Орлов Вадим. Альтист Данилов

создавать звук. Он принял в творчестве новую веру, по ней сочиненные им
звуки должны были возникать лишь внутри предполагаемых слушателей. Он бы и
вовсе бросил старую музыку, однако ему оставалось два года до пенсии, а
пенсию Николай Борисович получать намеревался. В быту он был бесцеремонен,
что, видно, объяснялось незащищенностью его натуры, но к Данилову
относился уважительно. Во-первых, потому, что видел в нем музыканта, пусть
и старой школы. А во-вторых, он был членом кооператива, в котором Данилов
входил в правление. У Данилова Николай Борисович и узнавал всякие домовые
новости. Обижался он на Данилова, лишь когда тот, забывшись, называл его
Земским. "Я не Земский. Земские были соборы и врачи, - ворчал он. - Я -
Земской!"
- Мишу-то Коренева хоронил? - спросил Земский.
- Хоронил, - кивнул Данилов.
- Я вот не смог пойти... Да... А он ведь мои мысли о музыке почти
принял, - сказал Земский. - Да испугался их в суете-то!
- Какие ж у вас такие мысли, Николай Борисович? - спросил флейтист
Садовников.
- Это не за пивом, - сказал Земский. - У нас с ним, с Мишей-то, были
долгие беседы. Но робость его взяла. Не из-за нее ли он и прыгнул в окно?
- Думаю, что не из-за нее, - сказал Данилов.
- Кто знает... Я тебе, Володя, как-нибудь расскажу о наших
разговорах... Это, брат... Да-а-а...
Тут прозвенел первый звонок.
"Настасью" Данилов доиграл, веки его так и не слиплись, однако он
очень устал от спектакля. "Стало быть, Миша Коренев, - думал Данилов, -
ходил к Земскому... Надо будет обязательно расспросить Земского... Теории
его ладно, хотя и они любопытны... Главное - выяснить про Мишу..."
Дома Данилов, не раздеваясь, рухнул на диван. Однако нашел в себе
силы подняться и сварить кофе. Подошел к телефону, постоял возле него в
раздумье, отошел. Утром они с Наташей расстались, не сказав ни слова о
будущих своих отношениях, никак не назвав то, что с ними произошло или
происходило. И потому, что любое слово было бы здесь неточным, а может, и
ложным, и потому, что вовсе не хотели навязывать себя друг другу, обручами
условных понятий укреплять то, чего, возможно, еще и не было. Она даже не
сказала: "Я тебе позвоню. Или ты мне позвони", она просто закрыла дверь, и
все. Данилов был за это благодарен Наташе, и, как бы его теперь ни
подмывало желание позвонить ей, он не поднял трубку. Не надо было торопить
жизнь, а следовало ей самой доверить и свои чувства и свою свободу. Однако
Данилов, сам-то не позвонив, опечалился оттого, что не позвонила Наташа.
"А как там Кармадон?" - вспомнил он.
Он перевел себя в демоническое состояние, но не сразу окунулся в
мадридскую жизнь. На излете своих земных мыслей он вспомнил, что так и не
посмотрел ноты композитора Переслегина. "Экая я безответственная скотина!"
- отругал себя Данилов. Но сдвигать пластинку браслета обратно и хвататься
за ноты Переслегина было бы теперь неприлично.
Данилов сам себя изъял из людского времени. Если бы Кармадон отдыхал
теперь в Москве и веселился бы с Даниловым на глазах у всех, скажем, в
буфете Дома композиторов, то Данилов, даже и переходя в демоны, оставался
бы в людском времени. Но Кармадон был теперь в отъезде. Данилов же ни на
секунду не мог исчезнуть из Москвы, вот в наблюдениях за Кармадоном он и
вынужден был втискиваться в демоническое время. Данилов как бы в
электричке, на ходу, разжимал закрытые двери и оказывался между ними, то
есть на самом деле он разжимал людское время, был вне его, но и двигался
вместе с ним, а потом отпускал двери времени, они сжимались опять, и
Данилов возвращался в то самое мгновение, из которого по необходимости
вышел.
Но теперь, пока Данилов еще не очутился чувствами в Мадриде, в его
кооперативной обители могли появиться известные Данилову личности. В
обычные мгновения по условиям договора путь сюда им был заказан. Данилов
уже слышал за стеной некое шуршание и мурлыкание, то, наверное, пробирался
к Данилову на беседу египетский кот Бастер, бывший покровитель музыки и
танцев, полуслепой добряк, и на заслуженном отдыхе не потерявший интерес к
событиям культурной жизни. Но сейчас же в квартире Данилова произошло
знакомое ему сотрясение воздуха, предвещавшее обычно сладкие мгновения
удовольствий. Все завертелось, запрыгало, кота Бастера воздушной волной
отнесло обратно в египетские земли, мебель, посуда, книги, в их числе и
философские, документы Данилова, страховые листки, связанные с альтом
Альбани, - все было вовлечено в сумасшедшее вращение с нарастающим
свистящим звуком и оранжевым свечением. Тут что-то грохнуло, зазвенело,
все вернулось на свои места, и на письменном столе Данилова возникла
демоническая женщина Анастасия, смоленских кровей, кавалерист-девица,
жаркая, ликующая, готовая утолить любую жажду, поправшая теперь конспекты
занятий вечерней сети прекрасными босыми ногами.
- Здравствуй, Данилов! - сказала Анастасия и спрыгнула на пол. - Ах
ты, миленок мой, Данилов, что же ты прячешься-то от меня? Аль другую
полюбил? - Она смеялась, но в оранжевых глазах ее Данилов уловил и
укоризну.
- Да все дела, - пробормотал Данилов. - Вот теперь с Кармадоном...
- Ах, брось, Данилов! Какие дела! - махнула рукой Анастасия и
сверкающими камнями, видно инопланетными, устроила в воздухе секундный
фейерверк. - Что это орет-то у тебя? - спросила Анастасия.
- Что? А-а-а, это сосед...
За стеной деревянный духовик Клементьев из детской оперы, как и
всегда в последние три года, разучивал на электрооргане песню "Ромашки
спрятались, опали лютики...". Данилов до того привык к его ночной учебе,
что и перестал слышать ее.
- Этак голову проломит! - возмутилась Анастасия, и за стеной в
электрооргане что-то взорвалось.
Ну вот, расстроился Данилов. На ремонт ему ведь тратиться...
- Не будет ночью играть, - сказала Анастасия. - Есть же
постановление... Ну иди ко мне, Данилов. Ведь я так редко вижу тебя, иди
скорей...
Однако она сама двинулась к Данилову, не дожидаясь его порыва, обняла
его, влекущие, оранжевые глаза ее были рядом. Данилов ощущал ее
упоительное тело, понимал, что сейчас все опять может пойти прахом, но
прахом ничто не пошло.
- То есть как? - отстранилась от него Анастасия. - Ты не рад мне? В
тебе и желания ко мне никакого нет! Стало быть, и вправду у тебя другая!
Мне гадали, да я не верила... - Она замолчала, видно ожидая от Данилова
каких-то слов, но не дождалась. - Прощай, Данилов! - сказала Анастасия в
гневе. - Прощай, ненаглядный! Ужо я тебе припомню измену. Ты еще
пожалеешь!
Она ногой топнула, прекрасная, буйная, хорошо, что пол не проломила,
и тут же исчезла в гордыне, воздух сотряся и как бы дверью хлопнув, отчего
электроорган Клементьева снова заиграл за стеной.
Данилову стало жалко Анастасию. Впрочем, он знал, что Анастасия
унывать и страдать долго не будет, да и вряд ли он один у нее ненаглядный.
"Но отчего я был холоден с ней? - думал Данилов. - Из-за Кармадона... У
меня дела с Кармадоном, и я не имел права... - объяснил он себе, но тут же
посчитал это объяснение наивным и фальшивым. - Нет, вот почему..." Прежние
его жаркие свидания с Анастасией на Земле происходили в местах отдаленных,
безлюдных, оттого-то стихийные явления, бывшие следствием их любви,
приносили жителям не столь уж много бед и неожиданностей. Здесь же была
область столичная, густонаселенная, к тому же и обильная памятниками
архитектуры, Данилову милыми. Вот он и забоялся... Но и это объяснение его
не устроило. Соблюдая меры предосторожности, можно было и памятники не
разрушить... "Нет, все из-за Наташи", - понял Данилов.
Это было странно. Прежде Данилову земные женщины вовсе не служили
препятствием в демонических отношениях. Явились сейчас же Данилову мысли о
том, что с ним случилось. Однако он их отогнал, решив, что раздумья
следует отложить до лучших времен. Но что же это за лучшие времена! Откуда
они? Их у него или вообще не будет, посчитал Данилов, или они наступили
уже теперь. Может, и время "Ч" отменено. А что, подумал Данилов, вот ведь
и Кармадона к нему прислали на отдых, и Валентин Сергеевич исчез. Может, и
вправду произошло нечто? Скажем, подействовала искупительная жертва
Химеко?
Данилов взбодрился. Он уже верил в Химеко и в облегчение своей
судьбы. Ему показалось даже, что в комнате его запахло цветами анемонами
из нежных рук Химеко. "Может, и насчет альта ей намекнуть?" - подумал
Данилов. Но тут же он вспомнил, что его инструмент, его музыка к
демоническим силам не могут иметь никакого отношения. "Вот вернется
Кармадон, я с ним поговорю при случае насчет времени "Ч" и Валентина
Сергеевича, - в благодушии рассуждал Данилов, - вдруг альт и объявится...
сам собой... А что Анастасия грозила - так это она в сердцах..."

15

"Батюшки! - спохватился Данилов. - Я забыл про Кармадона!"
И он отлетел в Мадрид.
Данилов сразу же узнал, что Бурнабито взял у Синтии Кьюкомб сто тысяч
долларов.
При этом он, Бурнабито, заявил, что свидание с Синтией вряд ли будет
полезно быку Мигуэлю, однако отказать прелестной даме он не может. "Ну и
наглец!" - возмутился Данилов.
Бурнабито улыбался, а внутренне был растерян. Ничто не пробуждало в
Мигуэле корридного бойца! Десятки отборных коров, кровь с молоком, пылких
и отзывчивых, пытались увлечь принсипского быка, но ни одна из них не
смогла стать его подругой. В гневе жестокий Бурнабито пустил этих ни в чем
не повинных существ на мясной фарш для консервов "Завтрак странствующего
рыцаря". Кормили быка лекарствами, показывали ему редкие фильмы, от каких
и слепой бы почувствовал муки любви, ничто не помогало. Дышал принсипский
бык ровно, а сенажную массу, пахнувшую росой, жевал машинально. "Фу-ты!
Лучше бы тебя взорвали в Нуакшоте!" - свирепел Бурнабито. Впрочем, он
полюбил быка Мигуэля.
В Синтии Бурнабито видел теперь чуть ли не последнюю надежду. Да и
Мадрид верил в Синтию. Десятки тысяч взволнованных людей пришли к особняку
быка Мигуэля.
Люди облепили ограду в чугунных узорах, повисли на створках ворот, со
съестными припасами в руках заняли плоские крыши соседних домов, уплатив
хозяевам умеренную мзду. "Ну как, как? Вошла она к нему?" - спрашивали
опоздавшие. "Вошла, вошла..." - отвечали им с тихой радостью. Возле ворот
было установлено электрическое табло фирмы "Роллекс", отмечавшее доли
секунды. Бурнабито как бы держал собравшихся в напряжении и призвал их во
свидетели - если она, Синтия, продлит свои удовольствия хоть на мгновение,
пусть, если честная, выкладывает еще сто тысяч.
Среди публики присутствовал и переживал на лошади Пржевальского
странствующий рыцарь Алонсо Виталио Резниковьес, вернувшийся из провинции,
со странствующим же официантом. К копью недавнего тореро была привязана
проволокой металлическая тарелка с портретом Синтии Кьюкомб и словами
"Синтия, и более никакая!". Было известно, что рыцарь объявил Синтию дамой
своего сердца и пообещал проткнуть копьем с электронаконечником каждого,
кто усомнится в Синтииных совершенствах. Пришли к особняку и любители
шахмат, привыкшие узнавать о ходе партий в фойе и на улицах. Чем ближе
было к контрольному времени, тем тише становилось на площади.
Когда на табло "Роллекс" вспыхнули нули, дверь особняка распахнулась,
и роскошная Синтия, не подарив Бурнабито ни мгновения, вышла на воздух.
Она сердито обвела взглядом безмолвную толпу и сказала устало, но зло:
- Бык - импотент!
Толпа так и ахнула!
- Отмщенье, синьоры, отмщенье! - вскричал странствующий рыцарь
Резниковьес и потряс копьем с тарелкой.
Все поняли, что оскорбитель Синтии погибнет. Скорее всего - сегодня
же.
Официант протянул рыцарю печеное яблоко в слоеном тесте, присыпанное
сахарной пудрой. Рыцарь яблоко проглотил, обдав пудрой соседних дам, но не
успокоился.
"Такой наделает дел! - опечалился Данилов. - Изверг, по роже видно,
хоть и рыцарь. Да и Синтия, бедолага, наверное, в обиде... И что они
привязались к Мигуэлю! Не дают животному поспать..." Данилов понял - за
Мадридом нужен глаз да глаз. Принсипский бык Мигуэль никому не был теперь
безразличен, следовало ждать событий, а каких - неизвестно. "Будем
глядеть..." - вздохнул Данилов.
Вернувшись в люди, Данилов стал стелить постель и тут остро захотел
сыграть одну из "Песен для сумасшедшего короля" Майкла Дениса, шестую.
Сыграл. Один раз. И еще. "Кабы на Альбани..." - подумал Данилов. Но и без
Альбани вышло хорошо. "Кабы Наташа тут сидела и слушала..." Но и для
самого себя сыграть было приятно. Данилов потянулся, представил Наташу
спящей, нежность возникла в нем. Однако он тут же вспомнил Анастасию,
снова пожалел ее. "А ведь она грозила... Как бы Наташе не сделала
худого... Нет, Анастасия не сделает... Она земную женщину в расчет не
возьмет... А вот мне что-нибудь да устроит!.."
Данилов взял ноты Переслегина, думая пробежать их хоть наискосок.
Одолел первый лист и впился в бумагу глазами. Скоро он понял, что перед
ним музыка. В симфонии было семь частей, альт вел сольную партию, но не
так, как у Берлиоза в "Гарольде", а находясь почти всегда в состоянии
любви, ненависти или усталого безразличия к кларнету и валторне, причем
валторна показалась Данилову выражением прошлого альта, или, может быть,
даже и не пережитого альтом, а только пригрезившегося ему. В семи частях
симфонии Данилов не увидел претензии автора, он посчитал, что семь частей
тут необходимы, хотя и не понял пока, в чем эта необходимость. Он вообще
не стал теперь вникать в замысел Переслегина и во все случаи его
партитуры, отложив это на свежую голову. Он просто понял, что перед ним
вещь. Он захотел сыграть одну тему из третьей части. Но не смог, а тут, у
стола, и заснул.

16

Утром опять был звонок. Опять - ожидание услышать голос Наташи. И
опять в трубке - напор неугомонной Клавдии. Клавдия в канун окончания
хлопот Данилова по ее списку желала напомнить о временной своей власти.
- Помню, помню... - с досадой пробормотал Данилов и, снятый Клавдией
с постели раньше звуков будильника, не смог отказать себе в мелкой мести:
- Ну как, достала книги по голографии?
- Пока мне хватит Войнова, - сказала Клавдия. - Он уже мой. Взят.
- Сегодня салют?
- Сегодня и ежедневно. С голографией успеется. А то еще к сроку все
позабуду, если сейчас прочту... Да, помнишь, я говорила тебе насчет синего
быка?
- Ну?
- Что ну! Тот был в Мадриде. А теперь у нас свой объявился в
костромских землях, в Панкратьевском районе.
- Кто объявился?
- Бык.
- Какой бык?
- Такой же, как у них. То есть, конечно, выделка у них, наверное,
лучше и рога небось не те. Но такой же, гигантский и синий, как у них.
Только у них был принсипский, а у нас панкратьевский!
- Какой панкратьевский?
- Данилов, с тобой говорить... У меня маска на лице питательная из
томатов - и та стечет. Ты ведь газет не читаешь? Я этого принсипского быка
две ночи во сне видела, а сегодня - нате вам! - у нас нашли...
Данилов быстро закончил разговор, натянул джинсы, накинул на голое
тело пальто и в шлепанцах бросился на первый этаж. Вынул газеты и в лифте
прочел: "Интересная находка. На скотном дворе артели "Прогресс"
Панкратьевского района найден удивительный бык. Он весь синий, а ростом
выше членов артели и выше несгораемого шкафа, установленного в конторе.
Это сильное и неприхотливое животное, представителей его породы еще не
было на наших скотных дворах. Необыкновенный бык - смирный и откликается
на поэтическое имя Васька. На взгляд зоотехника В.Широкова, он ни в чем не
уступает знаменитому принсипскому быку Мигуэлю, виденному Широковым в
телепрограмме "Время". "Наверное, не уступает", - вздохнул Данилов.
Дома он перечитал заметку, помещенную под рубрикой "Удивительное -
рядом", будто в ней могли объявиться новые слова. "Так... Значит, еще и
панкратьевский... Что же я тут сижу-то, - спохватился вдруг Данилов, -
когда мне надо в Мадрид! Вдруг этот панкратьевский-то - самозванец!" А
очень могло быть, что и самозванец.
Тотчас же Данилов ткнулся носом в изумительные ворота стиля
чурригереско, в иные дни он непременно бы исследовал их линии, теперь же
он прошел сквозь них и обнаружил, что быка Мигуэля в особняке нет. И в
Мадриде быка не было. Минут двадцать назад люди Бурнабито имели его в
виду, сейчас же из виду его потеряли. Переполох еще не начался, в Мадриде
было тихо. Странствующий рыцарь Резниковьес, сломавший вчера копье при
попытке вытащить кость хека из зубов, спал на сырой брусчатке возле ворот
особняка, а верная его кобыла Пржевальского, по кличке Конкордия, стояла
привязанная к столбу.
Данилов перенесся в северные земли. Артель "Прогресс" была уже на
ногах. Данилов оглядел шкаф, установленный в конторе, учуял некое волнение
в кабинете председателя. Причиной волнения была высоких свойств бумага,
прибывшая вертолетом. Бумага указывала: "Немедленно в сопровождении
представителей отправить в Москву на Выставку достижений выведенного в
колхозе (это подчеркивалось) племенного быка Василия. Для показа гостям
столицы и обмена опытом". Правлению было жалко не быка, а представителей.
То, что бык у них не жилец, понимали все. Большому кораблю - большое
плавание. Данилов заглянул на скотный двор. Бык, интересовавший его, спал.
Здесь было прохладнее, нежели в особняке Мигуэля, дыхание панкратьевского
быка отлетало паром. Но он спал. Это Данилова успокоило.
История панкратьевской находки, выяснил Данилов, была простая. Три
дня назад в утренних сумерках животноводы колхоза Кукушкин А.А. и Кулешов
А.В. возле скотного двора наткнулись на незнакомый предмет. Когда они
встали и осветили предмет фонарями с жужжанием, то увидели, что перед ними
на снегу лежит то ли бык, то ли корова, то ли зверь. "Экая глупая
скотина!" - сказал Кукушкин, но другими словами. Стоял мороз, мужики, хоть
и были в досаде, все же пожалели животное и, растолкав его подшитыми
валенками, повели в помещение. Там, при электрическом свете, животноводы
поняли, что вчера у этой стервы Любки приняли лишнего, да и самогон ее,
видно, был дурной. Первым их движением было - сейчас же бежать
опохмелиться, но ноги не понесли. Тем временем бык - а животноводы уже
поняли, что это не корова, - тихо прошел к свободному стойлу и устроился
там на соломе. "А это ведь не наш", - сказал Кукушкин. "Не наш", -
согласился Кулешов. "А чей же?" Кулешов объяснил, кто знает чей. "Может,
из "Луча" прибрел? - предположил Кукушкин. - У них в "Луче" жизнь, сам
знаешь, не то что быки, телевизоры и те не принимают". "Да откуда же он в
"Луче" вырос бы такой! - сказал Кулешов. - Этот не от людей, этот из
лесу..." Кукушкин усомнился, но Кулешов стоял на своем. Было известно, что
где-то рядом бродит медведь-шатун, видно, этот медведь и выгнал быка из
леса. Странно, но и завфермой, а потом и другие удивленные колхозники тоже
склонились к тому, что бык вышел из лесу. Быком любовались, жалели его,
окликали: "Васька", и ухо у быка дергалось, будто он все понимал. Тогда и
решили принять животное на артельный баланс. Случившийся в деревне
командировочный человек решение похвалил, он даже сказал: "Это будет
бык-рекордист!"
Однако теперь быка вызывали в Москву.
"Ну и нечего мне в Панкратьевском районе делать, - решил Данилов. -
Выставка от моего дома - в двух шагах... Значит, Кармадон еще три дня
выгадал... Ловок приятель!" Но вовсе не исключалось, что это и не
Кармадон. Может, Кармадона растревожили, и он затеял там нечто новое, с
исчезновениями, сюрпризами и бенгальскими огнями, а здесь, в Панкратьеве,
проклюнулись Данилова недруги? Накинули на плечи шкуру принсипского быка -
и тут как тут! На всякий случай Данилов опять поискал следы Кармадона в
Испании. Но ничего не нашел.
"Ладно, - сказал себе Данилов. - Поживем - увидим. Сегодня же небось
быка в Москву и привезут".
Однако ни сегодня, ни завтра, ни на третий день быка в Москву не
привезли.
Данилов в списке забот Клавдии Петровны поставил последнюю галочку,
счастливо вздохнул. "Свобода!" - вскричал он и сыграл на альте "Оду к
радости".
Галочка, ликующая, от ликования подпрыгнувшая, возникла возле пункта
- "купить моющиеся обои под парчу, под сатин, под вельвет, под кирпич, под
дворянское гнездо. Или на Колхозной, или у спекулянтов. Где хочешь!"
Вежливо Данилов дал понять Клавдии, что подобные предприятия имели
место последний раз. Хотел было и вовсе перейти на заочные с ней
отношения, однако душевные слова Клавдии опять смягчили Данилова. Он
понял, что ему еще придется встретиться с хлопобудами. А может, и с
Ростовцевым.
"И все же свобода! - подумал Данилов. - Теперь я хоть брюки возьму из
химчистки!"
- Ну, а с быком-то твоим, Васькой, что же? - спросил Данилов у
Клавдии на прощанье. - Где он?
- Он еще два дня назад должен был прибыть на Выставку! Я туда
звонила. Говорят, все в порядке, корм выделен, но быка нет. Ты же знаешь
наши скорости!
- А зачем тебе бык-то?
- Как зачем? - удивилась Клавдия Петровна. - Такой бык-то?
Композитору Переслегину Данилов отправил открытку, хотел было сам
сгоряча съездить к нему, но понял, что не хватит времени. Да и надо было
почитать ноты внимательнее. Открытка вышла сухим предложением позвонить в
указанное время.
Но и бык, и Клавдия, и хлопобуды, и альт Альбани, и композитор
Переслегин, и собственные старания в музыке были теперь Данилову словно бы
и не важны. А лаковая бумажка с багровыми знаками времени "Ч" казалась и
вовсе привидевшейся.
Да и что они!
Данилов при людях в троллейбусе на обледеневшем стекле монеткой
выводил - "Наташа".
Наташа была всюду и всегда - и в нотах, и в полетах дирижерской
палочки, и на сцене, не только в движениях Жизели или трепетной Одетты, но
и в шуршании занавеса, в звуках падающих цветов, пусть даже брошенных
"сырами" артиста Володина, и дома - в мечтаниях Данилова при жареве
яичницы, и на улицах - в торопливой, схваченной морозом толпе. Данилов
всюду, даже в оркестровой яме, то и дело оборачивался - не появилась ли
Наташа? Однако она не появлялась. И не звонила.
И он ей не звонил.
Теперь ему казалось, что он напрасно в последний раз не сказал
Наташе, что любит ее. Он как бы забыл, что тогда эти слова сами ему не
явились. Это сейчас, по прошествии трех дней, они в нем созрели. "Да что
я!.. Вот как она... Может, я и вовсе ей не нужен..." Однажды он все-таки
позвонил ей на работу, ему отчего-то казалось, что с работы Наташе будет
легче говорить с ним. Если он для нее чужой, то служебный телефон сделает
естественной сухость ее ответов. Но, как и днями раньше, Наташа была в
походе за химической посудой. "Оно и к лучшему, - решил Данилов. - Хоть на
неделю надо успокоиться, а там, может, все пройдет, и само собой..."
Неделю, чуть больше, оставалось еще гулять на каникулах Кармадону, и
Данилов полагал, что лучше держать Наташу подальше от отпускника.
Последние дни Данилов много играл. И в театре, и в чужих оркестрах,
куда приглашали. Много играл и дома. Он уставал и, как ни звали его
Муравлевы, не мог выбраться даже к ним. Лишь однажды встретился с
Муравлевым на Страстном бульваре, принял от него в долг пятьсот рублей,
вырученные от продажи колонковой шубы. Деньги эти Данилов тут же отнес
Добкиным, он у них брал на Альбани. В собрание домовых на Аргуновскую
Данилов последние недели не заглядывал, далеки ему стали его прежние
приятели...

17

Наташа Данилову не звонила. А вот Клавдия по утрам звонила. Об
услугах она его не просила, что само по себе Данилова пугало, а говорила о
всякой чепухе, будто с министерской приятельницей, у какой купила пеньюар.
Данилов понимал, что эти звонки неспроста, а имеют непременную дальнюю
цель. Придет день, Клавдия свое решение ему и объявит. А теперь она как бы
приучает его к своей ежедневной дружбе, чтобы потом его, забывшего об
осторожности, размягченного, застигнуть врасплох и проглотить. "Нет уж,
дудки!" - опять храбрился Данилов.
Между прочим, Клавдия говорила о синем быке. Она побывала на Выставке
и даже, справа от фонтана "Каменный цветок", видела помещение для
панкратьевского быка. А бык все не ехал. Клавдия ворчала, говорила:
"Может, они его уморили?"
Данилов однажды чуть было не успокоил ее насчет быка. Сам не понял,
как удержался. Он-то кое-что знал про панкратьевского быка Ваську. Москва
метала громы и молнии, а бык никак не мог расстаться с заснеженными
просторами Галичской возвышенности. Но и в провинции жизнь его текла
интересно. В первый день после вызова быка в столицу в артели никак не
могли решить, кого посылать представителями и в каком виде. Надо сказать,
охотников быть при Ваське, хоть и в Москве, находилось мало. Наконец, к
ночи, определили в поездку для обмена опытом животноводов Кукушкина А.А. и
Кулешова А.В. В сопроводительной было сказано, что они племенного быка
Ваську воспитывали с грудных мгновений. При Кукушкино и Кулешове послали
непьющего агронома Василькову. На тракторных санях бык Васька доставлен
был к станции железной дороги. И здесь народ, стекшийся к саням, уж на что
приученный ко всяким чудесам, удивлялся быку. Василькова отчего-то
краснела. Кукушкин молчал задумчиво, говорил лишь Кулешов, поскольку был
кучерявый, но и то одни и те же слова: "Да, кабыздох будь здоров вымахал!"
На станции долго думали, в какой вагон быка сажать - не в товарном же
ехать быку на Выставку по приглашению. Потом решили: Москва Москвой, а у
них и своих дел много.
В Испании Данилов так и не смог обнаружить ни быка Мигуэля, ни иных
следов Кармадона. Не один Данилов искал там теперь принсипского быка.