Орлов Вадим. Альтист Данилов

ощутил то, что старался избежать ощутить. Ощутил вечность. Ощущение было
мгновенным и пронзительным. Данилов думал, что он поседел.
Воронка смерча быстро опала. Данилова кинуло вниз. Тогда Данилов
услышал звуки. Звуки были металлические, чем-то стучали и скребли по
железу.
И опять черное вобрало в себя Данилова и словно бы растворило его.

36

Данилов лежал на кровати с металлической сеткой, какие встречаются в
гостиницах районных городов. Матрац был тонкий, и сетку Данилов чувствовал
боками. Сетку, похоже, успели сильно продавить, она провисла и напоминала
гамак. Что же касается постельного белья, то его выдали свежее, пахло оно
прачечной и имело, где следовало, овальные отметки инвентарных резиновых
печатей. Лежал Данилов в голубой пижаме. Рядом с кроватью стоял ореховый
платяной шкаф, там, возможно, находились сейчас вещи Данилова, в том числе
пальто и нутриевая ушанка.
В прежних случаях он имел куда более порядочные помещения, иногда
даже апартаменты, с королевскими альковами, с зеркалами в серебряных
оправах и дюседепортами Буше.
Данилов в обиде натянул на голову шерстяное одеяло. Но тут же как бы
и проснулся вконец. Какие нынче могут быть обиды! Что он ропщет! Что
прикидывается дураком! Ну не Версаль, не Сансуси, не хьюстонский
Хилтон-отель, так ведь это после черного колодца. Хорошо, что живой и
белье дали, пусть и бывшее в употреблении, но свежее, утюженное, и на
тумбочке рядом с репродуктором установили графин с жидкостью. Что же
роптать-то!
И все же постельное белье, и пижама, и графин на тумбочке обнадежили
Данилова. Он привстал, притянул графин, хлебнул из горлышка. Жидкость была
теплая Однако Данилов выпил полграфина. Ничего с ним не сделалось. Он
захотел тут же и есть. И в этом естественном требовании его организма было
нечто обнадеживающее. Значит, натурально, жив и желает жить.
Меню завтрака, пусть завтрака, посчитал Данилов, могло быть сообщено
ему внутренними сигналами или прислано отпечатанным на машинке. Тут
Данилов затаил и некую хитрость: из названий блюд он мог узнать, конечно,
с известными оговорками, степень тяжести твоего нынешнего состояния. Как
его полагали кормить? Как пленника? Как смертника в одиночной камере? Как
гостя? Как утерявшего расположение? Как гуся лапчатого? Как последнюю
тварь? Как кого?
Данилов поднялся, обнаружил под кроватью стоптанные шлепанцы, отыскал
туалет и умывальник, зубы почистил суровой щеткой, причесался. И протянул
судьбе руки.
В ладони ему упали листочки папиросной бумаги. Нельзя сказать, что
они обрадовали Данилова. Блюд было много, но все они происходили из
буфетов железнодорожных станций. "Не перепутали ли они меня с Кармадоном?"
- удивился Данилов. Но, может быть, здесь была новая манера в еде? Или в
меню был намек на случай с Кармадоном? Мол, жуй и соображай, что и из-за
дуэли ты прибыл сюда.
Данилов решил сначала поесть, а потом гадать.
Тем более что в меню значилась вареная курица. А курицу, завернутую в
"Советский спорт", Данилов и сам, отбывая с Земли по вызовам, случалось,
брал раньше. Сейчас курица (ножка) явилась Данилову незамедлительно,
причем не на буфетной фольге, а на фаянсовой тарелке. Курица была
холодная, тощая, но Данилов ее проглотил с азартом, перемолов и кость.
Данилов потребовал бумажные салфетки, возникли и салфетки. Попросил он
зубочистку, и зубочистку ему спустили.
Вроде был сыт, как бывал сыт именно утром, перекусив наскоро, но
сытость не принесла ни радости, ни успокоения. Обычно утром в Останкине
после завтрака он гладил электрическим утюгом бабочку. Теперь в глаженье
бабочки не было нужды.
Не было сомнений в том, что вчера (вчера!), помимо всего прочего, его
не только намерены были устрашить или восхитить, ему не только
предлагались загадки и задачи. Исследователей бесспорно интересовали и
моментальные отклики его личности на видения, катаклизмы, сотрясения, на
толчею энергичных фантомов и монстров, наконец - на открытие ему вечности.
(Когда Данилов увидел над умывальником зеркало и увидел в зеркале себя, он
удивился тому, что не поседел. Впрочем, проснувшись, он понял, что
ощущение вечности из него ушло. Бездны, открытые ему, были им забыты.
Мгновенные озарения вычерпнули из него. Он опять знал о себе и о мире не
более, чем земной Данилов. К лучшему это или нет, он не мог сказать.
Теперь он лишь смутно помнил, что и его будущее было ему открыто. Так что
же? Может быть, в вечность его окунули по ошибке? Может быть, по ошибке
ему, Данилову, дали лишние сведения и, спохватившись, поутру стерли их
мокрой тряпкой, чтобы он не мог воспользоваться никакой лазейкой в
будущее? Или им был нужен именно его мгновенный отклик? И все? Там, в
Колодце Ожидания, Данилов, потрясенный открытым ему, сам старался упрятать
ощущение вечности в дальний ящик - да и с сотней запоров! - своей памяти.
Сейчас же он напрягал эту самую память, надеясь возобновить хоть толику
знания об уготованном ему. Но тщетно.) Так вот теперь наверняка эти
отклики его личности, движения его натуры были уже изучены исследователями
и лежали в дискотеке.
"Ну и пусть! - отчаянно подумал Данилов. - Пусть! Что они могут
узнать обо мне нового? Зачем они еще тратили средства и энергию?" А
средств и энергии в Колодце Ожидания было потрачено немало. Сколько там
было толчеи жизни, сколько крушений миров, галактик, неизвестных Данилову
спиралей, сколько суетни сущностей вещей и явлений! Ему напоказывали
всякой чепухи и всяких странностей, каких никогда не было в реальной
жизни. Скажем, швыряние в пропасть казаком со спящим младенцем за спиной
страшного мертвеца заимствовали у Николая Васильевича Гоголя. Интересно,
читали ли сами исследователи "Страшную месть" или сведения о ней
(возможно, искаженные: Карпатские горы были показаны Данилову довольно
приблизительные) попали в их аппараты и камеры косвенным образом? Впрочем,
это не имело значения. Значение имело то, что порой исследователи пытались
воздействовать на него чуть ли не как Кармадон. Пугали всякими
состарившимися ужасами, чудищами и нежитями. Что они теперь готовили ему?
"А-а-а!" - махнул рукой Данилов.
Он заказал настенные часы Сердобского завода, причем не удержался и
попросил ходики с кукушкой. Укрепил их над кроватью. Он то бродил от
умывальника и до шкафа, то, скинув шлепанцы, валялся, ноги положив на
холодный металл спинки. Голубая пижама стала раздражать Данилова. Но
подойти к шкафу и переодеться в свое платье отчего-то не хотелось. Может,
оттого, что в костюме надо было куда-то идти, а никуда не приглашали.
Пребывание же в голубой пижаме как бы оправдывало праздное сидение на
кровати.
Время на ходиках, однако, текло к обеду. Режим питания Данилов
соблюдал редко. Теперь же, хотя и не нагулял аппетита, проявил себя
педантом. Опять в руки ему спустились листочки меню. В них были названы
блюда вагона-ресторана. "Когда же открылась эта мода?" - расстроился
Данилов. А ведь прежде его кормили и черепаховым супом, а от устриц в вине
он позволял себе отказываться...
Данилов вздохнул. Перед ним возник столик из вагона-ресторана с
четырьмя стульями с двух сторон. Данилов как был в пижаме, так и сел на
один из стульев. На самом деле, путают его с Кармадоном или напоминают о
дуэли? И как сейчас Кармадон? Наказан, высмеян или поднялся, выправил
челюсть, повышен в чинах и теперь сидит рядом с наблюдателями персоны
Данилова? Данилову казалось, что если бы вызов был связан с Кармадоном и
дуэлью, его дела могли бы оказаться и не совсем погибельными. Он понимал,
что тут, вероятно, он находится в заблуждении, и все же тешил себя
надеждой.
Блюда тем временем уже стояли на столике, только что столбы и леса не
бежали навстречу по правую руку от Данилова. На закуску была селедка с
горошком, затем краснел борщ с куском сала, рядом стыли сосиски, опять же
с горошком, и стакан компота. "Неужели пива у них нет? Ну хоть бутылку!" -
то ли возмутился, то ли взмолился Данилов. Однако, возможно, дело было и
не в скудности буфетных ледников, а в том, что клиент не имел прав на
пиво.
Данилов был в смятении. То он думал о том, какие найти пути спасения.
То оценивал прожитое им, искал в этом прожитом смысл и оправдание. Может,
и не было смысла-то, что же тогда стремиться к спасению? К продолжению
бытия?
И теперь, хотя Данилов наконец имел и время, и тишину для того, чтобы
в сосредоточенном напряжении все обдумать, все решить, мысли его
по-прежнему были нетерпеливы, приходили, как и раньше, соблазнительные
желания об отсрочках и откладываниях. Но откладывать что-либо было уже
поздно. Вот и думал Данилов. Пребывал в отчаянии и унынии. Уверен был, что
странное его существование смысла имело мало. Был ли Данилов, не был ли
Данилов, от этого в мире ничего не менялось. Если только в музыке... Но
что там, в музыке, в конце концов, изменилось, улучшилось или испортилось?
Да, наверное, пока ничего... Что же тогда стремиться к спасению? Так
размышлял Данилов, соглашаясь в некоей сладости сам с собой. И в то же
время против этих мыслей, против сладостного согласия с ними, нарастал в
Данилове протест. Целый бунт вскипал.
Вскоре Данилов уже полагал, что в самом пребывании его в пижаме есть
нечто не гостиничное, а тюремное, жалкое, будто бы он, Данилов, сдался и
голову согласен пристроить на плахе как можно удобнее для палача. Нет,
надо было тут же снять пижаму и идти куда-нибудь. Не без страха Данилов
подошел к платяному шкафу. Раньше он был уверен, что там висят его земные
вещи. Но вдруг их отобрали, определив ему лишь пижаму? Данилов рванул
дверцу шкафа воинственно, будто бы ограбленный. Но нет, зимняя московская
одежда была ему сохранена. Данилов устыдился своего порыва, хорошо хоть
дверцу не сорвал в сердцах. Брать из шкафа пальто и нутриевую шапку не
было смысла, поколебавшись, Данилов пожалел брюки и фрак - много ли он их
имел, - и попросил снабдить его сейчас же приличным костюмом для встреч в
обществе. Костюм Данилову прислали, и, надев его, Данилов понял, что
костюм пошит хорошо. К костюму выдали туфли, рубашку, галстук, платок,
подтяжки и носки, хотя о них Данилов и не отваживался ходатайствовать.
Данилов стоял растроганный, ему казалось, что служба внешнего вида
отнеслась к нему куда благосклоннее, нежели служба кормления. Может, были
на то причины? Или службы существовали сами по себе? Впрочем, что было
гадать. Данилов взбодрился. Еще пуще он взбодрился, когда на внутреннем
кармане пиджака обнаружил название фирмы - "Бидерманн - Париж". Конечно,
фирма имелась в виду не ахти какая, да и этикетка вместе с костюмом вряд
ли были подлинными. Но неважно! Разве можно было сравнивать их с блюдами
железнодорожных буфетов! Тут не Моршански, тут Диоры и Зайцевы были
предложены Данилову. Песней герцога Мантуанского из второго акта они
зазвучали в нем.
Комната его - или гостиничный номер, или одиночная камера - не имела
ни окон, ни стен, ни дверей. Но Данилов, привыкший к условностям, постоял
там, где, по его понятиям, могла в гостинице находиться дверь. Выйти долго
не решался, а когда вышел, готов был держаться за стены, если б были
стены. Ноги у него отнялись. Он ждал, что сейчас или кирпич свалится ему
на голову, или его накажут каким оружием, или просто затолкают назад к
кровати и к пижаме. Кирпич не упал, сетью Данилова не словили, никаких мер
принято не было. Потоптавшись на месте, Данилов побежал, потом подпрыгнул
и стал парить, как парил в юные годы. Но парение скоро наскучило, и он
пошел пешком. Куда он шел, он не знал. Шел, и все. Снова неопределенность
стала тяготить Данилова. Прогуливаться он уже не мог. Он желал теперь же
выйти на своих исследователей и судей и сказать им: "Нате, жрите, только
не томите понапрасну!"
В каком из Девяти Слоев он теперь находится, Данилов не знал. Может
быть, в Четвертом, Гостеприимства. А может быть, и вблизи Канцелярии от
Порядка. На привязи. И это только ему кажется, что он ходит и парит, на
самом деле он не ходит и не парит, а пребывает в состоянии козы,
привязанной веревкой к колышку.
Никаких примет здешних мест не обнаруживалось. Стояла сплошная
пустота. Но не черная, как в Колодце Ожидания, а желто-голубая. И ничто не
звучало. Но тут мимо Данилова, чуть ли не сбив его, с гиканьем промчался
на самокате толстый тип в панамке с мятыми краями. Тип был пожилой, но
толкался азартно, по-ребячьи, левой ногой, и самокат имел самодельный,
точно такой, какие московские мальчишки, в том числе и Данилов, мастерили
в сороковые годы - из досок и трех подшипников. Подшипники будто по
асфальту крутились - гремели и вышибали искры. Обогнав Данилова, метрах в
ста от него, тип остановился, погрозил Данилову пальцем, сказал,
сокрушаясь, но и с удовольствием: "Фу-ты ну-ты, шины сдуты!" - и укатил
дальше. Вскоре Данилов потерял его из виду. "Он знает, куда ехать, -
подумал Данилов. - Он спешил. Надо за ним и идти".
"А может быть, это Валентин Сергеевич? - тут же пришло соображение. -
А хоть бы и Валентин Сергеевич!" И все-таки Данилов был уверен в том, что
это не Валентин Сергеевич, а случайный проезжий. Этот дачный лихач в
панамке даже умилил Данилова, напомнив ему о забавах юных лет, и Данилов
не желал думать о нем ничего дурного. Может, он и самокатом-то наслаждался
впервые в жизни и свой облик, дачный и отеческий, принял ради него,
Данилова, сам же веками выглядел каким-нибудь кристаллическим стручком в
созвездии Дивных Тел. Случайным образом пересеклись их с Даниловым
жизненные дороги, вот и расстарался тот стручок, обернулся дачником и
надел панамку.
Тут надо заметить, что мир, который Данилов считал когда-то своим, а
теперь с некоей отчужденностью называл Девятью Слоями, обладал
поливариантностью. Мир этот мог иметь много выражений. И существа этого
мира могли не только преобразовываться и превращаться (то есть переходить
из одного состояния в другое), но и воплощаться. И стало быть, пребывать
сразу хоть бы и в ста различных состояниях, принимая самые подходящие для
случая облики.
Когда-то Земля была избрана для Девяти Слоев базовой планетой
(Данилов слышал о такой теории происхождения Девяти Слоев). Но с той поры
много воды утекло. Много дыма истаяло. Работниками Девяти Слоев были
освоены и другие цивилизации. Иные замечательные, но слишком грамотные.
Иные недоразвитые. Внедрились работники и в пустынные звездно-планетные
системы, где пока корчились и грелись лишь микроорганизмы, а то и просто
бушевали в одиночестве и самоедстве бездушные стихии. И движения
расплавленных или остывших веществ нельзя было оставлять без пригляда и
внимания. Хватало занятий и пространств. (Время же текло само по себе. А
может быть, и не текло. Впрочем, это не имело значения.) Земля по-прежнему
в хлопотах работников Девяти Слоев занимала важное место. Но и иная
микрокосмическая система на элементарной частице порой требовала больших
забот. А всякие туманности? Или сложности с двойными звездами? При этом
повсюду были свои понятия о смысле бытия, о способах выжить и устроить
цивилизацию, наконец, о том, что и как кушать и какие одежды носить. До
того в галактиках все было по-своему, до того странно и удивительно!
Работники Девяти Слоев старались усилить эту странность и удивительность,
прививая там и тут заблуждения. Но им, для того чтобы действовать с
толком, надо было знать тьму различных состояний и пребывать во всех
освоенных ими цивилизациях и в бездушных системах в надлежащем виде. В
общении с землянами и с личностями, занятыми делом лишь на Земле, вроде
Данилова, Девять Слоев и их обитатели воплощались в формы, известные
именно жителям Земли. Эти формы в Девяти Слоях и любили более всего
Сказывались давние, устойчивые моды на все земное. Тип на самокате -
возможно, на самом деле какой-нибудь кристаллический стручок из созвездия
Дивных Тел, - наверное, тоже был вызван из своей провинции и попал в
земной вариант Девяти Слоев. В этом варианте Валентин Сергеевич сидел
сейчас где-то мелким порученцем, похожим на тихого барышника с Птичьего
рынка или на артельного счетовода, но это не помешало бы его воплощению,
если бы была необходимость, скажем, сотрудничать с Кармадоном, объявиться
сейчас на планете Сонная Моль молибденовым телом. Впрочем, там ли теперь
Кармадон? Коли б знать...
Впереди что-то блеснуло. "Ба, да это же лифт!" - сообразил Данилов.
В Девяти Слоях проживали и постоянные обитатели, каким не было нужды
иметь воплощения в иных цивилизациях. Многие из них были заняты и земными
проблемами. Они-то, местные жители, и Данилов когда-то был в их числе, и
придумывали здесь и нормы приличия, и стили поведения, и просто мелкие
привычки. Из Слоя в Слой демоны всех статей могли перемещаться любыми
способами. Однако последние лет сто пользовались исключительно лифтом. И
лифт-то был тихий, такой ездил когда-то в гостинице "Астора" в
какой-нибудь Филадельфии, ходил он погромыхивая и покачиваясь. Но было в
нем много шику. Всякие металлические накладки на кабине и приемных
камерах, чудесные зеркала, медные виньетки, лилии из голубого фарфора над
зеркалами, кисти с помпонами из золотых нитей. И оставалась при нем
несомненная солидность.
Проезжий самокатчик то ли уже успел воспользоваться лифтом, то ли
укатил дальше.
Данилов нажал кнопку вызова.
Кабина приехала быстро, она поднималась снизу. "В каком же я слое? -
опять подумал Данилов. - Ясно лишь, что не в первом..." Ни с того ни с
сего на память пришло одно из посещений Клавдии Петровны и катание в лифте
ее дома румяного пирата Ростовцева. А вдруг и в этом лифте Ростовцев
катается?
Пока Данилов вспоминал Ростовцева, кабина лифта проехала мимо.
Данилов в возмущении и по привычке стал давить на кнопку вызова, но ничего
не достиг. Какие-то личности были в кабине, но кто они, Данилов не успел
разглядеть. Да и всех ли он знал в Девяти Слоях? Что же это - кнопка
испортилась или он, Данилов, был заперт здесь? Данилов опять нажал на
кнопку. Вскоре он услышал звук спускавшейся кабины, невидимые тросы гудели
и поскрипывали. "Неужели и эта не остановится?" - испугался Данилов.
Остановилась. Данилов, не раздумывая, устремился в пустую кабину, будто
опаздывал куда-то.
Испытывать судьбу он не стал - вдруг путь наверх ему заказан! - и
нажал на нижнюю кнопку.
В Первый Слой он вышел не сразу. Опять заробел.
Он полагал, что пробудет здесь недолго. Если его отсюда выпустят. Но
Данилов думал, что выпустят. Теперь, по кнопкам лифта, он знал, что его
койка с платяным шкафом помещаются в Четвертом Слое Гостеприимства. Он -
гость. То есть хотя бы вызванный просто по делу. Впрочем, Данилов не
обольщался. Мало ли где могли его разместить...
Ни навстречу Данилову, ни мимо него никто не шел. Сам он не был
намерен тревожить чьи-либо тени и сущности. Печальная мгла стыла всюду.
Данилову было не по себе. Следовало уезжать. И уж никак нельзя ему было
идти к памятному месту. А Данилов не смог побороть искушения. И пошел. В
том месте до сих пор был завал булыжников, битого цветного стекла и
изломанных декоративных костей. Данилов разгреб завал, перламутровая
пленка по-прежнему была здесь ободрана, и сквозь открытый бесценный
хрусталь нижней сферы Данилов увидел Большого Синего Быка.
Синий Бык стоял смирно, тихо шевелил губами, вздрагивали его верхние
веки, однажды дернулось правое ухо, будто на него село насекомое. Большой
Синий Бык всегда держал на своей спине Девять Слоев и должен был их
держать вечно. Знать о нем полагалось, смотреть на него было запрещено.
Однако в юности Данилов из любопытства и озорства нарушал запреты
(повзрослев, узнал, что нарушение иных запретов поощряется). Но запрет на
Большого Быка был слишком серьезный. Именно своей серьезностью он и
подтолкнул Данилова к рискованной проказе. Данилов прослышал, что в
нескольких местах перламутровая пленка, покрывавшая изнутри нижнюю
хрустальную сферу, обшелушилась, и там сквозь хрусталь - видно. Данилов,
бедовая голова, проник в одно из тех мест, здесь не только облетела
перламутровая пленка, но и была в хрустале трещина, чуть ли не щель. Ее
даже не заделали, а просто завалили камнями, битым стеклом и декоративными
костями. Тогда Данилов и увидел Большого Синего Быка. Бык стоял на самом
деле великий, но Данилов по молодости лет был разочарован: "Ну, стоит, ну,
держит, ну и что?" Однако потом вспоминал о Быке с уважением. Теперь
Данилов чувствовал, что не одни лишь воспоминания о юношеской проказе
привели его сюда. И нечто другое... Щель до сих пор так и не заделали,
перламутровую пленку не подклеили. Оставили завал. Данилов стоял и смотрел
на Быка. На спине Быка под жесткой и свежей еще шерстью вздрогнули
мускулы, какое-то усилие почуял Данилов, возможно, спина животного
чесалась. "Бедняга!" - подумал Данилов. В завале он отыскал обломок кости
потоньше и подлиннее, сунул его в трещину, достал до спины Быка, почесал
ее. Веки животного поднялись, видимый Данилову глаз показался ему
благодарным, он просил: "Еще!" Данилов долго почесывал обломком кости
Быка. Наконец веко Большого Быка опустилось, и Данилов понял: "Хватит".
Данилов сдвинул камни, стекло и кости, пошел к лифту. По дороге подумал:
"А Кармадон-то? Неужели на Земле он хотел побыть синим быком именно из-за
этого. Большого, который держит на себе Девять Слоев? Как мне раньше не
пришло в голову! Но зачем Кармадону это?.. А зачем тебе твоя музыка..."

37

В лифте Данилов нажал кнопку Второго Слоя. Во Втором Слое
квартировали увечные воины.
Теперь Данилов был спокойнее и разглядел в кабине новинку -
кондиционер. В лифте никогда не было ни душно, ни холодно, а вот на тебе -
взяли и поставили.
И во Второй Слой Данилов вышел не без робости. Какая надобность была
здесь в нем? Виды во Втором Слое были живописные. Ароматы обтекали
Данилова изумительные. Сюда не проникали ни звуки, ни запахи из складских
помещений Первого Слоя, где содержались в мучениях или весельях уловленные
души. Здесь, в местах, отведенных обществу, происходило гуляние, как в
каком-нибудь Баден-Бадене. Всюду были выведенные линейкой или шнуром
боскетные городки, прелестные трельяжные беседки с розетками и гирляндами,
зеленые тоннели аллей берсо, фонтаны с золочеными драконами, их струи
рассыпались жемчугами. Меж ними и прогуливались отдыхающие. Когда-то -
особенно в пору, называемую на Земле средневековьем, - иные из них
выглядели страшилищами. Теперь на них - не на всех, конечно, и тут
встречались своего рода хиппачи, а то и просто неряхи, - приятно было
смотреть. То ли нравы облагораживались, то ли сильнее и устойчивее
действовали людские моды. К тому же теперь на службе уродами имело смысл
лишь пугать детей либо являться в страшных снах. Но во Втором Слое не было
нужды работать, а своих-то и на отдыхе - что пугать?
В безделье - вполне оправданном - в виноградных и миртовых зарослях,
под сенью струй, демоны бродили, летали, ползали, волочили ноги, играли в
кости и дверные ручки, перебивали обухом плеть, являлись приятелям духами,
курили ядовитые травы, гадали. В этой местности Второго Слоя отдыхали
демоны низших статей, в крайнем случае - средних. Были меж ними бойцы,
лицедеи и пройдохи, попали сюда, несомненно, и кровопийцы, и мародеры.
Данилов прошелся аллеями, побродил вдоль боскетов. Встретились ему
некоторые знакомые старички, притомившиеся на службе, в частности
лицейские преподаватели из младших групп. Встретились и демоны помоложе,
ставшие инвалидами в горячих хлопотах. Встретились и калеки умственного
труда. И просто лодыри, сбежавшие от деловых забот раньше срока. Данилов
вступал с ними в беседы, говорил о том о сем. О назначении ему времени "Ч"
здесь не знали. Но не тихие разговоры, не местные кущи занимали Данилова.
Ему хотелось узнать что-либо о Кармадоне. Или увидеть Синезуда.
С судьбой Кармадона Данилов отчасти связывал теперь свою судьбу.
Демон-стрелок Синезуд мог рассказать ему о несчастном домовом Беке
Леоновиче. Он, Данилов, вверг Бека Леоновича в пучину (или в черную
дыру?), и надо было узнать, есть ли шансы (и в нынешней ситуации)
возвратить Бека Леоновича в Останкино. Но Синезуда Данилов не встретил.
Эти ветераны, хоть и были вольные птицы, квартировали в каморках
(правда, довольно просторных). Аса со спецзаданием искать среди них было
бы бессмысленно. (Да и зачем искать-то? Данилов, увидев Кармадона, все
равно бы не подошел к нему. Но вот искал.) И Данилов отправился дальше,
туда, где позволялось селиться личностям значительным. Но теперь уже
отдыхающим. Или поверженным. Или разочарованным. Или обессиленным
познаньем. Эти отдыхающие имели просторы, свои пастбища и замки, горные
хребты и водопады, свои коралловые острова, вулканы, долины гейзеров.
Разочарованные просто скучали, как Манфред, на базальтовых плато, куда с
трудом поднимались угрюмые горные козлы. Или в сырых пещерах, где глухо
капало со сталактитов. Уставшие ветераны и калеки, вспоминая молодые годы,
иногда устраивали в своих усадьбах землетрясения, холерные эпидемии,
взрывы пороховых погребов. Порой заходили к соседям сыграть в лото или
выпить арабского вина. Некоторые просто дремали, в бочках или стеклянных
сосудах. Места и тут были живописные. Данилов, не вторгаясь ни в чьи