Страница:
Я бегом бросился к такси и еле успел к поезду на Можайск. Когда я приехал в Тучково был уже вечер. Я постучал в дверь, увидел счастливое лицо Насти и сразу же её огорошил:
- Я должен сейчас же ехать обратно в Москву, я обещал дяде приехать вечером, честное слово дал!
- Ты действительно дурак, или хитришь со мной? - спросила Настя. Но, уже зная о моей педантичности, она с горечью констатировала: - Конечно же, дурак! Мы что, так и не ляжем? - почти с гневом спросила она. И когда я покачал головой, с истерическим интересом спросила:
- А какого : тогда ты ехал сюда?
- Я ведь тебе слово дал вечером приехать!
Настя в сердцах захлопнула дверь, потом снова открыла её и вслед мне прокричала (я первый раз услышал, как кричит молчунья-Настя):
- Если не вернёшься сейчас же, то пожалеешь об этом! Сильно пожалеешь! - Настя была взбешена.
Полжизни я бы отдал за то, чтобы иметь возможность вернуться и остаться с любимой женщиной на ночь. Но я ведь дал слово!
Я знаю, что и один процент нормальных людей не поверит в то, что я всё-таки уехал. Но, может, найдётся из тысячи один такой же дурной педант, и тогда он поймёт меня! На всякий случай, я клянусь, что дело обстояло именно так - я вернулся в Москву. И что ж, я был жестоко, но справедливо наказан.
Возвращался я поздно, спешил, бежал. К полуночи я уже звонил в дверь дяде. Звонил минуту, другую. Наконец, заспанный дядя Жора открывает дверь и с удивлением смотрит на меня:
- А ты же сказал, что не придёшь ночью?
Я чуть не умер с досады.
- Я же слово дал, знал бы ты, чего мне стоило выполнить его! - чуть ни со слезами причитал я.
- Подумаешь - слово! - зевая, проговорил дядя Жора, - твоё слово: захотел - дал, захотел - взял! Да кто вообще сейчас слово держит, ты что, дурной? Или у вас в Тбилиси все слово держат?
Я был раздавлен - да, в Тбилиси не любят держать слово, и я мог бы этим мотивировать, оставшись у Насти. Но не ехать же снова в Тучково - поездов больше не было, да и пустила бы меня назад Настя после всего, что произошло - неизвестно!
- А вдруг, она уже не одна? - от этой мысли я чуть не лишился последнего ума, во всяком случае 'крыша' съехала почти на три четверти.
Я зашёл на кухню и слёзно попросил у дядиной тёщи, доброй женщины Марии Павловны, которая проснулась и слушала, о чём мы говорили, водки. Мария Павловна, тихо сунула мне в руку бутылку: 'Водки нет, но возьми - это моя чача!'
Я упросил Марию Павловну выпить со мной хоть напёрсток, и, выпив за разговором остальную часть бутылки, рассказал ей всё, совершенно всё. Мария Павловна, где смеялась, где хмурилась, но под конец, подытожила:
- Если бы я не знала, что ты отличник, то решила бы, что ты - полный дурак. Но так как дураки отличниками не бывают, значит - ты из прошлого века. Или, - засмеялась она, ты - герой рассказа Аркадия Гайдара 'Честное слово'. Но тогда ты - натуральный дурак, хотя и отличник!
Для тех, кто не читал рассказа Аркадия Гайдара - не путать с Егором Гайдаром, его внуком - поясню, что там пионер дал какому-то хмырю слово постоять на 'вахте' и стоял так почти до ночи, пока его не освободил, якобы, 'старший по званию'. Козьма Прутков писал и о другом примере подобной педантичности, когда Жан-Жак Руссо дал слово аббату де Сугерию подождать его, пока тот сходит по нужде, и так ждал три дня, пока не умер на этом же месте от голода. В общем, оказывается, у меня были предшественники - педанты! Я дополз до выделенной мне кровати и, не раздеваясь, заснул прямо на одеяле.
Соревнования
Моя жена Лиля приехала поездом, я её встречал (тогда было принято давать телеграммы на почтовые отделения, прямо как во времена Конан Дойла). Остановились мы сперва у дяди Жоры, а потом, узнав, что наших насильниц - соседок отселили, я перевёз её в мою комнату в общежитие, сделав соответствующий взнос Немцову. Лиля уже была беременна, но этого видно почти не было, и выглядела она вполне нормальной женщиной. Оказавшись в комнате, где бывала Настя, она тут же обнаружила ряд предметов, на которые я не обратил бы внимания, выдающие былое присутствие в помещении женщины. Конечно же, вся вина была возложена на Толика, благо он был далеко и не появлялся. Про то, как нас 'опустили' соседки, я тоже промолчал.
Тренер объявил мне место и время начала соревнований, к сожалению, я уже и позабыл это место. Помню только, что ехать надо было далеко - сначала на метро, потом на автобусе.
Команду полулегковесов построили по росту - и я, как всегда, оказался самым высоким, чуть ли ни на голову выше следующего за мной спортсмена. Ещё бы - 58 килограммов при росте 172 сантиметра - это не параметры штангиста. Средний рост хорошего штангиста-полулегковеса - примерно 155 сантиметров. Всё бы ничего, но мне полагалось в таком случае вести 'парад', докладывать что-то главному судье соревнований и т.д. Я наотрез отказался делать то, чего совершенно не умел, и место ведущего тут же занял опытный Алексей Вахонин, чемпион мира в легчайшем весе, уж точно на голову меньше меня ростом. Почему Вахонину понадобилось переходить в невыгодный для него полулёгкий вес - осталось неизвестным, но он легко и непринуждённо провёл всю 'официальщину' за меня.
Соревнования по штанге, а тогда они проводились по классическому троеборью - жим, рывок и толчок двумя руками, включали в себя по три подхода к каждому движению. Максимальная пауза на отдых - 3 минуты. Вес можно было только повышать от подхода к подходу, но если подход не выполнялся, то давали повтор. Если в трёх подходах вес не был зафиксирован, то спортсмен получал нулевую оценку - 'баранку' и фактически выбывал из соревнований. Спортсмен выступал на тяжёлом и крепком помосте, стянутом из поставленных на ребро толстых досок длинными стальными болтами. Судили соревнования трое судей - передний, боковой и главный. Каждый имел две лампочки - белую ('вес взят') и красную ('попытка'). Итог подводил главный судья. Для разминки выделялись специальные комнаты с помостами, куда пускались и тренеры. Вот, пожалуй, и всё.
Коротко о трёх 'движениях' спортсменов. Первым шёл жим - самое силовое, но и самое 'кляузное' из движений. Судить его было очень трудно. По правилам запрещалось почти всё - поворачиваться, отклоняться, даже пошевелить ногой, перекашивать штангу, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости, останавливать её в движении и т.д. и т.п. Ну, скажите, каким прибором уследить, перекашивается ли штанга? На сколько градусов она имеет право перекашиваться? И так далее. Ясно, что всё отдавалось на откуп судьям, и часто происходили казусы - бывало, что у всех спортсменов 'жим' переставали 'считать'. Дескать, было отклонение назад. А можно ли вообще поднять штангу, не отклоняясь? Нет, подбородок помешает! В общем, вся эта ахинея с жимом окончилась в 1972 году, когда это движение отменили. Соревнования по штанге стали неинтересными, сами спортсмены потеряли в объёме и силе плечевого пояса и стали похожи (простите, коллеги!) на этакие брёвнышки ('120-120-120' - талию, где будем делать?'). А раньше штангисты, например, знаменитый Томми Коно, выигрывали первенства и по красоте тела ('Мистер Универсул', 'Мистер Мир'), вместе с культуристами. Но что произошло, того не вернёшь! Так вот у меня как раз жим и был силён; не скажу, что я был этаким богатырём, но я исполнял жим хитро, так, что судьи считали.
Рывок производился одним движением - штанга взмывала на вытянутые руки спортсмена, который при этом подседал. Толчок выполнялся в два приёма - сперва штанга с пола переходила на грудь спортсмена, а затем, после короткой передышки - на вытянутые руки над головой. Тоже, конечно, было много 'запретов', но хоть судить можно было почти объективно.
Перед соревнованиями проходило взвешивание. Обычно спортсмены 'гоняли' вес - до трёх, четырёх и даже пяти с лишним килограммов. Сбрасывали штангисты вес перед соревнованиями, чтобы остаться в выгодной, более лёгкой весовой категории. Организм обезвоживался до предела, движения замедлялись, спортсмен напоминал засушенный фрукт. Помню, в такой период я случайно порезал себе руку - кровь медленно выступала этакими шариками и тут же застывала, как смола на сливе.
Но после взвешивания, если вес был 'сдан', спортсмены начинали медленно пить тёплый чай с большим количеством глюкозы, мёда и аскорбинки. Два-три литра жидкости - и наш высохший 'фрукт' разглаживался, веселел, приобретал прыткость и силу - одним словом, был готов к 'труду и обороне'. Мне, к сожалению, этого делать было не нужно - итак двух килограммов не хватало.
Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде - первый номер, который тренировался 'по системе', жил в Боржоми на сборах месяц, не позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил жим на 80 килограммах, когда я ещё и не начал подходы. Помню, что я начал подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не помню, почему так произошло - то ли команда наша шла не под первым номером, то ли вес действительно был большим - на 7,5 кг выше нормы мастера спорта. Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал - силы начали катастрофически пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрёпка.
В рывке 'первый номер' показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью переключился на меня - он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный спирт. Стало понятно, что 'первый номер' не тянет даже на зачётную норму.
Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок - это не моё движение - выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте, не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала явная баранка. Тут тренер применил 'силовой' приём - начал кричать на меня: я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял - а теперь, если 'зачёт' не сдам - 'поговорим в другом месте'! Заявление это испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись, удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в 'зачёт' мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: 'Дай мне 'зачёт', а потом иди хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты не займёшь, а 'зачёт' мне позарез нужен!'
Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был прав тренер: сил почти не было - наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я всё-таки подошёл на 110 килограммов, но это был не подход, а смех и слёзы. Вес водил меня, как пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста - боковой судья даже сорвался со своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив меня, отвёл в разминочную.
- Молодец, заслуживаешь сто грамм! - одобрительно похлопывал он меня по плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
- Сто грамм! - умоляющим тоном повторил я его последние слова, но тренер замахал руками, - ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали! Выходи в зал и там пусть кто хочет и даёт тебе твои сто грамм - но только не я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем, аскорбинкой и мёдом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и остался первым, а по сумме троеборья вошёл в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены обратный билет уже имелся. Осталось ещё немного денег и талоны, что мы благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих делах и стал прощаться.
- Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня, не правда ли? - скороговоркой высказал я, пытаясь заглянуть ей в глаза. Настя отрешённо смотрела куда-то вниз и странно улыбалась. Подконец она подняла глаза на меня, продолжая улыбаться одними губами. Но во взгляде её, как уже упоминал об этом, я прочёл судьбу нашей любви, и она не показалась мне оптимистичной.
Я быстро поцеловал её, она не отворачивалась, но и не отвечала мне. Отойдя на несколько шагов, я обернулся и увидел на лице Насти тот же взгляд и ту же улыбку. Я ссутулился, опустил голову и пошёл туда, куда надо было идти :
Зимний визит в Москву
Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь - производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог, выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки за то, что я фактически не сдавал.
Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребёнка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребёнок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребёнок выжил; правда, век его был недолог - в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат - первый раз на польке, второй - на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка - мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка - моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошёл, но получил инженерное образование. Его 'носило' по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству - он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьёзно он ничем так и не занялся - постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал - оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь, возможно, в стабильной и благополучной Европе.
Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного 'царства небесного' на Земле, причём в отдельно взятой стране, был необходим. Но 'хотели - как лучше, а получилось - как всегда', совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек - светокопии - 'синьки'. Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашёл в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. 'Мой друг' Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвёртый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.
Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
- Если рискнёшь! - добавила она.
- А в чём риск-то? - поинтересовался я.
- А в том, что Настя - женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит - пойдут разговоры! Да, кстати, - продолжала Зина, - теперь я тоже женщина свободная - мы с Толей разошлись! - Зина внимательно посмотрела на меня, и я её взгляд понял.
У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу - даже не морально, а чисто физически, не могу променять её на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена - это как сестра, мать, родственница - одним словом, а любимая женщина, причём страстно любимая - это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и ещё одну и более - обычных, нелюбимых - это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом - в тридцать, сорок, пятьдесят - это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара 'Честное слово'.
И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок 'Старки'. Душа моя, буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашёл дом Насти и позвонил в дверь с продранной чёрной дерматиновой обивкой, из-под которой торчала серая вата. И - бывают же чудеса - дверь открыла сама Настя в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула дверь.
- Ты? - совершенно искренне изумилась она, - откуда ты знаешь, что я здесь? Как ты рискнул - а вдруг я не одна?
- Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе изменить мне! - патетически выпалил я совершенно глупую фразу.
- Не позволит, конечно, не позволит, - соглашалась Настя, снимая с меня пальто. - Соседей нет дома, уехали на неделю - ты понимаешь, мы - одни! Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! - пританцовывая вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи, пыталась показать, как это мы будем бегать, в чём мать родила, по квартире. Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся энергично раздеваться.
В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили старку 'за любовь' и закусывали квашеной капустой - единственным, что было съедобного у Насти. Потом - перешли в комнату Насти, на её саму лучшую в мире постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.
- Настя, а я ведь без этих : ну, резинок, одним словом, - пытался я установить 'формат' нашей встречи. Но Настя прикрыла мне рот ладонью и только повторяла: 'Молчи, молчи, молчи :'. И я благодарно целовал её в мягкую тёплую ладонь: А теперь, когда происходящее складывалось для меня самым счастливым образом, поясню, почему всё так получилось, и что этому предшествовало. Всё равно - всё тайное становится явным, и оно стало таковым из 'показаний' Зины, самой Насти, Толика, ещё кое-кого. И чего тянуть резину - расскажу всё, как было, прямо сейчас!
А было вот что. Вскоре после моего отъезда в Тбилиси Зина познакомила Настю со своим приятелем, тоже студентом МИИТа - Шуриком, проживающим в том же общежитии. Шурик - щуплый, прыщавый блондин, оперировавший, в основном, зековской терминологией, но ничего общего с зеками не имевший. Трусоватый, но бренчавший на гитаре, Шурик пришёлся по сердцу Насте, испытывающей после моего отъезда с женой определённый дискомфорт. Зина, видимо завидовавшая нашей с Настей любви, сделала всё, чтобы Настя сошлась с Шуриком. Толик потом говорил мне, что Зина была недовольна таким раскладом, который у нас получился. Она хотела бы (по словам Толика) быть со мной, а Толика передать Насте. По её словам, я тут же бросил бы жену и женился бы на ней; при этом Зина говорила, что парень я 'перспективный', и для такой 'мямли', как Настя, слишком хорош. На этой почве честный и прямой Толик разругался с Зиной, и они расстались.
Шурик стал похаживать в комнату девушек и оставаться иногда на ночь с Настей, что бесило Зину. Вот Зина и устроила перед каникулами скандал Шурику, чтобы он искал другое место для интимных встреч. Настя во время их ссоры помалкивала, скромно потупив глаза. Тогда Шурик, послав их обеих подальше, отправился на каникулы на родину - в город Сасово Рязанской области. А Настя, оставшись без кавалера, уехала грустить к себе в Тучково. Шурика брать с собой она не решилась, да и ссора произошла раньше, чем она успела бы предложить ему это. Вот на такой беспроигрышный для меня вариант, я, сам того не подозревая, попал к Насте в Тучково.
Зима в Тучково - прелесть! Особенно если выбегать налегке из натопленного дома только в соседний магазин и, тут же опрометью - обратно. И все дни, и все ночи напролёт - вместе! Зная при этом, что срок счастья - всего каких-нибудь недели полторы. А там - полная неясность и почти никакой перспективы: Но хоть полторы недели - но полностью наши!
Первую неделю мы действительно все 24 часа были вместе. Даже в магазин налегке бегали вдвоём. Но в начале следующей недели я по утрам стал выезжать в Москву, главным образом в ЦНИИС, с чертежами. На Опытном заводе, куда передали чертежи, конечно же, над моими 'каракулями' посмеялись, но заметили, что и из института не лучше приходят. Чертежи надо переделывать под оборудование завода, под имеющиеся материалы, под заводские 'традиции', его 'культуру' производства. Директор завода Нифонтов высказал мне свою любимую присказку: 'Давайте назовём кошку кошкой!', и заверил, что к лету чертежи постараются откорректировать.
И ещё одно важное дело было сделано - на Опытный завод перевезли огромный скрепер Д-374. Но в связи с этим я дал, можно сказать, маху, и помню свою оплошность, по сей день.
Дмитрий Иванович Фёдоров договорился с начальником треста 'Центрстроймеханизация' Михаилом Васильевичем Тимашковым, что я заеду к ним в трест к 11 часам утра, они соберут техническое совещание, и я расскажу, что мы собираемся делать со скрепером и для чего. А потом выделенный скрепер отбуксируют в ЦНИИС при моём участии.
Но я, провалявшись ('назовём кошку кошкой', как говаривал Нифонтов!) лишний часок с Настей, опоздал на электричку; дальше был перерыв, и я прибыл в трест только в два часа дня. Выговор, который устроил мне Тимашков, я запомнил на всю жизнь:
- Вы, молодой человек, несостоятельны! Я собрал совещание, люди, которые хотели послушать вас, ждали два часа и, разочарованные, ушли! Если вы так будете себя вести в дальнейшем, то ничего путного в жизни не добьётесь! Идите! - сказал он мне, не глядя в глаза, и добавил, - а скрепер мы послали в ЦНИИС на Опытный завод, выделили тягач и послали! Стыдно вам! - и Тимашков выпроводил меня, не пожав руки.
Спасибо ему за урок! И хоть на нашей любимой Родине быть точным не 'модно', теперь я лучше приду заранее (как мой дедушка на собрания!), но совесть моя будет чиста, и никто не обвинит меня в несостоятельности!
Я приехал на Опытный завод и увидел мой красавец-скрепер с опущенным до земли раскрытым ковшом, смотанными с лебёдок канатами, валяющимися на снегу, дышлом, уткнувшимся в сугроб. Прав был Вайнштейн - ведь 'живого' то скрепера я до сих пор и не видел. Всё чертежи да фотографии, а вот это железное чудовище, у которого одно дышло весило 300 килограммов (я, под смех рабочих завода, пытался вытащить его из сугроба вручную!), я видел впервые. Что-то напомнило мне комбайн с копнителем, тоже прицепляемый к трактору, только в десять раз массивнее, тяжелее и прочнее! Это был мой мощный друг, с которым мы не расставались почти пять лет. Самые горестные и самые счастливые моменты в моей жизни теперь будут связаны с моим любимым железным 'мамонтом' - скрепером Д-374, на который я собирался установить свой маховичный 'толкатель'!
Всё хорошее быстро кончается и, вот наступил день моего отъезда в Тбилиси. Настя проводила меня до электрички, мы долго целовались, прощаясь. Она приглашала меня снова приехать и сказала, что будет ждать меня.
Печальная телепатия
В конце апреля 1960 года я собирался на тренировку, которая начиналась около шести часов вечера. Чувствовал я себя хорошо, погода была отличная. Апрель в Тбилиси превосходен - всё цветёт, город как будто обрызган духами, яркое солнце, но ещё нет жары. Я бросал тренировочные принадлежности в чемоданчик - пояс, бандаж, штангетки, трико, как вдруг меня неожиданно качнуло в сторону. Впечатление такое, как при землетрясении - пол уходит из-под тебя. Я выправился, но снова и снова толчки в стороны - голова шла кругом, равновесие было совершенно потеряно. Я ощупью добрался до тахты, влез на неё и лёг. Мама налила мне валерьянки - тогда от всего лечили валерьянкой. Я чувствовал, как бешено колотится сердце, не хватает воздуха, силы совершенно покинули меня - руки не мог оторвать от тахты.
Постепенно сердце успокоилось, дыхание нормализовалось, голова перестала кружиться. Я легко привстал с тахты и прошёлся по комнате - всё недомогание закончилось бесследно. У меня не осталось и сомнения - надо идти на тренировку, как намечалось. Посмотрел на часы - пять минут шестого, успеваю с запасом. Подсобрал вещи и пошёл. Тренировка прошла хорошо, сил было даже больше, чем обычно.
Около половины восьмого весело возвращаюсь домой - у мамы и бабушки суровые лица. Бабушка протягивает мне телеграмму из Сухуми, я помню её наизусть: 'Дорогие мои сегодня в пять часов скончался отец Дмитрий Иосифович Гулиа - Жора'.
Так вот, в чём дело, сразу подумал я - время моего приступа совпало со временем смерти деда. Но почему только от смерти деда мне передался на расстоянии такой мощный импульс? Ведь умирали же у меня и другие близкие люди - и ничего! Мама умерла вообще в соседней комнате, почти в том же возрасте, что и дедушка - никакой телепатии, утром заглядывая к ней в комнату, я и поверить не мог, что её уже нет в живых.
Я не специалист по телепатии, но уверен, что она в этот момент была - поступил сильнейший сигнал от умирающего деда ко мне, и удивительно, что только ко мне - ни у кого другого из близких родственников сходных ощущений не возникло. Может быть потому, что мы с дедом были очень схожи и по характеру, и по поведению, и по отношению к жизни?
- Я должен сейчас же ехать обратно в Москву, я обещал дяде приехать вечером, честное слово дал!
- Ты действительно дурак, или хитришь со мной? - спросила Настя. Но, уже зная о моей педантичности, она с горечью констатировала: - Конечно же, дурак! Мы что, так и не ляжем? - почти с гневом спросила она. И когда я покачал головой, с истерическим интересом спросила:
- А какого : тогда ты ехал сюда?
- Я ведь тебе слово дал вечером приехать!
Настя в сердцах захлопнула дверь, потом снова открыла её и вслед мне прокричала (я первый раз услышал, как кричит молчунья-Настя):
- Если не вернёшься сейчас же, то пожалеешь об этом! Сильно пожалеешь! - Настя была взбешена.
Полжизни я бы отдал за то, чтобы иметь возможность вернуться и остаться с любимой женщиной на ночь. Но я ведь дал слово!
Я знаю, что и один процент нормальных людей не поверит в то, что я всё-таки уехал. Но, может, найдётся из тысячи один такой же дурной педант, и тогда он поймёт меня! На всякий случай, я клянусь, что дело обстояло именно так - я вернулся в Москву. И что ж, я был жестоко, но справедливо наказан.
Возвращался я поздно, спешил, бежал. К полуночи я уже звонил в дверь дяде. Звонил минуту, другую. Наконец, заспанный дядя Жора открывает дверь и с удивлением смотрит на меня:
- А ты же сказал, что не придёшь ночью?
Я чуть не умер с досады.
- Я же слово дал, знал бы ты, чего мне стоило выполнить его! - чуть ни со слезами причитал я.
- Подумаешь - слово! - зевая, проговорил дядя Жора, - твоё слово: захотел - дал, захотел - взял! Да кто вообще сейчас слово держит, ты что, дурной? Или у вас в Тбилиси все слово держат?
Я был раздавлен - да, в Тбилиси не любят держать слово, и я мог бы этим мотивировать, оставшись у Насти. Но не ехать же снова в Тучково - поездов больше не было, да и пустила бы меня назад Настя после всего, что произошло - неизвестно!
- А вдруг, она уже не одна? - от этой мысли я чуть не лишился последнего ума, во всяком случае 'крыша' съехала почти на три четверти.
Я зашёл на кухню и слёзно попросил у дядиной тёщи, доброй женщины Марии Павловны, которая проснулась и слушала, о чём мы говорили, водки. Мария Павловна, тихо сунула мне в руку бутылку: 'Водки нет, но возьми - это моя чача!'
Я упросил Марию Павловну выпить со мной хоть напёрсток, и, выпив за разговором остальную часть бутылки, рассказал ей всё, совершенно всё. Мария Павловна, где смеялась, где хмурилась, но под конец, подытожила:
- Если бы я не знала, что ты отличник, то решила бы, что ты - полный дурак. Но так как дураки отличниками не бывают, значит - ты из прошлого века. Или, - засмеялась она, ты - герой рассказа Аркадия Гайдара 'Честное слово'. Но тогда ты - натуральный дурак, хотя и отличник!
Для тех, кто не читал рассказа Аркадия Гайдара - не путать с Егором Гайдаром, его внуком - поясню, что там пионер дал какому-то хмырю слово постоять на 'вахте' и стоял так почти до ночи, пока его не освободил, якобы, 'старший по званию'. Козьма Прутков писал и о другом примере подобной педантичности, когда Жан-Жак Руссо дал слово аббату де Сугерию подождать его, пока тот сходит по нужде, и так ждал три дня, пока не умер на этом же месте от голода. В общем, оказывается, у меня были предшественники - педанты! Я дополз до выделенной мне кровати и, не раздеваясь, заснул прямо на одеяле.
Соревнования
Моя жена Лиля приехала поездом, я её встречал (тогда было принято давать телеграммы на почтовые отделения, прямо как во времена Конан Дойла). Остановились мы сперва у дяди Жоры, а потом, узнав, что наших насильниц - соседок отселили, я перевёз её в мою комнату в общежитие, сделав соответствующий взнос Немцову. Лиля уже была беременна, но этого видно почти не было, и выглядела она вполне нормальной женщиной. Оказавшись в комнате, где бывала Настя, она тут же обнаружила ряд предметов, на которые я не обратил бы внимания, выдающие былое присутствие в помещении женщины. Конечно же, вся вина была возложена на Толика, благо он был далеко и не появлялся. Про то, как нас 'опустили' соседки, я тоже промолчал.
Тренер объявил мне место и время начала соревнований, к сожалению, я уже и позабыл это место. Помню только, что ехать надо было далеко - сначала на метро, потом на автобусе.
Команду полулегковесов построили по росту - и я, как всегда, оказался самым высоким, чуть ли ни на голову выше следующего за мной спортсмена. Ещё бы - 58 килограммов при росте 172 сантиметра - это не параметры штангиста. Средний рост хорошего штангиста-полулегковеса - примерно 155 сантиметров. Всё бы ничего, но мне полагалось в таком случае вести 'парад', докладывать что-то главному судье соревнований и т.д. Я наотрез отказался делать то, чего совершенно не умел, и место ведущего тут же занял опытный Алексей Вахонин, чемпион мира в легчайшем весе, уж точно на голову меньше меня ростом. Почему Вахонину понадобилось переходить в невыгодный для него полулёгкий вес - осталось неизвестным, но он легко и непринуждённо провёл всю 'официальщину' за меня.
Соревнования по штанге, а тогда они проводились по классическому троеборью - жим, рывок и толчок двумя руками, включали в себя по три подхода к каждому движению. Максимальная пауза на отдых - 3 минуты. Вес можно было только повышать от подхода к подходу, но если подход не выполнялся, то давали повтор. Если в трёх подходах вес не был зафиксирован, то спортсмен получал нулевую оценку - 'баранку' и фактически выбывал из соревнований. Спортсмен выступал на тяжёлом и крепком помосте, стянутом из поставленных на ребро толстых досок длинными стальными болтами. Судили соревнования трое судей - передний, боковой и главный. Каждый имел две лампочки - белую ('вес взят') и красную ('попытка'). Итог подводил главный судья. Для разминки выделялись специальные комнаты с помостами, куда пускались и тренеры. Вот, пожалуй, и всё.
Коротко о трёх 'движениях' спортсменов. Первым шёл жим - самое силовое, но и самое 'кляузное' из движений. Судить его было очень трудно. По правилам запрещалось почти всё - поворачиваться, отклоняться, даже пошевелить ногой, перекашивать штангу, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости, останавливать её в движении и т.д. и т.п. Ну, скажите, каким прибором уследить, перекашивается ли штанга? На сколько градусов она имеет право перекашиваться? И так далее. Ясно, что всё отдавалось на откуп судьям, и часто происходили казусы - бывало, что у всех спортсменов 'жим' переставали 'считать'. Дескать, было отклонение назад. А можно ли вообще поднять штангу, не отклоняясь? Нет, подбородок помешает! В общем, вся эта ахинея с жимом окончилась в 1972 году, когда это движение отменили. Соревнования по штанге стали неинтересными, сами спортсмены потеряли в объёме и силе плечевого пояса и стали похожи (простите, коллеги!) на этакие брёвнышки ('120-120-120' - талию, где будем делать?'). А раньше штангисты, например, знаменитый Томми Коно, выигрывали первенства и по красоте тела ('Мистер Универсул', 'Мистер Мир'), вместе с культуристами. Но что произошло, того не вернёшь! Так вот у меня как раз жим и был силён; не скажу, что я был этаким богатырём, но я исполнял жим хитро, так, что судьи считали.
Рывок производился одним движением - штанга взмывала на вытянутые руки спортсмена, который при этом подседал. Толчок выполнялся в два приёма - сперва штанга с пола переходила на грудь спортсмена, а затем, после короткой передышки - на вытянутые руки над головой. Тоже, конечно, было много 'запретов', но хоть судить можно было почти объективно.
Перед соревнованиями проходило взвешивание. Обычно спортсмены 'гоняли' вес - до трёх, четырёх и даже пяти с лишним килограммов. Сбрасывали штангисты вес перед соревнованиями, чтобы остаться в выгодной, более лёгкой весовой категории. Организм обезвоживался до предела, движения замедлялись, спортсмен напоминал засушенный фрукт. Помню, в такой период я случайно порезал себе руку - кровь медленно выступала этакими шариками и тут же застывала, как смола на сливе.
Но после взвешивания, если вес был 'сдан', спортсмены начинали медленно пить тёплый чай с большим количеством глюкозы, мёда и аскорбинки. Два-три литра жидкости - и наш высохший 'фрукт' разглаживался, веселел, приобретал прыткость и силу - одним словом, был готов к 'труду и обороне'. Мне, к сожалению, этого делать было не нужно - итак двух килограммов не хватало.
Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде - первый номер, который тренировался 'по системе', жил в Боржоми на сборах месяц, не позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил жим на 80 килограммах, когда я ещё и не начал подходы. Помню, что я начал подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не помню, почему так произошло - то ли команда наша шла не под первым номером, то ли вес действительно был большим - на 7,5 кг выше нормы мастера спорта. Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал - силы начали катастрофически пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрёпка.
В рывке 'первый номер' показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью переключился на меня - он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный спирт. Стало понятно, что 'первый номер' не тянет даже на зачётную норму.
Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок - это не моё движение - выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте, не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала явная баранка. Тут тренер применил 'силовой' приём - начал кричать на меня: я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял - а теперь, если 'зачёт' не сдам - 'поговорим в другом месте'! Заявление это испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись, удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в 'зачёт' мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: 'Дай мне 'зачёт', а потом иди хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты не займёшь, а 'зачёт' мне позарез нужен!'
Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был прав тренер: сил почти не было - наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я всё-таки подошёл на 110 килограммов, но это был не подход, а смех и слёзы. Вес водил меня, как пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста - боковой судья даже сорвался со своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив меня, отвёл в разминочную.
- Молодец, заслуживаешь сто грамм! - одобрительно похлопывал он меня по плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
- Сто грамм! - умоляющим тоном повторил я его последние слова, но тренер замахал руками, - ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали! Выходи в зал и там пусть кто хочет и даёт тебе твои сто грамм - но только не я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем, аскорбинкой и мёдом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и остался первым, а по сумме троеборья вошёл в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены обратный билет уже имелся. Осталось ещё немного денег и талоны, что мы благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих делах и стал прощаться.
- Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня, не правда ли? - скороговоркой высказал я, пытаясь заглянуть ей в глаза. Настя отрешённо смотрела куда-то вниз и странно улыбалась. Подконец она подняла глаза на меня, продолжая улыбаться одними губами. Но во взгляде её, как уже упоминал об этом, я прочёл судьбу нашей любви, и она не показалась мне оптимистичной.
Я быстро поцеловал её, она не отворачивалась, но и не отвечала мне. Отойдя на несколько шагов, я обернулся и увидел на лице Насти тот же взгляд и ту же улыбку. Я ссутулился, опустил голову и пошёл туда, куда надо было идти :
Зимний визит в Москву
Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь - производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог, выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки за то, что я фактически не сдавал.
Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребёнка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребёнок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребёнок выжил; правда, век его был недолог - в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат - первый раз на польке, второй - на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка - мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка - моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошёл, но получил инженерное образование. Его 'носило' по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству - он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьёзно он ничем так и не занялся - постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал - оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь, возможно, в стабильной и благополучной Европе.
Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного 'царства небесного' на Земле, причём в отдельно взятой стране, был необходим. Но 'хотели - как лучше, а получилось - как всегда', совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек - светокопии - 'синьки'. Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашёл в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. 'Мой друг' Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвёртый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.
Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
- Если рискнёшь! - добавила она.
- А в чём риск-то? - поинтересовался я.
- А в том, что Настя - женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит - пойдут разговоры! Да, кстати, - продолжала Зина, - теперь я тоже женщина свободная - мы с Толей разошлись! - Зина внимательно посмотрела на меня, и я её взгляд понял.
У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу - даже не морально, а чисто физически, не могу променять её на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена - это как сестра, мать, родственница - одним словом, а любимая женщина, причём страстно любимая - это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и ещё одну и более - обычных, нелюбимых - это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом - в тридцать, сорок, пятьдесят - это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара 'Честное слово'.
И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок 'Старки'. Душа моя, буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашёл дом Насти и позвонил в дверь с продранной чёрной дерматиновой обивкой, из-под которой торчала серая вата. И - бывают же чудеса - дверь открыла сама Настя в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула дверь.
- Ты? - совершенно искренне изумилась она, - откуда ты знаешь, что я здесь? Как ты рискнул - а вдруг я не одна?
- Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе изменить мне! - патетически выпалил я совершенно глупую фразу.
- Не позволит, конечно, не позволит, - соглашалась Настя, снимая с меня пальто. - Соседей нет дома, уехали на неделю - ты понимаешь, мы - одни! Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! - пританцовывая вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи, пыталась показать, как это мы будем бегать, в чём мать родила, по квартире. Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся энергично раздеваться.
В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили старку 'за любовь' и закусывали квашеной капустой - единственным, что было съедобного у Насти. Потом - перешли в комнату Насти, на её саму лучшую в мире постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.
- Настя, а я ведь без этих : ну, резинок, одним словом, - пытался я установить 'формат' нашей встречи. Но Настя прикрыла мне рот ладонью и только повторяла: 'Молчи, молчи, молчи :'. И я благодарно целовал её в мягкую тёплую ладонь: А теперь, когда происходящее складывалось для меня самым счастливым образом, поясню, почему всё так получилось, и что этому предшествовало. Всё равно - всё тайное становится явным, и оно стало таковым из 'показаний' Зины, самой Насти, Толика, ещё кое-кого. И чего тянуть резину - расскажу всё, как было, прямо сейчас!
А было вот что. Вскоре после моего отъезда в Тбилиси Зина познакомила Настю со своим приятелем, тоже студентом МИИТа - Шуриком, проживающим в том же общежитии. Шурик - щуплый, прыщавый блондин, оперировавший, в основном, зековской терминологией, но ничего общего с зеками не имевший. Трусоватый, но бренчавший на гитаре, Шурик пришёлся по сердцу Насте, испытывающей после моего отъезда с женой определённый дискомфорт. Зина, видимо завидовавшая нашей с Настей любви, сделала всё, чтобы Настя сошлась с Шуриком. Толик потом говорил мне, что Зина была недовольна таким раскладом, который у нас получился. Она хотела бы (по словам Толика) быть со мной, а Толика передать Насте. По её словам, я тут же бросил бы жену и женился бы на ней; при этом Зина говорила, что парень я 'перспективный', и для такой 'мямли', как Настя, слишком хорош. На этой почве честный и прямой Толик разругался с Зиной, и они расстались.
Шурик стал похаживать в комнату девушек и оставаться иногда на ночь с Настей, что бесило Зину. Вот Зина и устроила перед каникулами скандал Шурику, чтобы он искал другое место для интимных встреч. Настя во время их ссоры помалкивала, скромно потупив глаза. Тогда Шурик, послав их обеих подальше, отправился на каникулы на родину - в город Сасово Рязанской области. А Настя, оставшись без кавалера, уехала грустить к себе в Тучково. Шурика брать с собой она не решилась, да и ссора произошла раньше, чем она успела бы предложить ему это. Вот на такой беспроигрышный для меня вариант, я, сам того не подозревая, попал к Насте в Тучково.
Зима в Тучково - прелесть! Особенно если выбегать налегке из натопленного дома только в соседний магазин и, тут же опрометью - обратно. И все дни, и все ночи напролёт - вместе! Зная при этом, что срок счастья - всего каких-нибудь недели полторы. А там - полная неясность и почти никакой перспективы: Но хоть полторы недели - но полностью наши!
Первую неделю мы действительно все 24 часа были вместе. Даже в магазин налегке бегали вдвоём. Но в начале следующей недели я по утрам стал выезжать в Москву, главным образом в ЦНИИС, с чертежами. На Опытном заводе, куда передали чертежи, конечно же, над моими 'каракулями' посмеялись, но заметили, что и из института не лучше приходят. Чертежи надо переделывать под оборудование завода, под имеющиеся материалы, под заводские 'традиции', его 'культуру' производства. Директор завода Нифонтов высказал мне свою любимую присказку: 'Давайте назовём кошку кошкой!', и заверил, что к лету чертежи постараются откорректировать.
И ещё одно важное дело было сделано - на Опытный завод перевезли огромный скрепер Д-374. Но в связи с этим я дал, можно сказать, маху, и помню свою оплошность, по сей день.
Дмитрий Иванович Фёдоров договорился с начальником треста 'Центрстроймеханизация' Михаилом Васильевичем Тимашковым, что я заеду к ним в трест к 11 часам утра, они соберут техническое совещание, и я расскажу, что мы собираемся делать со скрепером и для чего. А потом выделенный скрепер отбуксируют в ЦНИИС при моём участии.
Но я, провалявшись ('назовём кошку кошкой', как говаривал Нифонтов!) лишний часок с Настей, опоздал на электричку; дальше был перерыв, и я прибыл в трест только в два часа дня. Выговор, который устроил мне Тимашков, я запомнил на всю жизнь:
- Вы, молодой человек, несостоятельны! Я собрал совещание, люди, которые хотели послушать вас, ждали два часа и, разочарованные, ушли! Если вы так будете себя вести в дальнейшем, то ничего путного в жизни не добьётесь! Идите! - сказал он мне, не глядя в глаза, и добавил, - а скрепер мы послали в ЦНИИС на Опытный завод, выделили тягач и послали! Стыдно вам! - и Тимашков выпроводил меня, не пожав руки.
Спасибо ему за урок! И хоть на нашей любимой Родине быть точным не 'модно', теперь я лучше приду заранее (как мой дедушка на собрания!), но совесть моя будет чиста, и никто не обвинит меня в несостоятельности!
Я приехал на Опытный завод и увидел мой красавец-скрепер с опущенным до земли раскрытым ковшом, смотанными с лебёдок канатами, валяющимися на снегу, дышлом, уткнувшимся в сугроб. Прав был Вайнштейн - ведь 'живого' то скрепера я до сих пор и не видел. Всё чертежи да фотографии, а вот это железное чудовище, у которого одно дышло весило 300 килограммов (я, под смех рабочих завода, пытался вытащить его из сугроба вручную!), я видел впервые. Что-то напомнило мне комбайн с копнителем, тоже прицепляемый к трактору, только в десять раз массивнее, тяжелее и прочнее! Это был мой мощный друг, с которым мы не расставались почти пять лет. Самые горестные и самые счастливые моменты в моей жизни теперь будут связаны с моим любимым железным 'мамонтом' - скрепером Д-374, на который я собирался установить свой маховичный 'толкатель'!
Всё хорошее быстро кончается и, вот наступил день моего отъезда в Тбилиси. Настя проводила меня до электрички, мы долго целовались, прощаясь. Она приглашала меня снова приехать и сказала, что будет ждать меня.
Печальная телепатия
В конце апреля 1960 года я собирался на тренировку, которая начиналась около шести часов вечера. Чувствовал я себя хорошо, погода была отличная. Апрель в Тбилиси превосходен - всё цветёт, город как будто обрызган духами, яркое солнце, но ещё нет жары. Я бросал тренировочные принадлежности в чемоданчик - пояс, бандаж, штангетки, трико, как вдруг меня неожиданно качнуло в сторону. Впечатление такое, как при землетрясении - пол уходит из-под тебя. Я выправился, но снова и снова толчки в стороны - голова шла кругом, равновесие было совершенно потеряно. Я ощупью добрался до тахты, влез на неё и лёг. Мама налила мне валерьянки - тогда от всего лечили валерьянкой. Я чувствовал, как бешено колотится сердце, не хватает воздуха, силы совершенно покинули меня - руки не мог оторвать от тахты.
Постепенно сердце успокоилось, дыхание нормализовалось, голова перестала кружиться. Я легко привстал с тахты и прошёлся по комнате - всё недомогание закончилось бесследно. У меня не осталось и сомнения - надо идти на тренировку, как намечалось. Посмотрел на часы - пять минут шестого, успеваю с запасом. Подсобрал вещи и пошёл. Тренировка прошла хорошо, сил было даже больше, чем обычно.
Около половины восьмого весело возвращаюсь домой - у мамы и бабушки суровые лица. Бабушка протягивает мне телеграмму из Сухуми, я помню её наизусть: 'Дорогие мои сегодня в пять часов скончался отец Дмитрий Иосифович Гулиа - Жора'.
Так вот, в чём дело, сразу подумал я - время моего приступа совпало со временем смерти деда. Но почему только от смерти деда мне передался на расстоянии такой мощный импульс? Ведь умирали же у меня и другие близкие люди - и ничего! Мама умерла вообще в соседней комнате, почти в том же возрасте, что и дедушка - никакой телепатии, утром заглядывая к ней в комнату, я и поверить не мог, что её уже нет в живых.
Я не специалист по телепатии, но уверен, что она в этот момент была - поступил сильнейший сигнал от умирающего деда ко мне, и удивительно, что только ко мне - ни у кого другого из близких родственников сходных ощущений не возникло. Может быть потому, что мы с дедом были очень схожи и по характеру, и по поведению, и по отношению к жизни?