Страница:
И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока своей же кадки или кастрюли не поколебав и не пробив, вернулась внутрь, к источникам возмущения, и там взвихрила пляску-потасовку амбиций, интриг, подземельных свар, необоснованных фантазий и упований. При этом и впрямь какие только причудливые хари, давно уже, похоже, списанные или даже вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная. То есть привидения и призраки общедоступные или общественно доступные. Те, что и в обстоятельствах так называемого просвещенного двадцатого столетия обязаны были являться по долгу службы в урочные часы на глаза (учитывались и иные системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и способной лишь на ироничные реплики. Дети малые и те швыряли в них обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь времен. Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и вовсе возрадовались. «Кстати, — поинтересовался Шеврикука, — ты ходила в „Интурист“ и в „Националь“? Я ведь сказал о тебе кое-кому, как ты и просила». «Ходила…» — зевнув, протянула Дуняша. «Ну и каково в путанах?» «А-а-а! — поморщилась Дуняша. — Нет свободы волеизлияния… И скучно…» Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные привидения, и не так уж это выгодно, вот Квашня… Квашня, еще недавно бравшая У цыган в аренду ребенков, кормившая их при народе сухой, но голой грудью с целью вызвать акции милосердия, бросила это занятие. Теперь она в тапочках с меховой опушкой, в байковом халате, с заспанной мордой, с нечесаными волосами («Только из дома, я здесь своя…»), хозяйкой города, сопровождала по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже знают коммерческую географию. Смотрят они на какой-нибудь кулон ценой в полмиллиона и говорят: «Э-э! Такая дрянь и у нас есть!» И следуют дальше по советам Квашни. Та, коли надо, достает из спущенного чулка московские справки и талоны. Комиссионные гребет отменные. Так вот эти-то труженики будней вовсе не были первыми во всполошении. Интересно, что более всего петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами. В их числе — привидения Одного Случая. И привидения Приватные, эти могут являться лишь определенному индивидууму по его вызову или по назначению держателей силы. Но привидения Одного Случая попадались среди особей исторических. Им и так подмигнула фортуна, им бы теперь сидеть в своем музейном благополучии, перечитывать романы, просматривать кинофильмы, где мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали спорщики и претенденты. Всегда считалось, что призрак, увиденный в тронном зале Летнего дворца в одну из октябрьских ночей 1740 года сначала взводом караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей Анной Иоанновной, сразу же сообразившей, что ей объявлена смерть, и через несколько дней скончавшейся, — один и содержится в Санкт-Петербурге. А уже на второй день всполошения в Останкине обнаружилось три вестника кончины императрицы, причем двое из них — мужского пола. Призванные эксперты напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в роковую ночь ни слова, имел внешность Анны Иоанновны в парадном одеянии, что засвидетельствовано очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств. В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев выбранили. Но те не сдавались, заявляли, что были переодеты, слов же не произносили, ради мрачности воздействия и чтоб не басить, а в Москву добирались один — на такси, другой — на частнике, склонив при этом водителей к монархическим воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших ее за превышение полномочий в использовании секрета трех карт, оказалось сразу двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов, что и добираться им никуда не надо было, что секреты трех карт знали несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака. Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали холодное оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с ними были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и По назначению) вели себя кое-как, неряшливо, безобразно, по-хамски. Они, необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски, галлюцинаций, приступов белой горячки и прочего, и в служебной практике не слишком уважительно относились к объектам своих явлений, угрюмо шутили над ними, кривлялись, озорничали, кричали и уж никак не подчинялись им. Они были распущенны, истеричны, а замкнутость их в однообразии действий и сутей рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не по чину многого хотели. (Попадались среди них и вполне добродушные и даже симпатичные личности, вроде епишек или бегемотиков финансиста Моховского, известных нам еще по пивному автомату на Королева, пять, эти бегемотики часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с ними, кормила их с ладоней ячменным зерном.) Но большинство-то этих прыщей принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев среди них выявилось мало. Все более уродцы, иные хитрованы и жулики, иные полоумные, иные вовсе без соображения, но все — деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже приснились. Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли перегаром бочкового вина «Алабашлы», льняным растворителем, дерьмом, блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым и конопляным семенем, и все они требовали себе истинного положения в мировом устройстве. Пока, в начальной стадии всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок в этой куче было нелегко, образы Приватных привидений возникали внутри людей, там же опреде-лялись их характеры и способы поведения, и следовало пересмотреть всю систему управления этой шипящей, прыгающей, корчащей рожи, капризной толпой.
Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные, там узы и тенета были тяжкие. И из Таинственных Чертогов, и из Чертогов Секретных. Из вместилищ, названия которых не могли быть упомянуты и в мыслях. Но и там свирепело и раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы самыми решительными и опасными. Иметь удовольствия от них прежде всего пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда, те, кто более других соображал, а не расшатывал камни, какие на охотников расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко «прорыв». И полагали, что и доверить этот «прорыв» разумнее всего было бы Гликерии и при ней — Дуняше. Гордецы, фундаменталисты и существа воздушные, а их хватало, считали, что люди и есть привидения и призраки, навязчиво и плотски вторгающиеся в их духовную суверенность. И что людей, как фантомов, надо ставить чрезвычайно низко, отвергать их искушения, не искать среди них выгоду, а заниматься усовершенствованием воздушных потоков. Но личности практические заметили: ага, а самозванцы будут пользоваться плодами наших садов! Вон на Покровке! Словом, эти соображения — «прорыв», «спрос», «пользуются плодами» — не могли не взбудоражить натур деятельных и не подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и долговременным. При этом Гликерии с Дуняшей многие завидовали и не доверяли. Подпрыгивая и сам себе радуясь, пробежался слушок, мол, Гликерия с Дуняшей куплены и вступили в сговор с полпрефектом Кубариновым и распорядителем смотрин Дударевым. Иначе откуда такая удача со столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии в газетах? Неопределенным было нынче и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу, обмозговывала, как с ней поступить. Дуняшу, возможно, ждала холодная. В доме на Покровке она не должна была появляться. Но в ее проступке углядывались теперь две добродетели. Во-первых, она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной ей в Доме Привидений госпожи (из-за тревог и предчувствий и ринулась на Покровку). Во-вторых, карая самозванку, отстаивала честь сословия и его право на исполнение самостоятельных функций в мироздании. (Все это, естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело теперь от свободного падения козырных карт на плоскость стола. Если «прорыв», «спрос» лягут поверху, возможно, Дуняше не быть брошенной в холодную. И уж тем более не быть заквашенной с брусникой и смородиновым листом. Но движение происходило за спинами Гликерии и Дуняши. Оттого что многие сторонники «прорыва» и «спроса» подыскивали теперь своих фигуранток и фигурантов, какие могли бы иметь успех без всяких домов на Покровке, случайных Гликерий, Дуняш, самодеятельных самозванок типа Александрин, а подчиняясь требованиям равновесия устройств, Гликерию и Дуняшу следовало оттеснить, чтобы не мешались и уняли претензии, в сырую темень. «Как же, сейчас! — недобро усмехнулась Дуняша. — Обойдутся они без нас! Кто это на них клюнет! Но, может, и ночевать мне завтра в холодной…» Гликерия, странствуя в музыкальных течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи «Вечерней серенады». Нежное создание была теперь Гликерия…
— Дуняша, платье мое выглажено? — спросила Гликерия.
— И платье, и костюм, — ответила Дуняша. — Как изволили приказать, Гликерия Андреевна.
Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу: мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. «Как же, не дадут! — усмехнулся про себя Шеврикука. — Вот сейчас дали». Дали. Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной вечерне-грустным наслаждением.
Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых этажерках. Шеврикуке стало не по себе.
— Этак у вас подхватишь морскую болезнь, — сказал Шеврикука.
— А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, — сказала Дуняша.
— Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем другого.
— Подбирайте, — согласился Шеврикука. — Их сколько хочешь валяется. Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас вот-вот сволокут в холодную?
— Но, может быть, и не сволокут, — сказала Гликерия. — Может быть, проявят благоразумие.
— Может, не сволокут, — оживилась Дуняша. — Я ведь героическая и верная служанка. Я ведь не какая-нибудь У века Увечная!
Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более не для Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что слова эти, как бы игривые, прозвучали нервно, чуть ли не мольбой о помиловании.
— У Увеки Увечной, — Гликерия тихо вызвала пальцем басовый звук, — есть незримые, несовершенные доброжелатели.
— Увека Увечная, — с презрением бросила Дуняша, — из кикимор!
— Эти доброжелатели, — продолжала Гликерия, может, сами пробились из существ, близких к кикиморам. И она им приятна. Но теперь она им не кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода.
— Увека хуже Совокупеевой Александрин! — рассердилась Дуняша. — Она у нас встанет на дороге!
— Или обойдет нас, — согласилась Гликерия. — Но пока она под надзором и в леднике.
— Обойдет! Она у меня обойдет! — совсем разошлась Дуняша. — Она у меня полетит в восьмом отсеке в Америку! Она у меня приводнится в заливе Ванкувер! Как же!
— В каком восьмом отсеке? — спросил Шеврикука. — В какую Америку? В каком заливе?
— А ты-то что? Тебе-то что! — воскликнула Дуняша. — Дезертир!
И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку. Вошли в повседневную жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух континентов. Конечно, были хороши ароматы московской сборной солянки с каперсами, соком соленых огурцов и вареными языками, но им ни в чем не уступали запахи и пары черепаховых супов по-мерилендски, или же новоорлеанского рубца, или жаркого из опоссумов, да что говорить, увлекательными и далеко манящими были эти запахи. Но накануне, когда столы уже расставлялись в каком-нибудь Сиэтле, Портленде либо в авокадовом Сан-Диего. Вы сами знаете, в тихоокеанские доброприемные воды опадали послания из России, душевные и деловые. Доставлялись они в отсеках летучих изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в Архангельской губернии, на радость поморам. Что только не возили в их отсеках. А привидений не возили. И вот арестантка Увека Увечная додумалась. Конечно, могли быть у нее подсказчики из числа тех же доброжелателей, но, скорее всего, додумалась она сама. Не смогла прокатиться в Лихтенштейн в портсигаре негоцианта, но не изменила мечте или пагубной страсти. На обрывках молочного пакета карандашом для совершенствования ресниц написала послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями якобы английских слов, будто готовила себя в ведущие музыкальных развлекательных программ (кто бы ее взял!). Нет, в какие там ведущие! Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной особой, готовой отдать все, но способствовать моментальному и историческому переносу привидения из Старого Света в Новый. Она была согласна на все неудобства, на любой отсек, даже на восьмой. Послание Увеки, конечно, перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем прошел, и если бы даже теперь Увеку решили проткнуть пикой, она свое приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг возьмут и рассудят доверить этой гнуси «прорыв». Другое дело, как его смогут устроить? Нужны ли обедающим супружеским парам к черепаховым супам и запеченным в раковине устрицам еще и привидения?
— Увека не достойна преимущества и удовольствий, — сказала Гликерия. — Но я ей не судья.
— А я судья! — воскликнула Дуняша. — Мне о ней судить очень просто. Имею основания. Только такую не хватает отправить в Прорыв! Конечно, если этот дезертир Шеврикука…
— Не держи его в голове, — сказала Гликерия.
Она опять вспомнила о «Картинках с выставки», и невылупившиеся птенцы стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу.
— Во мне возникает непредвиденное, — сказала Гликерия.
— Опять? — удивился Шеврикука.
— Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! — Гликерия уже пропела, и тема ее могла бы заинтересовать Верди. — Непредвиденное!
— И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? — спросил Шеврикука.
— Туманностью Андромеды, — пропела Гликерия.
— Чем-чем?
— Чем? — переспросила Дуняша.
— Туманностью Андромеды, Дуняша! Туманностью! А к Маскараду я бы не отказалась иметь украшения Елены, — сказала Гликерия. — Те, что откопал Шлиман в Малой Азии. Или не откопал.
— Это доступнее, — сказал Шеврикука. — Если он их откопал. Тогда они могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах.
— Елены! — не могла поверить Дуняша. — Это же Трубникова усохнет от зависти!
— Может быть, на Волхонке, — предположил Шеврикука. — А может быть, и в Подольске.
— Ты считаешь, Маскарад не отменят? — с надеждой, но и с сомнением спросила Дуняша.
— А какой резон отменять? — сказала Гликерия. — При любых обстоятельствах не будет резона отменять. Только приспособят или усовершенствуют сюжет Маскарада.
— А я уж было пала духом! — рассмеялась Дуняша. — Вдруг возьмут и отменят!
— Другое дело, — сказала Гликерия, — что мы с тобой можем оказаться недопущенными к Маскараду.
— Из-за меня? Из-за того, что я бросилась на Покровку? Или из-за всполошения?
— Из-за всполошения, — сказала Гликерия. — Из-за чужих интересов и зависти. Если мы проиграем…
— Ну нет! — решительно заявила Дуняша. — Нас не одолеют!
— Не должны одолеть, — согласилась Гликерия.
— Андромеда и Елена… — Шеврикука раздумывал вслух. — Здесь ведь есть и несовместимое… Хотя, конечно, как взглянуть. Но для Андромеды понадобится Персей, а для Елены — Парис. Где же вы теперь отыщете Персея с Парисом? Кстати, Персей не убоялся Чудовища… Опять — Чудовище… А может быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?..
— Ты-то точно не годишься в Персеи и Парисы! — обрадовала Шеврикуку Дуняша. — Экое чучело!
— Я и не рвусь, — сказал Шеврикука.
— А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять!
— Премного благодарен, — Шеврикука прижал руку к груди. — Но я не желаю быть у вас в проводниках.
— Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит!
— Оставь его, Дуняша.
Шеврикука встал.
— Видишь, — сказала Гликерия. — Все нужное ему он разузнал и теперь может идти дальше.
— Все разнюхал!
— Не будь так груба и вульгарна.
— Далеко не все из того, что меня интересовало, я разузнал и разнюхал, — сказал Шеврикука. — Например, мне так и не ясно, как вели себя Пелагеич и изверг Бушмелев и кто наблюдал за вами. Ну и не суть важно. Зато мне открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непредвиденное. Уж при этом я быть вблизи нее не желаю.
— Ты, Шеврикука, — трус! — воскликнула Дуняша.
— Может, и трус. А может, у меня иные, нежели у вас, понятия о том, что происходит в нас и вокруг нас.
— Не огорчай его, Дуняша, — сказала Гликерия. — Не вызывай в нем необходимость отвечать. Он быстрее уйдет.
— Я не могу понять вашей деликатности, Гликерия Андреевна!
— Вы, Дуняша, — сказал Шеврикука, — чрезвычайно заблуждаетесь относительно деликатности Гликерии Андреевны.
— Он прав, — подтвердила Гликерия. — Ты заблуждаешься.
Теперь невылупившиеся птенцы, несомненно, знали, что они вырастут, взлетят и что будут они не жаворонки, не мухоловки, не зарянки, а соколы или кордильерские кондоры. Но, похоже, знание этого и тяготило их.
— Он мелок и слаб, — сказала Гликерия.
— Справедливо, — согласился Шеврикука. — И потому зачем мне быть теперь вблизи дамы, связанной дурной клятвой.
— Что ты городишь! — Разгневанная Дуняша подскочила к Шеврикуке. — Что он городит! Он верит в эту сплетню! В эту гадость!
— Отойди от него! — Гликерия была не рассержена, а зла. — И разреши ему нас покинуть!
— Поклон вам, — сказал Шеврикука. — Оставайтесь с туманностями Андромеды и ценностями спартанской Елены. Кстати, неплохие украшения были и у Клеопатры.
— Все у нас будет! — Обещание Гликерии вышло чуть ли не торжественным. — Подумаем и об украшениях Клеопатры!
Но сразу же в гостиной Гликерии исчез свет и произошло потрясение. Первая мгновенная мысль Шеврикуки была: всполошение сокрушило преграды, стены и потолочные перекрытия и ворвалось в Апартаменты. Но тут же выяснилось: потрясение сейчас происходит не всеобщее, а частное. Свет вернулся, но посреди расширившегося до привычных своих пределов помещения дергалась и стонала исполинская серо-черная фигура. Вид она имела безобразный и лишь отчасти походила на фигуру человеческую. Твердых форм в ней как бы не было, а все состояло либо из газа, либо из странной жидкости. Можно было предположить, что голова (или нечто вроде головы) вторгшегося в гостиную Гликерии существа была укрыта капюшоном или маской. Вокруг тела его (тела ли?) колыхалась хламида или, по понятиям очередного столетия, плащ-палатка, опять же — из газа или из жидкости. Все в незваном фантоме словно бы плыло и переливалось, и все было неприятно. Гликерия с Дуняшей в отличие от Шеврикуки, похоже, поняли, кто он такой и зачем он возник. Но и они не ожидали его появления. Дуняша выглядела ошеломленно-напуганной, Гликерия вскочила с музыкального стула, с силой опустила крышку фортепьяно, скорее и не опустила, грохнула ею, будто желала устрашить гостя. Но не устрашила, а, напротив, вызвала раздражение или гнев. Тело его бугрилось, дергались его руки или то, что можно было назвать руками, и что-то тонкое, прямое возникало в них, способное уколоть, уязвить или даже погубить. Пришелец по-прежнему стонал, но теперь к стонам добавились клокотание и хрипы. И некие спазматические, булькающие звуки стали сопровождать его движение. А двигался он к Гликерии, руки его обрели костяные пальцы, вытянулись и были готовы вцепиться в шею или плечи Гликерии. Дуняша прижалась к стене. Гликерия выпрямилась и стояла будто согласная с погибелью, ни о чем не молила и ничем не возмущалась. Шеврикука ринулся на пришельца, но, столкнувшись с ним, попал не в жидкое и не в газовый столп, а ударился о твердое. Его отбросило к ломберному столику, Шеврикука схватил стоявший там подсвечник и подсвечником стал бить серо-черного, разъяренного и ревущего исполина. К удивлению Шеврикуки, враг его (а может, и не враг, но в те мгновения — враг) начал отступать, взвизгнул, издал истерический вопль и пропал. Шеврикука обернулся, взглянул на Гликерию, та без сомнения была напугана, руку с перстнем держала вскинутой, и золото Пэрстовой вещицы горело, а потом стало тускнеть…
— Он вернется! — закричала Дуняша. — Он вернется! Не уходи, Шеврикука! Он придет со шпагой!
— Ну и что? — сказал Шеврикука и поставил подсвечник на ломберный столик.
— Ему положена шпага. А мне не положен и этот подсвечник.
— Вам, Шеврикука, положена кочерга, — сказала Гликерия.
— Да, — сказал Шеврикука. — Мне положена кочерга. И ухват. Но теперь я соглашусь быть у вас проводником.
— Вот теперь, — сказала Гликерия, — ни о какой услуге мы просить у вас не будем.
— Гликерия Андреевна! — воскликнула Дуняша. — Лика!
— Как пожелаете, — сказал Шеврикука. — Найти меня вам будет не сложно.
25
Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные, там узы и тенета были тяжкие. И из Таинственных Чертогов, и из Чертогов Секретных. Из вместилищ, названия которых не могли быть упомянуты и в мыслях. Но и там свирепело и раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы самыми решительными и опасными. Иметь удовольствия от них прежде всего пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда, те, кто более других соображал, а не расшатывал камни, какие на охотников расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко «прорыв». И полагали, что и доверить этот «прорыв» разумнее всего было бы Гликерии и при ней — Дуняше. Гордецы, фундаменталисты и существа воздушные, а их хватало, считали, что люди и есть привидения и призраки, навязчиво и плотски вторгающиеся в их духовную суверенность. И что людей, как фантомов, надо ставить чрезвычайно низко, отвергать их искушения, не искать среди них выгоду, а заниматься усовершенствованием воздушных потоков. Но личности практические заметили: ага, а самозванцы будут пользоваться плодами наших садов! Вон на Покровке! Словом, эти соображения — «прорыв», «спрос», «пользуются плодами» — не могли не взбудоражить натур деятельных и не подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и долговременным. При этом Гликерии с Дуняшей многие завидовали и не доверяли. Подпрыгивая и сам себе радуясь, пробежался слушок, мол, Гликерия с Дуняшей куплены и вступили в сговор с полпрефектом Кубариновым и распорядителем смотрин Дударевым. Иначе откуда такая удача со столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии в газетах? Неопределенным было нынче и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу, обмозговывала, как с ней поступить. Дуняшу, возможно, ждала холодная. В доме на Покровке она не должна была появляться. Но в ее проступке углядывались теперь две добродетели. Во-первых, она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной ей в Доме Привидений госпожи (из-за тревог и предчувствий и ринулась на Покровку). Во-вторых, карая самозванку, отстаивала честь сословия и его право на исполнение самостоятельных функций в мироздании. (Все это, естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело теперь от свободного падения козырных карт на плоскость стола. Если «прорыв», «спрос» лягут поверху, возможно, Дуняше не быть брошенной в холодную. И уж тем более не быть заквашенной с брусникой и смородиновым листом. Но движение происходило за спинами Гликерии и Дуняши. Оттого что многие сторонники «прорыва» и «спроса» подыскивали теперь своих фигуранток и фигурантов, какие могли бы иметь успех без всяких домов на Покровке, случайных Гликерий, Дуняш, самодеятельных самозванок типа Александрин, а подчиняясь требованиям равновесия устройств, Гликерию и Дуняшу следовало оттеснить, чтобы не мешались и уняли претензии, в сырую темень. «Как же, сейчас! — недобро усмехнулась Дуняша. — Обойдутся они без нас! Кто это на них клюнет! Но, может, и ночевать мне завтра в холодной…» Гликерия, странствуя в музыкальных течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи «Вечерней серенады». Нежное создание была теперь Гликерия…
— Дуняша, платье мое выглажено? — спросила Гликерия.
— И платье, и костюм, — ответила Дуняша. — Как изволили приказать, Гликерия Андреевна.
Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу: мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. «Как же, не дадут! — усмехнулся про себя Шеврикука. — Вот сейчас дали». Дали. Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной вечерне-грустным наслаждением.
Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых этажерках. Шеврикуке стало не по себе.
— Этак у вас подхватишь морскую болезнь, — сказал Шеврикука.
— А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, — сказала Дуняша.
— Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем другого.
— Подбирайте, — согласился Шеврикука. — Их сколько хочешь валяется. Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас вот-вот сволокут в холодную?
— Но, может быть, и не сволокут, — сказала Гликерия. — Может быть, проявят благоразумие.
— Может, не сволокут, — оживилась Дуняша. — Я ведь героическая и верная служанка. Я ведь не какая-нибудь У века Увечная!
Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более не для Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что слова эти, как бы игривые, прозвучали нервно, чуть ли не мольбой о помиловании.
— У Увеки Увечной, — Гликерия тихо вызвала пальцем басовый звук, — есть незримые, несовершенные доброжелатели.
— Увека Увечная, — с презрением бросила Дуняша, — из кикимор!
— Эти доброжелатели, — продолжала Гликерия, может, сами пробились из существ, близких к кикиморам. И она им приятна. Но теперь она им не кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода.
— Увека хуже Совокупеевой Александрин! — рассердилась Дуняша. — Она у нас встанет на дороге!
— Или обойдет нас, — согласилась Гликерия. — Но пока она под надзором и в леднике.
— Обойдет! Она у меня обойдет! — совсем разошлась Дуняша. — Она у меня полетит в восьмом отсеке в Америку! Она у меня приводнится в заливе Ванкувер! Как же!
— В каком восьмом отсеке? — спросил Шеврикука. — В какую Америку? В каком заливе?
— А ты-то что? Тебе-то что! — воскликнула Дуняша. — Дезертир!
И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку. Вошли в повседневную жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух континентов. Конечно, были хороши ароматы московской сборной солянки с каперсами, соком соленых огурцов и вареными языками, но им ни в чем не уступали запахи и пары черепаховых супов по-мерилендски, или же новоорлеанского рубца, или жаркого из опоссумов, да что говорить, увлекательными и далеко манящими были эти запахи. Но накануне, когда столы уже расставлялись в каком-нибудь Сиэтле, Портленде либо в авокадовом Сан-Диего. Вы сами знаете, в тихоокеанские доброприемные воды опадали послания из России, душевные и деловые. Доставлялись они в отсеках летучих изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в Архангельской губернии, на радость поморам. Что только не возили в их отсеках. А привидений не возили. И вот арестантка Увека Увечная додумалась. Конечно, могли быть у нее подсказчики из числа тех же доброжелателей, но, скорее всего, додумалась она сама. Не смогла прокатиться в Лихтенштейн в портсигаре негоцианта, но не изменила мечте или пагубной страсти. На обрывках молочного пакета карандашом для совершенствования ресниц написала послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями якобы английских слов, будто готовила себя в ведущие музыкальных развлекательных программ (кто бы ее взял!). Нет, в какие там ведущие! Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной особой, готовой отдать все, но способствовать моментальному и историческому переносу привидения из Старого Света в Новый. Она была согласна на все неудобства, на любой отсек, даже на восьмой. Послание Увеки, конечно, перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем прошел, и если бы даже теперь Увеку решили проткнуть пикой, она свое приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг возьмут и рассудят доверить этой гнуси «прорыв». Другое дело, как его смогут устроить? Нужны ли обедающим супружеским парам к черепаховым супам и запеченным в раковине устрицам еще и привидения?
— Увека не достойна преимущества и удовольствий, — сказала Гликерия. — Но я ей не судья.
— А я судья! — воскликнула Дуняша. — Мне о ней судить очень просто. Имею основания. Только такую не хватает отправить в Прорыв! Конечно, если этот дезертир Шеврикука…
— Не держи его в голове, — сказала Гликерия.
Она опять вспомнила о «Картинках с выставки», и невылупившиеся птенцы стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу.
— Во мне возникает непредвиденное, — сказала Гликерия.
— Опять? — удивился Шеврикука.
— Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! — Гликерия уже пропела, и тема ее могла бы заинтересовать Верди. — Непредвиденное!
— И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? — спросил Шеврикука.
— Туманностью Андромеды, — пропела Гликерия.
— Чем-чем?
— Чем? — переспросила Дуняша.
— Туманностью Андромеды, Дуняша! Туманностью! А к Маскараду я бы не отказалась иметь украшения Елены, — сказала Гликерия. — Те, что откопал Шлиман в Малой Азии. Или не откопал.
— Это доступнее, — сказал Шеврикука. — Если он их откопал. Тогда они могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах.
— Елены! — не могла поверить Дуняша. — Это же Трубникова усохнет от зависти!
— Может быть, на Волхонке, — предположил Шеврикука. — А может быть, и в Подольске.
— Ты считаешь, Маскарад не отменят? — с надеждой, но и с сомнением спросила Дуняша.
— А какой резон отменять? — сказала Гликерия. — При любых обстоятельствах не будет резона отменять. Только приспособят или усовершенствуют сюжет Маскарада.
— А я уж было пала духом! — рассмеялась Дуняша. — Вдруг возьмут и отменят!
— Другое дело, — сказала Гликерия, — что мы с тобой можем оказаться недопущенными к Маскараду.
— Из-за меня? Из-за того, что я бросилась на Покровку? Или из-за всполошения?
— Из-за всполошения, — сказала Гликерия. — Из-за чужих интересов и зависти. Если мы проиграем…
— Ну нет! — решительно заявила Дуняша. — Нас не одолеют!
— Не должны одолеть, — согласилась Гликерия.
— Андромеда и Елена… — Шеврикука раздумывал вслух. — Здесь ведь есть и несовместимое… Хотя, конечно, как взглянуть. Но для Андромеды понадобится Персей, а для Елены — Парис. Где же вы теперь отыщете Персея с Парисом? Кстати, Персей не убоялся Чудовища… Опять — Чудовище… А может быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?..
— Ты-то точно не годишься в Персеи и Парисы! — обрадовала Шеврикуку Дуняша. — Экое чучело!
— Я и не рвусь, — сказал Шеврикука.
— А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять!
— Премного благодарен, — Шеврикука прижал руку к груди. — Но я не желаю быть у вас в проводниках.
— Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит!
— Оставь его, Дуняша.
Шеврикука встал.
— Видишь, — сказала Гликерия. — Все нужное ему он разузнал и теперь может идти дальше.
— Все разнюхал!
— Не будь так груба и вульгарна.
— Далеко не все из того, что меня интересовало, я разузнал и разнюхал, — сказал Шеврикука. — Например, мне так и не ясно, как вели себя Пелагеич и изверг Бушмелев и кто наблюдал за вами. Ну и не суть важно. Зато мне открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непредвиденное. Уж при этом я быть вблизи нее не желаю.
— Ты, Шеврикука, — трус! — воскликнула Дуняша.
— Может, и трус. А может, у меня иные, нежели у вас, понятия о том, что происходит в нас и вокруг нас.
— Не огорчай его, Дуняша, — сказала Гликерия. — Не вызывай в нем необходимость отвечать. Он быстрее уйдет.
— Я не могу понять вашей деликатности, Гликерия Андреевна!
— Вы, Дуняша, — сказал Шеврикука, — чрезвычайно заблуждаетесь относительно деликатности Гликерии Андреевны.
— Он прав, — подтвердила Гликерия. — Ты заблуждаешься.
Теперь невылупившиеся птенцы, несомненно, знали, что они вырастут, взлетят и что будут они не жаворонки, не мухоловки, не зарянки, а соколы или кордильерские кондоры. Но, похоже, знание этого и тяготило их.
— Он мелок и слаб, — сказала Гликерия.
— Справедливо, — согласился Шеврикука. — И потому зачем мне быть теперь вблизи дамы, связанной дурной клятвой.
— Что ты городишь! — Разгневанная Дуняша подскочила к Шеврикуке. — Что он городит! Он верит в эту сплетню! В эту гадость!
— Отойди от него! — Гликерия была не рассержена, а зла. — И разреши ему нас покинуть!
— Поклон вам, — сказал Шеврикука. — Оставайтесь с туманностями Андромеды и ценностями спартанской Елены. Кстати, неплохие украшения были и у Клеопатры.
— Все у нас будет! — Обещание Гликерии вышло чуть ли не торжественным. — Подумаем и об украшениях Клеопатры!
Но сразу же в гостиной Гликерии исчез свет и произошло потрясение. Первая мгновенная мысль Шеврикуки была: всполошение сокрушило преграды, стены и потолочные перекрытия и ворвалось в Апартаменты. Но тут же выяснилось: потрясение сейчас происходит не всеобщее, а частное. Свет вернулся, но посреди расширившегося до привычных своих пределов помещения дергалась и стонала исполинская серо-черная фигура. Вид она имела безобразный и лишь отчасти походила на фигуру человеческую. Твердых форм в ней как бы не было, а все состояло либо из газа, либо из странной жидкости. Можно было предположить, что голова (или нечто вроде головы) вторгшегося в гостиную Гликерии существа была укрыта капюшоном или маской. Вокруг тела его (тела ли?) колыхалась хламида или, по понятиям очередного столетия, плащ-палатка, опять же — из газа или из жидкости. Все в незваном фантоме словно бы плыло и переливалось, и все было неприятно. Гликерия с Дуняшей в отличие от Шеврикуки, похоже, поняли, кто он такой и зачем он возник. Но и они не ожидали его появления. Дуняша выглядела ошеломленно-напуганной, Гликерия вскочила с музыкального стула, с силой опустила крышку фортепьяно, скорее и не опустила, грохнула ею, будто желала устрашить гостя. Но не устрашила, а, напротив, вызвала раздражение или гнев. Тело его бугрилось, дергались его руки или то, что можно было назвать руками, и что-то тонкое, прямое возникало в них, способное уколоть, уязвить или даже погубить. Пришелец по-прежнему стонал, но теперь к стонам добавились клокотание и хрипы. И некие спазматические, булькающие звуки стали сопровождать его движение. А двигался он к Гликерии, руки его обрели костяные пальцы, вытянулись и были готовы вцепиться в шею или плечи Гликерии. Дуняша прижалась к стене. Гликерия выпрямилась и стояла будто согласная с погибелью, ни о чем не молила и ничем не возмущалась. Шеврикука ринулся на пришельца, но, столкнувшись с ним, попал не в жидкое и не в газовый столп, а ударился о твердое. Его отбросило к ломберному столику, Шеврикука схватил стоявший там подсвечник и подсвечником стал бить серо-черного, разъяренного и ревущего исполина. К удивлению Шеврикуки, враг его (а может, и не враг, но в те мгновения — враг) начал отступать, взвизгнул, издал истерический вопль и пропал. Шеврикука обернулся, взглянул на Гликерию, та без сомнения была напугана, руку с перстнем держала вскинутой, и золото Пэрстовой вещицы горело, а потом стало тускнеть…
— Он вернется! — закричала Дуняша. — Он вернется! Не уходи, Шеврикука! Он придет со шпагой!
— Ну и что? — сказал Шеврикука и поставил подсвечник на ломберный столик.
— Ему положена шпага. А мне не положен и этот подсвечник.
— Вам, Шеврикука, положена кочерга, — сказала Гликерия.
— Да, — сказал Шеврикука. — Мне положена кочерга. И ухват. Но теперь я соглашусь быть у вас проводником.
— Вот теперь, — сказала Гликерия, — ни о какой услуге мы просить у вас не будем.
— Гликерия Андреевна! — воскликнула Дуняша. — Лика!
— Как пожелаете, — сказал Шеврикука. — Найти меня вам будет не сложно.
25
Опять дрожание земли и глубинные гулы ощущал Шеврикука, но уход его из Дома Привидений вышел на странность беспрепятственным, не объявились даже Горя Бойс и бабка Староханова, а могли бы проявить интерес, некому было сдать сушеную воронью лапу, и Шеврикука оставил ее висеть в черном мороке.
Во дворе Землескреба Шеврикуку поджидал Пэрст-Капсула. Был он в ковбойской шляпе, камуфляжном костюме и полусапожках. «Донесения Радлугина», — прошептал Пэрст-Капсула, ничего не протянул Шеврикуке, но за пазухой у того, под джинсовой рубахой, образовались бумаги и стали Шеврикуку угнетать. «Хорошо, хорошо, — быстро и даже недовольно проговорил Шеврикука. — Потом, потом! Совершенно занят. Завтра». Пэрст-Капсула, похоже, расстроился. Он явно жаждал общения, а может, и о чем-то хотел попросить Шеврикуку.
— Ну что еще? — сказал Шеврикука.
— Я хотел бы иметь подругу, — смущаясь, сказал Пэрст-Капсула. — Вы позволите мне завести ее?
— Ты сам себе хозяин! — махнул рукой Шеврикука и помчался в квартиру Уткиных.
«А кругляш-то его, наверное, и впрямь непростой», — подумал Шеврикука, вспомнив, как горел перстень на пальце Гликерии, а потом потускнел.
Среди прочих донесений Радлугина было: «Плод квартиросъемщицы Легостаевой развивается нормально. Упомянутая Лег. по-прежнему утверждает, что понесла от Зевса».
И это донесение и иные бумаги Шеврикука отбросил.
Все чего-то хотят. Кто подругу. Кто младенца от Зевса. Кто Туманность. Кто Всемирную Свечу. Чего желает он, Шеврикука? Не нужна ли и ему теперь подруга? Или хотя бы Туманность? Но он и так в туманности. В тумане бытия.
Шеврикука отдышался и нечто придумал. Потом он снова взял бумаги, доставленные Пэрстом-Капсулой. Доброжелательный гражданин Радлугин делился своими наблюдениями над жизнью ответственного квартиросъемщика Дударева О. С. Этот Дударев был во многом хорош и терпим и скорее доброжелателен, нежели подл, хотя порой дребеденил, шумел и водил не постоянных женщин. Но Радлугина обеспокоили ни с того ни с сего возникшие отношения Дударева О. С. с какими-то неизвестными отродьями, по-видимому, агентами, согласившимися называть себя Отродьями. А так называемое Отродье Б. 8783 — 4. Б. Ш. (Фл. Ш.) в карточке с золотым тиснением недвусмысленно потребовало от Дударева О. С. установить связь с привидениями, якобы проживающими в здешней местности. Но привидений нет в природе, а в здешней местности и в Землескребе их тем более не может быть. А потому под привидениями надо иметь в виду какие-то невыявленные личности, скорее всего, потенциально опасные.
Во дворе Землескреба Шеврикуку поджидал Пэрст-Капсула. Был он в ковбойской шляпе, камуфляжном костюме и полусапожках. «Донесения Радлугина», — прошептал Пэрст-Капсула, ничего не протянул Шеврикуке, но за пазухой у того, под джинсовой рубахой, образовались бумаги и стали Шеврикуку угнетать. «Хорошо, хорошо, — быстро и даже недовольно проговорил Шеврикука. — Потом, потом! Совершенно занят. Завтра». Пэрст-Капсула, похоже, расстроился. Он явно жаждал общения, а может, и о чем-то хотел попросить Шеврикуку.
— Ну что еще? — сказал Шеврикука.
— Я хотел бы иметь подругу, — смущаясь, сказал Пэрст-Капсула. — Вы позволите мне завести ее?
— Ты сам себе хозяин! — махнул рукой Шеврикука и помчался в квартиру Уткиных.
«А кругляш-то его, наверное, и впрямь непростой», — подумал Шеврикука, вспомнив, как горел перстень на пальце Гликерии, а потом потускнел.
Среди прочих донесений Радлугина было: «Плод квартиросъемщицы Легостаевой развивается нормально. Упомянутая Лег. по-прежнему утверждает, что понесла от Зевса».
И это донесение и иные бумаги Шеврикука отбросил.
Все чего-то хотят. Кто подругу. Кто младенца от Зевса. Кто Туманность. Кто Всемирную Свечу. Чего желает он, Шеврикука? Не нужна ли и ему теперь подруга? Или хотя бы Туманность? Но он и так в туманности. В тумане бытия.
Шеврикука отдышался и нечто придумал. Потом он снова взял бумаги, доставленные Пэрстом-Капсулой. Доброжелательный гражданин Радлугин делился своими наблюдениями над жизнью ответственного квартиросъемщика Дударева О. С. Этот Дударев был во многом хорош и терпим и скорее доброжелателен, нежели подл, хотя порой дребеденил, шумел и водил не постоянных женщин. Но Радлугина обеспокоили ни с того ни с сего возникшие отношения Дударева О. С. с какими-то неизвестными отродьями, по-видимому, агентами, согласившимися называть себя Отродьями. А так называемое Отродье Б. 8783 — 4. Б. Ш. (Фл. Ш.) в карточке с золотым тиснением недвусмысленно потребовало от Дударева О. С. установить связь с привидениями, якобы проживающими в здешней местности. Но привидений нет в природе, а в здешней местности и в Землескребе их тем более не может быть. А потому под привидениями надо иметь в виду какие-то невыявленные личности, скорее всего, потенциально опасные.