонией, медицина оказалась бессильной, она кинулась в спасительную прорубь и выздоровела. Молодую женщину бросил муж, у неё началась истерия, а спасла, разумеется, прорубь. Мужчина-наркоман решил завязать с 'наркотой' и призвал на помощь прорубь. И так далее, и тому подобное:
Спустя два года, когда я уже стал опытным моржом и начал делать по два-три захода в прорубь зараз, решилась искупаться и Тамара. Она не рассчитывала на такую смелость, но однажды после моего купания, когда мы выпили, она, наконец, отважилась. Но так как купальника у неё не было, то полезла в прорубь 'в чём мать родила'. Лицемерные посетительницы Кузьминок подвергли её остракизму, но не сразу, а только после того, как разглядели стройную фигуру Тамары. Толстых, кривых и артритных старух, купающихся голыми, они не критиковали.
Но даже после остракизма Тамара продолжала моржевание в Кузьминках. Меня поражает до сих пор психология Тамары: ей трудно встать утром, трудно взяться за изучение компьютера, трудно отказать себе в поедании сладостей. Но одномоментно бросить курить, после долгих лет увлечения этой заразой, она смогла. Это был единственный случай мгновенного и бесповоротного отказа от курения среди моих знакомых. Начать моржеваться - одномоментно и бесповоротно, она тоже смогла. А сколько наших друзей, поддавшись нашему примеру, лезли в прорубь, в эйфории вылезали из неё, но вторично этого опыта не проводили!
Научившись чувствовать себя в проруби как дома, я начал эксперименты по заплывам под лёд. Это уже когда мы, испробовав с десяток различных водоёмов и прорубей, остановились, наконец, на Красном пруде в Измайловском парке. Красным он назван не только потому, что он прекрасен, а ещё и потому, что в допетровские времена торговцы мясом мыли его перед продажей в этом пруду, окрашивая воду кровью в красный цвет.
Лёд из-под воды необыкновенно красив - этакие хрустальные купола над тобой, сказочная картина. И кислороду в холодной воде требуется меньше, поэтому погружение может длиться подольше, чем в тёплой. Я сперва отплывал от проруби метра на три-четыре, и тут же возвращался. А к весне уже проплывал метров до десяти. Как-то уже в начале апреля я поспорил, что проплыву от проруби до достаточно большой лунки метрах в пятнадцати. В лунку, оставшуюся от рыбаков-подлёдников, можно было просунуть голову, набрать воздуха, и вернуться снова назад. Спор был крупный - две бутылки водки, правильнее - самогона, так как всё ещё доживал 'сухой закон'. Принесли даже фотоаппарат, чтобы фиксировать моё появление из лунки.
Погода была солнечная; погрузившись в воду, я отчётливо видел столб света, идущий от проруби, и такие же столбы поменьше - от лунок. В том числе и от той, куда я должен был вынырнуть. Я отдышался, проделал необходимую в этих случаях гипервентиляцию лёгких (часто задышал до головокружения), и нырнул. Но, к моему ужасу, световые столбы от отверстий во льду исчезли. Оказывается, Солнце зашло за тучку. Я поплыл назад, заглядывая вверх, но лунки нигде видно не было. Решил, было, вернуться, но и прорубь исчезла из виду, и это всё из-за зашедшего за тучку Солнца. Что делать? Я понял, что спор может закончиться трупом.
Вспомнил, как прошлой весной милиция извлекала из талой воды труп утопленника, провалившегося когда-то под лёд. Зрелище было кошмарное. А теперь я могу запросто утонуть подо льдом с множеством лунок и даже прорубью, в десяти метрах от Тамары и моих товарищей-моржей. А они даже не будут знать, где конкретно я нахожусь, чтобы помочь. Положение аховое!
И я решился таранить лёд головой. Заплыл поближе к берегу, стал на дно и упёрся головой в лёд. Изо всех сил отжался ногами о дно и, превозмогая боль в позвоночнике, поддерживая голову снизу руками, я давил в лёд темечком. Лёд приподнимался над водой, трещал, но не поддавался. Тамара вспоминала потом, что лёд на пруду 'ходуном ходил'. Оказывается, погружённый в воду на девять десятых лёд не так уж трудно слегка приподнять из воды, но не целиком - он весит многие тонны.
Воздух в лёгких от мышечной нагрузки катастрофически кончался, и уже начинались судороги. В эти моменты, при смертельной опасности, сила человека может многократно увеличиться. Я надавил на лёд с этой огромной силой, и он, захрустев, пробился. Но отверстие оказалось так мало, что я смог просунуть туда только руку. Изнемогая, я руками стал обрушивать края образовавшейся лунки, чтобы туда можно было просунуть голову. На берегу и с пристани люди видели мои потуги, но не понимали, как можно мне помочь. Тот, что был с фотоаппаратом, один за другим снимал кадры моей борьбы.
Окончательно задыхаясь, я почувствовал, что в плавки как бы пролилась горячая вода. Кровь - откуда? Но я тут же понял, что это не кровь, а другая жидкость, истекающая обычно перед самим утоплением. Через несколько секунд в голове потемнеет и уйдёт сознание.
Превозмогая боль, я сунул голову в лунку и, что было сил, отжал ногами. Обламывая края лунки, моя окровавленная голова показалась надо льдом! Выпучив глаза, я лихорадочно вдыхал воздух, потом уже осознав, что это - спасение. Ребята сбегали за ломиком в бывший домик спасателей, а ныне хранилище спортинвентаря, и, проваливаясь в воду, обломали лёд вокруг меня. Я на животе выполз на лёд и ящерицей дополз до берега. Вспоминают, что первыми моими словами были: - А водку-то я выиграл!
Я боялся, что мне не зачтут появление из внештатной лунки, но ребята без возражений зачли мне результат. Тамара дала ещё на одну бутылку, и 'гонец' побежал за самогоном.
Приобретённый опыт помог мне основать новый вид спорта - пробивание льда головой из-под воды. Правда, единственным спортсменом в этом виде, был пока я один. Фотоснимки получились, их с большой юмористической статьёй корреспондента опубликовали в газете 'Московский комсомолец', а мне тогда было не до юмора!
Почин этот подхватили другие газеты и журналы, даже известный 'Огонёк'. Статьи о моём подвиге обычно назывались, как и модная тогда книга Виктора Суворова (Резуна) - 'Ледокол'.
А через несколько лет телепередача 'Времечко' заказала мне эту ломку льда головой. Когда ледовая обстановка подошла, я позвонил на телевидение, и съёмочная группа выехала на Красный пруд. На сей раз, мне сразу привязали к поясу верёвку, чтобы в случае чего вытащить из воды. Но всё прошло гладко, я даже не ободрал лица. Показал в телекамеру кусок льда, вышибленный головой - толщина была сантиметров пятнадцать. Правда, лёд уже был рыхловат, но по нему ещё спокойно ходили люди.
Этим же вечером передача была показана в эфире, а потом её повторяли неоднократно. Даже в Германии, как мне сообщили оттуда. А телекомпания АТВ назначила мне приз за этот подвиг - два миллиона рублей. Сейчас трудно сказать, сколько это долларов или современных рублей, но на хорошее кожаное пальто для Тамары хватило. Даже осталось мне на кожаную же куртку.
Когда директор АТВ отсчитывал мне премию в присутствии журналистов и пожелал удачи, я в ответном слове сказал фразу ставшую потом 'крылатой'.
- Зря говорят, что в России учёный не может своей головой денег заработать! Очень даже может, если постарается!
Наступил 1991 год. У моего младшего сына Левана и его жены Наташи родилась дочка - Ксения. Интересно, что точно через год, 14 августа 1992 года у них родилась вторая дочка - Мария.
Время шло тихо, страна медленно погружалась в разруху и голодуху; о вине я уже и не говорю - всё ещё агонизировал 'сухой закон'. Я где-то в газетах прочёл прогноз английского астронома Д. Уайтхауза, который из-за ожидающегося максимально большого количества пятен на Солнце в августе 1991 года, прочил катаклизмы на Земле. Но пока их не было. И вот, наступило 19 августа 1991 года.
ГКЧП
Утром часов в 7 утра мне позвонил взволнованный Саша и спросил, слушаю ли я сейчас радио, или смотрю ли я телевидение. Я ответил, что ещё сплю, и в чём, вообще, дело, если меня так рано будят.
- А дело в том, - отвечал Саша, - что Президента Горбачёва сняли, в стране переворот, и что теперь будет - никто не знает. По телевизору - 'Лебединое озеро' и короткие сообщения о чрезвычайном положении!
Я бросился к телевизору; увидев фрагменты из балета, выключил его, и включил репродуктор, работающий от городской радиосети. Ну и услышал, что Президент Горбачёв по состоянию здоровья не может исполнять своих обязанностей, и его функции берёт на себя некто Янаев. Вводится чрезвычайное положение и образован ГКЧП - Госкомитет по чрезвычайному положению.
- Всё! - подумал я - начинаются репрессии, расстрелы, суды - 'тройки', концентрационные лагеря. А название-то какое мерзкое - НКВД кажется музыкой по сравнению с ГКЧП!
Я тут же включил приёмник и нашёл спасительные 'голоса'. Как они были дороги нам, когда захотелось всерьёз знать правду! И тогда я впервые услышал слово 'путч' относящийся к Советскому Союзу. Не в Чили, не в Испании, или там, Португалии, а у нас, в СССР - путч!
Выйдя на улицу, я обнаружил, что большинство мелких магазинов закрыто, и на них висят объявления, что Президент Ельцин призвал к неповиновению ГКЧП. Народ на улицах был малочисленен, вял и подавлен.
Постепенно по приёмнику стали ловиться голоса и изнутри страны - начали вещать какие-то доморощенные радиостанции, призывающие саботировать указания ГКЧП.
- Кажется, не всё потеряно, - решил я, - раз кто-то ещё пытается барахтаться!
Снова включил телевизор - показывали этих 'красавчиков'-путчистов, сидящих в ряд за столом, как на скамье подсудимых. Камера поймала и увеличила руки Янаева, которые явственно и довольно сильно тряслись! Этот кадр показывали несколько секунд.
- Тамара! - крикнул я, - смотри, как у этих сволочей трясутся руки! Это конец - они проиграли! У победителей ещё никогда руки не тряслись!
Я тут же сообщил о своём открытии Саше, но он только хмыкнул.
- Перепили вчера, вот и трясутся! - констатировал он и тоже оказался прав. - И Янаев, и Павлов пили во время путча 'в усмерть'.
Похожий на Иудушку Головлёва Председатель КГБ Крючков своим внешним видом не сулил ничего хорошего. Тупым боровом глядел в телекамеру министр обороны Язов. Министр внутренних дел Пуго выглядел испуганным и подавленным. Какая-то тёмная лошадка Бакланов, и ещё какой-то там хмырь:В общем, криминальная 'компашка', да и только: Я весь день провёл у приёмника. А вечером позвонил Саша и спросил:
- Нурбей Владимирович, вам не кажется, что наше место сейчас у Белого Дома?
- Эх, Саша, я уже стоял у одного такого дома в Тбилиси, пока пулемёты не заработали. Потом бросился бежать: Ничего мы не значим без оружия! Но если ты решился, то и я пойду. Тебе есть больше чего терять, ты моложе! - рассудил я.
И стал собираться. Взял бутылку самогона (водку-то достать было трудно - спасибо Горбачёву!), сала, хлеба. Оделся во всё немаркое, надел непромокаемую куртку, так как с утра моросил, не переставая, холодный мерзкий дождь. Звоню Саше, но оказывается, он передумал. Я и рад был - обойдёмся, значит, без трупов! Договорились пойти туда утром.
Вечером мы узнали, что несколько танков перешли на 'нашу' сторону и охраняют Белый Дом. На один из этих танков взобрался Ельцин и произнёс свою знаменитую речь. Народ строит баррикады, окружает непроходимыми преградами - автобусами, грузовиками, брёвнами, подступы к Белому Дому (Дому Правительства РСФСР).
Утром мы с Сашей встретились и поехали к Белому Дому. Противный дождь не прекращался, мы вымокли, пока дошли. Подойдя к белому Дому, мы увидели отдельные кучки людей под полиэтиленовыми покрывалами, в плащах, и под зонтами. Мы зашли в подъезд дома неподалёку, и стали решать - что делать дальше?
Вдруг сильный рёв заставил нас вздрогнуть - это запустил свой двигатель один из стоящих неподалёку танков. Прогрев двигатель и, видимо, согревшись сам, экипаж заглушил двигатель.
Простояли мы так примерно до полудня. Вызвали по телефону Тамару Витольдовну. Она пришла, принесла термос чаю. Мы выпили самогона, закусили салом, запили чаем. Саша и Тамара Витольдовна вскоре удалились по своим 'неотложным' делам; я же поехал домой к своей, теперь уже единственной, Тамаре.
К вечеру узнали из сообщений по радио, что есть первые жертвы - трое молодых людей. Честно говоря, я ожидал стрельбы, боя и большого количества погибших. В Тбилиси, без каких-либо серьёзных причин войска убили под тысячу молодых людей. А здесь - противостояние властям!
Но с каждым часом сообщения по радио были всё оптимистичнее, всё радостнее. Вскоре заработало и телевидение, закончив трансляцию Лебединого озера. Хорошо потом выразился Зиновий Гердт: 'Больше я никогда не пойду на этот балет!'
Двадцать первого августа стало ясно, что ГКЧП проиграл. Дождь прекратился, светило тёплое солнце, весёлый и оживлённый народ сновал по центру Москвы. Лозунги и стишки на тему дня виднелись на стенах зданий.
- Забил заряд я в тушку Пуго! - прочёл я на стене дома на Арбате.
Бедный Пуго - это был единственный человек чести из этого протухшего заживо ГКЧП. Он покончил жизнь самоубийством, осознав, что проиграл. За что только жену свою тоже застрелил - непонятно! Остальных, кого в постели нашли пьяными по-поросячьему, кого в бане - в таком же состоянии. Послали самолёт за Горбачёвым, героем этого рейда был Руцкой. Привезли бледного от страха Президента с семьёй.
- Как чувствуете себя на советской земле? - первым делом обратился к нему корреспондент с микрофоном.
- А что, Крым уже не советская земля? - осторожно поинтересовался Горбачёв, и корреспондент извинился. Как в воду глядел Президент!
Потом были огромные демонстрации, пьянки, митинги. После затхлой советской жизни это было совершенно незнакомое нам чувство свободы, вседозволенности, что ли. Народ был пьян даже без вина. На митингах, в толпе, люди были вежливыми и предупредительными друг к другу - чувствовалось, что это собрались единомышленники. Врагов в толпе не было!
Враги были на Старой площади в ЦК КПСС. Я видел лица этих людей, когда их выпускали из зданий ЦК. Шли они сквозь узкий проход в толпе, и каждый из толпы готов был плюнуть в проходящего. Лица были с мёртвыми, но, тем не менее, полными ненависти глазами. Потом ожили, гады, даже миллионерами заделались некоторые. Не идеи руководили ими в советское время, а, простите, расчётец!
Но и среди победителей были люди разные - откуда же взялись 'демократы', обворовавшие своих же сторонников, присвоившие бывшую 'социалистическую' собственность?
Атеисты говорят, что Бога нет, и он обществу не нужен. Кант же считал, что даже если невозможно доказать существование Бога, он необходим для нравственности людей, для их нормальной жизни. И с какой бы толстой свечкой не стоял в церкви 'новый русский', или просто ворюга, обобравший своих же близких, я не поверю, что это верующий. А иной, может, в церкви и раза не был, а в душе его жив нравственный закон, о котором говорил Кант. А говорил Кант, что его удивляют две вещи - звёздное небо над головой и нравственный закон внутри него!
Жаль, не часто встретишь таких людей, как Кант! 'Нет больше турок, остались одни проходимцы!' - как орал с минарета небезызвестный Тартарен из Тараскона.
А жиденькая цепочка функционеров из ЦК КПСС, всё текла и текла сквозь толпу, унося свои пожитки - сменную обувь, какие-то папки, телефонные аппараты, посуду.
- Через несколько часов перестанет существовать КПСС - эта преступнейшая из организаций за всю историю! - громко вещал через мегафон из милицейской 'Волги' голос демократа Сергея Юшенкова.
- Да, стоит жить на свете, хотя бы для того, чтобы услышать такие слова открыто, не шёпотом на кухне! - подумал я.
Увы, конечно же, демократии в современном смысле слова у нас не получилось. Уж очень силён был в нас советский менталитет - 'совок', как его грубо, но совершенно справедливо называют. Ещё Маяковский писал так про разграбление барских усадеб крестьянами:
- 'Тащь в хату пианино, граммофон с часами!'.
Тащили предметы, совершенно не нужные в быту, а уж если речь заходила о деньгах: Вот и хапают наши демократы эти денежки у 'своих же ребят', без всякой демократической совести! Но будем думать, что если мы всё-таки пойдём по цивилизованному пути развития, то лет так через двести-триста станем всё-таки нормальной демократической страной. Да ещё с российским колоритом!
Венчание и свадьба
Рассыпался СССР, начались реформы Егора Гайдара. Инфляция была сумасшедшей, мы никак не могли привыкнуть к ценам. Зарплаты отставали от уровня цен, их индексировали, но недостаточно. Молодёжь, чувствуя, что пахнет палёным, навострила лыжи за кордон.
Первым из моих учеников рванул на Запад - в США Ося Юдовский. За ним уехал один из моих учеников - Павел, аж в Австралию. Следующим был Володя - мой аспирант, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. Он уехал на стажировку в Германию и остался там. Защитив докторскую диссертацию, исчез из моего поля зрения Моня. Он уволился из ИМАШа, перестал заниматься наукой, ушёл в коммерцию. И исчез - не звонил, не отвечал на звонки. Поговаривали, что и он смотался на Запад:
Мы с Сашей осуждали такие поступки наших близких коллег, но задержать их не могли. Ни денег, ни перспектив - ничего не было для этого. К этому времени я, уже заведующий кафедрой 'Детали машин', 'сколотил' свою научную школу и жил нормальной жизнью зрелого учёного. У меня были любые специалисты: теоретик высшего класса - Моня, хитроумный изобретатель - Ося, блестящий конструктор - Саша, деловой человек - Володя, и универсал - Павел.
И вот я лишаюсь их, одного за другим. Вся надежда на Сашу. Он поступает в докторантуру и начинает спешно готовить докторскую диссертацию. Потом вдруг остывает к науке и отдаляется от кафедры, от меня. Я звоню ему, не даю покоя, требую объяснений. Наконец обращаюсь за разъяснениями к Тамаре Витольдовне. И она признаётся мне, что Саша все дни изучает английский язык - навострил лыжи в Канаду. Я почувствовал себя капитаном тонущего корабля, с которого сбегает на шлюпках вся команда, да и не только она, но и корабельные крысы:
Разговор начистоту только обострил ситуацию - здесь (в России, то бишь), нет будущего, перспектив. Кафедра, которую я хотел 'передать' Саше после защиты им докторской, ему и даром не нужна. Что он с ней будет делать, если денег не платят?
- А как же твой учитель, как же я? - запаниковал ваш покорный слуга, - меня что, подыхать здесь оставляете, гады?
- Нурбей Владимирович, я открою вам военную мудрость - из окружения выходят по одному! - поучительно сказал мне Саша. - Да, вы учили меня уму-разуму, но и я вносил свою посильную лепту в наше общее дело. Разве не так? И я чувствую себя свободным в своих поступках!
- А что тебя в Канаде, ждут, что ли? - напрасно пытался я испугать Сашу.
- Нурбей Владимирович, - пристально глядя мне в глаза, отвечал Саша, - когда вы 'правили' мою биографию в отделе кадров, чтобы я мог поступить в аспирантуру, вы же знали, что я еврей?
- Какой ты еврей, окстись, я же сделал тебя русским, я крестил тебя, наконец! - взмолился я.
- Ну и получился я евреем-выкрестом, а это ещё хуже, чем обычный еврей. Вот по еврейской линии у меня и обнаружились родственники в Канаде, и они зовут меня!
- Боже, а ведь он прав! - холодея от убийственной правды, подумал я. - Ведь и Ося, и Володя, а теперь и Саша - ведь я знал, что они евреи! Но я заставлял забыть их самих об этом, 'правил' им биографии, крестил, внушал принципы великорусского шовинизма! И вот - в трудный момент всё стало на свои места - природу не обманешь! Точно как у моей второй жены Ольги, притворявшейся всю жизнь француженкой!