Орлов Вадим. Альтист Данилов

от служебной удачи! Но тут Данилов на мгновенье вспомнил о пожаре в
Планерской и эпидемии гриппа, подумал, что Валентин Сергеевич, может быть,
нарочно вызывает его на скандал, и употребил по отношению к чувствам
власть. Не то вдоль Аргуновской улицы тянулись бы теперь черные и пустые
места с обугленными пнями. Лукавая мысль явилась к Данилову: "А дай-ка я
ему еще и слона отдам, просто так, - решил он, - а там посмотрим..."
Валентин Сергеевич схватил с жадностью подставленного ему слона, как
троллейбусная касса медную монету. Но тут же он спохватился, поглядел на
Данилова растерянно и жалко, захлопал ресницами, крашенными фосфорическими
смесями:
- Вы совсем меня не боитесь, да? Вы меня презираете? Зачем вы опять
мучаете-то меня!
"Что это он? - удивился Данилов. - Нет у меня никакой плодотворной
эндшпильной идеи, слона я отдаю ни за что".
- Не выигрывайте у меня! - взмолился Валентин Сергеевич. - Не губите,
батюшка! Я ведь вернуться не смогу! Я на колени перед вами встану!
Помилуйте сироту!
Данилову стало жалко Валентина Сергеевича. Он сказал:
- Ну хорошо. Принимаю ваше предложение ничьей!
- Батюшка! Благодетель! - бросился к нему Валентин Сергеевич, руки
хотел целовать, но Данилов, поморщившись брезгливо, отступил назад.
Валентин Сергеевич выпрямился, отлетел вдруг в центр залы, захохотал
жутким концертным басом, перстом, словно платиновым, нацелился в худую
грудь Данилова и прогремел ужасно, раскалывая пивные кружки, запертые на
ночь в соседнем заведении на улице Королева:
- Жди своего часа!
Он превратился в нечто дымное и огненное, с треском врезавшееся в
стену, и исчез, опять оставив двадцать первый дом без присмотра. Домовые
еще долго терли глаза, видно, натура Валентина Сергеевича при переходе из
одного физического состояния в другое испускала слезоточивый газ.
"Ну и вкус у него! - думал Данилов, глядя на опаленные обои. - И чего
он так испугался жертвы слона?.. Странно... А ведь бас-то этот кажется мне
знакомым..."
Он опять ощутил на ладони лаковый прямоугольник повестки. И опять
проступили багровые знаки. "Скверная история", - вздохнул Данилов. Хуже и
придумать было нельзя...

4

Данилов набрал высоту, отстегнул ремни и закурил.
Курил он в редких случаях. Нынешний случай был самый редкий.
Под ним, подчиняясь вращению Земли, плыло Останкино, и серая башня,
похожая на шампур с тремя ломтиками шашлыка, утончаясь от напряжения,
тянулась к Данилову.
Данилов лежал в воздушных струях, как в гамаке, положив ногу на ногу
и закинув за голову руки. Ни о чем не хотел он теперь думать, просто
курил, закрыв глаза, и ждал, когда с северо-запада, со свинцовых небес
Лапландии, подойдет к нему тяжелая снежная туча.
В Москве было тепло, мальчишки липкими снежками выводили из себя
барышень-ровесниц, переросших их на голову, колеса трамваев выбрызгивали
из стальных желобов бурую воду, крики протеста звучали вослед нахалам
таксистам, обдававшим мокрой грязью публику из очередей за галстуками и
зеленым горошком. Однако, по предположениям Темиртауской метеостанции в
Горной Шории, именно сегодня над Москвой теплые потоки воздуха должны были
столкнуться с потоками студеными. Не исключалась при этом и возможность
зимней грозы. Данилов потому и облюбовал Останкино, что оно испокон веков
было самым грозовым местом в Москве, а теперь еще и обзавелось башней,
полюбившейся молниям. Он знал, что и сегодня столкновение стихий
произойдет над Останкином. От нетерпения Данилов чуть было не притянул к
себе лапландскую тучу, но сдержал себя и оставил тучу в покое.
Она текла к нему своим ходом.
И тут Данилов ощутил некий сигнал. Сигнал был слабый, вялый какой-то,
не было в нем ни просьбы, ни вызова неземных сил. Однако Данилов
заволновался, посмотрел вниз и определил, что сигнал исходит от
тридцатишестилетнего мужчины в нутриевой шапке, стоявшего у входа в
Останкинский парк возле палатки "Пончики". Мужчина был виден плохо,
Данилов включил изображение, осмотрел мужчину и заглянул ему в душу.
Оказалось, что мужчина этот, только что выпивший стакан кофе и съевший
горячий мнущийся пончик, приехал сюда троллейбусом из больницы и должен
был теперь пересесть на трамвай. В больницу же его вызвали утром
неожиданно и сказали, что отец его находится на грани жизни и смерти,
спасти его может только операция, и то, если ее делать теперь же, а не
через час. В полубреду больной от операции отказывался, и сын его написал
расписку, разрешая операцию, с таким чувством, словно сам сочинял отцу
смертный приговор. Потом он сидел три часа внизу и ждал. Операция прошла
удачно, но жизнь отца все еще оставалась в опасности. Мужчине и раньше
было нехорошо, а теперь, когда напряжение спало, его била нервная дрожь и
тошнило. Тогда он подумал: "Сейчас бы стакан водки - и все!" Мысль эту
Данилов понял.
Данилов опять посмотрел на тучу и покачал головой. Туча еле ползла.
Данилов вздохнул и спустился на скользкий асфальт. К мужчине в нутриевой
шапке он решился подойти не сразу. Данилов и всегда с некиим волнением
знакомился с новыми людьми, а этот мужчина был интеллигентного вида и
тихий, учитель географии по профессии, и неизвестно еще, как он мог
отнестись к появлению Данилова.
- Холодно, - сказал Данилов, улыбаясь от смущения.
- Да, зябко, - кивнул мужчина.
Помолчали.
- Не кажется ли вам, - сказал Данилов, - что вон те новые дома на
Аргуновской совершенно не гармонируют ни с башней, ни тем более с
Шереметевским дворцом?
Мужчина удивленно поглядел на Данилова, поглядел на дома и сказал:
- Это еще не самые худшие дома...
- Не уверен, - сказал Данилов и, помолчав опять, начал скороговоркой,
робея и от робости заикаясь: - Вы меня извините, у меня к вам нижайшая
просьба, вы можете послать меня куда угодно, но выслушайте сначала меня...
У меня тяжело на душе... Мне сейчас выпить надо... А один я не могу. Не
могли бы вы составить мне компанию?
- То есть как? - растерялся мужчина.
- У меня все есть, - сказал Данилов. И достал из кармана пальто
начатую бутылку водки и стакан. - Вы, если не желаете, хоть только
постойте рядом со мной...
- Ну что ж, - неуверенно сказал мужчина, - если вам нужно, чтобы я
постоял...
- Вот и спасибо! - обрадовался Данилов. - Только давайте отойдем
отсюда вон за тот забор. А то не ровен час - милиция или
женщины-дружинницы. И по десятке сразу возьмут, и письма отправят на
работу.
Они зашли за коричневый забор бывшего рынка и встали возле мусорной
ямы. Данилов предпочел бы сейчас достать из пальто бутылку бургундского,
или коньяка, или зелено-лукавого шартреза из монастырских подвалов
Гренобля, водку он пить не хотел, тем более возле мусорной ямы, но что ему
оставалось делать! Выпив свою долю, Данилов наполнил стакан, бросил
бутылку и протянул стакан мужчине:
- Вот, пожалуйста, примите... Я больше не могу... Но не пропадать же
добру!..
- Нет, нет, нет! Что вы! - заговорил мужчина, однако стакан взял и
водку одним махом выпил.
Данилов протянул ему яблоко закусить и, заметив, как тот провожал
взглядом стакан, сказал:
- А больше стакана вы и не хотели.
- Что? - как бы очнулся мужчина и поглядел на Данилова испуганно.
- Нет, нет, это я так, - быстро сказал Данилов.
Тут Данилов почувствовал, что самая пора им расстаться, мужчина
сейчас мог пуститься в откровения, и в этом ничего плохого не было бы, но
назавтра мужчина этот сам стал бы каяться и казнить себя за то, что открыл
душу первому встречному и пил с ним водку, хорошо хоть еще документы не
показывал и не давал своего телефона. Данилов решительно извинился перед
мужчиной, сказал, что опаздывает, и быстро пошел в сторону парка. Зайдя за
пустой рыночный павильон, он взлетел в останкинское небо и опять,
расслабив тело, разлегся в воздушных струях в ожидании тучи.
Теперь он был спокойнее и даже стал насвистывать мелодию из "Хорошо
темперированного клавира" Баха. Туча проплывала уже над Клином и домиком
Петра Ильича и через час должна была достигнуть московских застав. Терпеть
больше Данилов не мог, он не любил вынужденного безделья, да и сладость
предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался с места и полетел из
теплых струй навстречу туче. Над станцией Крюково он врезался в темную,
влажную массу и, разгребая руками лондонские туманы нижнего яруса тучи,
стал подниматься на самый верх ее к взблескивающим ледяным кристаллам. Там
он вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные кристаллы, принимая
их же положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не торопил тучу, а
она упрямо теснила теплый фронт воздуха, намереваясь дать в небе над
Останкином генеральное сражение.
Минут через двадцать они уже были над Останкином. Тут и началось! Все
в туче пришло в движение, задрожало, занервничало, забурлило, сила лихая
ощутила в себе способность к взрыву. Где-то внизу холодный воздух уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до льдистого покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими кристаллами льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары. Ринулся без
оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая
отрицательный заряд. "Хорошо-то как! - думал Данилов, ощущая в себе
пронзительную свежесть нового заряда. - Ах как хорошо!" Но он помнил, что
это только начало.
И тут он не удержался, а, махнув на все рукой, позволил себе
созорничать - противу правил оделил себя еще и положительным зарядом, и
теперь два заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг с другом не
взаимодействуя, и Данилов в суете электрического движения несся,
блаженствуя, но и рискуя потерять навсегда душевные свойства.
А свободные электроны уже стекали из тучи со скоростью сто пятьдесят
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал для молнии и для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит, и испустил из себя
положительный заряд. Как только канал для молнии был пробит, туча совсем
задрожала. Крутою и гладкой дорогой, открытой теперь для движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров
в секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии,
завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в
стальную иглу громоотвода Останкинского дворца. Но не ушел в землю, не
нейтрализовался и не исчез, а, оттолкнувшись от иглы, словно бы
отброшенный ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо, да так бурно,
что сразу же был бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не опрокинул
обратно в тучу. Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что
в туче есть еще силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе в
удовольствии еще три раза искупаться в молнии. И вот он опять и опять
падал с молнией на землю, кувыркаясь и расплескивая искры. А однажды в
безрассудстве упоения бурей, ради гибельных и сладких ощущений,
нейтрализовался на миг и все же успел вернуться в свою сущность. Дважды
опять он попадал в стальную иглу, а в третий раз, увлекшись, промазал и
расщепил старый парковый дуб возле катальной горки. Тут и опомнился.
"Хватит! - сказал себе Данилов. - Все. Надо остановиться. Дубу-то
зачем страдать..." И отскочил в небо, оставив внизу выстуженную теперь
Москву, что, впрочем, и было предопределено прогнозом Темиртауской
метеостанции.
Скорость его была уже хороша, даже слишком хороша для нынешнего столь
ближнего полета, да и сам Данилов чувствовал себя сейчас опьяненным, он
захотел перевести дух. Собственно говоря, в грозе как в подсобном для
разгона средстве не было у Данилова никакой необходимости. Он и так мог
улететь куда хотел. Но вот привык к купаниям в молниях. Да еще не в
шаровых и не в ленточных, а именно в линейных. Да еще с раскатистым
громом. Стыдил иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не
мог, да и не хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и от
многих иных слабостей. Но если раньше, в юношескую пору, Данилов сам
устраивал грозы и, блаженствуя в их буйствах, ощущал себя неким
Бонапартом, командовавшим сражением стихий, то нынешнему Данилову быть
причиной жертв и бедствий натура не позволяла. Теперь он поджидал гроз
естественных, дарованных ему и людям природой, и не был в них уже
Бонапартом, а был кристаллами льда и водяными парами, оставаясь, впрочем,
и самим собой.
Отдышавшись, Данилов показал себе рукой направление. И куда показал,
туда и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
Но в движении он почувствовал некий стеклянный зуд во всем теле, да и
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов остановился, выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы и очистители, вытряс из себя
песок, мелко истолченное в ступе стекло и капитанский трубочный табак.
Кто-то нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в своих
купаниях ничего и не заметил. Неужели это Валентин Сергеевич постарался?
Но тогда выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. "Ну и пусть! -
подумал Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы неприятно, если
это так. - Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто же он есть-то?.." И он
полетел дальше.
Лететь он имел право со скоростью мысли. Вот он в Москве, вот он
подумал, что ему надо в Верхний Уфалей, и вот сейчас же он в Верхнем
Уфалее на базаре. Но так летать Данилову было скучно, и со скоростью мысли
он передвигался только по рассеянности и выпивши. Обычно же он позволял
себе от мыслей отставать. Вернее, перебивать мысль главную мыслями и
интересами случайными, а порой и бестолковыми, которые, однако, доставляли
Данилову удовольствие. Мог он и в единое мгновение увидеть и понять все,
что лежало на его дороге, любую людскую судьбу, любое происшествие, любую
букашку и любую пылинку, но это, по мнению Данилова, было бы все равно что
пробежать эрмитажные залы за полчаса и смешать в себе все краски и лица.
Ничто бы он тогда не принял близко к сердцу. Ни один бы нерв в нем не
зазвенел. А только бы голова разболелась. Оттого он по дороге все и не
рассматривал, а о чем хотел, о том и узнавал. Вот отправится, бывало, в
Японию к своей знакомой Химеко на остров Хонсю, а сам вдруг услышит звон
каких-то особенных колокольцев, обернется поневоле на звон и сейчас же
пронесется в Тирольских горах над овечьим стадом, дотрагиваясь на лету
пальцами до колокольцев. И тут же вспомнит, что хотел узнать, бросил ли
писать Сименон, как о том сообщили по радио, или не бросил, и вот, не
упуская из виду желанную Химеко, он заглянет в лозаннский дом Сименона,
благо тот рядом. Потом его привлекут запахи жареной баранины в
Равальпинди, стычки демонстрантов на Соборной площади в Санто-Доминго и
плач ребенка в пригороде Манилы; ребенку этому Данилов тихонечко подложит
конфету и слезу утрет и полетит к Химеко, но и теперь он не сразу окажется
возле нее, а приключений через пять.
Сегодня Данилов летел строго по курсу, не спешил, но и не снижался.
Все системы работали в нем нормально, ничто не барахлило. Под ним была
Европа. Справа впереди мерцал Париж, и окна светились в известных Данилову
квартирах, в самом Париже и в пятидесяти лье от него в галантном городе
Со. А чуть дальше и слева Данилов разглядел мрачный ларец Эскориала,
сколько раз он собирался заглянуть в его залы и подземелья и самшитовым
веником вымести наконец оттуда черные мысли Филиппа Второго. Да все никак
не выходило. И сегодня он сказал себе: "Непременно в следующий раз",
однако тут же вспомнил, что следующего раза может и не быть. А под ним уже
плескалась атлантическая вода.
Летел он, прижав руки к туловищу, вытянув ноги, но и без особых
напряжений мышц. Никаких крыльев у него, естественно, не было. Да и кто
нынче осмелился бы их надеть! Мода на них давно прошла, даже тяжелые
алюминиевые крылья от реактивных самолетов, из-за которых страдали и плели
интриги всего лишь пятнадцать лет назад, никто в эфире уже не носил. А
Данилов был не из тех, кто в обществе хоть и в мороз мог появиться в
валенках. Он был щеголем.
Когда принято было летать с рулем и ветрилами, он летал с рулем и
ветрилами, но уж какие это были ветрила! Потом увлеклись крыльями, и
Данилов одним из первых пошил себе крылья, глазеть на них являлись многие.
Каркасы из дамасской стали Данилов обтянул прорезиненной материей, материю
же эту он обложил сверху павлиньими перьями, а снизу обшил черным бархатом
и по бархату пустил дорожки из мезенских жемчугов. Крыльев он пошил
восемь, два запасных и шесть для полетов, чтобы было как у серафимов.
Крылья были замечательные, теперь они валяются где-то в кладовке. Данилов
не выбросил их совсем, старые вещи трогают иногда до слез его
чувствительную душу. Потом были в моде дизельные двигатели, резиновые
груши-клаксоны со скандальными звуками, мотоциклетные очки, ветровые
гнутые стекла, выхлопные трубы с анодированными русалками и еще что-то,
все не упомнишь. Потом кто-то нацепил на себя алюминиевые плоскости - и
начался бум. Что тут творилось! Многие знакомцы Данилова доставали себе
удивительные крылья - и от "боингов", и от допотопных "фарманов", по
четыре каждый, и даже от не существовавших тогда "конкордов". "Тьфу!" -
сказал себе Данилов. Он был щеголем, порой и рискованным, но маклаковскую
моду принять не желал. Мода ведь только создается в Париже или там в
Москве, а живет-то она в Фатеже и Маклакове. А пока дойдет она до
Маклакова, через голову десять раз перевернется и сама себя узнавать
перестанет, вот с приходом ее и начинают юноши в Маклакове носить
расклешенные на метр штаны с бубенцами и лампочками на батарейках возле
туфель. Нет, Данилов тогда не суетился, он скромно достал крылья от
"ИЛ-18", ими и был доволен. И теперь, когда знакомые его увлеклись
космическим снаряжением, Данилов не стал добывать ни скафандров, ни
капсул. То ли постарел, то ли надоели ему обновки. И не нужны были ни ему,
ни его знакомым ни крылья, ни двигатели, ни скафандры, все ведь это было
так, побрякушки! Цветные стеклышки для папуасов! Однако и теперь, может,
по старой привычке, а может, ради баловства, Данилов приобрел для полетов
кое-какие приборы и технические приспособления. Не захотел отставать от
других...
Но давно уж пора было появиться Андам. Они и появились. Данилов
увидел свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах, у
моря, а здешние жители его отчего-то не любили. Прямо под Даниловым
тянулась теперь посадочная полоса километров в пять длиной, а вокруг нее
там и тут на пустынном каменистом плато в зеленом мху кустарников
виднелись изображения странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и
пошел к своей пещере. Посадочная полоса была еще хороша, не хуже иных
бетонированных, камень пока не искрошился. Полосу эту Данилов устроил в
пору ложного увлечения алюминиевыми крыльями. И с крыльями-то этими совсем
она была не нужна ему для посадки, а вот спижонил, наволок камней, уложил
их да сверху еще их и вылизал, и раза три, теперь-то об этом стыдно
вспоминать, садился на полосу как самолет, с ревом, с ветром, выпуская
из-под мышек шасси. А потом он и плато вокруг изрисовал всякими
диковинными фигурами и мордами да еще и оплел их орнаментом дорожек,
нравились тогда Данилову индейские примитивы. Вскоре явились на плато
ученые и с шумом открыли работы инков. Другие же ученые с ними не
согласились и доказали, что полосу с рисунками создали пришельцы, Данилов
с увлечением читал их исследования, страницы с жадностью перелистывал, до
того было интересно. Однако охотников за пришельцами в пух и прах разнес
проницательный профессор Деревенькин, за что был проклят детьми, в числе
их и Мишей Муравлевым. Миша вместе с другими юными умами устно объявил
этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже не делал, а точил
нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу ходил в черной маске,
но Данилов считал, что дети правы.
Данилов подошел к пещере. Вход в нее был прикрыт, гранитный тесаный
камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом. В пещере было темно,
сыро, пахло пометом летучих мышей. Данилов погнал летучих мышей палкой,
смахнул с каменной лежанки пыль и всякую дрянь, застелил лежанку шкурой
древесного ягуара, на шкуре и разлегся.
Надо было что-то решать. Необходимость этого решения мучила Данилова.
Эх, отложить бы сейчас, думал Данилов, все это на когда-нибудь потом да и
забыть обо всем... Но нельзя. Данилов достал лаковый прямоугольник
повестки, и багровые знаки тут же проявились на ней, мрачно осветили
пещеру, напоминая Данилову о времени "Ч". Данилов убрал повестку в карман
жилета, вздохнул и закрыл глаза.
Ему стало жалко себя. И чего они к нему пристали?
Ведь хуже него есть личности - и живут себе, и никто их не трогает...
Понять бы, чем он вызвал назначение времени "Ч"? И кто ему это время
назначил?
"А-а-а-а! Что гадать-то! - подумал Данилов с чувством обреченности. -
Гадай не гадай, а исход один..."
Он был нервен, печален, купание в молнии и полет, успокоившие немного
его, были теперь в далеком далеке. Жалел он свою молодую неисчерпанную
жизнь. Но, оплакивая себя, Данилов все же краешком мыслей старался
предположить, какой ему припишут состав преступления. Это и само по себе
было интересно. Но, главное, зная про этот самый состав, можно было бы
предпринять что-нибудь, что-нибудь придумать, да как-нибудь и судей и
исполнителей, пусть и всесильных, а обвести вокруг пальца...
"Какие же статьи договора они мне припомнят?" - думал Данилов. Между
ним и Канцелярией от Порядка был заключен договор. Начальник канцелярии
поставил свою подпись желтыми несгораемыми чернилами, Данилов по закону
расписался кровью из вертикальной голубой вены. В договоре было сто три
статьи, и все без шарниров. Туда-сюда их повернуть считалось невозможным.
Главным образом там перечислялись обязанности Данилова, признанного отныне
демоном на договоре, но гарантировались и кое-какие его права. Когда вышло
решение подписать договор, Данилов, да и многие его знакомые, посчитали
это решение либеральным и великодушным, Данилов кувыркался от радости в
воздушном океане. Да что там говорить! За своеволия Данилова и шалости его
и тогда уже могли покарать крепче, а вот все обошлось договором.
Тут следует сказать, что Данилов был демоном лишь по отцовской линии.
По материнской же он происходил из людей. А именно - из окающих людей
верхневолжского города Данилова. Отца Данилов не знал. Данилов был грудным
ребенком, когда отца его за греховную земную любовь и за определенное
своеобразие личных свойств навечно отослали на Юпитер. Там ему положили
раздувать газовые бури. Да и мать Данилова тогда же и сгинула. С отцом
Данилов в переписке не состоял и никогда не встречался. Они и узнавать
друг о друге ни словечка не имели права. Пунктом "б" семнадцатой статьи
договора Данилову было установлено пролетать мимо Юпитера, лишь закрыв
глаза и заткнув уши ватой. Сам же Данилов мог всю жизнь провести в своем
городке, разводить в огороде ярославский репчатый лук, а теперь уж и
покоиться смиренным мещанином под тополями и березами на даниловском
кладбище - ведь по людским понятиям он родился в конце восемнадцатого
столетия. Однако влиятельные приятели его отца из жалости к невинному
младенцу выхлопотали ему иную судьбу и перенесли Данилова прямо в мокрых
пеленках из Ярославской земли в небесные ясли. А потом пристроили его в
лицей Канцелярии от Познаний. Лицей был с техническим уклоном. И дальше
Данилов двигался укатанной дорогой молодого демона, срывая на ходу цветы
удовольствий.
Жизнь он вел рассеянную и блестящую. Но между тем положение его было
сомнительным, во всех документах он числился незаконнорожденным. Иные
ретрограды, не имеющие и понятия о правилах приличия, принюхивались иногда
в присутствии Данилова к атмосфере и шептали раздраженно: "Фу ты!
Человеком пахнет!" Одна беззубая старушка с клюкой, нечесаная и немытая,
заявила об этом громко. Потом, в Седьмом Слое Удовольствий, прикинувшись
юной красавицей, она, заискивая перед Даниловым, крутилась возле него,
надеясь обольстить, но Данилов нарочно поел лука и луком дышал юной
старушке в лицо. А один гусь из мелких духов долго шантажировал Данилова,
но потом этот гусь был разоблачен как буддийский разведчик и со строгим
конвоем отправлен в Обменный Фонд. Ну, ладно, гусь и старушка! Дело в том,
что и серьезные личности подозревали в Данилове человека. Доверия к нему у
них не было, а значит, не могло быть у Данилова и особого продвижения.
Впрочем, и сам Данилов давал поводы для подозрений. По окончании
лицея Канцелярии от Познаний он должен был бы все знать, все чувствовать,
все видеть и все людское в этой связи презирать и ненавидеть. Но это были
идеальные требования. А далеко не все лицеисты получали дипломы с
отличием. Иным лодырям и тупицам дипломы выдавали махнув рукой, жалко было
затрат на их воспитание, да и не хватало кадров. Вот и Данилов считался не
лишним, но легкомысленным и бестолковым учеником, какому вершины
демонических наук были недоступны.
На самом же деле Данилов был лицеистом способным и сразу же научился
все знать, все чувствовать, все видеть в пространстве, и во времени, и в
глубинах душ, все - и прошлое, и настоящее, и вечное, и вдоль и поперек, и
все это - в единое мгновение! Но от этой возможности ему стало тоскливо,