Страница:
— Не знаю, что и сказать. Шутят. Резвятся. Бумага есть. Краски есть. Некуда девать.
— Странно, — пробормотал Дударев. — И главное — товарищу…
— Ни у кого более не видел, — сказал Шеврикука.
— Что вы слыхали про Отродья?
— Так. Останкинская болтовня.
— Вы сталкивались с ними?
— Нет. Их нет.
— Они есть, — убежденно сказал Дударев.
— Если номер телефона проступит, вы позвоните?
— Нет, — покачал головой Дударев.
— И правильно. Это какие-нибудь богатые шутники озоруют.
— Не уверен, — сказал Дударев. — Но мы и сами с усами. Где же этот стервец Крейсер Грозный? Так вы, Игорь Константинович, если что узнаете про тень Фруктова, дайте знать.
— Теперь вы прямо как Отродье Б. Ш.! Что вы носитесь со всякими этими привидениями, с чепухой этой, досадно даже! — опять не выдержал Шеврикука.
— Вам-то что досадовать! Вот скоро получим дом, надеюсь, без насморков и чиханий, и для вас там будет пол. А увидите Грозного, передайте ему все, что я о нем думаю.
И сиреневый «Запорожец» малого предприятия укатил.
— У меня у самого дела! — бросил ему вдогонку Шеврикука.
23
24
— Странно, — пробормотал Дударев. — И главное — товарищу…
— Ни у кого более не видел, — сказал Шеврикука.
— Что вы слыхали про Отродья?
— Так. Останкинская болтовня.
— Вы сталкивались с ними?
— Нет. Их нет.
— Они есть, — убежденно сказал Дударев.
— Если номер телефона проступит, вы позвоните?
— Нет, — покачал головой Дударев.
— И правильно. Это какие-нибудь богатые шутники озоруют.
— Не уверен, — сказал Дударев. — Но мы и сами с усами. Где же этот стервец Крейсер Грозный? Так вы, Игорь Константинович, если что узнаете про тень Фруктова, дайте знать.
— Теперь вы прямо как Отродье Б. Ш.! Что вы носитесь со всякими этими привидениями, с чепухой этой, досадно даже! — опять не выдержал Шеврикука.
— Вам-то что досадовать! Вот скоро получим дом, надеюсь, без насморков и чиханий, и для вас там будет пол. А увидите Грозного, передайте ему все, что я о нем думаю.
И сиреневый «Запорожец» малого предприятия укатил.
— У меня у самого дела! — бросил ему вдогонку Шеврикука.
23
Впрочем, Шеврикука полагал, что направляется на лыжную базу так, на всякий случай, без особого дела. Вроде бы нет у него никакого интереса, никакой комиссии. День стоял жаркий, два облака нехотя волоклись из Астрахани в Норильск, над Останкином зависли, возможно, размышляя, возможно, любопытствуя. Степенно (наконец-то по-московски степенно!) Шеврикука по асфальтовой тропинке проследовал от главного входа в направлении стадиона и лыжной базы и вдруг стал ощущать, что под ногами у него гудит. И не только гудит, но и нечто содрогается. В этом юго-западном углу парка, расположенного ближе к строениям Кашенкина луга, редко прогуливались, здесь спешили деловые жители, укорачивая парком свою дорогу, и сейчас несколько таких озабоченных прохожих попались навстречу Шеврикуке. Под ноги себе они не смотрели, не останавливались и ничему не удивлялись. И уж тем более не спрашивали Шеврикуку: «Что это? Вы ничего не чувствуете?» Он чувствовал. Они не чувствовали.
А может быть, и они чувствовали, но в суете жизни не придавали никакого значения всяким гулам и содроганиям. Да мало ли что у нас в Москве нарыто под землей. Мало ли что может там гудеть и содрогаться.
А Шеврикука чем ближе подходил к лыжной базе, тем нервнее ощущал подземные гулы и волнения. Под ним, похоже, не только содрогалось, но и бурлило. Однако асфальт нигде не коробился, не разрывался трещинами, ни одна травинка не вздрагивала, листья тополей, дубов и лип были спокойны, серый кот и тот, лапы раскинув, безунывно спал на скамейке. А в тектоническую предусмотрительность котов Шеврикука верил.
«Что же это?» — растерялся Шеврикука и метрах в пятидесяти от лыжной базы встал. Не предупреждение ли ему? Глупости. Этак выйдет, что в сердцевине всего находится он. Кому он нужен! Гулы и судороги происходили в недрах летнего проживания привидений и призраков. Иное дело, следовало ли ему именно теперь лезть в бурливый котел? Вспомнил он и о том, как недавно нечто давящее и смрадное забирало его в недра Ужаса (то есть он и не забывал об этом, но сейчас физически вспомнил, как его захватывало Чудовище). Ко всему прочему, умельцы воздействовать на его сознание могли находиться и здесь, на днях на Покровке они уже оказывались вблизи привидений, Благоразумие требовало; уймись, охлади себя и уйди. Или резче: поворачивай оглобли. Но гордость и любопытство возбуждали в Шеврикуке отвагу.
Шеврикука тихонько, теперь уже оглядываясь по сторонам, подобрался к северному боку лыжной базы, отодвинул доску, освобожденную им три года назад от гвоздей, и проскользнул в знакомую щель. Избегать взаимоуважающего соблюдателя Горю Бойса он не был сегодня намерен и сразу дал о себе знать. Я здесь, ваш посетитель, учиняйте расспросы. Однако легкопроходимый боевой стол соблюдателя, прежде всегда поспевавший куда надо, где-то застрял и не надвинулся грозно на Шеврикуку табельным охотником, а еле наполз, погромыхивая в раздражении ящиками тумбочек. Горя Бойс, в валенках, в ватных штанах на подтяжках, тощий, но пухлощекий, был взъерошен, взбудоражен, Шеврикука его не рассердил и не обрадовал. Из кармана расстегнутого френча Гори Бойса торчали фанерные очки, к битью мух они сегодня не принуждались, да и мухи нигде вокруг не парили и не присаживались.
— В Апартаменты? — спросил Горя Бойс. — Или куда еще решили последовать? Или ко мне?
— В Апартаменты, — сказал Шеврикука. — В номер триста двадцать четвертый.
Стол взаимоуважающего соблюдателя начал подпрыгивать, гремел ящиками, звенел шпорами. Горя Бойс, бранясь, принялся удерживать канцелярскую лампу, а она рвалась в выси, Шеврикуку шатало.
— Что это у вас? — спросил Шеврикука.
— Где? Что? — Горя Бойс вцепился в лампу, а она носила его над столом.
— Что это трясется под вами? Что бурлит? Содрогание затихло. Шеврикука выпрямился. Горя Бойс с лампой рухнул на стол.
— Это не под нами… — пробормотал Горя Бойс. — Это в нас… Переполох!.. Большой переполох!
— Из-за них! Из-за этих! — выскользнула из темноты бабка Староханова, взаимоуважающий следитель, она же Лыжная Мазь, она же Смазь. — И из-за этих тоже! Которые в Апартаментах! Которые в нумере триста двадцать четвертом! Теперь покоя не будет! Ты Шеврикуку к ним не пускай, он их еще больше всполошит!
— А может, и порешит, — предположил Горя Бойс.
— А может, и порешит — захихикала бабка Староханова. — А может, и порешит! Порешит и порешит!
— Горя, давай от триста двадцать четвертого, — сказал Шеврикука.
Шеврикука полагал, что Горя Бойс начнет опять для порядка куражиться, требовать объяснений, почему он явился в неотведенный час и нет ли при нем зараз, лиха и напастей, но нет, соблюдатель протянул Шеврикуке сушеную воронью лапу с алюминиевым ромбом и произнес привычное: — Веди прохладную беседу. Не озорничай. Не шали. Горя бойся!
Следитель Староханова заскользила за Шеврикукой. На этот раз он не отогнал бабку, надеясь услышать от нее злободневные известия. Но Староханова сопела и сморкалась, не вступая в разговор, возможно, лишь наблюдала по должности за путешествием гостя, не натворит ли чего.
— И давно здесь так содрогается и бурлит? — спросил Шеврикука.
— Третий день, — охотно ответила Лыжная Мазь. — Третьего дня поутру тихо так зашелестело, зашевелилось, а потом пошло. И завыло. И закряхтело. И заколобродило.
Бабка вдруг и сама завыла, захныкала.
— Зависть-то до чего доводит! Это что же будет-то! Так мы и до Оранжереи не доживем! Шеврикука! Сыночек миленький! Убереги нас! Пореши ты этих бесстыжих красавиц!
— Что ты, бабка, несешь! — сказал Шеврикука. — Кто я такой? А здесь я и ничего не могу. Здесь я гость и обязан вести прохладные беседы. И в чем виноваты красавицы?
— Цепи рвут! — остановилась следитель Староханова. — О! Слышишь! Цепи грызут! Стучат зубилами! С цепей сорваться хотят! А во снах пребывали смирно. С этих, с этих, апартаментских, все началось! Кабы не вышло роение улья. Сами себя изгрызут, искусают, изжалят!
В подземном гудении слышались звуки разнородные и даже разномузыкальные, среди прочих — и металлические, но выделить из них звяканье или скрежет цепей, удары зубила Шеврикука не мог. Многое здесь знать, видеть или различать ему было не дано. А иное знание вышло бы и погибельным.
— Не хочешь порешить — не ходи! — донеслось до него сзади. Слова Лыжной Мази были сухие, злые: — Сам сгоришь с ними!
— С кем — с ними? — обернулся Шеврикука.
— С нею! С нею!
— Проваливай, бабка! И лучше ходи с насморком, чихай и втирай в ноздри лапландскую мазь, осьмой нумер! Дольше протянешь!
Следитель Староханова, на этот раз не хныча, не юродствуя, не лебезя, не совершая перелетов через плошки с горящим спиртом, сдержанно поклонилась Шеврикуке и шагнула в черноту.
А Шеврикука стоял уже в Апартаментах. Опять трясло и содрогалось. Не дожидаясь явления Чудовища (но было ли оно?), Шеврикука быстро повесил на гвоздь, вбитый в воздух, сушеную воронью лапу с алюминиевым ромбом и номером «324» и, к удивлению своему, сразу же услышал, пусть и не слишком приветливое:
— Входите!
Вошел.
Вблизи Гликерии снова находилась Невзора-Дуняша. Она же Прилепа. Она же Копоть. Голова ее была при теле.
— Наш бывший обожатель явился! — свидетельствовала Дуняша, поднося ко рту сочную плоть астраханской груши. — Я вам обещала, Гликерия Андреевна? Но вы и сами знали. При своей любознательности он мог ринуться сюда и раньше.
— А прежде, недели три назад или даже месяц назад, — Гликерия обращалась к Дуняше, но взглядывала и на Шеврикуку, — он полагал, что посетил нас в последний раз. Ну в предпоследний… Мог забежать еще по одному делу… мелкому, частному. И вот он опять перед нами. Его стоило бы гнать сразу. Но пусть немного посидит. Если, конечно, пожелает. Теперь, при новых обстоятельствах, он, пожалуй, будет нам полезен.
— Он может оказаться вам полезен, — уточнил Шеврикука.
— Не суть важно, — сказала Гликерия. — Садись, Шеврикука.
Шеврикука сел.
Невзора-Дуняша, с грушей в руке, со смаком слизывая сок южного плода с пальцев, с ладони и с самой груши, отправилась к Гликерии и стала что-то доверительно шептать ей, посетителя при этом явно не имея в виду. У Шеврикуки было время оглядеть Гликерию с Дуняшей и уголок Апартамента № 324, в который его сегодня допустили. В прошлый раз Гликерия принимала его в будуаре, Невзора-Дуняша перед завтраком убирала тогда ее голову. Нынче Гликерия, надо полагать, уже позавтракала и теперь сидела на вращающемся стуле у фортепьяно и музицировала. А стало быть, Шеврикуке дозволили войти в гостиную. Сам Шеврикука утопал в мягком кресле, обтянутом светлым штофом. Впрочем, помещение, где находились он и две дамы, было лишь частью гостиной. Если бы возникла нужда, если бы званые гости потекли, отужинав или отобедав, из столовой сюда для приятных и умных бесед, домашнего концерта, чтения стихов из альбома, игры в бридж и прочих удовольствий салона с кофием и ликерами, то сразу бы гостиная возобновилась целиком, со всеми углами, со всеми окнами и со всей мебелью. Но теперь такой нужды не было, и Шеврикука видел перед собой две стены, не в полную их длину, фортепьяно, четыре кресла, канапе и два столика. Тесно, впрочем, не было. Содрогания и гулы не прекращались, но происходили они будто бы не в Останкине, а в Крылатском. Апартаментам было предписано соблюдение тишины, спокойствия и комфорта. Возможность лишних и посторонних звуков и колебаний предусматривалась, а потому были приготовлены средства охранительного противодействия. На первый взгляд две дамы (барышни, сударыни, донны, синьоры, мадемуазели или — хозяйка салона и ее камеристка, госпожа и служанка, Шеврикука в мыслях и вслух мог называть их как угодно) были одеты несколько легкомысленно для салона и, уж конечно, для музыкальных занятий, даже если на подставке были разложены сейчас ноты «Балета невылупившихся птенцов». Но их оправдывало нынешнее лето. Москвичей не раздражали шорты. И Гликерия сидела у фортепьяно в шортах, в синей блузке с тонкими бретельками, открывающей плечи, и босая. Невзора-Дуняша была в белой майке, теперь — с ниагарским водопадом меж грудей и в коротких пестрых брючках-леггенсах, в Москве называемых лосинами. Крупные ступни свои она пожалела и надела кроссовки. Опять же по причине жары, как и многие их землячки, Гликерия и Дуняша были теперь бронзовотелы и вполне соответствовали мнению иностранных наблюдателей о цветущем виде московских привидений. И не Шеврикуке было дело судить, уместны или не уместны в гостиной вблизи фортепьяно и «Балета невылупившихся птенцов» шорты, леггенсы и топ-блузки. Но у тех, кто был в соседних Апартаментах, кто был в номерах других сотен и уж тем более у тех, из-за чьих усилий, мук и страстей в Доме Привидений гудело и содрогалось, они могли вызвать раздражение, а то и злобу. Не исключено, что Гликерия, а за ней и Дуняша, прикидывая поутру, во что одеться, имели в виду это раздражение и злобу. Переполох шел третий день. Им же, мол, на все наплевать. А Шеврикука чувствовал: Гликерия с Дуняшей — в воодушевлении, готовы к подвигам, но и нервничают.
— Поводом к появлению у нас, Шеврикука, вы могли держать интерес к судьбе двух вещиц, — Гликерия ударила пальцем по клавише.
— Ну хотя бы, — сказал Шеврикука.
— Можете не беспокоиться. Они не утеряны и в хорошем виде.
И Гликерия соизволила повернуться лицом к Шеврикуке, подняла левую руку, на пальце ее Шеврикука увидел перстень, уже предъявленный публике в нижних палатах дома Тутомлиных и золотым ударом чуть было не сжегший там паутинью нить, державшую Шеврикуку. Монету Пэрста-Капсулы вправили в перстень. А фибулу?
— А вторая вещица с лошадиной мордой, — сообщила Гликерия, — подошла к поясу. Через день приходится надевать костюм для верховой езды.
— Этот перстень — и шорты? — все же не удержался Шеврикука.
Он чуть было не развил свои сомнения: сочетается ли свежее изделие ювелиров со спортивной одеждой, чуть было не поинтересовался, нужда или блажь заставила Гликерию гулять под сводами с веером в руке. Но мысль о суверенности причуд и прихотей Гликерии остановила его. Он разглядел левую бровь Гликерии. Она была рассечена и совсем еще не зажила. И ведь на Покровке текла по щеке Гликерии кровь. Конечно, ко скольким странностям приходилось привыкать. И все же, и все же… На плечах, руках, лицах Дуняши и Гликерии Шеврикука видел следы противостояния на Покровке, для других уже исчезнувшие, они его не трогали, а вот рассеченная бровь озадачивала… Ну ладно. Вглядываться в лицо Гликерии Шеврикука себе запретил, полагая, что на это есть причины. Серые глаза Гликерии были надменно-враждебные, и это Шеврикуку устраивало. При этом он, Шеврикука, был перед ней и его перед ней не было. В глазах Гликерии появилось знакомое Шеврикуке свечение, обещавшее игру молний, движение вихрей, ухарскую езду по вертикальной стене. Гликерия нечто обдумывала. Она, видимо, пришла к решению, а теперь в голове ее возникали подробности затеи с мелкими распутьями, выбрать единственную линию она, наверное, по обыкновению, сразу не могла, готова была нестись по всем тропам, и если он, Шеврикука, признавался сейчас Гликерией реальностью, то только для того, чтобы эту реальность с пользой поместить в свою затею. «Ага, а этот пригодится мне для…» «Пригожусь, как же, пригожусь, — думал Шеврикука. — Но и вы мне пригодитесь…» — По-моему, вы рискуете, — сказал Шеврикука, имея в виду перстень и улучшенный пояс для верховой езды. — Вам не кажется?
— А вам досадно? — спросила Гликерия. — Или боязно, за себя, естественно? Или вам жалко?
— Мне не боязно и не жалко, — сказал Шеврикука. — И риск я держал в соображении совсем иной.
— Я поняла, — сказала Гликерия. — Кстати, если вам нужны ваши вещицы, то пожалуйста…
— Нет, пока они мне не нужны, — сказал Шеврикука. — Может быть, и вовсе не понадобятся. Может быть, они и никому не понадобятся. В том числе и вам.
— Вот как?
— Не исключено, — сказал Шеврикука.
Невзора-Дуняша взяла новую грушу.
— Он у нас будет проводником, Гликерия Андреевна, — объяснила Дуняша. — Из него выйдет проводник.
— Дуняша, я не просила тебя… — нахмурилась Гликерия.
— Гликерия Андреевна, он ведь долго будет церемониться и делать вид, что ни о чем не знает, — сказала Дуняша. — А я уверена, что такой любознательный и проныра не мог не быть на Покровке.
— Проныра? — спросил Шеврикука. — Или пройдоха?
— И проныра! И пройдоха! Ведь был там?
— Ну был.
— Вот! — обрадовалась Дуняша. — И не слушайте его объяснений, отчего он вздумал туда проникнуть. Он наврет. И Совокупеева его замечательная там геройствовала!
— Это плодотворная мысль — связать меня с Совокупеевой, — попытался улыбнуться Шеврикука, но улыбка его вышла сердитой. — Помнится мне, эта замечательная Совокупеева происходит из квартиры на Знаменке, где шляется по ночам Дама-привидение с отрезанной башкой!
— Да! Шляется! Ну и что! — возмутилась Дуняша. — А Совокупеевой или ее подельщикам, проживающим в Землескребе, дом на Покровке мог показать ты.
— Ага, — согласился Шеврикука. — Я их готовил, я с ними и репетировал. А не разумнее ли предположить, что это красавица Дуняша пригласила с неизвестными мне целями на Покровку свою квартирную приятельницу? Кстати, почему бы не привести туда отставную прокуроршу с ее семнадцатью кошками?
— И с двумя котами! — бросила Дуняша.
— И с котами! В штанах. Эффекту вышло бы больше. Богатые гости стонали бы! Хотя японцу понравилась Александрин. Более других привидений. А у японца есть вкус.
— Александрин — самозванка! — воскликнула гневно Дуняша. — А японец твой дурак!
— Прекратите перебранку, — тихо и твердо сказала Гликерия. — Стыдно и бессмысленно.
— Я молчу. Молчу, Гликерия Андреевна, — сейчас же капитулировала Невзора-Дуняша и лукавыми глазами пообещала стать паинькой. — А ты, Шеврикука, не ехидничай и не задирайся.
— Из всего разговора, — сказал Шеврикука, — я могу вывести следующее: Совокупеева действительно для вас самозванка, в сговоре с ней вы не были. Теперь ваше положение представляется вам выгодным, вы его собираетесь укрепить и использовать для… Умолчим для чего… Зачем-то вам показалось необходимым, в частности, товарищество с Совокупеевой, но не вышло, дружбы не получилось. И решено для ваших выгод сделать меня проводником.
— Мы вас не звали, — сказала Гликерия. — Вы пришли сами.
— Не звали, — согласился Шеврикука. — Но имели в виду.
— Ох, Шеврикука, то, что ты фантазер, известно всем. А ты еще и много о себе понимаешь! Тоже мне проводник! Иван Сусанин! Дерсу Узала!
— Дуняша! Прекрати! — возмутилась Гликерия. — И вытри сок на подбородке. Как ребенок! Но в том, что вы, Шеврикука, преувеличиваете свое значение, она права. Да, я о вас помнила, но из этого не следует, будто я решилась попросить вас об одолжении.
— Это так, — сказал Шеврикука. — Вы и никого не попросите о каком-либо одолжении. Но вот я появился, и некая боковая мысль обо мне, как о подсобном средстве, вроде весла, или половой щетки, или уздечки, у вас, несомненно, промелькнула.
— Промелькнула, — кивнула Гликерия. — Но теперь улетела. И видимо, навсегда.
— Другая щетка найдется, — успокоил ее Шеврикука.
— Найдется, — сухо подтвердила Гликерия. — Но это уже будет и не щетка, и не весло, и не уздечка.
— Хорошо бы не веер, — не удержался Шеврикука. — Недавно явление веера вызвало у меня мысли о провинциализме и зряшном желании выглядеть богатой.
— Вас дурно воспитывали, — сказала Гликерия.
Губы Гликерии сжались. Она рассердилась, резко крутанув стул, вернулась к клавишам фортепьяно, и не вылупившиеся птенцы стали дергаться, биться в камерах несокрушимой скорлупы. Шеврикуку должны были бы выгнать, но его не гнали. Ему бы встать и уйти, но он не вставал. «Веер, веер! — пришло в голову Шеврикуке. — А сам повязывал бархатный бант!» — Этак вы пальцы повредите, — сказал Шеврикука. — Или лак с ногтей сковырнете. Вам бы сейчас что-нибудь нежное… тиходостигаемое… Шопен… Дебюсси…
— Шопен! Дебюсси! — Гликерия была само презрение. — Вы, Шеврикука, — музыковед?
Кресло Шеврикуки тут же подскочило, листы нот посыпались на пол, зазвенело стекло не выявленной по ненадобности гостиной люстры, ойкнула Дуняша и поглядела вниз: не расползлась ли у ее ног трещина. Но трясти перестало. Однако гулы и содрогания, пусть вдали и в глубине, продолжались.
— От всего этого внутри что-нибудь лопнет или оборвется, — сказала Дуняша.
— А еще хуже — возьмут и отменят маскарад в Оранжерее!
— Маскарад? — удивился Шеврикука. — Это когда еще выпадет снег и когда откроют елочные базары! Да и не было случая, чтобы отменяли маскарады.
— Знал бы ты, что у нас тут кошеварится! — всплеснула руками Дуняша.
— Слышал, — сказал Шеврикука. — Переполох. Пожар в бане. Роение умов. Рвутся с цепей. Ожили и полезли из каждой щели. И будто бы началось с красавиц из Апартаментов. Кто ожил и кто полез? И при чем красавицы?
— Не по поводу ли переполоха вас и привела к нам ваша любознательность? — поинтересовалась Гликерия.
— Что ж, и линии спины у вас, Гликерия Андреевна, по-прежнему изящны и прямы, — заметил Шеврикука, — и сидите вы хорошо, а шея и затылок ваши радуют глаз.
Но и теперь Гликерия не соизволила повернуться к Шеврикуке.
— Да, и по поводу переполоха, — сказал Шеврикука. — Но узнал я о нем полчаса назад. Вам-то, по-моему, надо лишь радоваться. Я возрадовался. Вот, думаю, пойдет потеха!
— У вас своя потеха, у нас — своя, — жестко сказала Гликерия и опустила пальцы на клавиши. И возникла музыка уже неспешная, и будто бы холодная вода струилась по камням, и лишь изредка пугливые рыбины взблескивали в ней, и тихо вздрагивали вверху листья темно-мрачных деревьев.
— Для него потеха! Для него все потеха! — Громкая, возбужденная Дуняша надвигалась на Шеврикуку, и он был уже готов к тому, что эта сумасбродная барышня влепит ему сейчас затрещину, или вцепится в него когтями, или произведет какую-либо еще экзекуцию, Дуняшина ладонь захватила ухо Шеврикуки, но ухо не оторвала, лишь потрепала наставительно, а Шеврикука получил сигнал: «Помолчи! Не приставай к Гликерии. Не раздражай ее! Пусть себе играет…» В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов, должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку Шеврикуки, разместила на подлокотнике кресла. Ступни ее были чистые, опрятные, недавно отпаренные. Доверие оказывалось Шеврикуке, с возможным разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась астраханская груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло так, что Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это шушуканье и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем более ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего позволяют откровенничать (Дуняша — себе, а госпожа у фортепьяно — Дуняше). Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и какую поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались.
А может быть, и они чувствовали, но в суете жизни не придавали никакого значения всяким гулам и содроганиям. Да мало ли что у нас в Москве нарыто под землей. Мало ли что может там гудеть и содрогаться.
А Шеврикука чем ближе подходил к лыжной базе, тем нервнее ощущал подземные гулы и волнения. Под ним, похоже, не только содрогалось, но и бурлило. Однако асфальт нигде не коробился, не разрывался трещинами, ни одна травинка не вздрагивала, листья тополей, дубов и лип были спокойны, серый кот и тот, лапы раскинув, безунывно спал на скамейке. А в тектоническую предусмотрительность котов Шеврикука верил.
«Что же это?» — растерялся Шеврикука и метрах в пятидесяти от лыжной базы встал. Не предупреждение ли ему? Глупости. Этак выйдет, что в сердцевине всего находится он. Кому он нужен! Гулы и судороги происходили в недрах летнего проживания привидений и призраков. Иное дело, следовало ли ему именно теперь лезть в бурливый котел? Вспомнил он и о том, как недавно нечто давящее и смрадное забирало его в недра Ужаса (то есть он и не забывал об этом, но сейчас физически вспомнил, как его захватывало Чудовище). Ко всему прочему, умельцы воздействовать на его сознание могли находиться и здесь, на днях на Покровке они уже оказывались вблизи привидений, Благоразумие требовало; уймись, охлади себя и уйди. Или резче: поворачивай оглобли. Но гордость и любопытство возбуждали в Шеврикуке отвагу.
Шеврикука тихонько, теперь уже оглядываясь по сторонам, подобрался к северному боку лыжной базы, отодвинул доску, освобожденную им три года назад от гвоздей, и проскользнул в знакомую щель. Избегать взаимоуважающего соблюдателя Горю Бойса он не был сегодня намерен и сразу дал о себе знать. Я здесь, ваш посетитель, учиняйте расспросы. Однако легкопроходимый боевой стол соблюдателя, прежде всегда поспевавший куда надо, где-то застрял и не надвинулся грозно на Шеврикуку табельным охотником, а еле наполз, погромыхивая в раздражении ящиками тумбочек. Горя Бойс, в валенках, в ватных штанах на подтяжках, тощий, но пухлощекий, был взъерошен, взбудоражен, Шеврикука его не рассердил и не обрадовал. Из кармана расстегнутого френча Гори Бойса торчали фанерные очки, к битью мух они сегодня не принуждались, да и мухи нигде вокруг не парили и не присаживались.
— В Апартаменты? — спросил Горя Бойс. — Или куда еще решили последовать? Или ко мне?
— В Апартаменты, — сказал Шеврикука. — В номер триста двадцать четвертый.
Стол взаимоуважающего соблюдателя начал подпрыгивать, гремел ящиками, звенел шпорами. Горя Бойс, бранясь, принялся удерживать канцелярскую лампу, а она рвалась в выси, Шеврикуку шатало.
— Что это у вас? — спросил Шеврикука.
— Где? Что? — Горя Бойс вцепился в лампу, а она носила его над столом.
— Что это трясется под вами? Что бурлит? Содрогание затихло. Шеврикука выпрямился. Горя Бойс с лампой рухнул на стол.
— Это не под нами… — пробормотал Горя Бойс. — Это в нас… Переполох!.. Большой переполох!
— Из-за них! Из-за этих! — выскользнула из темноты бабка Староханова, взаимоуважающий следитель, она же Лыжная Мазь, она же Смазь. — И из-за этих тоже! Которые в Апартаментах! Которые в нумере триста двадцать четвертом! Теперь покоя не будет! Ты Шеврикуку к ним не пускай, он их еще больше всполошит!
— А может, и порешит, — предположил Горя Бойс.
— А может, и порешит — захихикала бабка Староханова. — А может, и порешит! Порешит и порешит!
— Горя, давай от триста двадцать четвертого, — сказал Шеврикука.
Шеврикука полагал, что Горя Бойс начнет опять для порядка куражиться, требовать объяснений, почему он явился в неотведенный час и нет ли при нем зараз, лиха и напастей, но нет, соблюдатель протянул Шеврикуке сушеную воронью лапу с алюминиевым ромбом и произнес привычное: — Веди прохладную беседу. Не озорничай. Не шали. Горя бойся!
Следитель Староханова заскользила за Шеврикукой. На этот раз он не отогнал бабку, надеясь услышать от нее злободневные известия. Но Староханова сопела и сморкалась, не вступая в разговор, возможно, лишь наблюдала по должности за путешествием гостя, не натворит ли чего.
— И давно здесь так содрогается и бурлит? — спросил Шеврикука.
— Третий день, — охотно ответила Лыжная Мазь. — Третьего дня поутру тихо так зашелестело, зашевелилось, а потом пошло. И завыло. И закряхтело. И заколобродило.
Бабка вдруг и сама завыла, захныкала.
— Зависть-то до чего доводит! Это что же будет-то! Так мы и до Оранжереи не доживем! Шеврикука! Сыночек миленький! Убереги нас! Пореши ты этих бесстыжих красавиц!
— Что ты, бабка, несешь! — сказал Шеврикука. — Кто я такой? А здесь я и ничего не могу. Здесь я гость и обязан вести прохладные беседы. И в чем виноваты красавицы?
— Цепи рвут! — остановилась следитель Староханова. — О! Слышишь! Цепи грызут! Стучат зубилами! С цепей сорваться хотят! А во снах пребывали смирно. С этих, с этих, апартаментских, все началось! Кабы не вышло роение улья. Сами себя изгрызут, искусают, изжалят!
В подземном гудении слышались звуки разнородные и даже разномузыкальные, среди прочих — и металлические, но выделить из них звяканье или скрежет цепей, удары зубила Шеврикука не мог. Многое здесь знать, видеть или различать ему было не дано. А иное знание вышло бы и погибельным.
— Не хочешь порешить — не ходи! — донеслось до него сзади. Слова Лыжной Мази были сухие, злые: — Сам сгоришь с ними!
— С кем — с ними? — обернулся Шеврикука.
— С нею! С нею!
— Проваливай, бабка! И лучше ходи с насморком, чихай и втирай в ноздри лапландскую мазь, осьмой нумер! Дольше протянешь!
Следитель Староханова, на этот раз не хныча, не юродствуя, не лебезя, не совершая перелетов через плошки с горящим спиртом, сдержанно поклонилась Шеврикуке и шагнула в черноту.
А Шеврикука стоял уже в Апартаментах. Опять трясло и содрогалось. Не дожидаясь явления Чудовища (но было ли оно?), Шеврикука быстро повесил на гвоздь, вбитый в воздух, сушеную воронью лапу с алюминиевым ромбом и номером «324» и, к удивлению своему, сразу же услышал, пусть и не слишком приветливое:
— Входите!
Вошел.
Вблизи Гликерии снова находилась Невзора-Дуняша. Она же Прилепа. Она же Копоть. Голова ее была при теле.
— Наш бывший обожатель явился! — свидетельствовала Дуняша, поднося ко рту сочную плоть астраханской груши. — Я вам обещала, Гликерия Андреевна? Но вы и сами знали. При своей любознательности он мог ринуться сюда и раньше.
— А прежде, недели три назад или даже месяц назад, — Гликерия обращалась к Дуняше, но взглядывала и на Шеврикуку, — он полагал, что посетил нас в последний раз. Ну в предпоследний… Мог забежать еще по одному делу… мелкому, частному. И вот он опять перед нами. Его стоило бы гнать сразу. Но пусть немного посидит. Если, конечно, пожелает. Теперь, при новых обстоятельствах, он, пожалуй, будет нам полезен.
— Он может оказаться вам полезен, — уточнил Шеврикука.
— Не суть важно, — сказала Гликерия. — Садись, Шеврикука.
Шеврикука сел.
Невзора-Дуняша, с грушей в руке, со смаком слизывая сок южного плода с пальцев, с ладони и с самой груши, отправилась к Гликерии и стала что-то доверительно шептать ей, посетителя при этом явно не имея в виду. У Шеврикуки было время оглядеть Гликерию с Дуняшей и уголок Апартамента № 324, в который его сегодня допустили. В прошлый раз Гликерия принимала его в будуаре, Невзора-Дуняша перед завтраком убирала тогда ее голову. Нынче Гликерия, надо полагать, уже позавтракала и теперь сидела на вращающемся стуле у фортепьяно и музицировала. А стало быть, Шеврикуке дозволили войти в гостиную. Сам Шеврикука утопал в мягком кресле, обтянутом светлым штофом. Впрочем, помещение, где находились он и две дамы, было лишь частью гостиной. Если бы возникла нужда, если бы званые гости потекли, отужинав или отобедав, из столовой сюда для приятных и умных бесед, домашнего концерта, чтения стихов из альбома, игры в бридж и прочих удовольствий салона с кофием и ликерами, то сразу бы гостиная возобновилась целиком, со всеми углами, со всеми окнами и со всей мебелью. Но теперь такой нужды не было, и Шеврикука видел перед собой две стены, не в полную их длину, фортепьяно, четыре кресла, канапе и два столика. Тесно, впрочем, не было. Содрогания и гулы не прекращались, но происходили они будто бы не в Останкине, а в Крылатском. Апартаментам было предписано соблюдение тишины, спокойствия и комфорта. Возможность лишних и посторонних звуков и колебаний предусматривалась, а потому были приготовлены средства охранительного противодействия. На первый взгляд две дамы (барышни, сударыни, донны, синьоры, мадемуазели или — хозяйка салона и ее камеристка, госпожа и служанка, Шеврикука в мыслях и вслух мог называть их как угодно) были одеты несколько легкомысленно для салона и, уж конечно, для музыкальных занятий, даже если на подставке были разложены сейчас ноты «Балета невылупившихся птенцов». Но их оправдывало нынешнее лето. Москвичей не раздражали шорты. И Гликерия сидела у фортепьяно в шортах, в синей блузке с тонкими бретельками, открывающей плечи, и босая. Невзора-Дуняша была в белой майке, теперь — с ниагарским водопадом меж грудей и в коротких пестрых брючках-леггенсах, в Москве называемых лосинами. Крупные ступни свои она пожалела и надела кроссовки. Опять же по причине жары, как и многие их землячки, Гликерия и Дуняша были теперь бронзовотелы и вполне соответствовали мнению иностранных наблюдателей о цветущем виде московских привидений. И не Шеврикуке было дело судить, уместны или не уместны в гостиной вблизи фортепьяно и «Балета невылупившихся птенцов» шорты, леггенсы и топ-блузки. Но у тех, кто был в соседних Апартаментах, кто был в номерах других сотен и уж тем более у тех, из-за чьих усилий, мук и страстей в Доме Привидений гудело и содрогалось, они могли вызвать раздражение, а то и злобу. Не исключено, что Гликерия, а за ней и Дуняша, прикидывая поутру, во что одеться, имели в виду это раздражение и злобу. Переполох шел третий день. Им же, мол, на все наплевать. А Шеврикука чувствовал: Гликерия с Дуняшей — в воодушевлении, готовы к подвигам, но и нервничают.
— Поводом к появлению у нас, Шеврикука, вы могли держать интерес к судьбе двух вещиц, — Гликерия ударила пальцем по клавише.
— Ну хотя бы, — сказал Шеврикука.
— Можете не беспокоиться. Они не утеряны и в хорошем виде.
И Гликерия соизволила повернуться лицом к Шеврикуке, подняла левую руку, на пальце ее Шеврикука увидел перстень, уже предъявленный публике в нижних палатах дома Тутомлиных и золотым ударом чуть было не сжегший там паутинью нить, державшую Шеврикуку. Монету Пэрста-Капсулы вправили в перстень. А фибулу?
— А вторая вещица с лошадиной мордой, — сообщила Гликерия, — подошла к поясу. Через день приходится надевать костюм для верховой езды.
— Этот перстень — и шорты? — все же не удержался Шеврикука.
Он чуть было не развил свои сомнения: сочетается ли свежее изделие ювелиров со спортивной одеждой, чуть было не поинтересовался, нужда или блажь заставила Гликерию гулять под сводами с веером в руке. Но мысль о суверенности причуд и прихотей Гликерии остановила его. Он разглядел левую бровь Гликерии. Она была рассечена и совсем еще не зажила. И ведь на Покровке текла по щеке Гликерии кровь. Конечно, ко скольким странностям приходилось привыкать. И все же, и все же… На плечах, руках, лицах Дуняши и Гликерии Шеврикука видел следы противостояния на Покровке, для других уже исчезнувшие, они его не трогали, а вот рассеченная бровь озадачивала… Ну ладно. Вглядываться в лицо Гликерии Шеврикука себе запретил, полагая, что на это есть причины. Серые глаза Гликерии были надменно-враждебные, и это Шеврикуку устраивало. При этом он, Шеврикука, был перед ней и его перед ней не было. В глазах Гликерии появилось знакомое Шеврикуке свечение, обещавшее игру молний, движение вихрей, ухарскую езду по вертикальной стене. Гликерия нечто обдумывала. Она, видимо, пришла к решению, а теперь в голове ее возникали подробности затеи с мелкими распутьями, выбрать единственную линию она, наверное, по обыкновению, сразу не могла, готова была нестись по всем тропам, и если он, Шеврикука, признавался сейчас Гликерией реальностью, то только для того, чтобы эту реальность с пользой поместить в свою затею. «Ага, а этот пригодится мне для…» «Пригожусь, как же, пригожусь, — думал Шеврикука. — Но и вы мне пригодитесь…» — По-моему, вы рискуете, — сказал Шеврикука, имея в виду перстень и улучшенный пояс для верховой езды. — Вам не кажется?
— А вам досадно? — спросила Гликерия. — Или боязно, за себя, естественно? Или вам жалко?
— Мне не боязно и не жалко, — сказал Шеврикука. — И риск я держал в соображении совсем иной.
— Я поняла, — сказала Гликерия. — Кстати, если вам нужны ваши вещицы, то пожалуйста…
— Нет, пока они мне не нужны, — сказал Шеврикука. — Может быть, и вовсе не понадобятся. Может быть, они и никому не понадобятся. В том числе и вам.
— Вот как?
— Не исключено, — сказал Шеврикука.
Невзора-Дуняша взяла новую грушу.
— Он у нас будет проводником, Гликерия Андреевна, — объяснила Дуняша. — Из него выйдет проводник.
— Дуняша, я не просила тебя… — нахмурилась Гликерия.
— Гликерия Андреевна, он ведь долго будет церемониться и делать вид, что ни о чем не знает, — сказала Дуняша. — А я уверена, что такой любознательный и проныра не мог не быть на Покровке.
— Проныра? — спросил Шеврикука. — Или пройдоха?
— И проныра! И пройдоха! Ведь был там?
— Ну был.
— Вот! — обрадовалась Дуняша. — И не слушайте его объяснений, отчего он вздумал туда проникнуть. Он наврет. И Совокупеева его замечательная там геройствовала!
— Это плодотворная мысль — связать меня с Совокупеевой, — попытался улыбнуться Шеврикука, но улыбка его вышла сердитой. — Помнится мне, эта замечательная Совокупеева происходит из квартиры на Знаменке, где шляется по ночам Дама-привидение с отрезанной башкой!
— Да! Шляется! Ну и что! — возмутилась Дуняша. — А Совокупеевой или ее подельщикам, проживающим в Землескребе, дом на Покровке мог показать ты.
— Ага, — согласился Шеврикука. — Я их готовил, я с ними и репетировал. А не разумнее ли предположить, что это красавица Дуняша пригласила с неизвестными мне целями на Покровку свою квартирную приятельницу? Кстати, почему бы не привести туда отставную прокуроршу с ее семнадцатью кошками?
— И с двумя котами! — бросила Дуняша.
— И с котами! В штанах. Эффекту вышло бы больше. Богатые гости стонали бы! Хотя японцу понравилась Александрин. Более других привидений. А у японца есть вкус.
— Александрин — самозванка! — воскликнула гневно Дуняша. — А японец твой дурак!
— Прекратите перебранку, — тихо и твердо сказала Гликерия. — Стыдно и бессмысленно.
— Я молчу. Молчу, Гликерия Андреевна, — сейчас же капитулировала Невзора-Дуняша и лукавыми глазами пообещала стать паинькой. — А ты, Шеврикука, не ехидничай и не задирайся.
— Из всего разговора, — сказал Шеврикука, — я могу вывести следующее: Совокупеева действительно для вас самозванка, в сговоре с ней вы не были. Теперь ваше положение представляется вам выгодным, вы его собираетесь укрепить и использовать для… Умолчим для чего… Зачем-то вам показалось необходимым, в частности, товарищество с Совокупеевой, но не вышло, дружбы не получилось. И решено для ваших выгод сделать меня проводником.
— Мы вас не звали, — сказала Гликерия. — Вы пришли сами.
— Не звали, — согласился Шеврикука. — Но имели в виду.
— Ох, Шеврикука, то, что ты фантазер, известно всем. А ты еще и много о себе понимаешь! Тоже мне проводник! Иван Сусанин! Дерсу Узала!
— Дуняша! Прекрати! — возмутилась Гликерия. — И вытри сок на подбородке. Как ребенок! Но в том, что вы, Шеврикука, преувеличиваете свое значение, она права. Да, я о вас помнила, но из этого не следует, будто я решилась попросить вас об одолжении.
— Это так, — сказал Шеврикука. — Вы и никого не попросите о каком-либо одолжении. Но вот я появился, и некая боковая мысль обо мне, как о подсобном средстве, вроде весла, или половой щетки, или уздечки, у вас, несомненно, промелькнула.
— Промелькнула, — кивнула Гликерия. — Но теперь улетела. И видимо, навсегда.
— Другая щетка найдется, — успокоил ее Шеврикука.
— Найдется, — сухо подтвердила Гликерия. — Но это уже будет и не щетка, и не весло, и не уздечка.
— Хорошо бы не веер, — не удержался Шеврикука. — Недавно явление веера вызвало у меня мысли о провинциализме и зряшном желании выглядеть богатой.
— Вас дурно воспитывали, — сказала Гликерия.
Губы Гликерии сжались. Она рассердилась, резко крутанув стул, вернулась к клавишам фортепьяно, и не вылупившиеся птенцы стали дергаться, биться в камерах несокрушимой скорлупы. Шеврикуку должны были бы выгнать, но его не гнали. Ему бы встать и уйти, но он не вставал. «Веер, веер! — пришло в голову Шеврикуке. — А сам повязывал бархатный бант!» — Этак вы пальцы повредите, — сказал Шеврикука. — Или лак с ногтей сковырнете. Вам бы сейчас что-нибудь нежное… тиходостигаемое… Шопен… Дебюсси…
— Шопен! Дебюсси! — Гликерия была само презрение. — Вы, Шеврикука, — музыковед?
Кресло Шеврикуки тут же подскочило, листы нот посыпались на пол, зазвенело стекло не выявленной по ненадобности гостиной люстры, ойкнула Дуняша и поглядела вниз: не расползлась ли у ее ног трещина. Но трясти перестало. Однако гулы и содрогания, пусть вдали и в глубине, продолжались.
— От всего этого внутри что-нибудь лопнет или оборвется, — сказала Дуняша.
— А еще хуже — возьмут и отменят маскарад в Оранжерее!
— Маскарад? — удивился Шеврикука. — Это когда еще выпадет снег и когда откроют елочные базары! Да и не было случая, чтобы отменяли маскарады.
— Знал бы ты, что у нас тут кошеварится! — всплеснула руками Дуняша.
— Слышал, — сказал Шеврикука. — Переполох. Пожар в бане. Роение умов. Рвутся с цепей. Ожили и полезли из каждой щели. И будто бы началось с красавиц из Апартаментов. Кто ожил и кто полез? И при чем красавицы?
— Не по поводу ли переполоха вас и привела к нам ваша любознательность? — поинтересовалась Гликерия.
— Что ж, и линии спины у вас, Гликерия Андреевна, по-прежнему изящны и прямы, — заметил Шеврикука, — и сидите вы хорошо, а шея и затылок ваши радуют глаз.
Но и теперь Гликерия не соизволила повернуться к Шеврикуке.
— Да, и по поводу переполоха, — сказал Шеврикука. — Но узнал я о нем полчаса назад. Вам-то, по-моему, надо лишь радоваться. Я возрадовался. Вот, думаю, пойдет потеха!
— У вас своя потеха, у нас — своя, — жестко сказала Гликерия и опустила пальцы на клавиши. И возникла музыка уже неспешная, и будто бы холодная вода струилась по камням, и лишь изредка пугливые рыбины взблескивали в ней, и тихо вздрагивали вверху листья темно-мрачных деревьев.
— Для него потеха! Для него все потеха! — Громкая, возбужденная Дуняша надвигалась на Шеврикуку, и он был уже готов к тому, что эта сумасбродная барышня влепит ему сейчас затрещину, или вцепится в него когтями, или произведет какую-либо еще экзекуцию, Дуняшина ладонь захватила ухо Шеврикуки, но ухо не оторвала, лишь потрепала наставительно, а Шеврикука получил сигнал: «Помолчи! Не приставай к Гликерии. Не раздражай ее! Пусть себе играет…» В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов, должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку Шеврикуки, разместила на подлокотнике кресла. Ступни ее были чистые, опрятные, недавно отпаренные. Доверие оказывалось Шеврикуке, с возможным разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась астраханская груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло так, что Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это шушуканье и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем более ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего позволяют откровенничать (Дуняша — себе, а госпожа у фортепьяно — Дуняше). Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и какую поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались.
24
Шевеление шло давно. Не первый, естественно, год. Ворчали, скрипели, дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах и касалось положений внутренних. Интриговали из-за масок, рож и ролей на ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных привидений и призраков. Требовали премий и ценных подарков за вредные дежурства в пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились, объявляя порой в пылу борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и Дуняша, что вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет на ее социальные диеты. Либеральными же послаблениями было дозволено привидениям свободное (но в соответствиях с распорядком дня и исключительно в досужие часы) посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило. Нечему и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы, готовые все крушить. «Почему мы хуже других! — орали они вполголоса. — Почему мы обделены и остужены!» «На нас нет спроса, — отвечали им разумные головы. — Не то столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы живем на подачки. Сидите тихо. Знайте место. Вздыхайте, стоните, обгладывайте собственные претензии. Не буяньте. А то возьмут и всех нас снимут с довольствия!» И не буянили. Ше-велились, бурчали, но не буянили.
И вдруг — спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов, трамваев, молочных цистерн: «Хотите жить с привидением? Звоните по телефону…». Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить справедливость! Фундаментальный спор «Кто кому является видением: мы им или они нам?», вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх сравнительные таблицы тонкостей душевной организации «их» и «нас», и стало очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, «у нас». «Долой оккупацию суверенных судеб!» — сейчас же прозвучало требование. И все внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и незамедлительно обнаружилось, что там-то и следует искать причины всех бед, подлостей и недоумений. Но этим, «внешним», временно суетящимся на Земле, что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили…
И вдруг — спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов, трамваев, молочных цистерн: «Хотите жить с привидением? Звоните по телефону…». Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить справедливость! Фундаментальный спор «Кто кому является видением: мы им или они нам?», вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх сравнительные таблицы тонкостей душевной организации «их» и «нас», и стало очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, «у нас». «Долой оккупацию суверенных судеб!» — сейчас же прозвучало требование. И все внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и незамедлительно обнаружилось, что там-то и следует искать причины всех бед, подлостей и недоумений. Но этим, «внешним», временно суетящимся на Земле, что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили…