Орлов Вадим. Альтист Данилов

Сергеевича Данилов. - Какое его собачье дело!" Мысли о времени "Ч" сразу
рассеялись. Данилова стали мучить сомнения: а вдруг Валентин Сергеевич
прав? Вдруг и верно, вопреки своим упованиям и постановлениям, он,
Данилов, оказался в музыке с людьми не на равных?
Однако, поразмыслив, Данилов склонился к тому, что прежней
договоренности с самим собой он вчера не нарушил. Да, наверное, его
способности, его нынешнее умение и понимание музыки были в явной связи с
его жизнью, его судьбой, с тем, что он перечувствовал, что открыл для себя
и в себе. Но ведь и у любого земного любителя или профессионала существует
подобная связь. К тому же на свете встречались люди с куда более сложной
судьбой. С куда более богатыми возможностями, нежели были у Данилова. Тут
они могли дать ему сто очков вперед. А если разобраться всерьез,
музыкальные способности, какие Данилов получил при рождении, совсем не
сделали его на Земле вундеркиндом. Предки Данилова по отцовской линии к
музыке относились без интереса. Уж если и оказался младенец Данилов при
слухе, то из-за матери. Женщины земной. И позже, на Земле, он сам, без
помощи всяких чужих сил, воспитывал в себе музыканта. Тут Валентин
Сергеевич может и помолчать. С людьми Данилов в музыке не шутил и своей
вчерашней игрой не ввел их в заблуждение. Значит, занятия музыкой ему не
стоит бросать. Вот про Альбани он, наверное, зря вспомнил в разговоре с
Валентином Сергеевичем. Требовать у жулика ворованный инструмент было
делом пустым и жалким. Но, может, и вправду не было у Валентина Сергеевича
Альбани, а следовало напомнить об инструменте милиции? Да что напоминать!
Ведь на днях Данилова вызывали в милицию к старшему лейтенанту Несынову, а
он не пошел. Сегодня же надо было идти!
Однако Данилов не пошел в милицию.
Все ему стало безразлично. От всего хотелось отдохнуть. От музыки - в
первую очередь. Пошла бы она куда подальше! О звуках, об инструменте, о
нотах, о необходимости сидения в яме Данилов думал с остервенением.
Бросить сейчас бы все и удалиться куда-нибудь в охотничью избушку в
Туруханской тайге или в саклю в горах Дагестана, и чтобы вокруг все было
завалено снегом, и бил в крохотное оконце ветер, и выли волки, а он,
Данилов, лежал бы один и пальцами бы не шевелил. Год лежал бы или два, а
что потом бы стал делать, даже об этом и не думал бы. При этом Данилов не
отрицал возможность присутствия рядом с ним в сакле Наташи. Но никаких
особенных видений, связанных с Наташей, у Данилова не возникало. Наташа
могла лишь молча сидеть возле него, и все. Возможно, потом Данилов и не
вернулся бы к музыке, а начал бы новую жизнь, какую - неизвестно. Уж там
бы, в сакле или в охотничьей избе, впал бы он в некие тихие раздумья, а
может быть, даже и в философское состояние, пока ему, Данилову, чуждое, и
многое понял бы. И уж наверное, с белых вершин тишины и покоя, вся его
нынешняя жизнь, и музыка естественно, показались бы такой мелкой суетой,
такой секундной бессмысленностью, что Данилов захотел бы закрыть глаза. Да
что с тех вершин! Данилов и теперь ощущал эту суету и бессмысленность.
Надо же, возрадовался! В свои-то тридцать пять лет - вылез на сцену
солистом, сыграл, пусть и неплохо, ну и что? Дальше-то что? Дальше?
Впрочем, какой смысл было думать о будущем, коли позвонил Валентин
Сергеевич.
Данилов сидел разбитый. Мучением было теперь для него думать-то о
том, что он когда-либо опять возьмет инструмент в руки. Однако взял альт и
отправился в театр. Отыграл и дневной и вечерний спектакли. Когда играл,
уже и не вспомнил об утренних грезах относительно сакли и туруханской
избы.
Коллеги Данилова не говорили о вчерашнем концерте. Да и откуда они
могли знать о событиях культурной жизни медицинских работников! Впрочем,
виолончелист Туруканов в последнем антракте поинтересовался, хорошо ли
платят медики, и был чуть ли не расстроен, узнав, что Данилов, как и
оркестранты, играл задаром.
- Ну, Данилов, - покачал головой Туруканов, - вы же не мальчик...
- Не мальчик, - согласился Данилов.
- Ну вот, - добавил Туруканов, - а эти доктора, особенно зубные,
деньги вилами гребут...
После спектакля Данилов запер инструмент в несгораемом шкафу, дома
Данилову альт не был нужен.

32

А назавтра все пошло, как и в прежние дни. Снова Данилов окунулся в
суету и в хлопоты. Обнаружилась Клавдия Петровна со своими претензиями.
В театре Данилова торопили с выпуском стенной газеты "Камертон".
Данилов уже перепечатал заметки о стажерах, и прежде всего - о меццо
Черепниной, получил от трубача Тартаковера дискуссионную статью об
ансамблях и солистах, сам описал осенние сахалинские гастроли, но вот с
передовой дело у него не шло. Свирели какие-то вились над бумагой, а
литавры так и не звучали. Данилов звонил мне, уговаривал сочинить
передовую, просил не погубить. Но что я мог? Пришлось Данилову обратиться
к помощи отрывного календаря. А за газетой пошли семинары, вновь ожила
вечерняя сеть. Данилов хлопотал и по хозяйству, он не хотел вынуждать
Наташу таскать продукты в останкинскую квартиру. Сам иногда варил перцы с
любительской колбасой.
Естественно, что и спектакли в театре шли один за другим. На основной
сцене и на торжественной. Данилов уже не испытывал острой ненависти к
музыке. Однако порой она ему была скучна. Иногда Данилов ощущал
облегчение. Думал: "Не будет меня теперь тяготить симфония Переслегина, я
ею разрешился..." Дней пять для Данилова вышли хоть и суетные, но легкие.
Он опять забыл о Валентине Сергеевиче. Только однажды вдруг Данилова
тихонечко что-то толкнуло, будто плеча коснулось. И защемило тогда:
"Неужели все? Неужели я больше никогда ничего не сыграю?"... Потом прошло.
Встречался Данилов с Переслегиным и Чудецким. Чудецкий был
по-прежнему деловит, весь в планах. А Переслегин не желал больше писать,
обзывал себя бездарью.
- Ну как же, - возражал Чудецкий, - публика приняла вашу вещь хорошо,
да и Константинов с Вегенером вас хвалили.
- Разве хвалили? - оживился Переслегин. - Но я тут при чем? Это вы с
Даниловым сделали из моей бумаги музыку! Разве у меня альт так звучал?
Для альта Переслегин вообще не намерен был теперь писать, он говорил,
что альт Данилова испугал его. "Это же царь, а не инструмент, куда мне до
его звуков!" Чудецкий посмеивался, уверял, что через месяц Переслегин
отойдет и возьмется писать именно для альта. От Чудецкого и Переслегина
Данилов узнал, что большие музыканты высказались об его игре с похвалой.
Мол, он, Данилов, удивил. Показал, какие у альта возможности. Словно бы
напомнил о чем-то забытом. Или, наоборот, предсказал будущее. Однажды и
Клавдия Петровна явилась к Данилову с претензией - как это он не пригласил
ее в Клуб медиков.
- Да что было приглашать? - удивился Данилов с некоей долей
притворства.
- Нет, - сказала Клавдия, - я на тебя в обиде, о вашем концерте
говорят, а я на нем не была...
Чудецкий говорил, что, наверное, программу удастся повторить. Если не
в Клубе медиков, то во Дворце культуры мукомолов. А может быть, и там, и
там. Тут явился возбужденный Переслегин и стал повторять неистово:
- Музыку надо писать без оглядки! Без оглядки! Вы, Данилов, играли
дерзко, без оглядки! И музыку надо писать без оглядки!
- Что значит без оглядки? - спросил Данилов, хотя и сам как-то
произносил подобные слова.
- А то, что без оглядки! - сердито сказал Переслегин, как будто бы
даже обидевшись на Данилова. И быстро куда-то ушел.
Позже Данилов ходил и повторял про себя: "Без оглядки! Естественно,
без оглядки!" Впрочем, без оглядки на что? Может, на что-то и следовало
иметь оглядку?
Тут проявил себя критик Зыбалов, выступивший в одной газете, не самой
интересной и важной, но все же из тех, что клеят на витринной фанере.
Сочинение Зыбалова - или "реплика" - было небольшое, размеры его как бы
подчеркивали незначительность концерта в Клубе медиков. Название оно имело
укоризненное - "Кому предоставили сцену?" Зыбалов напористыми, ехидными
словами отчитывал администрацию Клуба медиков, безответственно относящуюся
к общественному богатству, а именно к сцене и залу. Ей, администрации, бы
пестовать и показывать на сцене народные таланты, а она дала пространство
и время неким предприимчивым музыкантам, у которых за душой ничего нет.
Мимоходом упоминалось сомнительное и претенциозное сочинение некоего
Переслегина. Вызывала тревогу Зыбалова культура, в том числе и общая,
дирижера Чудецкого. А солист Данилов и не был назван.
Переслегин сразу сник, Чудецкий улыбался, говорил: "Этого следовало
ожидать!", уверял, что все равно программу оркестр повторит.
Данилова расстроило отсутствие его имени в реплике. Пусть бы выругали
его, но хоть бы упомянули. А так выходило, что он - нуль, даже не вызвал и
тревоги Зыбалова. На следующий день поутру Данилову позвонил пегий
секретарь хлопобудов.
- Владимир Алексеевич, - сказал секретарь, - вы не передумали?
Данилов был намерен нагрубить секретарю и сейчас же учинить что-либо
хлопобудам, но он сдержал себя.
- В последние дни, - мрачно сказал Данилов, - у меня не было времени
на подобные раздумья.
- Но я хоть надеюсь, на чтение статьи Зыбалова у вас нашлось время?
- Нашлось.
- Полагаю, вы оценили деликатность Зыбалова, - вашего имени нет в
статье.
- Очень признателен...
- Мы ведь и дурного пока вам ничего не причинили, а только даем
понять...
- Я и тогда вас понял.
- Но все могло быть иначе. И ваше имя могло бы теперь громко звучать.
- Сразу и громко?
- Ну а что же? Хотя бы в музыкальных кругах... А сейчас мне кажется,
что упования Чудецкого повторить программу выглядят наивными...
- Вы уверены?
- Владимир Алексеевич, вы могли бы отметить, что сегодня мы вам
совсем не хотим угрожать или там действовать на нервы, мы просто
напоминаем о себе.
Пегий человек действительно говорил вежливо, не дерзил.
- Мы ведь вам пока совсем ничего не напортили, так, мелочи, мы решили
подождать, - добавил пегий человек, при этом как бы с любовью к Данилову.
- Хорошо, - сказал Данилов. - Я подумаю.
- Когда вам позвонить?
- Через два дня, - сказал Данилов и повесил трубку.
И он решил пока подождать, а не пускаться в поход на хлопобудов. На
будохлопов! Смелые, смелые, а его, видите ли, пощадили. Зато выместили зло
- или проявили свои возможности - на неповинных Чудецком и Переслегине.
Наташа уже ушла на работу, и хорошо, что не слышала разговора с пегим
человеком. Вчера она желала отыскать критика Зыбалова и высказать ему все,
что она о нем думает. Данилов ее на вылазку не пустил. "Надо терпеть", -
сказал он. Совсем к Данилову Наташа не переезжала. Не только потому, что
не было смысла терять ее площадь, но и потому, что она не хотела
перевозить из Хохлов в Останкино швейные машинки - электрическую и ручную.
Да и каково было сойтись в однокомнатной квартире альту и швейным
машинкам!
Нынче опять лег снег, температура была неожиданно минус восемь,
Данилов решил покататься на лыжах. Он имел часа три.
Снег лежал такой, какого в эту зиму вовсе не было. А ведь дело шло к
весне. На этот снег и наступать было приятно, он скрипел.
Данилов прошел километров пятнадцать вдоль заборов Останкинского
парка, устал. Было бы со временем посвободнее, он отправился бы в любимые
Сокольники. В здешнем парке было тесно, и прямо по лыжне бродили
пенсионеры. Но вот снег был хорош и в Останкине. Похоже, что в последние
три зимы он так ни разу не скрипел. Когда-то, будучи молодым и беспечным,
Данилов ради удовольствия устраивал в Москве прекрасный снег. С сугробами
и морозцем. Теперь он как бы стеснялся прежнего озорства. И может, зря
стеснялся, может, оно и сейчас, зимой, следовало бы ему пользоваться
своими возможностями, москвичи соскучились по снегу и морозу, только
обрадовались бы им, а в бумагах Канцелярии от Того Света, глядишь, ему,
Данилову, поставили бы галочку за то, что его усилиями мороз крепчал.
Может, какой-нибудь Валентин Сергеевич, скривившись, эту галочку и
вынужден был бы поставить.
При мыслях о Валентине Сергеевиче Данилов расстроился, снял лыжи,
связал их сверху и снизу бечевкой.
Хотелось пить. Павильон "Кофе - пончики" был закрыт, и Данилову через
улицу Королева пришлось идти к автомату "Пиво-воды-соки". Данилов полагал,
что встретит в автомате водопроводчика Колю и узнает, идет ли из Коли дым.
Однако Коли в автомате не было. Данилов быстро выпил кружку пива, взял
вторую и понял, что взял зря. Но от усталости не смог сдвинуться с места,
стоял, прислонившись к стене, и лыжи пристроил к стене же. Тянул
потихоньку пиво. Смотрел сначала на рыжих тараканов, гулявших по полу
возле мусорных ящиков, потом его заставили оглянуться чьи-то неприятные
голоса. У соседнего стола возились подростки. На вид подростки - парни и
девицы - были самые что ни на есть местные щеголи, Данилов дал бы им лет
по семнадцать. Все они были пьяны, то ли загуляли с утра, то ли продолжали
вчерашние развлечения. Парней было пять, а девиц две. Тоненькие, крашеные,
в шумном своем возбуждении, они были резвы, вертлявы, лезли к парням
целоваться. Возможно, что лезли целоваться и не совсем к тем парням, к
каким им полагалось лезть по сюжету их гуляния. Один из кавалеров - как и
все остальные, под два метра, - с кудрями, вылезавшими из-под пышной
лисьей шапки, и в клешах, дернув за рукав розовую подругу, крепко съездил
ей по физиономии. У Данилова чуть пиво из кружки не вылилось. Парень и
выругался, громко, некрасиво. Барышня заплакала, а кавалер, с которым она
целовалась, вступаться за нее не стал, отвернулся и продолжил беседу с
приятелем. Оскорбитель в лисьей шапке тоже включился в беседу. Барышня все
плакала, слезы вытирала со щек белой варежкой. Потом она успокоилась и
стала целоваться еще с одним парнем, тоже, видно, из их компании. Этот
парень даже на колени ее усадил. Кавалер в лисьей шапке двинулся к
подруге, съездил ей по физиономии и опять вернулся в беседу. "Экие нравы у
нынешней молодежи!" - печально подумал про себя Данилов. Пожилой мужчина,
стоявший рядом с Даниловым, смотрел на юнцов с радостным любопытством и
ждал новых событий. "Две девки-то у них на всю компанию, - сказал он, -
мало..." А видно было, что, несмотря на некоторые недоразумения, компания
дружная и хорошо гуляла. Барышни опять повизгивали от шуток приятелей.
Впрочем, мило повизгивали. Мордашки у них были приятные. А приятели их и
обнимали, и щипали, и гладили, при этом не искали рыцарских выражений, а
говорили слова, какие лучше знали.
Один из парней подошел к Данилову, хлопнул его по плечу, сказал:
"Отец, дай сигарету!"
Вообще Данилов, видимо, производил впечатление человека солидного и
обеспеченного, у которого можно было попросить что-то и занять. Потому
вскоре к Данилову подошли двое парней из компании и барышня. Кавалер с
барышней в белых варежках остановились чуть поодаль от Данилова, а малый в
лисьей шапке доверительно зашептал Данилову прямо в лицо: "Слушай, мужик,
дай три рубля. У нас на вино не осталось. А то купи две бутылки вермута
литровые - и пойдем с нами. У нас девки добрые". "Молодой человек, -
сказал Данилов, - отчего вы своих дам так дешево цените, всего по три
рубля? Что же касается вашей просьбы, то я обойдусь без этой коммерции".
Если бы он просто послал малого подальше, тот бы отошел и успокоился,
"интеллигентские" же слова Данилова его обидели, а может, и разозлили.
"Что?" - двинулся он на Данилова, чуть ли не схватил его за грудки. И
кавалер с барышней сейчас же нахмурились и шагнули вперед. "Что! - заорал
малый в лисьей шапке, пуговицы его кожаного пальто расстегнулись, белый
вязаный шарф болтался по полу. - Да я тебя сейчас!.. Да мы тебя сейчас!.."
Мужчина, стоявший рядом, с радостным любопытством смотрел уже на Данилова.
"Все, - сказал Данилов малому, - больше в разговоре нет нужды". "Ща ты
увидишь нужду!" - зло произнес малый. А уж вокруг Данилова собралась вся
веселая компания, еще какие-то решительные парни: сразу же присоединились
к ней. "Бить будем!" - виделось на их лицах. "Пошли на улицу!" - приказал
Данилову малый. Данилов никуда бы не пошел, но он сам понимал, что если
потом возникнет какой-нибудь документ или, скажем, протокол и поплывет
своим ходом, Данилову на службу, то место действий - пивной автомат -
сейчас же поставит под сомнение нравственность Данилова. Пусть даже и
поверят, что Данилов прав, но некая мысль все же отложится. Работник
культуры, а где скандалил... "Пошли", - вздохнул Данилов. Вышли на улицу -
Данилов, а за ним и раззадоренная ватага юнцов, готовая Данилова
растерзать, но, впрочем, пока ожидавшая какого-то сигнала, а может быть,
новых слов Данилова. "А теперь во двор!" - опять приказал малый в лисьей
шапке. Данилову было не по себе, казалось, от него теперь ничего не
зависело, ватага волокла его, куда желала, злые, пьяные глаза пугали и не
оставляли надежд, с тремя-четырьмя парнями Данилов еще бы справился, а
этих было уже больше десяти, и барышни кричали воинственно. Данилов и нож
разглядел справа в лихой руке... Тут Данилова остановили. "Гони десять!" -
крикнул малый. "Цены, стало быть, повышаются?" - сказал Данилов. Тяжело
дались ему эти слова. Он и на самом деле был напуган. "Ах ты, сука,
замолчи!" - закричал малый, схватил Данилова за отвороты куртки. И свора
сбилась плотнее. Лыжи упали из рук Данилова. Данилов оттолкнул от себя
малого и сдвинул пластинку браслета.
Прохожие люди и зрительницы из окон, только что ожидавшие увидеть
происшествие, удивились повороту событий. Не только не случилось
смертоубийства, но, казалось бы, вот-вот должно было начаться взаимное
сердец лобызание. Барышням Данилов вернул невинность, и теперь они, ощутив
приобретение, стояли печальные, строгие, будто попавшие в чужую жизнь, а
на Данилова смотрели глазами Веры Холодной. Парни получили взгляды
работников детских комнат, во всем сейчас желали видеть нравственный
порядок и совершенство душ. Они с извинениями кинулись подымать лыжи
Данилова, но на всех лыж не хватило. Естественно, не осталось при них и
запаха спиртного, а про пивной автомат они думали с негодованием. Данилов
пожалел, что сгоряча лишил парней причесок, это было мелким
самоуправством, неостроумным к тому же, хорошо хоть клеши он не обузил, не
превратил кримплен в шинельное сукно и не отклеил у барышень ни приставных
ресниц, ни дорогих платформ. Да и что он напал на прически-то! Стало быть,
растерялся, коли сразу принялся переделывать личности изнутри и снаружи.
Стало быть, воля его производила действие какими-то судорожными усилиями.
Нервы, нервы... А надо было держать себя в руках. Если при таком пустяке
сплоховал, как же выдержит испытания, какие у него впереди!
- Не буду вас задерживать, - сказал Данилов.
Уходя, он все же взглянул на стоявших в растерянности барышень,
пожалел их. Барышни сейчас были миленькие. "Ладно, - пообещал Данилов, -
так уж и быть. Я прослежу... Однако пусть пока попостятся". На всякий
случай он выяснил, какая невинность была им возвращена барышням - вечная
или временная? Выходило, что временная, сроком не более чем на три года.
Но сразу же Данилов получил дополнительную информацию. Временная-то
временная, однако ни один мужчина, кроме него, не смог бы и по истечении
срока отменить его постановление. "Ну идиот! - выругался Данилов. - Попал
в историю!"
Он и дальше шел, ругая себя. Какое он имел право навязывать
незнакомым юнцам и девушкам чужую судьбу! Да и при чем тут знакомым или
незнакомым! Но что ему оставалось делать? Данилов и ответить себе на это
не мог. Положил, что потом во всем разберется. Однако опять пожалел
барышень. Вздохнул. Придется ему постараться, чтобы они век в девках не
задержались. Ладно хоть на вид они были не слишком противными. Наоборот...
Подойдя к дому, он вспомнил статью критика Зыбалова. Хорошо еще, что
вчера он не погорячился, как нынче с юношами, и не ответил Зыбалову в
газете этак же, сдвинув пластинку браслета. Да и в чем виноват Зыбалов?
Проявил себя верным движению хлопобудов. И все. А может, он и искренне
писал заметку, может, и впрямь плохим музыкантам была предоставлена сцена
и зал Клуба медицинских работников? Впрочем, так оно или не так, но сами
хлопобуды раздражали Данилова. Хлеще прежнего раздражали... Однако
следовало пока терпеть...

33

В театре трубач Тартаковер сообщил Данилову, что его ждет приятный
сюрприз - галстук из Канады. При этом Тартаковер рассмеялся. Данилов
уловил в его смехе ожидание некоего удовольствия.
Года два назад театр был на гастролях в Монреале. Оркестранты из
местной оперы подружились с москвичами, а теперь трое из них приехали в
Москву туристами, захотели встретиться со старыми знакомцами, привезли
сувениры. Альтисты Монреаля передали с ними каждому из членов альтовой
группы театра по галстуку. Стало быть, и Данилову приехал из Канады
галстук. "А где он?" - спросил Данилов. Тут не только Тартаковер
рассмеялся, но рассмеялись и другие музыканты, подошедшие к Данилову. Было
видно, что в разговоре с ним они лишь продолжают забаву. А может быть,
ждут от него каких-либо действий.
Вышло так. Монреальские музыканты пожелали с московскими коллегами
тихо посидеть в дружеской беседе. Деятельный виолончелист Туруканов взялся
устроить сидение за столом, пригласил монреальцев в свои дом, пообещал
большой сбор, дружбу, музыку, закуску и прочее. Канадские друзья пришли,
увидели дома у Туруканова двух скромных виолончелистов и его жену,
скрипачку, были удивлены, отчасти раздосадованы. Посидев, ушли, сгрузив у
Туруканова все сувениры. В том числе и галстуки для альтовой группы. "Так
что же, - спросил Данилов, - к Туруканову идти?"
Тут все вокруг Данилова зашумели с возмущением. Оказывается,
Туруканов и не собирался раздавать никаких галстуков. Туруканову из слов
гостей якобы показалось, что все сувениры привезены именно ему и его жене,
скрипачке. Кое-какие сувениры, в их числе - альбомы с видами провинции
Квебек и баночки с канифолью, он отдал двум своим друзьям, виолончелистам,
представлявшим на встрече с канадцами оркестр. Те рассчитывали на большее,
обиделись на Туруканова, а еще серьезнее на его жадную жену, и рассказали
обо всем в оркестре.
Минутами раньше Данилов не хотел идти к Туруканову, а теперь
почувствовал, что пойдет.
Туруканов сидел сейчас в маленькой комнате, принимал профсоюзные
взносы.
"Я к вам, Григорий Евгеньевич", - сказал Данилов. "Володенька, -
сказал Туруканов, - у вас же за этот месяц заплачено..." "Разве? -
удивился Данилов. - Но я к вам, Григорий Евгеньевич, по иной причине...
Говорят, вы галстуки раздаете..." "Какие галстуки, помилуйте, Володенька?"
- строго сказал Туруканов. "Канадские". "Какие канадские? - пожал плечами
Туруканов. - Что за шутники послали вас ко мне?" - Но было видно, что он
смущен. "Мне неудобно говорить вам об этом, выходит, что я вымогаю у вас
какой-то галстук, - сказал Данилов, - но и мне неловко, я встретил вчера
альтиста Вернье из Монреаля, он между прочим спросил, как мне понравился
переданный вами галстук..." - Насчет встречи с альтистом Вернье Данилов от
волнения приврал, но у Туруканова слова об этой встрече не вызвали
сомнений. "Но, Володенька, - сказал Туруканов тихо, пряча глаза, - зачем
вам галстук, вы ведь носите бабочки?" "Да, бабочки, - подтвердил Данилов.
- Но я и костюмы надеваю. Однако разве тут в галстуке дело?" Туруканов
молчал, бумаги оставил. "Нам надо спешить, - сказал Данилов, - давайте я
возьму галстук и пойду..." "Нет здесь никаких галстуков! - чуть ли не
плача произнес Туруканов. - Я не захватил... Может быть, ваш, Володенька,
дома найдется..." "А это что у вас из пакета торчит?" - спросил Данилов,
ощущая в себе бестактную напористость. "Где? Из какого пакета? Ах, из
этого?" Из пакета, устроенного на стуле, ничего не торчало, но на красивой
бумаге с цветочками имелись английские слова, возможно, сообщавшие
название галстучной фирмы. Туруканов стал объяснять Данилову, что это так,
мелочи, их лично ему подарили канадские друзья, а он, от себя, намерен
сделать приятное хорошим людям. "Кому?" - решительно сказал Данилов, будто
пистолет в руке держал. Туруканов ответил. Имелись в виду один из
дирижеров, концертмейстер, влиятельный общественник, словом, все полезные
люди. Данилов сказал: "Не только ведь я галстук жду, но и вся альтовая
группа". "Да что вы, Володя, - рассердился Туруканов. - Я, конечно,
посмотрю дома, не оставили ли вам канадцы галстук, но уж от этих бредней
об альтовой группе вы меня увольте... Да и что это за артисты, которые
только о тряпках и думают... Вам я и вправду посмотрю..." Туруканов,
видно, решил отделаться от бестактного альтиста, к тому же редактора
стенной газеты "Камертон". Он открыл пакет и, покопавшись в нем, со
вздохом потянул синий в белый горошек галстук, но галстук сразу не
кончился, а оказался длинным, таким, будто бы имел продолжение в квартире
Турукановых на Сивцевом Бражке. Он как бы разросся, стал шириной в
полметра и пошел пятнами, словно был сшит из цветных лоскутов. Отчетливо
проглядывались на полотне галстука как бы вдавленные в него носовые
платки, фотографии с видами провинции Квебек и реки Святого Лаврентия,
пластинки и магнитофонные ленты, лезвия бритв, носки, дважды дамские
колготы, одни в листочках, другие в черных сердцах. Туруканов потел,
говорил в отчаянии: "Что же это? Откуда это?", пыхтел, однако вытягивал и