Орлов Вадим. Альтист Данилов

кстати сказать, ведет себя мирно и доверчиво по отношению к простым людям,
представляет колоссальный интерес для науки. Но бессовестные рыцари наживы
не считаются ни с наукой, ни с протестами общественных сил. В Мадриде [а
что касается Мадрида, то учтите, что и там семьдесят второй год; у
"Калибра" еще стоят Марьинские бани, а в Мадриде живет каудильо; понятно,
что дельцы типа Бурнабито процветают; это я так, к слову (прим. автора)]
объявлено, что сегодня вечером состоится грандиозная коррида с участием
принсипского быка, коррида ловко разрекламирована, билеты стоят в десять
раз дороже обычного...
"Так-так-так! - подумал Данилов. - Стало быть, Кармадон объявился".
По расчетам Данилова выходило, что объявился он и стал предметом внимания
принсипских крестьян и профессора Чиверса не иначе как два дня назад. Хотя
и прибыл на Землю нынче ночью. Значит, Кармадон, как, впрочем, и сам
Данилов, вполне овладел профессиональным искусством, без усилий заскочил
за условную черту времени, тем самым продлив себе земной отдых. Данилов
был уверен, что потом Кармадон попросит его в каникулярном листке отметить
время прибытия на Землю именно первым часом нынешней ночи. "Ну и пусть
себе, - решил Данилов. - Отмечу. И печать поставлю. Только что же он не
предупредил меня ни о чем. Это даже неприятно..."
Однако амбиция амбицией, а людей Данилову стало жалко. За Кармадонову
безопасность он теперь не беспокоился - тот был уже не мальчик. Но одно
дело забитые принсипские крестьяне и тихий, к тому же, наверное, и
рассеянный профессор из Оксфорда, другое дело - ребята на корриде. Как бы
они своим специфическим отношением к быкам не лишили Кармадона мирных и
доверчивых настроений. А может, у Кармадона был свой расчет, с ним он и
вышел на ненасытного Бурнабито?
Так или иначе, но Данилов решил все узнать и перевел себя в
демоническое состояние. Да с него бы иначе потом спросили - куда он
глядел. В то несуществующее для людей мгновение, когда чувства Данилова
переносились на Пиренейский полуостров, Данилов слышал множество
радиосообщений о Кармадоне. Но Данилову информация из вторых рук была не
нужна. Не выходя из своего дома в Останкине, он уже грелся в Мадриде на
площади Пуэрта дель Соль. Тот, ихний, город недавно проснулся, но был
взбудоражен. Синий бык уже звал на вечернюю корриду с кровавых афиш. Морда
его была зловеща, вся в пене, а рога пугали публику как обструганные колы
в эпоху романтизма турецких пленников. По улицам ходили толпы с лозунгами
и просто так.
На полдороге к Арене у фонтана Кибелы Данилов увидел цыганок, под
кастаньеты приятелей плясавших гитану в честь принсипского быка. Данилов
засмотрелся на них и чуть было не забыл о Кармадоне. Но тут по направлению
к Арене прошли дорогие американские старухи с сувенирными рогами на
париках. Возле Арены жуть что творилось! Билеты продали вчера, до корриды
было еще полдня, а публика тут так и кипела. Ветер от Гвадаррамы трепал
гигантское полотнище с заключением мадридских ученых светил. Заключение
утверждало, что бык не поддельный, а истинный принсипский, шкура и мех его
действительно синие от природы, никаких искусственных красителей
экспертиза не обнаружила, с гормонами и гипофизом у быка все в порядке.
Стало быть, он не продукт всеобщей акселерации и не ошибка принсипской
фауны, а такой родился. Объявлялись размеры и вес быка, несколько Данилова
разочаровавшие. Зато Данилова обрадовали предположения ученых светил о
производительных возможностях принсипского быка. "Это не бык, - подумал
Данилов с уважением, - а зверь!"
На самой арене было пусто, несколько служителей мели метлами,
суетилась администрация, но герои - тореадоры, матадоры, пикадоры и прочие
эскамильо - пока где-то гуляли. Данилов пошарил взглядом в комнатах для
отдыха животных и в отдельной зале на сенной подстилке обнаружил
принсипского быка. Залу, или вольер, или стойло, держали под наблюдением
солдаты со станковыми пулеметами и ружьями "базука". Имелись и цирковые
укротители с пожарными трубами. На решетке возле принсипского быка была
укреплена позолоченная табличка: "Д-р Бурнабито. Бык Мигуэль".
Данилов ожидал почуять возле быка Мигуэля запахи потной скотины, но
нет, пахло лишь железнодорожным буфетом станции Моршанск-2. Но самым
неожиданным для Данилова было то, что бык Мигуэль спал. И спящий он был
хорош, гладок, силен, размером куда больше бизона или там зубра. Но до
слона бык Мигуэль не дорос. Стало быть, присутствовало в Кармадоне чувство
меры и объективности.
"Спит или притворяется?" - засомневался Данилов. Из подстилки
выскочила соломинка и стала щекотать быку Мигуэлю ноздрю. Ноздрей бык
Мигуэль не повел. Данилов пригнал с африканских просторов овода, но и
овод, хоть и хищный, не растревожил быка. На складе Арены Данилов отыскал
бандерилью, испытал быка бандерильей. Бык только губами пошевелил.
"Ну и ну! - удивился Данилов. - Ведь и вправду спит. Вот тебе и
попробовал Кармадон закалить волю! Вот тебе и ас! Крепился, крепился, а,
видно, чуть расслабился, его и сморило. Да и как же иначе-то, после
стольких лет бессонных сновидений!"
Данилову стало жалко Кармадона. Он сыскал на складе Арены хорошую
попону и быка Мигуэля ею старательно прикрыл.
Но теперь Данилов успокоился, Кармадон проснуться сразу явно не мог,
пусть отсыпается, значит, и бед от него пока никаких не будет. "А вечером
посмотрим", - решил Данилов и перевел себя в человеческое состояние.

11

Времени в Москве не прошло и секунды, Данилова ждали заботы Клавдии.
Но что Данилову были ее заботы, когда, вернувшись из Мадрида, он вспомнил
о Наташе и об их свидании нынче вечером! Да и возле быка Мигуэля, казалось
теперь Данилову, он скучал о Наташе.
Клавдия Петровна просила Данилова съездить сегодня к ней на службу и
посмотреть австралийский пеньюар. Учреждение Клавдии Петровны было строгих
правил, блюло дисциплину. Сама Клавдия иногда платила Василию Федоровичу,
суровому бойцу в гимнастерке, хранителю табельных мгновений, по рублю за
день, он отмечал ее присутствие, она же работала "на дому".
Впрочем, каждый день сидеть дома было скучно. Однако сегодня, как,
впрочем, и вчера. Войнов требовал испытательных хлопот.
Пропуск Данилову заказали сослуживцы Клавдии Петровны, Данилов с
уважением предъявил его вахтеру и поднялся на четвертый этаж учреждения.
Дверь в комнату Клавдии была заперта, на ней висела бумажка со словами:
"Тише! Идет совещание!" Данилов постоял, постоял и все же решился
постучать в дверь. Выглянувшая в коридор строгая дама сразу спросила: "Вы
от Клавы?" - и впустила Данилова в комнату. Совещались по поводу пеньюара
и еще каких-то вещей, близких к телу. Привезла их одна знакомая, прожившая
три года в Австралии, в Москве они показались ей лишними. Среди
совещавшихся было и двое мужчин, видно что хозяйственных. Данилову как
свежему человеку обрадовались. Кто-то сразу сказал: "Как хорошо, что вы
пришли! Клава хвалила ваш художественный вкус. Вы взгляните и оцените!"
Данилову показали австралийские вещи. Вещи были впрямь хороши, но Данилов
выразил сомнение - а вдруг пеньюар не подойдет Клавдии по размеру. "А вы
поглядите на мне, - сказала старший экономист Теребенева, - мы ведь с
Клавой одинаковые". Вначале переодевание Теребеневой Данилова смутило,
однако Данилов понял, что здесь нет мужчин и женщин, а есть сослуживцы и
сослуживицы и для них особенности пола не имеют значения. Стало быть, и
его, Данилова, признали за своего. Пеньюар на Теребеневой сидел прекрасно,
Данилов согласился, что и на Клавдии он будет хорош. Принял Данилов
участие в обсуждении и примерке и других вещей. Ему было жалко Клавдию -
она теряла такой рабочий день.
Из автомата он ей сказал об этом. Сообщил также, что пеньюар оставлен
ей, и цена его шестьдесят рублей.
- А париков там не было? - спросила Клавдия Петровна. - Значит, до
тебя расторговали. Стоит не явиться на день - и ты уже в ущербе! Такие у
нас нравы... Ну ладно! Я рада за тебя, хоть пеньюар тебе понравился
Спасибо. Я спешу. Варю для Войнова флотский борщ. Ты не забыл, завтра нам
идти к хлопобудам восстанавливать номер?
- Не забыл, - вздохнул Данилов.
- Ну до завтра!
"А до Наташи еще восемь часов..." - подумал Данилов, то ли радуясь,
то ли печалясь.
В перерыве дневной репетиции Данилов взял посмотреть газеты и в одной
увидел маленькое сообщение о поимке синего быка. "Как он там, -
забеспокоился Данилов, - спит или проснулся?" Он тихонько передвинул
пластинку на браслете и опять чувствами попал в Мадрид. Бык Мигуэль спал,
укрытый попоной, а вокруг Арены продолжалось столпотворение. Подтягивались
и армейские части. Среди новостей была такая. Час назад самолетом прибыл в
Мадрид известный боксер Фил Килиус. Этот Фил прямо в аэропорту заявил, что
убьет при публике синего принсипского быка одним ударом кулака. О своих
финансовых претензиях он говорить пока отказался. Профсоюз тореадоров
выступил с протестом по поводу прилета и заявления Фила Килиуса. Профсоюз
осудил попытку Фила вмешаться не в свое дело и потребовал не допустить
варварских действий Фила Килиуса по отношению к животным, а именно к
принсипскому быку Мигуэлю. Вокруг Арены ходили разговоры, будто сейчас Фил
Килиус и Бурнабито ведут тайные беседы о возможностях выхода Фила к быку.
Назывались суммы в долларах и песетах, какие мог потянуть кулак смельчака.
Бурнабито никаких официальных заявлений не делал.
Данилов поправил попону на быке Мигуэле, решил, что вечером он еще
заглянет в Мадрид. Сдвинул пластинку на браслете. Пошел в буфет, взял
бутылку воды "Байкал" и бутерброд с жесткой колбасой.
Тут же его шумно поприветствовал осветитель Никулин. Данилов узнал,
что он дирижером от репетиции освобожден. Данилов вместе с Никулиным и
другими членами редколлегии должен был быстро и теперь же клеить
стенгазету. Плакатным пером Данилов вывел заголовки, приклеил заметки,
отпечатанные на машинке из литературной части, в том числе и две свои, про
балерин. В оценках их искусства Данилов был справедлив и тонок, не одна
звезда кланялась ему теперь в оркестровую яму. Героиню сегодняшней заметки
"Впервые в "Сильфиде" звали Наталья Алексеевна, Данилов взял и вывел с
удовольствием новый заголовок - "Наташа". Без двадцати семь Данилов
бросился к парадному подъезду. Билеты Наташе были оставлены на правую
сторону, Данилов у правых билетерш и хотел ждать. Но Наташа с программкой
в руке уже поднималась на бельэтаж.
- Наташенька! Здравствуйте! - воскликнул Данилов.
- Здравствуйте, Володя, - улыбнулась Наташа.
- Вы уж не обессудьте, что я вам достал в бельэтаж, главное, что ложа
ваша ближе к середине...
Как уж он играл, Данилов не помнил, но, наверное, хорошо играл,
только в музыке его не было ни Хозе, ни Кармен, ни работниц севильской
табачной фабрики, ни мальчишек с ружьями, а была Наташа и был он. И альт
его, получалось, будто бы обладал той же красотой звука, какая была у
Альбани, или это Данилов чувствовал, что музыка его так же красива, как и
с Альбани. В антрактах Данилов спешил наверх, по левой лестнице, туда, где
возле стеклянного футляра с знаменем "Победителю соревнования" его ждала
Наташа, зимняя, тонкая, в коричневом брючном костюме, и они впадали в
хоровод главного фойе или шли к пирожным в буфет, а то в музейном зале
двигались возле фотографий. Потом Данилов опять из ямы, из альтовой
группы, взмывал звуком в сладкое поднебесье музыки, к хрустальному саду
большой люстры и даже выше его, и только возникавшая в опере время от
времени тема тореадора тревожила Данилова. Тогда он думал о Кармадоне и о
своем намерении не допустить на корриде бед. Однако он считал, что не
может теперь при Наташе хоть и на мгновение выйти из человеческого
состояния. Да и не только теперь, но и никогда. Он уверил себя в том, что
Кармадон нынче не проснется и бед не будет. Тем более что прилетел Фил
Килиус. А потом Данилов забыл о Кармадоне.
После спектакля дирижер опять похвалил Данилова.
Он даже сказал: "Вы обязательно поедете на гастроли в Италию..." А
ведь прежде эта поездка была для Данилова под сомнением. "Подождите, -
думал Данилов, - я еще не так сыграю..."
Он забыл не только о Кармадоне, но и о времени "Ч".
Пустынными переулками шли они с Наташей к Хохлам. Сначала
Китай-городом, потом Солянкой, а там Большим Ивановским свернули в
Колпачный, к палатам гетмана Мазепы. Холодный воздух Данилова несколько
отрезвил, и Данилов тихонько сунул индикатор в карман пальто. Прошлый
поход был слишком памятен Данилову. За инструмент он теперь не боялся, а
боялся за Наташу и намерен был честолюбивого шахматиста Валентина
Сергеевича в усердиях упредить. Но соображение о Валентине Сергеевиче было
коротким и как бы нейтральным ("чтобы за нами никто не подглядывал..."),
даже и в мыслях сейчас, рядом с Наташей, Данилов не хотел напоминать себе,
что он не во всем человек...
- Тут, по Колпачному, - сказал Данилов, - когда-то с холма бежал
ручей Рачка, а вокруг сады были Василия Третьего. Оттого палаты гетмана к
Колпачному стоят торцовой стеной, и, видите, наличники тут скромные, а вся
красота во дворе...
Палаты гетмана были в лесах, реставраторы с левого бока вели
уступчатый карниз большемерным кирпичом, а на первом этаже, справа,
большемером же обозначили два давно уж сбитых наличника палаткой. Наташа
непременно захотела увидеть здание со двора, они и прошли с Даниловым под
арку. Луна и фонари от студии "Диафильм", а прежде польского костела,
высветляли двор, однако Наташа споткнулась о брусы тесаного белого камня,
и Данилов поспешно подхватил ее за руку. От прикосновения к Наташиной руке
он разволновался, как отрок. И во дворе палаты были в лесах. В полумраке и
между досками Данилов все же показал Наташе первые полуколонки, недавно
выведенные реставраторами, и роскошные, с разорванными фронтонами,
наличники верхних окон. На временной двери, обитой войлоком, виднелась
табличка: "Посторонним вход запрещен. Строительные работы". Наташа дернула
дверь, она открылась.
- Сейчас я спички достану, - сказал Данилов.
Он зажег газету и осветил подвал. Стены его были из белого камня.
Наташа решительно сошла вниз по дощатым мосткам и там, где быть полу,
возле носилок с застывшим раствором, остановилась.
- Чудо-то какое! - сказала Наташа. - Вот и Мазепа спускался сюда со
свечой в руке, тут было где прятать тайные мысли или вызывать их. Или
смотреть добро в ларцах. Гетман! Мазепа! Где ты! - крикнула на всякий
случай Наташа.
Данилов осторожно ступал по мосткам, хотел сказать Наташе, что
Мазепа, может, и никогда не жил в этих палатах, вопрос тут спорный, и еще
хотел похвалить Петра Ильича за ариозо Мазепы из второго акта "О,
Мария...". Однако сейчас же отругал себя: "Ну и зануда я сегодня!" Газета
догорала, тесаные белые камни стен теряли очертания, покачивались,
кривились.
- Вон, вон, Мазепа спускается, словно сейчас нам скажет! Как Кочубею!
- воскликнула Наташа.
- Где?
- Уже исчез, - рассмеялась Наташа. - Истек позором в Полтаву...
Данилов отбросил истлевающий остаток газеты, в черноте обнял Наташу,
и опять, как неделю назад, губы ее были добрыми и не отошли в сторону.
- Ничего не говорите, Володя, теперь, - прошептала Наташа, -
ничего...
От палат к Наташиному дому дворовой тропинкой идти было минуты две. А
они еще час, может быть, и два пробродили переулками у Покровки.
- Наташа, - сказал Данилов, - вы, наверное, обиделись, что я не
позвонил вам после похорон Коренева...
- Я не обиделась, - сказала Наташа. - Просто мне было скверно... И
хотелось на кого-то опереться... По слабости, наверное, и от дурных
чувств... Это я вам не в упрек... Вы же ни о чем не знали...
- Должен был бы знать, - сказал Данилов. - И я обещал позвонить вам.
Нет у меня никаких оправданий. Одна суета...
- Вот вы, Володя, не знали, а Мишу Коренева я любила, восемь лет
назад это было, а любила... Я вам тогда сказала, что я из дому убежала в
Пермь с любимым человеком и там познакомилась с Мишей. Это неправда. Я
убежала с Мишей. Он и был любимым человеком...
- Вы все же на устный журнал, - сказал Данилов осторожно, - пришли
из-за Миши?
- Нет, Володя. То все прошло. И с болью прошло... А Мишу мне было
жалко. Не думала, что он сможет убить себя. Для этого ведь сила нужна, а у
него силы не было... Я закурю, Володя?
Инструмент положив на тротуар, Данилов ладонями задержал ветер у
Наташиных щек.
- Он тогда из дома ушел, из оркестра, все хотел бросить и все начать
сначала. Уехал в Пермь. Стал работать в театре, в музыкальной части,
комнату снимал на Мотовилихе в деревянном доме, я у него и жила. Но он не
из-за театра уехал. Была возможность создать молодежный ансамбль старинной
музыки, струнные, деревянные духовые и клавесин, хотели они играть музыку
барокко, и даже Монтеверди, наших забытых композиторов. Мишу прочили в
руководители. А мне было семнадцать, я, дуреха, мечтала о театре,
провалилась в Щепкинское, Миша сказал, что там он устроит меня в театр, а
дальше пойдет... Он устроил, да не пошло... А ансамбль у них получался, но
много было мытарств, хождений по инстанциям, недоумений, к чему бы тут
барокко и Монтеверди. И прочего, сами можете представить. Миша маялся,
страдал, полтора года жил надеждой, а он ведь горячий, нетерпеливый, и вот
после одного разговора в отделе культуры или еще где-то он все ходил,
ходил по комнате и повторял: "Тупик! Тупик! Ужас! Провинция!" И уехал
ночным в Москву. А я не поехала. Я уж чувствовала, что я ему в тягость,
хоть он и не разлюбил... Хозяйка смотрела на меня, как на брошенную
содержанку... У меня ребенок должен был бы быть, но вот нет его... На
сцене я уж не играла, актриса из меня плохая, но за театр я держалась, или
он держал меня, работала в костюмерном и хорошо шила, с удовольствием... А
потом, когда Миша уехал, как-то все стало мне безразлично, опустила я
руки... И надолго... Если не навсегда...
Наташа замолчала. Старосадский переулок сворачивал вниз, а там за
углом и налево опять был Колпачный.
- Миша мне однажды сказал, - заговорил Данилов, - "Помни, боящийся не
совершен в любви".
- Он и мне написал это. И еще написал что-то странное... Я только
догадываюсь, что он имел в виду... Что-то мучило его в последнее время,
какая-то тайна...
Данилов и не сомневался, что в Мишиной истории было нечто странное и
тайное. В последние дни Коренев не раз приходил ему на ум, и Данилов хоть
и впустую, но силился отгадать причину Мишиного порыва. Да где уж было
ему! Теперь он подумал, что потом, когда-нибудь, непременно расспросит
Наташу о последнем письме Коренева.
- Вот как все вышло, - сказала Наташа. - Это ведь я тогда была готова
броситься в Каму. Я и могла... Он в Москве часто слал мне письма, уверял,
что любит... Но во мне все прошло... А ансамбль тот получился хороший, его
даже посылали за границу... Но получился без Миши.
- Я слышал, - кивнул Данилов.
- Потом я вернулась в Москву, - сказала Наташа. - Со стариками у меня
вышло нехорошо... Вроде бы и не говорили они ничего, а вот молчком
осуждали... В НИИ устроили лаборанткой, чтобы хоть при деле была... Чужая
я им стала, непонятная... Я уж в НИИ комнату получила в коммунальной
квартире, одна и живу... А Мишу мне жалко... И нехорошо на душе... Будто
еще должно случиться что-то дурное...
Данилов ничего не сказал, хотя в ином случае он бы нашел какие-нибудь
невесомые успокоительные слова, от которых и Наташе и ему стало бы легче.
Он просто молча шел с Наташей. Теперь они направлялись к ее дому. После
Наташиных слов отчуждение возникло между нею и Даниловым, они даже шли
сейчас на расстоянии друг от друга, и в тихой пустоте отчуждения был вовсе
не Миша Коренев, нет, нечто иное разделило их, на мгновение или навсегда.
У каждого из них была своя судьба и своя жизнь, эти жизни находились
сейчас так же далеко одна от другой, как месяц назад, когда Данилов не
подозревал о Наташином существовании. "Да что это я иду-то с ней? Зачем?
Сейчас провожу ее до подъезда, - думал Данилов, - и домой, на такси,
может, высплюсь..."
Однако уже возле дома Наташа предложила Данилову зайти к ней, и
Данилов, хотя из вежливости и упомянул про поздний час, приглашение Наташи
принял, до того просто и с полным к нему доверием она позвала.
Дом спал, спали Наташины соседи; раздевшись, Данилов в прихожей возле
вешалки оставил альт. В Наташиной комнате было тепло и чисто. По привычке,
как всегда в чужих домах, Данилов первым делом подошел к книжным полкам.
Книг Наташа имела немного, но все они были Данилову знакомые и приятные, а
двум - "Сомову" и "Грюневальду" - Данилов позавидовал, он их ловил уже
год. На столе стояла швейная машинка.
- Я много шью, - сказала Наташа. - Есть хорошие модельерши, даже
художницы из Домов моделей, с именами, им ведь тоже нужен приработок, они
своим заказчицам сочиняют платья или костюмы и кроят. Им нужна швея, чтобы
сшить вещь, вот я и шью с удовольствием, у меня выходит... Смешно -
называют мастером... Я сейчас чай поставлю... А может, кофе?
- Пожалуй, лучше чай, - сказал Данилов.
Отчуждение, черной пустотой разделившее их в Старосадском переулке,
теперь исчезло, Данилов не мог и представить себе, что Наташа когда-то
жила далеким, посторонним для него человеком, прошлого не было, не было
Коренева, ничего не было в судьбе Данилова, а была Наташа и была всегда.
Он смотрел сейчас на нее, на легкие движения ее тонкого музыкального тела,
каждое это движение волновало Данилова. А потом, когда Наташа принесла с
кухни чай, Данилов взял ее руки в свои и не выпустил их более.

12

Утром Данилов с ужасом вспомнил о Клавдии и хлопобудах. Телефон в
Наташиной квартире стоял в коридоре, звонить оттуда Клавдии Данилов
постеснялся. Про Клавдию Наташе он все же сказал. Тут же он поспешно и как
бы себе в оправдание произнес слова о том, что, видно, в детдомовском и
интернатском детстве он до того истосковался по простой домашней жизни с
родственниками и близкими, что сразу же, глаза закрыв, кинулся в Клавдиев
уют. Данилову стало стыдно. "Нет, я ни о чем не жалею, - быстро добавил
он, - Клавдию ни в чем не виню, мы с ней до сих пор находимся в
приятельских отношениях..." Помимо всего прочего, Наташа могла подумать,
что он дает ей понять, что и теперь его тоска по семейной жизни не прошла.
Как все дурно получилось! Но Наташа будто и не услышала его слов, и
Данилов был ей за это благодарен. Он ей за все был теперь благодарен. За
счастье нынешнее и за спокойствие - в особенности! И за музыку, какая
звучала в нем сейчас!
Как трудно было Данилову на Покровском бульваре выйти из своего
счастливого состояния и войти в телефонную будку. Вместо Клавдии ему
ответил профессор Войнов.
- Клавдию Петровну, - заикнулся Данилов.
- Сейчас, сейчас! Клава-а-а! Тебя...
- Данилов, это ты? У меня нет времени! - энергично сказала Клавдия,
но и как бы снисходя к просьбе Данилова: - Через час на квартире
Ростовцева. И прошу тебя, прими жалкий вид. Или зловещий. Вроде ты
проходимец...
"Фу-ты, - с досадой подумал Данилов, - скоро, что ли, я развяжусь со
всей этой хлопобудией!" И тут он вспомнил о Кармадоне.
Вот уже часов четырнадцать он не имел Кармадона в виду!
Данилов прошел в сквер и сел на холодную лавочку, альт положил рядом.
На той же лавочке двое пенсионеров играли в шахматы. Было еще темно, лишь
фонари светили, а в партии уже стоял полдневный час. "Притрусили сюда
спозаранку, - подумал Данилов, - или сидят со вчерашнего?" Индикатором он
проверил пенсионеров на демонизм, старики оказались непорочные. Дальний от
Данилова игрок двинул ладью вперед, принося ее в жертву. Ближний старик
ойкнул, ладони потер, но при этом поглядел на Данилова. Ища поддержки или
подсказки. Он подмигнул Данилову: мол, нас с тобой не проведешь, а потом
протянул руку к наиболее хищной своей пешке. В это мгновение Данилов
сдвинул пластинку браслета и увидел Мадрид. Синего быка Мигуэля в городе
не было.
Были в Мадриде волнения, но уже без быка. Бурнабито Данилов отыскал
голым в загородной вилле на берегу Мансанареса. Бурнабито сидел в
мраморном бассейне, бил кулаками по воде. То и дело к краю бассейна
подходил секретарь и деликатно напоминал Бурнабито о течении времени и о
необходимости платить выкуп.
Усилием воли Данилов спустился во вчерашний день.
Увидел Арену и публику на ней. На площади армейские части еще
сдерживали натиск жаждущих зрелища знатоков, увы, безбилетных. А на Арене
шумел народ. И тут быка Мигуэля вывезли из туннеля на орудийном лафете.
Корридам был не сезон. Но мало того, что нынешняя коррида проводилась
в зимнюю пору, Бурнабито еще отважился распорядиться и о неких новшествах.
Вот и вывезли Мигуэля в нарушение вечных правил. Быка предъявили народу и
как бы предоставили ему круг почета. Разнаряженные эскамильо, знаменитые и
герои, уже красиво стояли на поле. Туда же для полного эффекта были
выведены и все боевые быки. Матадоры - среди них и красавица Ангелита,
уравнявшая женщину-тореро в правах, - при виде быка Мигуэля как стояли,
так и остались стоять, словно давая понять, что видели они этого быка в
гробу. Зато выведенные на парад боевые животные разнервничались, чуть ли
не рассвирепели.
Что касается быка Мигуэля, то он, проезжая на лафете, даже не
привстал, публике не поклонился, чем вызвал ее особое уважение.
Мигуэля увезли, и началась коррида. Сперва вытолкали быков послабее и