Страница:
Но соображал не один лишь Шеврикука, а, видимо, многие здравомыслящие останкинские жители. И не только останкинские жители. В день, когда Пузырь повис над улицей Королева, происходили преобразования форм и свойств Пузыря, при этом менялись его цвета, и оболочные, и внутренние, то они были тихо-бурые, то бледно-фиолетовые, то нежно-серые, то перламутрово-палевые, и будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. Тогда эти волны вызывали в наблюдателях то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд.
Теперь Пузырь застыл. Внутри него ничто не жило и не могло жить. И если в минуты приземления Пузыря в Останкине многие испытали несомненный энтузиастский порыв, а при воспоминаниях о пролитых прежде киселях и супах возникали именно и ожидания благ, то через несколько часов даже и недавние энтузиасты ощутили беспокойство и нервический зуд.
Пузыря опасались. Посчитали: внутри него нет добра. Не к добру он разлегся на бульварах, не к добру. «Да это же мыльный пузырь! — успокаивали оптимисты. — Лопнет, и следа от него не останется!» «Кабы мыльный! — оспаривали их суждение угрюмые. — Если этот лопнет, то, может, и от Останкина следа не останется». Сразу же потекли слухи о возможной эвакуации жителей Останкина то ли в Лобню, то ли в Талдом, то ли в Вербилки. Отчего-то на ум судачившим приходило именно савеловское направление. На власти не надеялись, потому как и лед в Останкине теперь по зимам никто не скалывал и не солил. Впрочем, санитарный врач Желонкин, нынче в должностном халате, бегал по тротуару Звездного бульвара, не захваченному Пузырем, и упрашивал зрителей ничего от сорного объекта в пищу не заготовлять. Поджидали прибытия высокомерного малого в предзимнем клетчатом пальто с трубкой во рту, прозванного инспектором Варнике, сейчас бы, пожалуй, без прежних стремлений дать негодяю отпор выслушали и его рассуждения о Земле как о человеческой плантации. Но инспектор Варнике не прибывал.
Конечно, с ходом времени нашлись и невоспитанные юнцы, находящиеся еще и в дошкольной неразумности. Эти начали швырять в Пузырь камни. Но камни и прочие снаряды озорников до Пузыря словно бы не долетали. И ни одна птица на глазах Шеврикуки на Пузырь не опустилась. А много каркало в Останкине нагло-вороватых ворон и галок. Похоже, ни камней, ни птиц Пузырь к себе не допускал. И выходило: вряд ли до него вообще можно было дотронуться.
В годы, известные благополучием граждан и отсутствием неприятных и тем более чрезвычайных происшествий, сделали бы вид, что никакого Пузыря нет, и упоминать о нем не стали бы ни слова. И Пузырь, возможно, исчез бы сам по себе. Растаял бы. Заплесневел бы от людского невнимания. Или усох от тоски. Сейчас к нему, конечно, явилось множество людей гласных, осведомленных, с отменной и красивой аппаратурой. Но и они были в смущении. (А Шеврикука уже чувствовал себя угнетенным.) Вопреки суждениям угрюмых граждан, часа через три приехал к бульварам и кое-кто из городских управителей. А за ними последовали и военные, и из служб порядка, и ученые, на вид мужи. Явились люди с собаками, дозиметрами, щупами, миноискателями. Собаки тоже были на вид ученые, некоторые из них имели наружность специалистов, чующих наркотики. Принялся со вниманием облетывать приземлившееся тело известный в городе сине-белый воздушный корабль («Америка России подарила вертолет…»). Никаких обращений к жителям при этом не прозвучало, призывы «разойтись» также не произносились. А некоторых, естественно, ждали дела, хозяйственные и коммерческие заботы, глазеть на Пузырь и на его исследователей они более не могли. Потихоньку и без всяких призывов публика стала расходиться. К вечеру вернемся, полагали иные, а на боках Пузыря напишут белым: «Проверено. Мин нет».
Шеврикука еще немного потолкался среди наблюдателей. Но он чувствовал: ничего примечательного более не произойдет. Посадка совершена, и все на сегодня. Хватит. А там что-нибудь и случится. В толпе Шеврикука видел Дударева, Радлугина, бакалейщика Куропятова, Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, его японского друга Сан Саныча, но вступать с кем-либо в беседы не стал. В получердачье отдыхал эксперт-полуфаб, специалист по катавасиям Пэрст-Капсула. Его Шеврикука спросил:
— Приземление наблюдал?
— Видел.
— Пузырь не от Отродий Башни?
— Не знаю. Не думаю. Вряд ли.
— Ну ладно. Не от Отродий так не от Отродий.
— Вы озабочены Пузырем?
— Пожалуй, озабочен, — сказал Шеврикука. — Так ты говоришь, ко мне может явиться Тысла?
— Скорее всего, Тысла. А с Тыслой и Мульду.
— Мульду?
— Да. Потомок Мульду. Тысла и Мульду — порождения гуманитариев.
— То есть?
— Материализованные. Или осуществленные. Тысла — Тыльная Сторона Ладони. А Мульду, или Потомок, — из кинематографа. Или из кинопроката.
Пэрст-Капсула рассказал Шеврикуке о Тысле и Мульду то, что знал, или то, что посчитал возможным рассказать. О тыльной стороне ладони и я кое-что могу добавить. И Шеврикуке, почитателю детективов и крутых романов, тыльная сторона ладони несомненно была известна. Тыльной стороны ладони нет. И быть не может. Однако она есть. Во множестве сочинений. В особенности в боевиках, украсивших лотки развалов на московских тротуарах. Какие только действия не производит в них тыльная сторона ладони. И сокрушает челюсти, и кромсает цепи, и пробивает кирпичные стены, и вытирает мокроты под носом страдающего простудой, и смахивает со щеки скупую слезу морского волка. Шеврикука мог представить, каким существом вышла материализованная Тысла. Относительно Мульду версия Пэрстом-Капсулой была выговорена такая. Мульду происходил из города Ачинска Красноярского края. Лет двадцать назад, а то и больше, люди ходили в кинотеатры и смотрели в них фильмы. В одном из них, в частности, наши разведчики во вражеском тылу боролись с матерым подлецом, фашистским шпионом Дункелем. Фильм назывался «По тонкому льду». Однажды из енисейского метрополя позвонили в город Ачинск местным кинофикаторам и сообщили, что скоро к ним прибудут коробки с лентой про Дункеля. То ли телефонный аппарат барахлил, то ли ачинский кинофикатор оказался романтиком, но через день город оклеили афишами с приглашением посмотреть фильм «Потомок Мульду». Этот Потомок Мульду был изображен таким свирепым и гнусным, что сам себя не вынес, испарился с картонных листов и унесся в таежные небеса. Но и его прибрали в хозяйство Отродья Башни. Из рассказа Пэрста-Капсулы следовало, что хотя большинство Отродий произошло от технарей и естественников, есть среди них или рядом с ними произведения гуманитариев — те же Тысла и Мульду, и канцеляристов — скажем, Коррожь (корректирующая жидкость), и пищевой индустрии — подруга как раз Коррожи Жразь (осуществилась из жевательной резинки), и, конечно, шоу-бизнеса.
Отчего-то эти Коррожи и Жрази разочаровали Шеврикуку. Будто бы он об Отродьях Башни был лучшего мнения. Хотя, конечно, взглянуть на Тыслу и на Потомка Мульду было интересно. Впрочем, как и на Коррожь с Жразью. Еще, возможно, наглядится.
Рассказывал и отвечал на расспросы Шеврикуки эксперт по катавасиям вяло, порой и зевая. Видно было, что он утомился. И похоже, приземление Пузыря и сам Пузырь Пэрста-Капсулу не слишком взволновали и озадачили. Пожелав Пэрсту сладких дремот, Шеврикука отправился в квартиру Уткиных.
40
41
Теперь Пузырь застыл. Внутри него ничто не жило и не могло жить. И если в минуты приземления Пузыря в Останкине многие испытали несомненный энтузиастский порыв, а при воспоминаниях о пролитых прежде киселях и супах возникали именно и ожидания благ, то через несколько часов даже и недавние энтузиасты ощутили беспокойство и нервический зуд.
Пузыря опасались. Посчитали: внутри него нет добра. Не к добру он разлегся на бульварах, не к добру. «Да это же мыльный пузырь! — успокаивали оптимисты. — Лопнет, и следа от него не останется!» «Кабы мыльный! — оспаривали их суждение угрюмые. — Если этот лопнет, то, может, и от Останкина следа не останется». Сразу же потекли слухи о возможной эвакуации жителей Останкина то ли в Лобню, то ли в Талдом, то ли в Вербилки. Отчего-то на ум судачившим приходило именно савеловское направление. На власти не надеялись, потому как и лед в Останкине теперь по зимам никто не скалывал и не солил. Впрочем, санитарный врач Желонкин, нынче в должностном халате, бегал по тротуару Звездного бульвара, не захваченному Пузырем, и упрашивал зрителей ничего от сорного объекта в пищу не заготовлять. Поджидали прибытия высокомерного малого в предзимнем клетчатом пальто с трубкой во рту, прозванного инспектором Варнике, сейчас бы, пожалуй, без прежних стремлений дать негодяю отпор выслушали и его рассуждения о Земле как о человеческой плантации. Но инспектор Варнике не прибывал.
Конечно, с ходом времени нашлись и невоспитанные юнцы, находящиеся еще и в дошкольной неразумности. Эти начали швырять в Пузырь камни. Но камни и прочие снаряды озорников до Пузыря словно бы не долетали. И ни одна птица на глазах Шеврикуки на Пузырь не опустилась. А много каркало в Останкине нагло-вороватых ворон и галок. Похоже, ни камней, ни птиц Пузырь к себе не допускал. И выходило: вряд ли до него вообще можно было дотронуться.
В годы, известные благополучием граждан и отсутствием неприятных и тем более чрезвычайных происшествий, сделали бы вид, что никакого Пузыря нет, и упоминать о нем не стали бы ни слова. И Пузырь, возможно, исчез бы сам по себе. Растаял бы. Заплесневел бы от людского невнимания. Или усох от тоски. Сейчас к нему, конечно, явилось множество людей гласных, осведомленных, с отменной и красивой аппаратурой. Но и они были в смущении. (А Шеврикука уже чувствовал себя угнетенным.) Вопреки суждениям угрюмых граждан, часа через три приехал к бульварам и кое-кто из городских управителей. А за ними последовали и военные, и из служб порядка, и ученые, на вид мужи. Явились люди с собаками, дозиметрами, щупами, миноискателями. Собаки тоже были на вид ученые, некоторые из них имели наружность специалистов, чующих наркотики. Принялся со вниманием облетывать приземлившееся тело известный в городе сине-белый воздушный корабль («Америка России подарила вертолет…»). Никаких обращений к жителям при этом не прозвучало, призывы «разойтись» также не произносились. А некоторых, естественно, ждали дела, хозяйственные и коммерческие заботы, глазеть на Пузырь и на его исследователей они более не могли. Потихоньку и без всяких призывов публика стала расходиться. К вечеру вернемся, полагали иные, а на боках Пузыря напишут белым: «Проверено. Мин нет».
Шеврикука еще немного потолкался среди наблюдателей. Но он чувствовал: ничего примечательного более не произойдет. Посадка совершена, и все на сегодня. Хватит. А там что-нибудь и случится. В толпе Шеврикука видел Дударева, Радлугина, бакалейщика Куропятова, Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, его японского друга Сан Саныча, но вступать с кем-либо в беседы не стал. В получердачье отдыхал эксперт-полуфаб, специалист по катавасиям Пэрст-Капсула. Его Шеврикука спросил:
— Приземление наблюдал?
— Видел.
— Пузырь не от Отродий Башни?
— Не знаю. Не думаю. Вряд ли.
— Ну ладно. Не от Отродий так не от Отродий.
— Вы озабочены Пузырем?
— Пожалуй, озабочен, — сказал Шеврикука. — Так ты говоришь, ко мне может явиться Тысла?
— Скорее всего, Тысла. А с Тыслой и Мульду.
— Мульду?
— Да. Потомок Мульду. Тысла и Мульду — порождения гуманитариев.
— То есть?
— Материализованные. Или осуществленные. Тысла — Тыльная Сторона Ладони. А Мульду, или Потомок, — из кинематографа. Или из кинопроката.
Пэрст-Капсула рассказал Шеврикуке о Тысле и Мульду то, что знал, или то, что посчитал возможным рассказать. О тыльной стороне ладони и я кое-что могу добавить. И Шеврикуке, почитателю детективов и крутых романов, тыльная сторона ладони несомненно была известна. Тыльной стороны ладони нет. И быть не может. Однако она есть. Во множестве сочинений. В особенности в боевиках, украсивших лотки развалов на московских тротуарах. Какие только действия не производит в них тыльная сторона ладони. И сокрушает челюсти, и кромсает цепи, и пробивает кирпичные стены, и вытирает мокроты под носом страдающего простудой, и смахивает со щеки скупую слезу морского волка. Шеврикука мог представить, каким существом вышла материализованная Тысла. Относительно Мульду версия Пэрстом-Капсулой была выговорена такая. Мульду происходил из города Ачинска Красноярского края. Лет двадцать назад, а то и больше, люди ходили в кинотеатры и смотрели в них фильмы. В одном из них, в частности, наши разведчики во вражеском тылу боролись с матерым подлецом, фашистским шпионом Дункелем. Фильм назывался «По тонкому льду». Однажды из енисейского метрополя позвонили в город Ачинск местным кинофикаторам и сообщили, что скоро к ним прибудут коробки с лентой про Дункеля. То ли телефонный аппарат барахлил, то ли ачинский кинофикатор оказался романтиком, но через день город оклеили афишами с приглашением посмотреть фильм «Потомок Мульду». Этот Потомок Мульду был изображен таким свирепым и гнусным, что сам себя не вынес, испарился с картонных листов и унесся в таежные небеса. Но и его прибрали в хозяйство Отродья Башни. Из рассказа Пэрста-Капсулы следовало, что хотя большинство Отродий произошло от технарей и естественников, есть среди них или рядом с ними произведения гуманитариев — те же Тысла и Мульду, и канцеляристов — скажем, Коррожь (корректирующая жидкость), и пищевой индустрии — подруга как раз Коррожи Жразь (осуществилась из жевательной резинки), и, конечно, шоу-бизнеса.
Отчего-то эти Коррожи и Жрази разочаровали Шеврикуку. Будто бы он об Отродьях Башни был лучшего мнения. Хотя, конечно, взглянуть на Тыслу и на Потомка Мульду было интересно. Впрочем, как и на Коррожь с Жразью. Еще, возможно, наглядится.
Рассказывал и отвечал на расспросы Шеврикуки эксперт по катавасиям вяло, порой и зевая. Видно было, что он утомился. И похоже, приземление Пузыря и сам Пузырь Пэрста-Капсулу не слишком взволновали и озадачили. Пожелав Пэрсту сладких дремот, Шеврикука отправился в квартиру Уткиных.
40
В телевизионных новостях Пузырю уделили секунд двадцать, признав его разновидностью атмосферного явления, особо не ехидничали и сразу же перешли от Пузыря к пожарам в австралийском штате Новый Южный Уэльс, где в эвкалиптовых лесах, возможно, пострадают сумчатые медведи коала. Кстати, как выяснил вечером Шеврикука, к Пузырю пригнали десятка два пожарных машин с лестницами и водяными орудиями и расположили их на отдых, но в состоянии непременной готовности. Поговаривали, что будет выставлено оцепление, но Пузырь не оцепили, лишь выделили для наблюдения за ним специальные патрули, а в местах транспортных пересечений поставили людей в пятнистых куртках и штанах. Опять же поговаривали, что, несмотря на пожарных, патрули, пятнистые куртки, ночью или на рассвете Пузырь безусловно уворуют и завтра же, в особенности если в нем есть цветные металлы и редкоземельные элементы, он обнаружится в какой-нибудь прибалтийской супердержаве. И это мнение оказалось ошибочным. Ни ночью, ни на рассвете Пузырь не пропал. И в пятницу, и в субботу, и в воскресенье он лежал на Звездном и Ракетном бульварах.
Но лежал неживой.
Тем временем к нему привыкли. Ученые мужи и специалисты по чрезвычайным происшествиям объявили, что природа явления исследуется и, когда суть прояснится, обо всем будет доложено населению. Паниковать нет никакой нужды, но и беспечные позевывания вредны. И не надо возить к нему из дальних префектур и пригородов детей на просмотры, словно к белым медведям в зоопарк. Что же касается слухов относительно того, что Пузырь будут раздавать, то они беспочвенны. Лежит себе Пузырь и пусть пока лежит.
Так он и лежал до понедельника.
А в понедельник, в два часа дня, в нем случились шевеления. То там, то тут оболочка Пузыря вздрагивала, и под ней что-то перетекало. Можно было подумать, что Пузырь одолела почесуха и он старается облегчить свое состояние. Или какие-то невидимые оводы и слепни садились на него с невежливыми намерениями, а он за неимением хвостов не мог их отогнать и потому вынужден был нервно подрагивать оболочкой или шкурой. Во всяком случае, он опять привлек к себе внимание и показал, что жизненное наполнение, нам неведомое, в нем есть и останкинским гражданам следует ожидать новых его проявлений.
А в четыре часа дня по улицам и домам разнеслось: «Пузырь угощает!» Очевидцы утверждали, что перед тем в недрах Пузыря снова, как и в небесную пору его существования, случились мерцания и будто бы бульканья и всхлипы, а потом из него изверглось. Они же утверждали, что никаких разрывов оболочки Пузыря не происходило, никакие люки, двери, окна, въезды, туннели не открывались, а явленное Пузырем словно бы проступило сквозь его шкуру и свалилось на Землю (очень аккуратно свалилось, надо полагать, без повреждений) в десяти метрах, как вымерили позже, от тела Пузыря.
К этому явленному сразу же направили укутанных в оборонные костюмы бойцов с чувствительными приборами в руках, и они никаких опасностей, подвохов и коварных намерений Пузыря не учуяли. И даже если ответственные и предусмотрительные люди пожелали бы открытое разведчиками поместить в герметический сосуд государственного секрета, тайна все равно была бы разгадана пытливыми останкинскими умами. А умам этим пошли бы в подмогу подсказки обоняний и физиологических потребностей натур. Потому очень скоро в Останкине снова зазвучало: «Гороховый суп!» Пакеты с супами-концентратами! Коробки с гороховыми супами! Тюки! Контейнеры! Вот что выдавил из себя Пузырь!
И опять замер. Мерцания, бульканья в нем прекратились. Невидимые слепни и оводы от него отлетели. И почесуха более не томила его. Совершенно спокойно Пузырь отнесся к тому, что явленное им с предосторожностями было погружено в фургоны продуктовых грузовиков. И никак не препятствовал отъезду автомобилей. А те понеслись, скорее всего, к местам исследовательских интересов и служб.
Конечно, возникли досады. Нате вам. Опущенное на здешние земли взяли, забрали и увезли. А от людей, вооруженных на крышах и балконах биноклями, подзорными трубами и видеокамерами, моментально стало известно, что Пузырь одарил останкинцев не только гороховыми супами с копченостями. Супы в пакетах были на любые вкусы: и куриные с лапшой, и рыбные с ароматами Охотского моря, и капустно-морковные, и с профитролями, и изысканно-парижские луковые, какие хочешь. Вывалились из Пузыря произведения и отечественной пищевой индустрии, и от Кнорра, и от дядюшки Бенса. Да разве одни супы был способен предоставить гражданам Пузырь? Естественно, не одни. В подзорные трубы (имелись к тому же у здешних астрономов и четыре телескопа) разглядели и коробки конфет, и плитки шоколада, и упаковки макарон, и лекарственные препараты, и предметы сангигиены, и банки печени трески, и вещи, смысл и назначение которых понять пока не удалось.
Телефонными разговорами с приятелями, обитающими во всех концах Москвы, сразу же выяснили, что нигде более никакие Пузыри не висели и, естественно, не приземлялись. Стало быть, в продуктовых грузовиках неизвестно куда увезли пусть мелкие и чаще всего консервированные, но именно останкинские приобретения. Возник и ропот. «Надо было потребовать, — рассуждали теперь раздосадованные, — у тех, которые увозили, предъявить удостоверения!» «Да сейчас какие хочешь удостоверения можно завести или купить!» — урезонивали нервных.
И опять покатилось мнение о том, что Пузырь будут раздавать. Каждому и справедливо определят долю и выдадут под расписку. А потому и нечего сейчас беспокоиться.
В ту пору снова прибыл в Останкино высокомерный малый, прозванный инспектором Варнике. Воротник его предзимнего пальто был по-прежнему поднят, а серая клетчатая кепка надвинута на левое ухо, будто оно у него мерзло. И хотя малый старался, как и раньше, говорить тоном посвященного или миссионера, бросалось в глаза, что он растерян. Одно дело было, когда Пузырь висел в воздушных струях, а вот на скорое приземление его инспектор Варнике, возможно, и не рассчитывал. Он повторял соображения о Земле как о плантации, куда в свою пору завезли рассаду человека, но, похоже, не понимал, зачем Пузырю надо было опускаться на презренные московские бульвары, задачи собственные он мог решить и находясь в высоте. Надежды на неизбежную и всеобщую раздачу Пузыря он, вынимая трубку изо рта, называл варварскими, бредовыми и решительно утверждал, что и опустившийся Пузырь не позволит никому делить его или уворовывать. Слова малого, естественно, раздражали энтузиастов и вызывали требование гнать Варнике из Останкина в шею. Однако не прогнали.
Но мнение о том, что Пузырь необходимо раздать, набухало, тяжелело и принимало форму народной резолюции. Будет, будет раздача. А как же! Непременно произойдет раздача Пузыря. С установленными льготами. «Раздача! Разбор! Расхлеб! Разжев! Раздрызг!» — звучало всюду.
— Во! Народ не унывает! — заявил Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, доставив на Звездный бульвар своего японского друга и компаньона Такеути Накаяму. — А иначе как, Сан Саныч? Хорош, хорош лежит. Почти как мой змей Анаконда. А шкура этого дредноута вполне может пойти нам на рогатки.
— Да. Конечно. Народ не унывает, — поддержал Сергея Андреевича Такеути-сан. — Да. Анаконда! Пожалуйста. Я давно мечтаю познакомиться со змеем Анакондой.
— Не теперь! Змей сейчас занят! — спохватился Крейсер Грозный и срочно обрадовался стоявшему невдалеке Шеврикуке. — Ба! Игорь Константинович! И вы здесь прогуливаетесь!
— Недавно я видел, как вы прогуливались с букетом гвоздик. Вы так спешили, что меня и не заметили, — сказал Шеврикука.
Будто кто-то вынудил его произнести бестактное. Да еще и приврать при этом.
— Это я… — смутился Крейсер Грозный, что случалось с ним редко, и добавил шепотом: — Это я как раз нес змею. На деликатес… Любит, стервец… Хлебом не корми…
Шеврикука смог удержать себя от каких-либо вопросов. Он вспомнил, как спал змей Анаконда в теплице Ботанического сада, называемой здесь ласково «болотом», во влажных московских тропиках под листами виктории. Неужели змей проснулся? Но уж чего-чего, а цветов в Оранжерее хватало! (Могу подтвердить, был приглашен в нынешнем марте в Оранжерею на цветение азалий.) А вдруг Крейсер Грозный и впрямь нес гвоздики змею с трогательным намерением поддержать силы и дух сотрудника, но под маньчжурским орехом нечаянно наткнулся на Увеку Увечную? Опять почувствовал Шеврикука симпатию и жалость к Увеке и понял, что в среду непременно отправится в Ботанический сад. Но что, если в его содействиях барышня более не нуждается? Что, если она заменила его в своих затеях Сергеем Андреевичем Подмолотовым, Крейсером Грозным, принявшим дозу, и немалую, Стишиного приворотного зелья? Но и в этом случае, ощутил Шеврикука, он все равно пойдет к маньчжурскому ореху.
Экая негодяйка прелестная лесная дева Стиша!
Часа через два интерес к Пузырю обострился. Накануне уверенность в том, что Пузырь уворуют, была уверенностью одиночек. Теперь с их мнением соглашались многие. Кто уворует — неважно. Опытов хватало. Либо какой-нибудь ошалелый авантюрист, либо одна из преступных группировок, либо любители-уфологи, либо военно-промышленный комплекс. А вдруг и прилетит немецкий юноша на спортивном самолете с крючком, подцепит им наш Пузырь и уволочет его. Нет, требовалось охранение Пузыря, требовалось. Хотя можно ли теперь доверять охранникам? А уже сновали по Звездному и Ракетному нетерпеливые и проголодавшиеся. Шеврикука видел, в частности, знакомого ему по дому на Покровке и марафонскому забегу на Останкинскую башню молодого скалолаза с рюкзаком на спине и альпенштоком. В глазах у того был пожар. Отважный летун, и вовсе не из германской страны, а с Воробьевых гор ринулся на дельтаплане в парение с надеждой опуститься на Пузырь. Но уже при подлете его к Пузырю дельтаплан закрутило, сдунуло в выси и отнесло к городу Харовску Вологодской области, где он и утих на льняном поле. Из этого следовало, что шутить с Пузырем не стоит и, видимо, предположения инспектора Варнике справедливы. Однако после выдачи супов-концентратов и обретения воздушных надежд на раздел и раздачу Пузыря среди останкинских жителей все менее оставалось благоразумных и все более становилось безрассудных.
Идей и соображений рождалось множество. Уже определились сторонники тех или иных направлений, готовых создать кружки или сообщества с неотложной выработкой самостоятельных программ. Одни призывали к действиям с применением кулаков, локтей, трубных выкриков и ломов-ледоколов. Другие готовы были обратиться с упованиями к космическим стихиям. Иные, а среди них громко и деятельно, не стесняясь Шеврикуки, проявлял себя благонамеренный гражданин Радлугин, сочиняли петиции в префектуру, в мэрию, к президенту и в Европейский парламент с пожеланием хотя бы на этот раз соблюсти права человека. Присутствие Шеврикуки не смущало Радлугина, потому как сейчас он не сострадал государственным интересам, а, вынуждаемый природой и нравами эпохи, озаботился по поводу жизненно необходимых добыч. Но и государственные интересы, естественно, не были вымыты из него. На роликовых досках катили в Останкино, проезжая по ногам прохожих, гомонящие семиклассники. С четырех сторон явились к Пузырю кришнаиты с песнопениями и ритмическими танцами. Но сейчас же в разные стороны и удалились. Несомненно, прибывали к Пузырю и представители сексуальных меньшинств, но те вели себя тихо. Впрочем, Дударев позже утверждал, что почти не одарили вниманием Пузырь феминистки, им, видите ли, он, растянувшийся на бульварах, напоминал неприятную принадлежность особей вражеского пола.
Ощутимым было в ту пору возбужденно-нервное состояние останкинских жителей и их гостей. Все ждали немедленных решений и событий. И будто собирались стоять на бульварах и ночью.
Но их попросили разойтись. Тем более что охранение Пузыря и впрямь было усилено. И они разошлись. А Пузырь лежал неживой.
Но лежал неживой.
Тем временем к нему привыкли. Ученые мужи и специалисты по чрезвычайным происшествиям объявили, что природа явления исследуется и, когда суть прояснится, обо всем будет доложено населению. Паниковать нет никакой нужды, но и беспечные позевывания вредны. И не надо возить к нему из дальних префектур и пригородов детей на просмотры, словно к белым медведям в зоопарк. Что же касается слухов относительно того, что Пузырь будут раздавать, то они беспочвенны. Лежит себе Пузырь и пусть пока лежит.
Так он и лежал до понедельника.
А в понедельник, в два часа дня, в нем случились шевеления. То там, то тут оболочка Пузыря вздрагивала, и под ней что-то перетекало. Можно было подумать, что Пузырь одолела почесуха и он старается облегчить свое состояние. Или какие-то невидимые оводы и слепни садились на него с невежливыми намерениями, а он за неимением хвостов не мог их отогнать и потому вынужден был нервно подрагивать оболочкой или шкурой. Во всяком случае, он опять привлек к себе внимание и показал, что жизненное наполнение, нам неведомое, в нем есть и останкинским гражданам следует ожидать новых его проявлений.
А в четыре часа дня по улицам и домам разнеслось: «Пузырь угощает!» Очевидцы утверждали, что перед тем в недрах Пузыря снова, как и в небесную пору его существования, случились мерцания и будто бы бульканья и всхлипы, а потом из него изверглось. Они же утверждали, что никаких разрывов оболочки Пузыря не происходило, никакие люки, двери, окна, въезды, туннели не открывались, а явленное Пузырем словно бы проступило сквозь его шкуру и свалилось на Землю (очень аккуратно свалилось, надо полагать, без повреждений) в десяти метрах, как вымерили позже, от тела Пузыря.
К этому явленному сразу же направили укутанных в оборонные костюмы бойцов с чувствительными приборами в руках, и они никаких опасностей, подвохов и коварных намерений Пузыря не учуяли. И даже если ответственные и предусмотрительные люди пожелали бы открытое разведчиками поместить в герметический сосуд государственного секрета, тайна все равно была бы разгадана пытливыми останкинскими умами. А умам этим пошли бы в подмогу подсказки обоняний и физиологических потребностей натур. Потому очень скоро в Останкине снова зазвучало: «Гороховый суп!» Пакеты с супами-концентратами! Коробки с гороховыми супами! Тюки! Контейнеры! Вот что выдавил из себя Пузырь!
И опять замер. Мерцания, бульканья в нем прекратились. Невидимые слепни и оводы от него отлетели. И почесуха более не томила его. Совершенно спокойно Пузырь отнесся к тому, что явленное им с предосторожностями было погружено в фургоны продуктовых грузовиков. И никак не препятствовал отъезду автомобилей. А те понеслись, скорее всего, к местам исследовательских интересов и служб.
Конечно, возникли досады. Нате вам. Опущенное на здешние земли взяли, забрали и увезли. А от людей, вооруженных на крышах и балконах биноклями, подзорными трубами и видеокамерами, моментально стало известно, что Пузырь одарил останкинцев не только гороховыми супами с копченостями. Супы в пакетах были на любые вкусы: и куриные с лапшой, и рыбные с ароматами Охотского моря, и капустно-морковные, и с профитролями, и изысканно-парижские луковые, какие хочешь. Вывалились из Пузыря произведения и отечественной пищевой индустрии, и от Кнорра, и от дядюшки Бенса. Да разве одни супы был способен предоставить гражданам Пузырь? Естественно, не одни. В подзорные трубы (имелись к тому же у здешних астрономов и четыре телескопа) разглядели и коробки конфет, и плитки шоколада, и упаковки макарон, и лекарственные препараты, и предметы сангигиены, и банки печени трески, и вещи, смысл и назначение которых понять пока не удалось.
Телефонными разговорами с приятелями, обитающими во всех концах Москвы, сразу же выяснили, что нигде более никакие Пузыри не висели и, естественно, не приземлялись. Стало быть, в продуктовых грузовиках неизвестно куда увезли пусть мелкие и чаще всего консервированные, но именно останкинские приобретения. Возник и ропот. «Надо было потребовать, — рассуждали теперь раздосадованные, — у тех, которые увозили, предъявить удостоверения!» «Да сейчас какие хочешь удостоверения можно завести или купить!» — урезонивали нервных.
И опять покатилось мнение о том, что Пузырь будут раздавать. Каждому и справедливо определят долю и выдадут под расписку. А потому и нечего сейчас беспокоиться.
В ту пору снова прибыл в Останкино высокомерный малый, прозванный инспектором Варнике. Воротник его предзимнего пальто был по-прежнему поднят, а серая клетчатая кепка надвинута на левое ухо, будто оно у него мерзло. И хотя малый старался, как и раньше, говорить тоном посвященного или миссионера, бросалось в глаза, что он растерян. Одно дело было, когда Пузырь висел в воздушных струях, а вот на скорое приземление его инспектор Варнике, возможно, и не рассчитывал. Он повторял соображения о Земле как о плантации, куда в свою пору завезли рассаду человека, но, похоже, не понимал, зачем Пузырю надо было опускаться на презренные московские бульвары, задачи собственные он мог решить и находясь в высоте. Надежды на неизбежную и всеобщую раздачу Пузыря он, вынимая трубку изо рта, называл варварскими, бредовыми и решительно утверждал, что и опустившийся Пузырь не позволит никому делить его или уворовывать. Слова малого, естественно, раздражали энтузиастов и вызывали требование гнать Варнике из Останкина в шею. Однако не прогнали.
Но мнение о том, что Пузырь необходимо раздать, набухало, тяжелело и принимало форму народной резолюции. Будет, будет раздача. А как же! Непременно произойдет раздача Пузыря. С установленными льготами. «Раздача! Разбор! Расхлеб! Разжев! Раздрызг!» — звучало всюду.
— Во! Народ не унывает! — заявил Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, доставив на Звездный бульвар своего японского друга и компаньона Такеути Накаяму. — А иначе как, Сан Саныч? Хорош, хорош лежит. Почти как мой змей Анаконда. А шкура этого дредноута вполне может пойти нам на рогатки.
— Да. Конечно. Народ не унывает, — поддержал Сергея Андреевича Такеути-сан. — Да. Анаконда! Пожалуйста. Я давно мечтаю познакомиться со змеем Анакондой.
— Не теперь! Змей сейчас занят! — спохватился Крейсер Грозный и срочно обрадовался стоявшему невдалеке Шеврикуке. — Ба! Игорь Константинович! И вы здесь прогуливаетесь!
— Недавно я видел, как вы прогуливались с букетом гвоздик. Вы так спешили, что меня и не заметили, — сказал Шеврикука.
Будто кто-то вынудил его произнести бестактное. Да еще и приврать при этом.
— Это я… — смутился Крейсер Грозный, что случалось с ним редко, и добавил шепотом: — Это я как раз нес змею. На деликатес… Любит, стервец… Хлебом не корми…
Шеврикука смог удержать себя от каких-либо вопросов. Он вспомнил, как спал змей Анаконда в теплице Ботанического сада, называемой здесь ласково «болотом», во влажных московских тропиках под листами виктории. Неужели змей проснулся? Но уж чего-чего, а цветов в Оранжерее хватало! (Могу подтвердить, был приглашен в нынешнем марте в Оранжерею на цветение азалий.) А вдруг Крейсер Грозный и впрямь нес гвоздики змею с трогательным намерением поддержать силы и дух сотрудника, но под маньчжурским орехом нечаянно наткнулся на Увеку Увечную? Опять почувствовал Шеврикука симпатию и жалость к Увеке и понял, что в среду непременно отправится в Ботанический сад. Но что, если в его содействиях барышня более не нуждается? Что, если она заменила его в своих затеях Сергеем Андреевичем Подмолотовым, Крейсером Грозным, принявшим дозу, и немалую, Стишиного приворотного зелья? Но и в этом случае, ощутил Шеврикука, он все равно пойдет к маньчжурскому ореху.
Экая негодяйка прелестная лесная дева Стиша!
Часа через два интерес к Пузырю обострился. Накануне уверенность в том, что Пузырь уворуют, была уверенностью одиночек. Теперь с их мнением соглашались многие. Кто уворует — неважно. Опытов хватало. Либо какой-нибудь ошалелый авантюрист, либо одна из преступных группировок, либо любители-уфологи, либо военно-промышленный комплекс. А вдруг и прилетит немецкий юноша на спортивном самолете с крючком, подцепит им наш Пузырь и уволочет его. Нет, требовалось охранение Пузыря, требовалось. Хотя можно ли теперь доверять охранникам? А уже сновали по Звездному и Ракетному нетерпеливые и проголодавшиеся. Шеврикука видел, в частности, знакомого ему по дому на Покровке и марафонскому забегу на Останкинскую башню молодого скалолаза с рюкзаком на спине и альпенштоком. В глазах у того был пожар. Отважный летун, и вовсе не из германской страны, а с Воробьевых гор ринулся на дельтаплане в парение с надеждой опуститься на Пузырь. Но уже при подлете его к Пузырю дельтаплан закрутило, сдунуло в выси и отнесло к городу Харовску Вологодской области, где он и утих на льняном поле. Из этого следовало, что шутить с Пузырем не стоит и, видимо, предположения инспектора Варнике справедливы. Однако после выдачи супов-концентратов и обретения воздушных надежд на раздел и раздачу Пузыря среди останкинских жителей все менее оставалось благоразумных и все более становилось безрассудных.
Идей и соображений рождалось множество. Уже определились сторонники тех или иных направлений, готовых создать кружки или сообщества с неотложной выработкой самостоятельных программ. Одни призывали к действиям с применением кулаков, локтей, трубных выкриков и ломов-ледоколов. Другие готовы были обратиться с упованиями к космическим стихиям. Иные, а среди них громко и деятельно, не стесняясь Шеврикуки, проявлял себя благонамеренный гражданин Радлугин, сочиняли петиции в префектуру, в мэрию, к президенту и в Европейский парламент с пожеланием хотя бы на этот раз соблюсти права человека. Присутствие Шеврикуки не смущало Радлугина, потому как сейчас он не сострадал государственным интересам, а, вынуждаемый природой и нравами эпохи, озаботился по поводу жизненно необходимых добыч. Но и государственные интересы, естественно, не были вымыты из него. На роликовых досках катили в Останкино, проезжая по ногам прохожих, гомонящие семиклассники. С четырех сторон явились к Пузырю кришнаиты с песнопениями и ритмическими танцами. Но сейчас же в разные стороны и удалились. Несомненно, прибывали к Пузырю и представители сексуальных меньшинств, но те вели себя тихо. Впрочем, Дударев позже утверждал, что почти не одарили вниманием Пузырь феминистки, им, видите ли, он, растянувшийся на бульварах, напоминал неприятную принадлежность особей вражеского пола.
Ощутимым было в ту пору возбужденно-нервное состояние останкинских жителей и их гостей. Все ждали немедленных решений и событий. И будто собирались стоять на бульварах и ночью.
Но их попросили разойтись. Тем более что охранение Пузыря и впрямь было усилено. И они разошлись. А Пузырь лежал неживой.
41
Утром во вторник к Шеврикуке явилась Тысла. Ее сопровождал Потомок Мульду.
Шеврикука из квартиры Бабякиных сквозь стены проходил в квартиру Уткиных. Во внутристенье Тысла и втиснулась. Шеврикука сразу посчитал, что Тысла, эта детективно-уважаемая Тыльная Сторона Ладони, — тварь, мерзкая и наглая. Впрочем, может быть, он и ошибался. Но глядеть на нее было ему неприятно. Ростом метра в полтора, гибкая, будто каучуковая, она имела пять верхних конечностей (или голов?), по ходу собеседования дергалась, то растопыривалась веером, то сжималась и становилась великаньей боксерской перчаткой, то кособочилась и взлетала вверх, норовя проломить стены или вытереть чьи-либо мокроты. Потомок Мульду выглядел ее телохранителем или преданным почитателем, родитель его в городе Ачинске Красноярского края, возможно, посчитал, что Мульду и все его вероятные потомки должны походить на свирепых индейцев, а потому сопроводитель Тыслы стоял в трех метрах от Шеврикуки красноликий, в кожаных штанах, с перьями в голове и с томагавком. Во внутристенье ему было тесно.
— Мы от Бордюра, — просипела Тысла. — Сегодня свидание. У лодочной станции. На пруду. Просьба — не повязывать черный бант. Исключительной важности просьба — не повязывать черный бархатный бант.
— Какой черный бархатный бант? — растерялся Шеврикука.
Но он был вынужден отвлечься от разговора. С девятого этажа до него донеслись неприятные звуки.
— Подождите, — строго сказал Шеврикука. — Я вернусь. Вызов по делу. Я сейчас на службе.
А ему и минут пятнадцать назад показалось, что в квартире Быкадоровых происходит нехорошее.
И верно. Старушка Быкадорова лежала связанная бандитами, надо полагать, с кляпом во рту. Два накачанных малых в масках на рожах изымали ценности Быкадоровых. На столе временно лежал автомат Калашникова.
— Извините. У меня мало времени, — Шеврикука пришел из кухни со сковородкой в руке. — Непорядок. Гости некормленые. Яичница. Четыре яйца. Но — глазунья. Нет нынче бекона.
Грабители повернулись, взглянули на Шеврикуку. Можно предположить, с удивлением. Один из них не спеша двинулся к автомату.
— На работе не закусываем и не пьем! — загоготал второй. — Да не бери ты ствол! Такого можно вырубить кулаком или ногой.
— Мне неважно, что вам положено на работе, а что нет, — сказал Шеврикука.
— Мое дело обслужить гостей.
Гости, и гоготавший, и с автоматом, между тем приблизились к Шеврикуке. Но им пришлось рухнуть. Сковорода с кухни Быкадоровой была старомодная, чугунная, с рукояткой, а кисть Шеврикуки — ловкой, двумя ударами он вывел посетителей отведенных ему судьбой подъездов из сознательного состояния. Шеврикука знал, где лежат у Быкадоровых бельевые веревки, выбрал какие покрепче, спеленал гостей. Кабы оказался рядом Крейсер Грозный, он мог бы оценить умение Шеврикуки вязать и морские узлы. Старушку Быкадорову Шеврикука освободил от пут, уложил на диван, принялся возвращать к реальной действительности. Старушка застонала, открыла глаза, Шеврикука протянул ей таблетку валидола, чашку с водой и стал невидимым. Стянул маски посетителей, превратил их в кляпы. Бандитские рожи были ему незнакомы. По очереди он отволок грабителей в ванную, запер их. Набрал 02, взволнованным голосом старушки сообщил о происшествии. «Сейчас выедем, — пообещали ему. — Какой они наружности? Кавказской?» «Не знаю, — сказал Шеврикука. — Может, и кавказской. А может, и пригородной».
И он вернулся во внутристенье к Тысле и Потомку Мульду. Те стояли угрюмые. Но молчали.
— Была необходимость вмешаться. Мне бы не простили служебной оплошности, — сказал Шеврикука.
Верхние конечности (или все же головы?) Тыслы чуть-чуть наклонились. Будто кивнули. Мол, понимаем. Хотя это и не наше дело.
— Хорошо, — сказал Шеврикука. — Значит, свидание. С Бордюром. У пруда. У лодочной станции. Во сколько?
— Тринадцать часов двадцать семь минут, — произнесла (или произнес?) Тысла.
— Ладно. Буду, — сказал Шеврикука. — Но при чем тут какой-то черный бархатный бант? Что это за просьба исключительной важности?
— Исключительной важности просьба — не повязывать черный бархатный бант, — в тональности автоответчика повторила Тысла.
— А почему? — спросил Шеврикука.
— Не знаю. Велено передать. И более ничего, — сказала Тысла. — Мы дело сделали. Уходим.
И Тысла со свирепым Потомком Мульду исчезли.
«А я ведь почти забыл о том случае, — подумал Шеврикука. — Зачем я тогда повязал бархатный бант? И чем он так досадил в разговоре Бордюру? Отчего он так маялся, стараясь развязать его? И ведь развязал…» Объяснений той маеты Бордюра Шеврикука не мог найти и теперь.
С Пузырем и вокруг него ничего примечательного не произошло. Зевак, правда, прибавилось. Иных из них привозили и в интуристовских автобусах.
Милиционеры слово сдержали и посетили квартиру на девятом этаже. Геройские действия старушки Быкадоровой их обрадовали и удивили. А Шеврикука успокоился.
В тринадцать двадцать семь Бордюр уже стоял у Останкинского пруда в ожидании Шеврикуки. Был он приветливый, улыбался, предложил Шеврикуке погулять в парке. Если уважаемый Шеврикука, конечно, не спешит.
— Там и поговорим.
— Хорошо, — кивнул Шеврикука.
Сегодня Бордюр надел светлый чесучовый костюм, а правой рукой держал деревянную палку с инкрустированным янтарем набалдашником. Шагая к воротам парка, Шеврикука то и дело взглядывал на палку и пришел к заключению: нет, Петру Арсеньевичу она не принадлежала.
— Похожий костюм носил один мой знакомец, — сказал Шеврикука уже в парке.
— Нынче такие наряды — редкость…
— Плохо сидит? Старомоден? — озаботился Бордюр.
— Отчего же… Хорошо сидит… И палка соответствует вашей значительности… Но можно увидеть в вашем нынешнем костюме и палке знак. Или намек.
— Можно увидеть, можно, — согласился Бордюр. — Но смотря на что намек? Во всяком случае, сувенирами от Петра Арсеньевича или какими-либо бумагами его с подписями и печатями мы не располагаем.
Шеврикука из квартиры Бабякиных сквозь стены проходил в квартиру Уткиных. Во внутристенье Тысла и втиснулась. Шеврикука сразу посчитал, что Тысла, эта детективно-уважаемая Тыльная Сторона Ладони, — тварь, мерзкая и наглая. Впрочем, может быть, он и ошибался. Но глядеть на нее было ему неприятно. Ростом метра в полтора, гибкая, будто каучуковая, она имела пять верхних конечностей (или голов?), по ходу собеседования дергалась, то растопыривалась веером, то сжималась и становилась великаньей боксерской перчаткой, то кособочилась и взлетала вверх, норовя проломить стены или вытереть чьи-либо мокроты. Потомок Мульду выглядел ее телохранителем или преданным почитателем, родитель его в городе Ачинске Красноярского края, возможно, посчитал, что Мульду и все его вероятные потомки должны походить на свирепых индейцев, а потому сопроводитель Тыслы стоял в трех метрах от Шеврикуки красноликий, в кожаных штанах, с перьями в голове и с томагавком. Во внутристенье ему было тесно.
— Мы от Бордюра, — просипела Тысла. — Сегодня свидание. У лодочной станции. На пруду. Просьба — не повязывать черный бант. Исключительной важности просьба — не повязывать черный бархатный бант.
— Какой черный бархатный бант? — растерялся Шеврикука.
Но он был вынужден отвлечься от разговора. С девятого этажа до него донеслись неприятные звуки.
— Подождите, — строго сказал Шеврикука. — Я вернусь. Вызов по делу. Я сейчас на службе.
А ему и минут пятнадцать назад показалось, что в квартире Быкадоровых происходит нехорошее.
И верно. Старушка Быкадорова лежала связанная бандитами, надо полагать, с кляпом во рту. Два накачанных малых в масках на рожах изымали ценности Быкадоровых. На столе временно лежал автомат Калашникова.
— Извините. У меня мало времени, — Шеврикука пришел из кухни со сковородкой в руке. — Непорядок. Гости некормленые. Яичница. Четыре яйца. Но — глазунья. Нет нынче бекона.
Грабители повернулись, взглянули на Шеврикуку. Можно предположить, с удивлением. Один из них не спеша двинулся к автомату.
— На работе не закусываем и не пьем! — загоготал второй. — Да не бери ты ствол! Такого можно вырубить кулаком или ногой.
— Мне неважно, что вам положено на работе, а что нет, — сказал Шеврикука.
— Мое дело обслужить гостей.
Гости, и гоготавший, и с автоматом, между тем приблизились к Шеврикуке. Но им пришлось рухнуть. Сковорода с кухни Быкадоровой была старомодная, чугунная, с рукояткой, а кисть Шеврикуки — ловкой, двумя ударами он вывел посетителей отведенных ему судьбой подъездов из сознательного состояния. Шеврикука знал, где лежат у Быкадоровых бельевые веревки, выбрал какие покрепче, спеленал гостей. Кабы оказался рядом Крейсер Грозный, он мог бы оценить умение Шеврикуки вязать и морские узлы. Старушку Быкадорову Шеврикука освободил от пут, уложил на диван, принялся возвращать к реальной действительности. Старушка застонала, открыла глаза, Шеврикука протянул ей таблетку валидола, чашку с водой и стал невидимым. Стянул маски посетителей, превратил их в кляпы. Бандитские рожи были ему незнакомы. По очереди он отволок грабителей в ванную, запер их. Набрал 02, взволнованным голосом старушки сообщил о происшествии. «Сейчас выедем, — пообещали ему. — Какой они наружности? Кавказской?» «Не знаю, — сказал Шеврикука. — Может, и кавказской. А может, и пригородной».
И он вернулся во внутристенье к Тысле и Потомку Мульду. Те стояли угрюмые. Но молчали.
— Была необходимость вмешаться. Мне бы не простили служебной оплошности, — сказал Шеврикука.
Верхние конечности (или все же головы?) Тыслы чуть-чуть наклонились. Будто кивнули. Мол, понимаем. Хотя это и не наше дело.
— Хорошо, — сказал Шеврикука. — Значит, свидание. С Бордюром. У пруда. У лодочной станции. Во сколько?
— Тринадцать часов двадцать семь минут, — произнесла (или произнес?) Тысла.
— Ладно. Буду, — сказал Шеврикука. — Но при чем тут какой-то черный бархатный бант? Что это за просьба исключительной важности?
— Исключительной важности просьба — не повязывать черный бархатный бант, — в тональности автоответчика повторила Тысла.
— А почему? — спросил Шеврикука.
— Не знаю. Велено передать. И более ничего, — сказала Тысла. — Мы дело сделали. Уходим.
И Тысла со свирепым Потомком Мульду исчезли.
«А я ведь почти забыл о том случае, — подумал Шеврикука. — Зачем я тогда повязал бархатный бант? И чем он так досадил в разговоре Бордюру? Отчего он так маялся, стараясь развязать его? И ведь развязал…» Объяснений той маеты Бордюра Шеврикука не мог найти и теперь.
С Пузырем и вокруг него ничего примечательного не произошло. Зевак, правда, прибавилось. Иных из них привозили и в интуристовских автобусах.
Милиционеры слово сдержали и посетили квартиру на девятом этаже. Геройские действия старушки Быкадоровой их обрадовали и удивили. А Шеврикука успокоился.
В тринадцать двадцать семь Бордюр уже стоял у Останкинского пруда в ожидании Шеврикуки. Был он приветливый, улыбался, предложил Шеврикуке погулять в парке. Если уважаемый Шеврикука, конечно, не спешит.
— Там и поговорим.
— Хорошо, — кивнул Шеврикука.
Сегодня Бордюр надел светлый чесучовый костюм, а правой рукой держал деревянную палку с инкрустированным янтарем набалдашником. Шагая к воротам парка, Шеврикука то и дело взглядывал на палку и пришел к заключению: нет, Петру Арсеньевичу она не принадлежала.
— Похожий костюм носил один мой знакомец, — сказал Шеврикука уже в парке.
— Нынче такие наряды — редкость…
— Плохо сидит? Старомоден? — озаботился Бордюр.
— Отчего же… Хорошо сидит… И палка соответствует вашей значительности… Но можно увидеть в вашем нынешнем костюме и палке знак. Или намек.
— Можно увидеть, можно, — согласился Бордюр. — Но смотря на что намек? Во всяком случае, сувенирами от Петра Арсеньевича или какими-либо бумагами его с подписями и печатями мы не располагаем.