Орлов Вадим. Альтист Данилов

и прежде видел Данилова, но теперь он повернул в его сторону. Подлетел к
Данилову, резко застыл совсем рядом, Данилов готов был сейчас простонать:
"Отец!" - и броситься к старцу, но тот, вцепившись в него взглядом, как бы
не разрешал ему сделать ни движения, потом нервно вскинул руки,
отшатываясь от Данилова или отгоняя его от себя, и взмыл вверх. Данилов
чуть было не полетел за ним, но старик ничем не показал ему, что желает
этого, и Данилов удержался на скале. А старик уже унесся вдаль и стал
песчинкой.
"Как он красив, - думал Данилов, - и как ужасен. Он нисколько не
похож на меня... Он - из трагедии... А я откуда?.. Но глаза, какие
глаза... Он понял, кто перед ним, я чувствую это, и он вобрал меня в
себя... В одно мгновение... Однако потом он так странно смотрел..." Старик
смотрел не то чтобы странно. Данилову его взгляд показался взглядом
безумца.
Данилову не раз намекали, что его отец, кажется, сошел с ума, и ему
именно поэтому облегчили участь и разрешили отправиться на пустынную
планету вольным поселенцем. Были и иные мнения. Данилов верил им. Но
теперь глаза старика его ужаснули.
"Я здесь лишний, - думал Данилов. - Он видел меня, я - его, и
достаточно. Он мне чужой, и я чужой ему. Он здесь хозяин, но он даже не
посчитал нужным ни указать мне на что-либо, ни сказать хоть о чем-то...
Просто исчез, истаял... Да и может ли он о чем-то сказать?" Именно после
этих соображений Данилова старик появился снова. Он пронесся мимо скалы и,
обернувшись, сделал властное движение рукой (или крылом?), какое Данилов
понял: "Следуй за мной!" Данилов полетел. Больше старик не оборачивался,
полагая, что и одного жеста для посетителя хватит. Он был хорош и
величествен в своем протяженном льющемся хитоне. Данилов же считал
собственный костюм (куртка из свиной кожи и техасские штаны) сейчас
неуместным, легкомысленным, стыдился его. Летели они долго, но словно бы
на одном месте, все та же тоскливая желтая равнина была под ними. Наконец
побежали печальные холмы. Старик приостановил полет, поднес руку к глазам,
поглядел вдаль, видимо высматривая, все ли вокруг хорошо, не горит ли
степь, нашу девушку не волк ли заел, и можно ли следовать дальше. Но
дальше он не последовал, а кругами, кругами, как тяжелая птица, стал
спускаться к холмам. Данилов увидел черную щель... Пещера... Стало быть,
вот он, приют вольного поселенца... Влетели в пещеру. И при этом старик не
обернулся.
К темноте Данилов привык сразу. Было в пещере два камня. Один
побольше, плоский сверху, вроде стола, другой - поменьше, как бы табурет.
Щемящее и тонкое возникло в нем чувство сыновней вины. Будто он,
богатый, юный и здоровый, посещал старика в сиротском доме. Захотелось
сейчас же что-либо сделать для него. Но что? И как? "Бедный старик, -
повторял про себя Данилов. - Бедный одинокий старик!"
Старик взмахнул руками-крыльями, белые жесткие кусты его бровей
сошлись в напряжении, и Данилов тут же вместе с хозяином оказался в
мраморном дворцовом зале, где хоть сотню гладиаторов своди в бою. Зал был
с верхним светом, жаркое полуденное солнце било в широкие проемы, не
знавшие стекол, взблескивала вода в мраморном бассейне, сверкала бронза и
слоновая кость. Старец сидел в кресле с высокой спинкой и подлокотниками,
как на троне, могучий, царственный. А кем Данилов стоял при нем? Слугой?
Учеником? Наследником? Помещение было явно римским, времен побед и громкой
славы, времен империи, публика собралась тут важная - все были в тогах, а
кто и в панцирях. Ждали кого-то, верно императора. Явился и император. В
лицо его Данилов не узнал (Цезарь? Август? и как мог бы узнать?), но
посчитал, что, наверное, Цезарь. Да и хотелось Данилову, чтобы это был
Цезарь. Началась подходящая к случаю церемония. Данилов желал разглядеть
среди усевшихся на курульных креслах и в особенности на почетных
бицеллиумах (сиденья - из кожи, а на них - подушки) Брута, но не угадал
его. Все шло чинно, но при этом Данилов понимал, что главный здесь не
Цезарь, хотя его и поздравляли с победой, а старец в белом хитоне. Старец
взмахнул рукой, и римляне исчезли. ("А Цицерон-то был среди них?" -
спохватился Данилов.) Но уже был воздвигнут Версальский дворец, хорошо
известный Данилову, и в чудной Зеркальной галерее Ардуэн-Мансара (направо,
в окнах - главная аллея, бассейны с золотыми китайскими рыбками, водный
партер, налево, в зеркалах, - гости и деревья парка, а наверху - красное,
зеленое и голубое небо живописца Лебрена) на наборном паркете дамы с
невиданными прическами и кавалеры в перьях - куклы Ватто - при свечах (их
тысячи в серебряных люстрах) и при тихих звуках галантного оркестра
танцевали, радуя Данилова и движениями, и костюмами, и запахами. Среди
танцоров был и Король Солнце. ("Хороши у него манжеты!" - отметил
Данилов.) Старец поманил Людовика сухим пальцем, тот извинился перед дамой
и быстро, но и не забывая о том, что он король, подошел к старцу. Старик
что-то шепнул ему, Людовик несколько удивился, однако поблагодарил старца
и низко поклонился ему. Сразу же к Людовику подозвали молоденькую даму,
Людовик завел с ней светский разговор, и по игре его глаз Данилов понял,
что он чрезвычайно доволен подсказкой. (А от Зеркальной галереи до спальни
Короля Солнце - два шага, Ардуэн-Мансар все должен был предусмотреть.)
"Кем же она станет? - заинтересовался Данилов. - То есть кем же она была?
Неужели это мадемуазель да Лавальер?.. А ведь и вправду хорошенькая... Как
я ее сразу не заметил..." И Данилов потянулся к девушке.
Но Зеркальная галерея исчезла, и Данилов ощутил себя вблизи
бельгийской деревушки Ватерлоо. Было зябко, и техасские штаны не грели.
Лишь к середине сражения, когда дела Веллингтона были уже худы, Данилов
перестал мерзнуть. А вскоре он промок в водах при Трафальгаре. Нельсон
много кричал и не вызвал симпатий Данилова. Потом Данилов побывал во
многих примечательных срезах земной истории, видел немало занятных
личностей. С некоторыми даже знакомился и беседовал. Об иных из них память
на Земле была свежая. Дворцы, гробницы, египетские, индейские, куда
Данилов попадал, подчиняясь воле и знаниям старца, поля сражений, лужайки
любви были ему интересны. Личности же часто встречались довольно мерзкие,
иным Данилов плюнул бы в лицо, коли не был бы гостем на желтой планете. Но
не он выбирал знакомцев...
Показывал ли старец ему, Данилову, некое зрелище или самому старику
были сейчас интересны эти переходы из эпохи в эпоху, все эти повторения
былых сражений, балов, интриг, свидетельства поисков человеческого духа,
Данилов с определенностью сказать не мог. Похоже, дело было тут не только
в нем, Данилове. Возможно, что старик со своим своеобразным (назовем так)
умом и забывал о госте. Порой он так увлекался, что вмешивался в те или
иные события, преобразовывался, переодевался, бросался в толпу, ничем не
объявляя себя, и многие события принимали вовсе не тот ход, какой был
отражен в документах и учебниках. За час до сражения под Ватерлоо старец
излечил Бонапарта от насморка, и Веллингтону пришлось бежать в сторону
Гента, бросив разбитые полки и натянув грубую юбку шотландского волынщика.
Бледные, неприкрытые ноги герцога Данилова разжалобили. Старцу, видимо,
нравилось перемешивать эпохи и их возможности и добиваться при этом
неожиданных для самого себя результатов. Ганнибала он посадил в танк
Гудериана, и тот чуть было не отморозил уши. Вылеченного Бонапарта, прямо
из Дрездена, где император возле дворцовых ворот смотрел на движение своих
солдат (за спиной его, отметил Данилов, Хофкирхе, там Бах играл на органе
Зильбермана), старец двинул в тренеры Елены Водорезовой по причине
внезапного недомогания Станислава Жука. Гете старец сделал веймарским
герцогом, а Карл Август, бросив собак и женщин, пробовал сочинить
"Фауста". Ивану Грозному в Грановитой палате на западной стене, прямо
поверх фресок, был показан фильм Эйзенштейна, и Иван Васильевич плакал. В
садах Варанаси являлись старцу сладкие восточные женщины, ласкали его, но
были среди них и особи европейские, в мини и в макси, и девушки с пляжей
Калифорнии.
Данилов смотрел на видения (а может быть, и на картины реальной
жизни) внимательно, порой они захватывали его, он сам будто бы жил в них.
И вдруг пределы старцева мира раздвинулись, явились к нему люди в обилии,
наверное, от всех поколений и народов, а он сидел на своем троне,
сделавшемся гигантским. Старец раскинул руки, обнимая весь свой мир и как
бы заявляя: "Вот оно - все мое!" "И если хочешь, будет - твое!" - услышал
Данилов и вздрогнул. Нет, губы старца не шевелились. "Почудилось, - решил
Данилов. - Да и бас должен быть у него, а прозвучал тенор..." Тут старец
слетел с трона, глаза его оказались прямо против глаз Данилова, и Данилов,
ошеломленный, испуганный, опять отметил, что на мгновение взгляд старца
был цепкий, острый и мудрый. Но сразу же он стал безумным. Старец, как и у
скалы, вскинул руки, отгоняя Данилова или отрешаясь от него, и горестно
покачал головой.
Свет померк, снова Данилов стоял в пещере, она была пуста.
Данилов выбрался из пещеры. "Все? - думал он. - Он попрощался со
мной?.. Но я-то с ним - нет".
Почему-то Данилов был в уверенности, что найдет старика возле скалы,
где он явился ему. Нет, там старца не было. Данилов спустился в ущелье,
там и увидел старика. Он лежал на камнях, лицом к небу. "Не разбился ли?"
- забеспокоился Данилов. Совсем подойти к старику Данилов не решился. Тот
дышал. Глаза его были закрыты. Из уголка рта текла слюна. Данилов сделал
шаг к старику. Но произошло преобразование. Теперь перед Даниловым лежал
смуглый обнаженный юноша. Тело его могло стать моделью для Праксителя.
Юноша поднял веки. Глаза его были усталые и печальные. "Он поверженный!" -
как открытие пришло к Данилову. Юноша поглядел на Данилова, и в его глазах
Данилов увидел безумие. Юноша привстал, взглянул вверх, поднял руку, и
небо стало лазурным. Горы ожили, зазеленели. Белые и розовые храмы
возникли на них, зазвенели струи горных ручьев, существа золотого века
Эллады окружили юношу. Он посмотрел на Данилова с неким вопросом, будто
ожидая от него важных слов. Данилов молчал. Нимфы в медленном,
темно-лиловом танце стали подходить к нему, дивная свирель Пана помогала
им. Данилов молчал. Юноша задрожал и снова стал старцем. Белые и розовые
храмы исчезли, пропали и нимфы, и сатиры, и звуки свирели, все вокруг было
теперь в зарослях орхидей. Данилов молчал. Старец вновь подлетел к
Данилову, снова посмотрел ему в глаза и снова как бы отшатнулся от него.
Потом он своими безумными глазами показал куда-то в небо, ткнул в ту
сторону перстом. Сгорбился и пошел прочь.
"Теперь все, - подумал Данилов. - А мы и слова друг другу не
сказали... А может, и верно: истина - вне слов?"

43

Хрустальную дверь в Девять Слоев Данилов открыл без труда. Дверь не
заперли, капканов на него не поставили. Да и зачем капканы?
Данилов скинул куртку, улегся на кровати. Такой, стало быть, полет. И
был ему, Данилову, предложен вариант жизненного устройства. Но понял
старик отношение Данилова к его миру. И, поняв, указал сухим перстом...
Куда указал? Данилов запросил атлас звездного неба, искал, где находился,
потом выяснил, какие звезды можно было видеть с желтой планеты и именно из
памятного ущелья. Похоже, старик показывал в сторону Солнечной системы. На
Землю. Кабы от него что зависело...
О прошлом отца знания Данилова были смутные. В чем состояли вольные
думы отца, отчего его называли вольтерьянцем, выяснить Данилову не
удалось. Те времена были далекие. Наказать его в ту пору могли и за одну
связь (коли посчитали ее серьезной) с земной женщиной. Но безумен ли он?
Тут Данилов, вспоминая острый, мудрый на мгновения взгляд старика,
придерживал мысли. Возможно, у него такая манера жить, а возможно... "А
ведь он, наверное, доволен, - думал Данилов, - своим миром. Он не просто
смотрит забавные картины, он творит. Это интересно, но не для меня. Ведь
это не жизнь, а игра, это уже вторичное... что же играть в жизнь, если
можно просто жить?.." Вот именно, если можно...
В своих мыслях Данилов почти не называл старика отцом. Так: "старик",
"старец"... Не выходило: "отец". Данилов испытывал симпатию и сострадание
к старику, но это было одно, а вот ощущение родства с ним у Данилова не
возникло. Данилов бранил себя, называл очерствевшим. Однако распалить в
себе сыновьих чувств Данилов не мог... Но не зря он побывал на желтой
планете, не зря.
"А впрочем, почему бы и не принять игру старика?" - размечтался
Данилов. Как хотелось бы Данилову, скажем, оказаться в 1732 году возле
лейпцигской Томаскирхе, простодушной, просторной, и увидеть там кантора, и
тот, крепкий еще, сорокасемилетний, только что сочинивший "Кофейную
кантату", шагнул бы к нему, достал бы из кармана камзола бумаги и сказал
бы: "Вот, Данилов, я посвятил вам концерт для альта, исполните, я прошу
вас..."
"Нет, так нельзя!" - оборвал мечтания Данилов. Он встал. Был сердит.
Готов был обвинить своих исследователей и кураторов в волоките и даже
безответственности. Когда же они призовут его к ответу! Хотя бы подумали о
пустой трате средств, возмущался Данилов... Был он еще и голоден, а потому
решил отправиться в буфет, там наесть и напить на столько, чтобы
финансовые службы указали кому следует на недопустимость длительного
содержания Данилова в Четвертом Слое Гостеприимства и призвали бы
расточителей средств к ответу.
Данилов сел за стол, мысли его были уже заняты составлением программы
обеда, желудочный сок выделялся в обилии, и тут появился Уграэль. "Опять
этот..." - рассердился Данилов. По лицу Уграэля бродили уши, обтекая нос и
глаза.
- Садитесь, - предложил Данилов.
- Что вы заказали? - спросил Уграэль.
- Кажется, тетерева на вертеле, - сказал Данилов.
- А я возьму устрицы...
"А что? - подумал, воодушевляясь, Данилов. - Тетерева - это неплохо.
Это хорошо! Но только чтобы были с корочкой и чтобы их обложили
маринованными грибами..." В это мгновение Данилова взяли за шиворот
(ощущение было, что именно за шиворот, в горло снизу врезался воротник,
как петля) и куда-то поволокли. Данилов барахтался в пространстве,
задыхаясь и делая нелепые движения руками и ногами, освободиться ему не
дали, а чем-то пристукнули, на секунду Данилов потерял сознание. Когда
очнулся, понял, что сидит на жестком стуле и пристегнут ремнями к спинке.
"Зачем же пристегивать-то!" - возмутился Данилов.
Перед ним были черные стены, и на них, там и тут, стали проступать
огненные слова: "Время "Ч"!", "Время "Ч"!", "Время "Ч"!" Слова запрыгали,
заплясали, принялись наскакивать на Данилова, увеличиваясь на мгновения и
раскаляясь до белого пламени. Потом возник звук, устойчивый, ноющий, и
когда он остыл и утих, остыли и пропали огненные слова. Данилов увидел,
что стул с ним стоит в высоком зале, похожем на лицейскую аудиторию. Он
же, Данилов, находится наверху, как бы на галерке. Зал был пустой, но
очень скоро там, где полагалось выситься кафедре, появилась маленькая
фигурка. "Валентин Сергеевич!" - понял Данилов.
Валентин Сергеевич был в том самом пенсне, в каком Данилов увидел его
в собрании домовых на Аргуновской улице. Но тогда он носил френч, а теперь
надел старенькую толстовку, подпоясал ее шелковым шнуром и опять походил
на тихого счетовода районной конторы. В руках Валентина Сергеевича было
мусорное ведро, совок и веник. Данилова это удивило. Огненными словами уже
обозначили "Время "Ч", но как будто бы вышла накладка, пол не убрали, и
вот перед явлением судей, исследователей и исполнителей был выпущен с
совком и веником порученец Валентин Сергеевич. Валентин Сергеевич очень
старался. Это на Земле, да и то лишь с Даниловым, он позволял себе дерзить
и даже нагличать, знал, что тот пошатнувшийся. Здесь же Валентин Сергеевич
всем своим видом, движениями своими показывал (только кому?), что он
личность мизерная и свой шесток знает. Данилову даже стало жалко курьера и
подметальщика Валентина Сергеевича. "Эко достается труженику, - думал
Данилов, - а может, и кормильцу беспечных чад. Чем его участь лучше моей?"
Тут произошел взрыв. Будто Валентин Сергеевич наступил на мину.
Данилова ремни удержали на стуле. Дым потихоньку рассеялся, и там, где
стоял Валентин Сергеевич, он же и обнаружился. Но это был уже не совсем
Валентин Сергеевич. Он менялся на глазах Данилова. Личико счетовода
превращалось во властное лицо, пенсне растаяло, толстовка стала
необыкновенной важности сюртуком с золотой отделкой, бывший Валентин
Сергеевич вырос, погрузнел, это был теперь строгий и могущественный
начальник Канцелярии от Того Света.
Глаза Данилова щипало. Опять, как и в собрании домовых на
Аргуновской, превращение Валентина Сергеевича, видимо, вызвало выходы
слезоточивого газа. Вот, значит, какой Валентин Сергеевич! Сам начальник
канцелярии проявил интерес к личности Данилова и его заблуждениям. И как
проявил. Месяцы находился в охоте за ним. Даже если не сам он побывал на
Земле единой сутью, а спустил туда свое воплощение в виде старательного
порученца, Валентина Сергеевича, не меняло дела. Стало быть, ему
показалась занимательной жизнь останкинского альтиста, коли не соскучился,
а проявлял прыть и суетился на Земле, воруя, между прочим, у Данилова и
Альбани. Начальник канцелярии стал сейчас для Данилова интереснее.
Наверное, он получал удовольствие, пребывая в шкуре мелкой твари,
мизерного лица - старичка на побегушках и зная при этом, что придет
мгновение - и он произведет нынешний взрыв, потеряет пенсне и веник и
грозным взором взглянет на Данилова. Да не только на Данилова!
Валентин Сергеевич, а Данилов уже не мог называть начальника
канцелярии иначе как Валентином Сергеевичем, все еще строго глядел на
Данилова. А ведь и так уже произвел должное впечатление.
Посчитав, что хватит и следует начинать, Валентин Сергеевич будто бы
нажал на кнопку, и для Данилова началось. Свет в зале стал электрически
синим, лампой с таким светом в сороковые годы Данилова лечили от насморка,
свет загустел, помрачнел, вызывал в Данилове тоску. Стул Данилова
затрясло, подхватило, понесло вниз, а потом вправо и вверх, стул словно бы
оказался частью отчаянного аттракциона, на какой в земном парке не
допустили бы человека хворого и с нарушениями вестибулярного аппарата.
Крутили все быстрее, Данилов вцепился в ремни, был рад им, еще мгновения
назад казавшимся ему кандалами или тюремными цепями, теперь только ремни,
верилось ему, и могли спасти его, удержать его. В синем свете что-то
вспыхивало перед Даниловым, и эти вспышки освещали лица, тут же
исчезающие. Чьи это лица, Данилов не успевал понять.
Было Данилову так противно, что и вправду хотелось исчезнуть вовсе.
Все надоело.
Но вот стул стало потрясывать сильнее, будто булыжная мостовая
оказалась на его пути или бревна, какие нынче, оторвавшись от плотов,
бродят в водохранилищах, принялись бить по сиденью и ножкам, однако
скорость движения заметно снижалась, и свет был уже не таким густым и
жутким. Лица, являвшиеся во вспышках, проносились мимо Данилова теперь не
так стремительно, кое-кого Данилов признал. Пролетел в синий свет
заместитель Валентина Сергеевича по Соблюдению Правил, пролетели
приближенные к Валентину Сергеевичу служащие Канцелярии от Того Света,
пролетел сановник Канцелярии от Порядка, пронеслись два заслуженных
ветерана с репейниками в петлицах, ученые господа, среди прочих и Новый
Маргарит. Глаза у всех были суровые, готовые карать.
Движение стула замедлилось, но совсем не прекратилось. У Данилова
осталось ощущение, что и судьи его на своих креслах (а может, диванах)
также совершают некий полет. Он слышал раньше, что разборы судеб и
провинностей особо опечаливших канцелярии демонов проводились способами
самыми разными. И просто в темноте, одними голосами. И в помещениях,
похожих на земные суды, с соблюдением процедур, предусмотренных кодексами
и традициями подходящих к случаю стран. И как бы в начальственных
кабинетах с криками и битьем кулаков по столу. И в исторических костюмах с
явлением дыб, пыточных колес, раскаленных щипцов, гильотин, которые,
впрочем, не применялись, а лишь создавали настроение. Данилову досталась
карусель не карусель, но с чем-то и от карусели.
Вспышка осветила лицо Валентина Сергеевича, и он произнес:
- Решается судьба демона на договоре, земное прозвище - Данилов
Владимир Алексеевич.
Новая вспышка выхватила из небытия заместителя Валентина Сергеевича
по Соблюдению Правил. Заместитель начальника канцелярии принялся
произносить слова медленно, торжественно и с укором.
Он говорил долго, был дотошен и уместил проступки, сомнительные
мысли, стиль поведения и претензии Данилова в семьдесят три пункта. При
этом он сказал, что справедливости ради следует отметить, что растрат за
Даниловым не замечено, напротив, представительские средства Данилов
сберегал. Но это не меняет сути дела. Нарушены им многие пункты договора,
подписав какой кровью из голубой вертикальной вены, Данилов и стал демоном
на договоре. Причем нарушены и теперь, после вызова в Девять Слоев с
объявлением времени "Ч". В частности, имелся в виду полет Данилова к отцу.
Но эти нарушения для Данилова не страшны - они ничего не добавляют к
сложившемуся представлению о его личности, а вызваны нервозностью
ситуации, желанием Данилова похорохориться, и тут его можно понять. И
нарушения правил сами по себе не страшны, не для Данилова, конечно, а для
Девяти Слоев, с этими нарушениями можно было бы разобраться в служебном
порядке. Данилова уже наказывали и прикрепили к домовым и теперь бы
наказали по всей деловой строгости за дурь, коль был бы смысл. Но и не в
нарушениях договора суть дела. Тогда в чем же она?
А в том, что, ради корысти или просто так, Данилов, если судить по
его поступкам и умонастроениям, теперь более человек, нежели демон. Опять
же, и такая личность могла бы оказаться полезной Девяти Слоям, быть на
учете и пользоваться демоническими возможностями, но в Данилове или уже
произошло нарушение надлежащих пропорций, или вот-вот произойдет. И еще.
Коли бы Данилов изначально был человек плюс чуть-чуть демон, то и разговор
бы шел иной. А то ведь начинал Данилов с демонов, пусть и не с
полноценных, пусть и с незаконнорожденных, но с демонов. И вот теперь,
особенно в последние годы, произошли большие перемены, они были
подготовлены всем образом жизни Данилова на Земле и податливостью его
натуры к людским влияниям. Объяснения последнему надо искать в свойствах,
переданных ему с кровью матери, ярославской крестьянки. Да что перемены!
Просто взрыв произошел в Данилове. Земное копилось, копилось в нем и
взыграло. Кроме всего прочего, в последнее время Данилов, уверовав в то,
что он большой музыкант, полагает и своей музыкой поставить себя вне
Девяти Слоев и даже выше их.
- Музыка-то при чем? - не выдержал Данилов.
Заместитель оставил его слова без внимания и сказал, что дурен не
только Данилов, но и дурен его пример. Данилов погряз в людской трясине,
поддался людским соблазнам и исхищрениям, пошел по легкому пути, он служит
людям...
- Где доказательства? - заявил Данилов и сам себе удивился: что он
ерепенится?
- Доказательства будут, - услышал он спокойный голос Валентина
Сергеевича.
Данилов сразу же и сник. Естественно, будут.
- Да, - продолжил заместитель Валентина Сергеевича, - суть истории
Данилова - измена и бунт. Пример его падения, пример его измены идеалам,
пусть и не декларируемой измены - Данилов, к счастью, не мыслитель и не
теоретик, - пример этот дурен. И заразен. Поэтому Данилов не должен более
пребывать демоном.
"Переведут в человека?" - подумал Данилов.
- Но и сделать его просто человеком, - продолжал заместитель, - было
бы неразумно. Решение проблемы вышло бы упрощенным. Злодей должен быть
наказан. А потому следует лишить Данилова сущности и память о нем
вытоптать.
Заместитель Валентина Сергеевича погас, и на его месте никто не
возник. "Стереть в порошок!" - раздался одинокий возглас. Но он не был
поддержан. Стул с Даниловым плавал и вращался, а все молчали.
- Что же, - сказал Валентин Сергеевич, - перейдем к просмотру
материалов о жизни Данилова. Мы могли бы и укоротить разбирательство, дело
тут определенное, но если есть любопытство к материалам и
доказательствам...
"Ужас какой! - сокрушаясь, думал Данилов. - Сейчас все покажут! Они
небось видели меня и в туалете. И покажут теперь. Кончали бы скорее. Ведь
ясно все! Ясно!"
Он считал свою судьбу решенной. И не находил сейчас в себе сил
сопротивляться чему-либо. Да и не желал ничему сопротивляться.
- Но прежде чем перейти к просмотру, мы хотели бы задать один вопрос
Данилову. Нам известно о нем все. Но относительно одной вещи необходимо
уточнение. Вы ответите нам?
- Спрашивайте, - обреченно сказал Данилов.
- Вначале послушайте, - предложил (и, видимо, всем) Валентин
Сергеевич.
Звуки, какие раздались сразу же после слов Валентина Сергеевича,
озадачили Данилова, однако показались ему знакомыми. "Где же я их слышал?"
- думал Данилов. И в нем, почти сломленном и сдавшемся, объявилось вдруг
предчувствие, что, если он поймет, что это за звуки, ему, возможно, выйдет
облегчение. Звуки были нервные, порой растерянные, порой усталые, но