Орлов Вадим. Альтист Данилов

Наташа сделала некое протестующее движение.
"А не посчитает ли она меня теперь сумасшедшим? пришло на ум
Данилову. - Пусть бы и посчитала, - решил Данилов, - лишь бы легче отошла
от меня..." Впрочем, тут же сама возможность того, что Наташа заподозрит
его в помешательстве, показалась Данилову неприемлемой.
- При этом, - сказал Данилов, - я прошу не считать меня больным
душою. Я здрав рассудком. Хотя, конечно, эти мои слова еще ничего и не
доказывают...
- Я знаю, что ты не болен, - тихо сказала Наташа, и Данилов понял,
что она говорит правду.
- Я оттого тебе сказал про последний разговор, что теперь после моих
слов наши отношения с тобой стали бы настолько серьезными, что продолжать
их не было бы возможности. Прежде нам было легко, ничто нас всерьез не
связывало, но и ничто не тяготило, кроме мелких недоразумений и бед. А
теперь и беды бы стали слишком большими. Со мной возможны странные
явления, в любую минуту, да вот хоть бы и сейчас, я могу исчезнуть. И
навсегда. Но и не это главное. Главное, что человек, который свяжет свою
судьбу с моей, сразу же подвергнется опасностям, какие я ни отвести, ни
предотвратить не смогу. И тебе стало бы хуже, и я дрожал бы за каждый твой
шаг. Никаких выгод мое положение не дает, напротив, тебя ждали бы напасти,
болезни, а возможно, и гибель. Я мечтал, чтобы у меня были сын или дочь,
но я не могу иметь ни сына, ни дочери. Моя тайна дала бы их жизни свой
поворот.
- Бедный Данилов, - сказала Наташа.
- Нет, я не бедный. Я знаю, что мне дано и чего мне ждать. Но увлечь
за собой чужую жизнь и опалить ее я не могу. И не хочу.
- И что?
- То, что теперь нам следует расстаться.
- Сейчас я нужна тебе?
Данилов промолчал.
- Я буду тебе в тягость, буду обузой?
- Не знаю... - сказал Данилов.
Он и вправду не знал.
- Ты можешь разлюбить меня, я пойму это и уйду Но сейчас хоть на
неделю, хоть на день я тебе нужна? Скажи, что есть на самом деле, оставь в
стороне все иные соображения и заботы о моей судьбе, я прошу тебя.
- Нужна, - сказал Данилов.
- Я буду с тобой хоть эту неделю, хоть этот день.
- Наташа, я не могу...
- Ты меня ничем не испугал. Я принимаю все твое. Напасти, болезни,
погибель - что они мне, если я с тобой и тебе нужна? Если что-то будет мне
угрожать, значит, что-то угрожает и тебе. Если ты исчезнешь, уйдешь из
моей жизни по своей воле, пусть. Но если ты исчезнешь по чужой воле, ты
можешь понять, что будет со мной. Ты уж не исчезай. Я прошу тебя. Если на
тебе вина, если ты закабален тяжким обязательством, я возьму на себя твою
вину и твои обязательства. Если нужно заплатить жизнью, я заплачу. Я
понимаю, ты откажешь мне в этой моей просьбе, но ты не спеши, ты отнесись
к ней всерьез. Дай мне хоть часть своей ноши, не объявляя, что это за
ноша. Я знаю, что для тебя музыка, я не могу быть с тобой здесь на равных,
но я постараюсь, чтобы мой интерес к твоей музыке не стал для тебя
обременительным, скучным и пустым. Я сделаю все, чтобы не мешать твоей
музыке. Не думай, я не стану лишь тенью и прислугой, ты бы сам заскучал со
мной, я ни в чем не отрекусь от себя, но ведь тебе нужна любовь, опора,
вот я и буду тебе любовью и опорой.
- Спасибо, Наташа, - сказал Данилов. - Коли так... Но обещать не
исчезнуть я не могу...
- Я много наговорила... Но все слова мои - не зря и не попусту. Верь
им. А если ты посчитаешь, что я навязываю себя тебе, что со мной тебе не
станет легче, прогони меня.
Теперь Данилов был убежден в том, что им с Наташей следует расстаться
навсегда. Он обязан был уберечь ее от своей судьбы. Но ни слова Данилов не
произнес. А если бы и произнес - разве мог бы он что-либо изменить? Сейчас
Наташа была сильнее его.
- Ты хоть сегодня меня не гони, - робко улыбнулась Наташа.
- Сегодня не прогоню, - сказал Данилов.

30

Пришел день выступления.
Наташа отутюжила Данилову фрак и брюки, черную бабочку гладил он сам.
Есть Данилов ничего не мог, хотя и был ему предложен горячий завтрак.
Выпил лишь кофе.
Звонил Переслегин, нервно спрашивал, получил ли Данилов отгул в
театре, явится ли он сегодня к шести в Клуб медицинских работников. Звонил
Чудецкий, тоже нервничал, советовал Данилову привести в клуб знакомых,
настроенных благожелательно к нему, Данилову, и к музыке, а то вдруг зал
окажется пустым. Вчера была суматоха, и сегодня ей предстояло быть. Как и
в театре, когда всем кажется, что ничего не готово, еще бы день или два, а
теперь все ужасно, и актеры плохи, и декорации вот-вот рассыплются, и
провал несомненен. Но суматоха и была Данилову хороша. Надо было
действовать, репетировать, нестись куда-то, спорить, ругаться, отчаиваться
на мгновения: "Ах, пропади все пропадом!" - и тут же опять играть, играть,
чистить ботинки, стричь бороду, звонить знакомым, отговаривать их покупать
цветы, "какие еще цветы, обойдетесь порчеными яблоками". Нетерпение жгло
Данилова. Он был бодр, энергичен, чувствовал себя хорошо, забыл о болезнях
и страхе смерти!
В пять часов Данилов поехал в Клуб медицинских работников. Наташа
полагала прийти туда вместе с Екатериной Ивановной после работы. Данилов
почувствовал, что голоден, заскочил в чебуречную на Сретенском бульваре.
Чебуреки были скверные. Но Данилов понимал, что эти чебуреки и бульон с
фрикадельками, как и все сегодняшнее, он запомнит навсегда. В сквере, на
тумбе, Данилов оглядел афиши. На Переслегина с Чудецким не хватило бумаги.
"Как бы хлопобуды не отменили концерт! - явилось вдруг Данилову. - Я
им тогда покажу!" - грозно пообещал он. Но ехал в клуб в тревоге.
- Не отменили? - не успев поздороваться, спросил у Переслегина и
Чудецкого.
- С чего вы вдруг? - удивились те.
- Нет, я так... - сказал Данилов.
Однако он не успокоился. Осмотрел инструмент - целы ли струны. И
позже альт не выпускал из рук. Сходил на сцену, все оглядел тщательным
образом, словно искал пластиковую бомбу.
Потихоньку стала приходить публика. Лица в фойе поначалу Данилову
были незнакомые, видно, медики. Но потом появились и известные личности.
Преподаватели консерватории, они хоть и не вели когда-то занятий в классе
Данилова, теперь с ним раскланялись. Четыре музыканта с именем.
Музыкальные критики. Всех их у дверей встречали Чудецкий с Переслегиным,
стало быть, они их и приглашали. Пришел и еще один человек, вызвавший
беспокойство композитора и дирижера.
- Вы его не звали? - спросили они у Данилова.
- Нет, - сказал Данилов. - А кто это?
- Зыбалов! - поморщился Переслегин. - Музыкальный критик и
фельетонист...
- Ну и чудно, - сказал Данилов.
Крупный мужчина Зыбалов глядел на всех мрачно. "Да он прямо как фея
Карабос, - подумал Данилов, - на дне рождения Спящей..." То, что Зыбалов
музыкальный критик, Данилов не знал, но он видел этого человека в очереди
к хлопобудам. Чудецкий с Переслегиным ждали еще кого-то, но те пока не
приходили. Оно и естественно. Самые необходимые люди всегда опаздывают.
Или вообще не являются.
Хотя и было глупо, стыдно даже, с альтом в руке стоять в фойе, однако
Данилов стоял, пока не пришли его знакомые. Всего человек сорок. Почти
все, кто был в последний раз у Муравлевых. И иные. Конечно, пришла Наташа
с Екатериной Ивановной, Данилов был в волнении, он не знал, как
представлять Наташу приятелям. Однако Екатерина Ивановна очень быстро
перезнакомила их с Наташей, и Данилов понял, что о Наташе все уже знали
или догадывались. Да и не Наташей с Даниловым все были как будто бы теперь
заняты. Среди прочих пришла давняя знакомая Данилова Лена Буранова,
концертмейстер из Гнесинского, она и отвлекла внимание. Буранова ждала
ребенка, да и не одного, если судить по ее видимому состоянию, а двух.
Теперь все принялись придумывать близнецам имена, причем мужские. "Да
идите вы! - говорила Буранова. - У меня будет девочка Марьяночка..."
Данилова просили играть тише, без страстей, а то вдруг Буранова
взволнуется и прямо в зале родит. Одно было хорошо - то, что Данилов
играть взялся именно в Клубе медицинских работников. Данилов отшучивался,
однако был доволен легкомысленным ходом разговора.
Но вот все, кого Данилов ждал, пришли, он побежал за сцену. Кто-то
крикнул ему вдогонку: "Банкет-то где будет?", Данилов обернулся с
намерением ответить и увидел входившего в клуб румяного злодея Ростовцева.
Данилов ничего не сказал о банкете, ушел.
Люди уже сидели в зале, хотя многие толпились еще возле буфета. Кроме
симфонии Переслегина, оркестр должен был исполнить Седьмую Прокофьева.
Поначалу Переслегиным хотели закончить концерт, но композитор заявил:
"Нет!" По мнению Переслегина, Прокофьев мог спасти репутацию оркестра и
после провала его симфонии. "Ну и пусть, - решил Данилов. - Быстрее
отыграю. И ладно".
Объявили симфонию. Данилов вышел в тишину. Как он играл и что он
чувствовал, позже вспоминал он странным образом. Какими-то отрывками,
видениями и взблесками. А ведь он привык к сцене, выступал в залах куда
более вместительных, чем этот, аккомпанировал певцам театра в составе
ансамблей или просто играл в секстете, но тогда он выходил на сцену
спокойный, видел и ощущал все, что было вокруг, - каждую пылинку на досках
пола, каждый вздох, каждый кашель в зале. Здесь же он был словно замкнут в
себе, он сам себя не слышал. То есть слышал, но так, как слышит себя
человек, торопящийся сказать, выкрикнуть людям что-то важное, необходимое,
разве существенно для него сейчас - красиво ли он произносит звуки, все ли
его слова правильны? Данилов и не думал теперь выйти из состояния, в каком
оказался, и оценить свой звук как бы со стороны, он просто звучал, и все.
Данилов, похоже, не только в Клубе медицинских работников был сейчас, он
был везде. А время замерло. Всюду замерло. Но не в музыке. Там оно текло -
и быстро, и медленно, и рвалось, и перекатывалось по камням, в отчаянной
усталости. Снова альт Данилова, как и Данилов, находился в борьбе, в
любви, в сладком разрыве, в мучительном согласии со звуками оркестра. Он и
сам был как оркестр и не желал смириться с металлической поступью труб и
ударных, наступавших на него то в марше, то в каком-то визгливом зверином
танце, и, заглушенный, исковерканный было ими, возникал вновь и жил,
звучал, как жил и звучал прежде. А потом, оказавшись вдруг в нечаянных
вихрях скерцо, бросался за сверкающим полетом скрипок, исчезал в их
звуках, словно бы купаясь в них, озорником выскакивал вперед, сам манил
скрипки куда-то, и тут все стихало, и только альт Данилова, только сам
Данилов утончившимся и потеплевшим звуком то ли печалился, то ли радовался
в долгожданном покое и сосредоточенности. Но то были короткие мгновения. И
снова толпа. Земля, вселенная захватывали Данилова, и ему было хорошо и
горько и хотелось плакать. И при всем при этом всегда валторна и кларнет -
прошлое и второе Я - существовали рядом с альтом Данилова, валторна порой
грустила, вздрагивала как-то или что-то предсказывала, а порой звучала
светло, будто исчезнувшая свежесть юных лет, кларнет был нервен, вцеплялся
в мелодию альта, рвал ее, грозил и мучился, и скрипом тяжелой черной
двери, впускающей страшного гостя, кларнета опекал контрабас. А то вдруг
валторна изменяла самой себе, на мгновения приближалась голосом к
деревянным духовым, становилась будто кларнетом, и альт Данилова затихал в
растерянности. Потом он, подавленный памятью и тем, что было в нем, но
чему он не мог или не желал дать свободу, выслушивая ехидные голоса, в
тягостных напряжениях как бы приходил в себя, снова к нему возвращалась
ярость, жажда любви и жажда жизни, и какой бы скрежет, какие бы обвалы
гибельных звуков, какие бы механические силы ни обрушивались на него, он
пробивался сквозь них, летел, несся дальше, иногда суетливо, в
лихорадочном движении оркестра, иногда будто сам по себе, и опять
ненавидел, и опять страдал, и опять любил, движение все убыстрялось,
становилось мощным, яростным, ему предстояло быть вечным, но тут - все.
Ноты Переслегина кончились, смычок замер и отошел от струн.
Все стихло. И навсегда.
Потом все ожило. Публика аплодировала шумно, благожелательно. Даже
цветы бросали на сцену. Данилов раскланивался, дирижер Чудецкий улыбался,
пожимал Данилову руку, показывал публике на Данилова: мол, он виноват.
Данилов, в свою очередь, показывал на Чудецкого, на валторниста, на
кларнетиста, на оркестр. Отыскали автора, привели. И ему хлопали.
- Неужели все? - спросил Данилов Переслегина.
- Но ведь, Владимир Алексеевич, - как бы извиняясь, сказал
Переслегин, - звучало сорок четыре минуты. Куда уж больше!
- Нет, я не про это. Звук у нас как-то обрывается на лету...
- Он не обрывается, - горячо сказал Переслегин. - В том-то и дело. Он
не обрывается и не замирает, он должен звучать дальше, вы разве не
чувствуете?
- Вы так считаете? - задумался Данилов.
Со сцены следовало уходить. Публика из задних рядов потекла в фойе и
к буфету. Пошли и оркестранты. В комнате за сценой Переслегин обнял
Данилова, тут же отпрянул от него, сказал серьезно:
- А ведь вы сыграли большее, нежели то, что я написал... Ведь что-то
мощное вышло! Ужасное, гордое, высокое...
- Как же я мог сыграть большее, чем у вас есть? - удивился Данилов. -
И играл не я, а оркестр, я солировал...
- Вы не спорьте со мной, - сказал Переслегин. - Я все слышал, хоть и
дрожал в уголке... На репетициях у вас не так выходило... ну, впрочем, это
и понятно...
Данилов в сомнении и так, чтобы другие не видели, посмотрел на
браслет. Нет, он был на сцене вполне человеком. К ним подошел большой
музыкант, поздравил и заявил Переслегину:
- Вы, сударь, этак всю музыку перевернете...
- Да что вы! - чуть ли не взвился Переслегин. - Отчего же! У меня
самая что ни на есть традиционная музыка... Ну отразились какие-то
современные ритмы и голоса, вот и все...
- Нет, сударь, - покачал головой большой музыкант, - это вам так
кажется. - Тут он поклонился Данилову: - И к вашей игре, молодой человек,
надо привыкнуть.
Он сослался на то, что его в фойе ждет дама, и ушел.
- Ну да, привыкнуть! - произнес расстроенно Переслегин. - Вежливые
слова.
Забежал Чудецкий, спросил, откуда Данилов с Переслегиным будут
слушать Прокофьева. Данилов сказал, что из зала. Однако чувствовал, что
ничто уже не сможет слушать сегодня, он с удовольствием отправился бы
домой, но нехорошо было бы перед оркестрантами. Он их полюбил. Дождался
третьего звонка и тихонько прошел в зал. Альт оставил за сценой, теперь-то
было можно, теперь-то что! Сидел в зале на жестком стуле и приходил в
себя. Будто возвращался откуда-то из недр или из высей. Уже не ощущал
усталости, а возбуждался все более и более и, хотя чувствовал, что сыграл
хорошо, теперь желал исполнить симфонию Переслегина снова, тут же бы и
исполнил, если б была возможность. Да и не один бы раз, а много раз, пока
не утолил бы жажду и не успокоился. Он стал напевать свою партию. На него
зашикали в темноте. "Извините", - пробормотал Данилов, очнувшись. Оркестр
уже играл Прокофьева. Данилов пытался слушать приятных ему молодых людей,
да и Прокофьева он любил, но ничего не смог с собой поделать. "Если бы
меня сейчас снова выпустили на сцену!" - страдал Данилов. А тут уж и
Прокофьев кончился. Данилов побежал за сцену, поздравлял артистов оркестра
и Чудецкого, но слова путного не мог найти. Так, бормотал что-то
радостное. Впрочем, никто, казалось, путных слов и не ждал. Чувства были
нужны, и все. А чувства у Данилова были.
Потом все стали гадать: а не поехать ли теперь куда-нибудь, да и всем
вместе. Но куда? И столько в оркестре было народу, и столько знакомых
ждало в фойе, что в конце концов стали расходиться компаниями. Данилов
искал Переслегина, однако тот исчез. Или забился куда-нибудь в угол. В
фойе стояли приятели Данилова, они опять принялись говорить ему, как он
был хорош на сцене с инструментом и с бабочкой, хоть пиши с него
предметную картину. Муравлев все же упрекнул Данилова в недостаточной силе
страстей - Буранова хоть и была взволнована его игрой, однако не родила.
- А где Буранова? - спохватился Данилов.
Буранову уже отправили домой в автомобиле.
- Ну так как, к нам, что ли? - спросил Муравлев, потирая руки. - Жена
там кое-что приготовила...
- А может, к Володе? И у Володи есть чем угостить... - робко
произнесла Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.
- Действительно, а давайте ко мне! - сказал Данилов.
Чтобы не обижать жену Муравлева, пошли на компромисс. Муравлев был
послан за угощениями и сластями домой. "Рюкзак возьми, рюкзак!" - молила
жена его Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели за
полночь, Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал на кухню, носил
какие-то стаканы, какие-то салаты на тарелках, что-то говорил кому-то, мне
в частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные
- о музыке, о его игре, и, хотя в компании все были
слушателями-дилетантами, Данилову эти слова показались справедливыми и
точными. "Нет, Данилов, ты сделал важный шаг, важный..." - повторяла
Костюрина. "А мне иногда было просто ужасно, - тихо говорила Муравлева, -
и за тебя, и вообще..." А потом сразу возбужденность Данилова спала, он
почувствовал, что сейчас же заснет. Сквозь дрему Данилов слышал чьи-то
споры, чей-то смех, стеклянные и металлические звуки посуды, журчанье
дамских бесед, милый голос Наташи. Ах, как хорошо ему было! Данилов открыл
глаза. Екатерина Ивановна танцевала с Еремченко, снег летел за окнами,
Муравлев, размахивая руками, что-то доказывал Костюриной. А рядом стоял
Ростовцев. "Откуда он здесь? - удивился Данилов. - Зачем?" Но тут же
Данилов заснул. И когда заснул, увидел, как выходит он на сцену Клуба
медицинских работников И услышал свой альт.

31

Утром снег растаял.
Данилов, зевая, стоял у окна, потягивался.
В квартире его было чисто, стол сдвинут и поставлен на место, посуда
вымыта. Будто и не сидели у Данилова всю ночь гости. Лишь в глиняном
горшке на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре Муравлев тыкал
сигаретой в кактус.
Не было и Наташи. Данилов позвонил ей, но, наверное, Наташа уже ушла
в свои лаборатории.
Да и играл ли он вчера в Клубе медицинских работников? Естественно,
играл. И в клубе, и по дороге домой, и во сне. Вот и цветы, нарциссы и
лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но он их
сразу же раздал дамам.
Данилов спустился на лифте к синим почтовым ящикам, взял газеты. В
Анголе бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского, Мальцев по системе
"гол плюс пас" набрал двадцать семь очков и вышел на четвертое место.
Просмотрев газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы и
не ждал от газет, однако выходило, что ждал. Ну ладно "Спорт", там и
Мальцеву дали мало строк, но вот "Культура"-то или "Московская правда"
могли ведь уделить симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть
строчку в "Новостях культурной жизни". А не уделили. "Чем я занимаюсь! -
возмутился Данилов. - И о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут
искать про себя, да еще и на следующий день!.." Да и подумаешь, какое
событие произошло вчера в Клубе медиков! Дрянь, стало быть, а не событие,
если Клавдия не сочла нужным явиться в клуб. Данилов вспомнил, как Клавдия
рвалась к синему быку. И нечего искать в газетах... Внизу на улицах
неслись машины, торопились люди, тащили сумки и портфели, ветры мели
желтый коммунальный песок по скользким тротуарам, подталкивали озабоченных
граждан - к работам, к службам, к занятиям. Что изменила в судьбах, в
душах этих людей музыка Данилова, что она вообще могла изменить? Видимо,
ничего... Данилов был утомлен и пуст душой. Музыка стала противна
Данилову.
В стеганом халате Данилов сидел на диване. Исходил озябшей душой. И
музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен. Никто не был ему
нужен.
Зазвонил телефон.
- Здравствуй, Володя, - сказал Земский, - был, был я вчера на твоем
выступлении!
- Вот как...
- Взял бюллетень и сходил.
- А была ли нужда, Николай Борисович? Музыка Переслегина находится в
полном противоречии с вашей.
- А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим к иным направлениям.
Пусть себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
- Спасибо, Николай Борисович.
- Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?
- Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто играл, и все.
Как мог...
- Теперь ты должен играть не как можешь, а как не можешь. В крайнем
случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
- Я понял, Николай Борисович.
- Играй, играй, иди дальше... Будешь большим артистом, - сказал
Земский. - А потом дойдешь до черты. Спросишь: "А дальше куда?.." И некуда
дальше. Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к
тишизму... Вот ведь как... Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я без зла...
Кстати, много ли гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но
гармония-то где?
- Я стремился к гармонии.
- Ну и что? - сказал Земский.
- А ваши теории и мечты, Николай Борисович, разве не поиски гармонии,
пусть и своеобразной?
- Володя, - вздохнул Земский, - юн ты еще и свеж... Много тебе еще
придется по мукам ходить...
На этом Николай Борисович закончил разговор.
Звонок Земского взбодрил Данилова. "Хоть одного-то, но задела наша
музыка! Так он и сказал, - вспоминал Данилов, - играл ты сильно..." А ведь
Земский - ценитель строгий! Данилов даже встал, в возбуждении ходил по
комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь он мечтал о новых
звонках, в особенности надеялся услышать Переслегина и Чудецкого. "Нет, -
говорил себе Данилов, - все же я молодец! Пусть в мире ничего не
изменилось. Оно и не могло измениться! Но вдруг что-то изменилось во мне?
В музыканте Данилове? Я играл так, как не играл раньше. И на простом
альте. Отчего же мне хоть сегодня не быть довольным собой?"
"А что же Наташа мне даже и записки не оставила?" - подумал Данилов.
Теперь он досадовал на то, что Наташа уехала вместе с гостями. Данилов
понимал, что так оно, наверное, и к лучшему, что Наташа справедливо
полагает жить и сама по себе, а не только при нем, еще Александр Сергеевич
говорил, - правда, французскими словами, - что в женщине нет ничего пошлее
терпения и самоотречения, и Данилов с Александром Сергеевичем поспорил бы
лишь по поводу резкости суждения. Но сейчас Данилов почувствовал себя чуть
ли не обиженным. Отчего же в сию минуту Наташи не было рядом?
Зазвонил телефон:
- Здравствуйте, это Валентин Сергеевич.
- Какой Валентин Сергеевич? - спросил Данилов и тут же понял, что
растерянностью выдает свою слабость.
- Вот вы и сообразили, какой именно.
- Здравствуйте, - сказал Данилов. - Чем обязан?
- Именно мне вы ничем не обязаны... Так, если одной мелочью... Да что
о ней говорить... И сейчас-то я вам звоню вовсе не по Делу... Дело-то у
вас впереди... Ох, и большое!.. Я так... И для собственного успокоения. И
для того, чтобы вас из некоего пагубного заблуждения вывести... Мне бы и
звонить не следовало, настолько это разговор частный, я и нагоняй,
возможно, получу, но вот уж не утерпел...
- Говорите, - сказал Данилов.
- Ведь вы теперь торжествуете...
- С чего бы?
- Торжествуете! Этак сыграли! И потому еще торжествуете, что вам
кажется, будто вы сыграли вчера как обычный житель Земли. Будто вы не
воспользовались никакими нашими возможностями. Действительно, вы пластинку
браслета не сдвигали. Ну и что? Что изменилось-то? Ведь вы сами должны
понять - вы весь были вчера в музыке! Весь Данилов! И тот, что существует
на Земле как бы человеком, и тот, что является демоном на договоре. Вся
ваша натура вчера звучала, и с историей своей, и с опытом житейским. Где
уж тут на равных-то!
- У вас все? - спросил Данилов.
- Конечно, я личность мелкая... - захихикал Валентин Сергеевич, - да
и не мое это дело соваться в вашу музыку... Но вот не утерпел... Слова мои
вы можете посчитать пустыми: мол, он из неприязни или от зависти...
- Вы бы лучше инструмент вернули, - сказал Данилов.
- Какой инструмент?
- Ворованный. Альбани.
- Какой Альбани! Нет у нас никаких Альбани! - взвизгнул Валентин
Сергеевич. - В милицию обращайтесь! В милицию! Какие еще Альбани!
И неожиданный, чуть ли не базарный визг Валентина Сергеевича сменился
короткими гудками с неким присвистом.
Все возвращалось. Стало быть, никуда не исчезал старательный
порученец Валентин Сергеевич, доставивший Данилову лаковую повестку с
багровыми знаками. Стало быть, лишь на короткий срок, неизвестно с какими
целями, оставили его, Данилова, в покое, а теперь напомнили ему о том, кто
он есть и что его ждет. Отчаяние забрало Данилова. Как все некстати,
сокрушался он. Впрочем, а когда было бы это кстати? Но теперь-то Данилову
казалось, что месяца два назад он бы легче перенес назначение ему времени
"Ч". Да что говорить...
Все же вскоре Данилов стал уговаривать себя не хныкать и не
отчаиваться, а жить дальше хоть час, хоть день, вдруг все и обойдется. Ему
теперь казалось, что Валентин Сергеевич не слишком нахально или даже не
слишком уверенно вел себя, раз обратился к нему не особенным и не ярким
способом, а с помощью городской телефонной сети. Конечно, это не имело
никакого значения, но Данилов все же пытался отыскать в самом факте именно
звонка некий смысл. "А может, это и в самом деле, - думал Данилов, -
частный звонок? Не утерпел Валентин Сергеевич, вот и выговорился". Как бы
то ни было, но Валентин Сергеевич, эта тварь мелкая, был приставлен именно
к нему.
"Но что он лезет ко мне с музыкой? - обиделся вдруг на Валентина