Орлов Вадим. Альтист Данилов

Галкин отвернулся.
- Ну... - развел руками Облаков.
- Придется Соболеву Клавдию Петровну, - строго сказал пегий человек,
- перенести в конец очереди. Новый номер ей будет назван при уплате
взноса.
- Как же так... - растерялся Данилов. - Она забежит сегодня и
уплатит...
- Правила очереди серьезные и незыблемые, мы исключений не делали и
делать не намерены.
- И вообще, - сказал международник в красивых очках, на Данилова не
глядя, - я полагаю, у нас нет никакой необходимости вступать в дискуссии
со случайным посетителем.
В тишине Данилов с некоей надеждой посмотрел на Облакова, но и тот
был незыблем.
- Спасибо, - сказал Данилов. - До свидания.
Ему даже не ответили.
"Серьезные люди", - подумал Данилов.
Нутриевая шапка благополучно висела на неровно загнутом углу
оцинкованного корыта, и Данилов ее тотчас же снял. "Цела шапка-то, -
подумал он растроганно. - И верно, серьезные люди. С такими можно иметь
дело".
И опять в прихожей появился румяный Ростовцев, окончивший два
института, махорочный дымок исходил из его федоровской трубки, а на плече
у Ростовцева сидел зеленый попугай. "Нет, точно злодей", - рассудил
Данилов.
На воздухе Данилов подумал: "Ну вот будет Клавдии наука за ее
скупердяйство!" Однако тут он нашел, что чувствует себя обиженным или
раздосадованным, будто это его, а не Клавдию, упрекнули в забывчивости и
легкомыслии и перенесли в конец очереди. Он видел теперь в истории с
лишением номера - попрание справедливости. "Какое они имеют право! -
возмутился Данилов. - Нет, это дело так оставить нельзя... Да я их
разнесу! Тоже мне бюрократы!"
Он позвонил из автомата Клавдии.
- Данилов, слушай! - горным ручьем зазвенела в трубке Клавдия. - Я
тебе звоню, звоню, а ты вот где! Я тебе сейчас все расскажу, как у нас
идут дела с Войновым, ты порадуешься за меня. А сейчас скажи, ты
отметился?
- Я-то отметился... - сказал Данилов.
- И прекрасно! Я всегда знала, что ты чудесный, милый человек.
Слушай, вчера я вязала Войнову шерстяные носки, ты знаешь, чего мне это
стоит, но я связала пятку! И при этом поддерживала с ним светский
разговор... А утром, представь, он любит морковное желе и бульон с
фрикадельками, я все приготовила, да еще как!..
"Мне хоть бы раз связала носки", - подумал Данилов и сказал сурово:
- Уволь меня. Меня не интересуют ни пятки, ни фрикадельки, ни
профессор Войнов, ни твоя у него стажировка!
- Ну, Данилов...
- Я-то отметился, но тебя не отметили, а перевели в конец очереди.
- Я так и знала! Так и знала. Ты пожадничал?
- Не надо было ставить меня в глупое положение, могла бы предупредить
о взносе и передать мне деньги.
- Ах, наказание какое! Ты просто бессердечный человек! Ну свои бы дал
или занял у кого!
- Спасибо за совет.
- Что же делать-то теперь?
- Не знаю... И кто эти будохлопы? Хлопобуды эти?
- Тише, тише... это тайна...
- Вот и хорошо. И все твои заботы будут для меня теперь тайной.
Список я тебе перешлю по почте...
- Погоди... Это не для телефона. Ты где?
- На Горького. Сейчас зайду в кулинарию.
- Хорошо, через двадцать минут я буду там!
"Нужна ты мне!" - думал Данилов, стоя в кофейне бывшего магазина
"Украина" и пережевывая бутерброд с жирной, словно на ней полагалось
жарить, любительской колбасой. Как все было нелепо! Сам он, Данилов, стоял
на краю жизни, вихри внутренней музыки и предчувствия того, что он в
музыке должен сделать, мучили его. Наташа, несмотря на все отчаянные
усилия воли Данилова, никак не выходила из его сердца и его души, альт,
может быть, исчез навсегда, и каково от сознания этого было Данилову, а он
занимался какой-то чепухой, будто бы опять был связан с совершенно чужой,
неприятной ему женщиной, пустой и взбалмошной бабой! И ведь она ему совсем
не была нужна, да и он ей годился лишь как вспомогательное средство, как
багор матросу или банка для червей невскому рыболову!
"Нет! Я сейчас же встану и уйду!" - сказал себе Данилов.
Но сейчас же возникла красивая, бисквитная с шоколадом и цукатами,
Клавдия. Была она в лисьей шубе и лисьей же рыжей шапке.
- Ну вот, - сказала Клавдия Петровна, - насчет Войнова ты успокойся.
Там у меня все идет хорошо, тьфу, тьфу, постучи по деревяшке...
- Я успокоился...
- Теперь про очередь... Как же это ты?.. Неужели у тебя не было
пятнадцати рублей?
- Действительно, - сказал Данилов. - Экая вдруг со мной оплошность
произошла...
- Ну хорошо, - сдалась Клавдия. - Я виновата. Но ты сам понимаешь, -
про очередь никому ни слова. Это эксперимент... И его можно сглазить,
понимаешь?
- Нет, - признался Данилов.
- Ну какой ты... Помнишь, как "Современник" получился? Бедные,
голодные, никому не известные актеры после работы по ночам, по утрам, за
чашкой кофе что-то там репетировали, кричали, ругались, во что-то верили и
вдруг - бац! - "Вечно живые"! "Современник"! Билеты с рук! Собственный
буфет! А теперь их еще и лоно МХАТа приняло в свои объятья! Вот и наши. В
неурочные часы, на общественных началах...
- Прости, но пятнадцать рублей? Это уж иные начала...
- А-а! - махнула рукой Клавдия. - Но зато они у нас и не бедные, и не
неизвестные. А наоборот! И все с будущим - а стало быть, с гарантией для
нас...
- Кто они? Кто эти будохлопы-то?
- Хлопобуды, - поправила Клавдия. - Научно-инициативная группа хлопот
о будущем. "Хлопобуды" - это Ростовцев придумал.
Тут она оглянулась и заговорила страшным шепотом. То есть не то чтобы
страшным, а скорее зловещим. Опять я не прав. Клавдия Петровна вообще не
умела говорить страшно и зловеще. Она заговорила шелестящим таинственным
шепотом. Медные застежки лисьей шубы Клавдия Петровна расстегнула, и на
ласковой шее ее странным светом взбрызнули японские инкубаторские жемчуга.
В инициативную группу хлопот о будущем, понял Данилов, сошлись
замечательные умы. Люди ключевых, на сегодняшний день, профессий. Те же
кибернетики, имеющие дело с ЭВМ, из института Лужкова, понадобились им
лишь на подсобные работы, связанные с расчетами, просчетами и прочей
математикой. Высшей и низшей. А так ядро группы составили социологи во
главе со знаменитым Облаковым, футурологи, юристы, психологи, философы,
два частных фрейдиста, специалисты по экономическим и международным
вопросам и бог весть еще кто, даже один писатель: ну этот для того, чтобы
править протоколы и ведомости и - если возникнет нужда - простыми словами
описывать удачные дела хлопобудов. А на вторых ролях - для консультаций и
практических действий - группа предполагала использовать - и использовала
уже! - людей любых профессий: и начальников ЖЭКов, и агитаторов, и
вагоновожатых, и врачей, и охотников, и собаководов, и парикмахеров, и
мозолистов, и мастеров наземной часофикации, и реставраторов лица, и
преподавателей вузов, и модельеров от Зайцева, и детективов, и дизайнеров,
и аквариумистов, и председателей месткомов - да кого хочешь, лишь бы все
эти лица были деловые и значительные, не больные и не старые, лучше до
сорока, и могли протянуть на своем посту еще, по крайней мере, два десятка
лет.
- Ну хорошо, - сказал Данилов, - а ты чего ждешь от хлопобудов?
Нежными, чуть полными пальцами в двух изумительных перстнях - с
сердоликом и бриллиантом - Клавдия Петровна донесла сигарету "Уинстон" к
чистой тарелке и легким движением стряхнула пепел на фаянс.
- Это сложный вопрос, - сказала она. - Это и философский вопрос. Тут
все словами не назовешь, тут надо страждать. Да, страждать... И особая
интуиция тут нужна. Ты можешь не понять... Или понять не так.
- И все же? - сказал Данилов. - Вдруг и пойму.
- Каждый порядочный человек, уважающий себя, - сказала Клавдия
Петровна, - желает жить хорошо и даже лучше, чем хорошо. И желает занять
положение, какое ему по душе. Перейти из последних в первые. Ну не в
первые, а в восьмые. Какая разница!
- Ты со мной, что ли, была в последних?
- Не в самых последних, - мило улыбнулась Клавдия Петровна. - Но,
Володенька, увы, близко к ним... Не обессудь. И хватит об этом. Нынешним
своим положением я довольна. Вот ежели все выйдет у меня с Войновым, я и
совсем на время успокоюсь... Но на время... Ведь жить-то надо страстями!
- Страстями? - спросил Данилов.
- Да, - сказала Клавдия Петровна, - страстями. Ты живешь чувствами, а
мне нужно - страстями. Это не я придумала, это нынче стиль такой.
- Я знаю, что это не ты придумала...
- А теперь у меня все есть или с Войновым будет. Я женщина заурядная,
но своего стою. Я в соку. Я красивая. Я красивая, а, Данилов?
- Красивая, - согласился Данилов.
- Что нужно женщине? Слава? Удачи в общественной деятельности? Я
проживу без них, я и так эмансипированная. Славы деловой мне и задаром не
надо, она не по мне, я смотрю на работу как на свободу от домашних дел,
унизительных для женщины, отупляющих ее, - вон взгляни на свою знакомую
Муравлеву, она вся погрязла в бездуховности! Одна коса оттуда торчит. И то
- натуральная... И перегрузки мне не нужны. Они вообще - для любителей.
Славы иной, увы, я уже не получу, мне не стать ни Софи Лорен, ни Надеждой
Павловой...
- А если бы ты вовремя постаралась, - спросил Данилов, - ты что же,
стала бы ими?
- Ах, отстань! Слушай серьезно. Итак, отбросим славу и подвиги.
Остается любовь. Остается вечная и главная мелодия женщины. И здесь для
меня первое правило - не быть в любви несчастной. Но и не делать
несчастным мужчину. Или мужчин.
- Естественно, не таких мужчин, как я, - сказал Данилов.
- Сам посуди, Володенька, ты человек неустойчивый и легкий, ты можешь
увлечь неопытную доверчивую девушку с пылким воображением и без приличного
туалета, но составить счастье женщины с богатой и требовательной натурой
ты не способен... Ты вот даже пятнадцать рублей... Хотя я не жалею о
прошлом и за квартиру я тебе благодарна... Но профессор Войнов сильная и
деловая натура. Ты, Данилов, оркестрант. Войнов даст мне все... То есть я
и сама бы этого всего достигла, но уж когда Войнов возьмет меня под руку,
я словно бы иной персоной стану... На другие места мы станем садиться... И
уж с этих мест на худшие меня не пересадят. Я и салон заведу.
- Прости, но, скажем, Волконская Зинаида была интересна гостям, умела
и музыку писать, и стихи, и играла неплохо...
- Какой ты, Данилов, бестактный! Твоя Волконская была бездельница, а
я работаю для народа... Сорок часов в неделю... Но это одно про Войнова...
А другое... У меня теперь будет машина, и не "Жигули", а "Волга" дача, не
садово-огородный сарай, а приличная профессорская дача в Загорянке...
Квартиры будет две...
- Две? - встрепенулся Данилов.
- Что? - взглянула на него Клавдия Петровна и, сообразив, что
разговор может принять неловкий для нее оборот, заторопилась: - И надо
будет обязательно выехать за границу. Войнов уже согласился вывезти меня
хотя бы года на три... И ему нужно для работы... Но, конечно, не в
Турцию... Что там в Турции!.. Они, турки эти, в гаремах с утра до вечера
пьют кофе и душат свободы!.. Есть же и другие страны - Италия, Франция,
Англия, наконец, и оттуда Войнов сможет взглянуть на турецкие проблемы.
- Сможет, - кивнул Данилов.
- Но я увлеклась. Я же про другое тебе хочу сказать. Про хлопобудов.
Сейчас я всем довольна. А через десять лет? Или через двадцать? Или
тридцать? Что мне будет нужно тогда? Теперь ты понимаешь, почему я
записалась в очередь? И даже не в одну, а в три?
- Хлопобуды завтрашним днем, что ли, торгуют?
- Да не торгуют! Как они могут торговать! Странный ты человек,
Данилов! Они его и не предсказывают. Просто они все делают по науке. Ведь
могут демографы сейчас точно сказать, сколько детей надо рожать женщине в
восьмидесятом, девяностом, двухтысячном году, чтобы человечество сохранило
в нормах воспроизводство своего, прости, поголовья. Или вот лесники. Они
тебе назовут, сколько деревьев надо будет посадить через пять, десять,
двадцать лет, чтобы, как верно поет Золотухин, который был хромой, а
теперь Бумбараш, и на тот век лесу было "да ой-ей-ей!"... А уж футурологи,
те вообще все наперед знают - у них движение каждой пылинки в истории
определено - и так и в процентах - и травки каждой прозябанье...
- Неужто и гад морских подводный ход? - спросил Данилов.
- Насчет морских не знаю... Но у нас там есть человек из фирмы
"Океан"... Он разберется с морской рыбой, если надо... Я тебе азы
объясняю... Ты понял?
- Угу, - кивнул Данилов.
- А наши-то умы, из хлопобудов, тоже не последние. Главные в группе -
системные аналитики. Их бог - Облаков. Они такие движения души ловят, на
каких любая машина споткнется. Подойдет моя очередь, они меня всю разумом
и чувствами просветят, ну и медицинской аппаратурой просветят, представят
меня в восьмидесятом, девяностом и двухтысячном году и скажут, что мне
будет нужно и что - теперь и тогда - мне следует предпринять.
- При условии, что ты будешь жить страстями?
- Возможно... Хотя не исключено, что страсти возьмут и выйдут из
моды. Аналитики все должны определить с точностью до сезона и учесть. Но и
мы должны умно, по-научному сформулировать нынешние свои запросы. Чтобы не
сбить аналитиков с толку.
- И часто они берут по пятнадцати рублей?
- Не редко... По графику... Чтобы мы сознавали свою
ответственность... Да и что теперь жалеть мелочь? Ведь потом-то как бы не
пришлось переплачивать.
- За что?
- Ну как за что... - удивилась Клавдия Петровна.
- Хорошо, - сказал Данилов. - Ладно. Получишь, положим, ты справку.
На три десятилетия. Но ты измучаешь себя откровением хлопобудов.
- Себя - нет! Других - да!
- К счастью, - сказал Данилов, - я в твоих дальних хлопотах полезным
быть не смогу...
- Кто знает...
- Нет, нет, ни в коем случае, - испугался Данилов, - эту неделю
отдежурю, как обещал, и все...
- Подумаешь, пятнадцать рублей! - сказала Клавдия Петровна. - Многие
в очереди даже и не ради себя стоят. А ради детей. Хотя и не все рожали.
Что же экономить на детях! Потом репетиторам втрое дороже заплатишь!
- И о высшем образовании детишкам хлопочут?
- Кто о высшем. Кто о среднем, обязательном. Скажем, как частный
вопрос, выясняют, и правильно делают, в школы с каким языком надо будет
устраивать ребенка через десять лет. Может, тогда самым стоящим станет
исландский язык. Или там ямайский диалект.
- Слушай, а вдруг через десять лет модно будет иметь по трое детей, -
подумал Данилов. - Ты что же, родишь?
- Рожу, - сказала Клавдия Петровна.
- А пока будешь терпеть?
- Я и терплю, ты сам знаешь...
- Впрочем, это все частности...
- Частности, - согласилась Клавдия Петровна. - Для меня частности. Я
буду знать главное, а частности сами откроются. Но многие-то именно из-за
частностей в очереди и стоят. Дуры есть замечательные. Ну и дураки тем
более. Уж раз по пятнадцать рублей платишь, то и... А они... Некоторые
думают, что через очередь пошьют шубы и пыжиковые шапки по
себестоимости... Ждут и туфли на воздушной платформе... Одного типа,
видишь ли, манит магический кристалл.
- А Кудасов, он-то что ходит?
- Не знаю. Наверное, и ему нужны какие-нибудь прогнозы. Я для Войнова
тоже кое-что узнаю... Если мне его припрогнозируют...
- Или прифутуруют...
- Или прифутуруют... А может, Кудасов печется о службе... Тут многие
со служебными болями...
- Ну вот, получишь ты прогноз. И что дальше?
- Дальше! В группе кроме системных аналитиков есть конструктивисты.
Вон известный тебе Галкин, директор магазина. Скажем, узнаю я в частности,
что в восемьдесят шестом году мне понадобится пальто из моржовой кожи, и
сейчас же запишусь к нему в очередь...
- И десять лет будешь отмечаться?
- И буду! Зато вовремя, даже чуть раньше получу вещь. Конструктивисты
они у нас оттого конструктивисты, что все наши проблемы, осознанные
аналитиками, будут конструктивно решать... Кому какие конструктивисты
окажутся нужны, тот к тому в очередь и встанет... Кто к косметологу, кто к
начальнику ЖЭКа... Но все это частности...
- Что же главное?
- Это тайна. Но я... - тут улыбка слетела на перламутровые губы
Клавдии. - А я уже знаю кое-что. У меня есть уже сведения... Я не все
знаю, но я догадываюсь... Я не скажу, как я узнала и через кого... Но
поверь мне... У меня есть одна сумасшедшая идея...
- Достаточно сумасшедшая?
- Конечно, достаточно. Достаточно безумная идея.
- Стало быть, и тебе нужны три карты?
- Ах, Данилов! - нежной ладонью Клавдия прикоснулась к его щеке,
прошлое растеплив. - Если бы ты был Сен-Жермен... Нет, я уж сама все
устрою!
- Но я зачем-то тебе понадобился, раз ты мне все это рассказываешь?
- Я и сама не знаю зачем... Может быть, зачем-то... Ну хотя бы ты
поможешь восстановить потерянный номер... Скажешь им, что это ты был
виноват с пятнадцатью рублями... Мои деньги хотел себе присвоить... Мы
вместе пойдем, и ты им что-нибудь скажешь...
- А к чему тебе номер, если ты и так все узнаешь?
- Нет. Я обязательно должна получить официальную справку. И потом, в
очереди интересно... Разговоры... Люди... Знакомства очень полезные...
Через три дня мы с тобой пойдем и восстановим номер...
- Но...
- Нет! Раз уж ты виноват... Раз уж пожадничал... И потом вдруг я тебя
в свою безумную идею посвящу, а?
Тут послышался страшный разбойничий свист. Машины на улице Горького
вздрогнули и остановились. Бутерброды и венгерские слоеные пирожки,
подпрыгнув с буфетной стойки, посыпались Данилову с Клавдией на столик.
"Кармадон, что ли?" - подумал Данилов. Но вот машины поехали, колбасу
уборщицы подняли с пола и положили обратно на хлеб, пирожки и бутерброды
были возвращены в буфет, а Клавдия все стояла и жадно глядела на улицу,
открыв перламутровый рот.
Глаза Данилова двинулись по следу ее, и Данилов увидел, как мимо
кулинарного магазина не спеша прошел румяный Ростовцев с федоровской
трубкой во рту.
Клавдия решительно запахнула шубу, направилась к двери, сказала
Данилову: "Я тебе позвоню... Действуй по списку... Извини..." И была
такова.

8

Данилов вернулся домой за инструментом, чтобы ехать с ним в театр, и
лифтерша-привратница, а их товарищество тратилось на привратницу, сказала
Данилову, что его дожидается какой-то молодой человек, но она его наверх
не пускает, ни лифтом, ни ногами, он подозрительный и несамостоятельно
одетый.
Подозрительный человек тем временем встал с третьей ступеньки
лестницы и сделал шаг в сторону Данилова. Шаг робкий, неловкий, при этом
человек пошатнулся. Был он лет двадцати семи, худ и высок, хорошо выбрит,
серую кепку держал в руке, а пальтишко имел действительно незавидное,
осеннее.
Якобы по причине теплого воздуха возле лифта Данилов распахнул пальто
и взглянул на индикатор. Нет, и теперь голая рубенсовская женщина в
красных сапогах не осветилась внутренним светом. А озорник Кармадон,
однокашник Данилова, мог ведь именно с серой кепкой возникнуть из эфира и
в непохожем на себя виде. Хотя бы и погорельцем с ребенком в руке.
- Владимир Алексеевич, - сказал молодой человек, - я отниму у вас
минуту, не больше. Фамилия моя Переслегин, но это не имеет никакого
значения. Я пишу музыку. То есть я неизвестно что пишу, но я хотел бы
писать музыку... То есть это я все зря... Вы меня поймите... Вы меня не
знаете... Я кончил консерваторию лет через десять после вас... У меня есть
одна мысль, то есть не мысль, а надежда, одно предложение к вам... Один
разговор... Я был на вашем концерте в НИИ, я оказался там случайно... Я
две ночи потом не спал... Но я не решусь на разговор с вами, пока вы не
посмотрите это...
Переслегин выдернул из-под мышки папку, на которую Данилов вначале не
обратил внимания, папку конторскую с коричневыми тесемками, тесемки
разошлись сами собой, и Переслегин протянул Данилову стопку нотных
листков.
- Хорошо, - сказал Данилов растерянно, - я посмотрю.
- Сделайте одолжение, - сказал Переслегин. - Если найдете эти бумаги
хоть в чем-то интересными вам, если посчитаете, что я могу быть вам
полезен, вызовите меня открыткой, я вложил ее, она с адресом, а телефона у
меня нет. Если же, прочитав ноты, вы разведете руками, разорвите их и
киньте в мусоропровод...
Переслегин, воротник подняв, двинулся к двери, привратница Полина
Терентьевна, движением души удлинив шею, глядела ему вслед, Данилов чуть
было не пустился за Переслегиным вдогонку.
- Постойте, куда вы, если у вас есть ко мне разговор, так зачем
предварительные условия?..
- Нет, нет... Вы сначала посмотрите!
И дверь за Переслегиным закрылась.
- Этот не подозрительный, - сказала Полина Терентьевна. - Этот
хуже...
- Вы так думаете? - спросил Данилов.
- Я не думаю, я вижу, - сказала Полина Терентьевна.
В лифте Данилов посмотрел, что это за листки. На титульном было
написано: Переслегин. Симфония номер один. "Э, нет, - подумал Данилов, -
что же я так, на ходу, потом будет время, потом и посмотрю". Его
обрадовала мысль о том, что вот хоть один музыкант, а посчитал его игру на
устном журнале в НИИ хорошей. Хорошей? Наверное. Если бы посчитал дрянной,
подумал Данилов, то разве стал бы он узнавать его адрес, да и рисковать
достоинством или еще чем, догадываясь о Полине Терентьевне. Не мог же он
не догадываться о Полине Терентьевне! А вот пришел.
Данилов даже решил, что несколько дней он вообще не будет смотреть
ноты - вдруг музыка Переслегина окажется бездарной! Сразу же и его радость
развеется. Вот, значит, кому нравится его игра!
Чернила Кудасова были хорошие. Данилов долго оттирал номер "217",
применял пемзу и наждачную бумагу. Данилов был домашний умелец, не раз
открывал двери соседям, когда у тех ломались ключи или в замках,
естественно - английских, коварно заскакивали собачки, и в хозяйстве своем
имел много полезных вещей. "Эко я вляпался с Клавдией! - думал Данилов. -
До душевных откровений дело дошло... Наверняка она в связи со своей
достаточно сумасшедшей идеей имеет виды и на меня... На двадцатую роль -
посыльным быть или подставным лицом или на шухере стоять - но имеет...
Нет, следует решительно послать эту даму подальше!"
И все же Данилов думал с любопытством: "Что же это за идея такая
замечательная?" Клавдия ведь прямо вся дрожала, когда говорила о ней.
Теперь она небоскребы будет сдвигать на Новом Арбате, коли они ей
помешают, а идее даст ход. Дама неугомонная!
С запасным альтом в руке Данилов направился было к двери, но тут
зазвонил телефон. Данилов поднял трубку и услышал Екатерину Ивановну.
- Володя, вы, наверное, меня не узнали? - спросила Екатерина
Ивановна.
- Ну как же, Катенька, - обрадовался Данилов, - неужели я могу вас не
узнать!
Хотя он уже опаздывал и понимал, что ему придется теперь ловить
такси, он действительно обрадовался звонку Екатерины Ивановны. Данилов
сразу почувствовал, отчего она ему позвонила. Сначала поговорили о том о
сем, о Муравлевых, о сыне Екатерины Ивановны Саше, страдальце
художественной школы, слившем вчера в туалет с досады на тяжелые уроки
весь имевшийся в доме шампунь, а заодно и дезодорант, о том, что муж
Екатерины Ивановны, также приятный Данилову Михаил Анатольевич, опять
находился в отъезде, посетовали на недостаток времени - закрылась выставка
коллекции Зильберштейна, а они на ней не были. И тут Екатерина Ивановна
сказала все еще шутливым тоном:
- А вы, Володенька, хороши были в нашем НИИ, хороши... И играли
замечательно... И вообще... Меня потом все расспрашивали, откуда я вас
знаю...
- Нет, серьезно? - смутился Данилов.
- А одна моя знакомая, та и вовсе... Вы на нее произвели большое
впечатление.
- Катя, я понимаю, о ком вы говорите... И Наташа произвела на меня
большое впечатление...
Теперь Данилов уже не знал, как ему продолжать разговор - прежними ли
легкими словами или же словами серьезными. На всякий случай он поднес к
трубке индикатор, сейчас, в беседе с Екатериной Ивановной, это движение
показалось ему неприятным, чуть ли не подлым, но рисковать Наташиной
судьбой он не имел права - мало ли на какие шутки были способны порученец
Валентин Сергеевич и его наставники! Индикатор и по звуку мог учуять
демонические усилия. Однако рубенсовская женщина и теперь не ожила.
- Вы знаете, Володя, - сказала Екатерина Ивановна, и Данилов
почувствовал, что сейчас она говорит серьезно, - может быть, я все это
зря, и, может быть, вы посчитаете меня дурным человеком, но я решилась вам
позвонить и сказать, что Наташе теперь плохо.
Екатерина Ивановна замолчала, но и Данилов молчал.
- Нет, она не больна, - опять отважилась Екатерина Ивановна. - Но я
чувствую, что ей очень плохо. И я не знаю, чем ей помочь. Володя, я
понимаю, что мой звонок глупый. Наверное, бестактный. Я не вправе
вмешиваться во что-либо подобное... И вас, Володя, к чему-то будто бы
обязывать... Но вот я не удержалась и позвонила...
- Я вас понимаю, Катя... - сказал Данилов. И тут же спросил: - А что
же с Наташей?
- Просто плохо ей, - сказала Екатерина Ивановна. - Я и сама не знаю
отчего... Она гордая. Она ничего не скажет ни мне, ни вам. И как будто бы
она боится чего-то, словно бы ей что-то угрожает...
- Вся-то моя беда, Катя, состоит в том, - сказал Данилов, - что
свободен я бываю либо рано утром, либо ночью.
Не успела Екатерина Ивановна ему ответить, а Данилов уже ругал себя в
отчаянии: ему бы сейчас же, забыв обо всем на свете, о театре, об альте, о
музыке, о тихой необходимости сидения в оркестровой яме, забыв о
собственной жизни и собственной погибели, забыв, забыв, забыв, нестись к
Наташе и быть возле нее, а он мямлил в трубку жалкие слова. "Экий подлец!"
- говорил себе Данилов. Но, с другой стороны, что он мог сказать теперь
Екатерине Ивановне? Плохо ли, мерзко ли было сегодня Наташе, а уж он-то,
Данилов, завтра принес бы ей беду куда большую. Так что же было ему делать