Страница:
— Справедливо изволили заметить! — испуганно сказал трактирщик и пропал. Но потом появился.
А Епифан-Герасим упросил Шеврикуку заказать сухое блюдце и у фиолетового окоема посудины усадил Петюлю. Шеврикука же укорял себя: ведь мог (было время) вызнать у Дуняши, чей этот Петюля Приватный и отчего у него в приятелях громила Епифан-Герасим.
— Был Продольный, — сказал трактирщик таинственно.
— Кто?
— Ну, может, не Продольный… — опять испугался трактирщик. — Может быть, Стыркин.
— Какой еще Стыркин?
— Нет-нет. Продольный, точно, Продольный, — сказал трактирщик. — Такой — с чубом, в тельняшке, обмотан пулеметными лентами. Искал каких-то Отродий… И вас…
— Не нашел? — спросил Шеврикука.
— Не нашел! — рассмеялся трактирщик. — Не нашел!
— Когда это было?
— Часа два назад. Вот, пожалуйста, двойной «Шеврикуке». С хреном поверху, исключительно обшаровским Безенчукской волости. Вашим приятелям предоставить?
— Нет, — сказал Шеврикука. — Сейчас шарахну. Апробирэн.
— Наше вам с кисточкой! — напутствовал трактирщик. — Вкривь и вкось!
Шеврикука шарахнул. Самогон, с чем-то желтым. Возможно, кроме хрена в нем был и перец. Выжил. Откашлялся. Надо было стучаться к Иллариону в Гатчину с канистрами «Шеврикукса». Может быть, вывел бы Иллариона, Павла Петровича, Александра Федоровича из состояний меланхолии и исторических невезений. Двойной «Шеврикукс» с хреном никак не заинтересовал Епифана-Герасима и Петюлю. Те все умилялись встрече, ворковали что-то недоступное Шеврикуке, пусть наговорятся, решил он. Да и зачем они ему вовсе? Он очухивался от именного напитка и наблюдал за публикой, скорее всего, постоянными сидельцами трактира «Гуадалканал».
Никто из них не был похож ни на американцев, ни на японцев, ни на папуасов, ни на таитян, ни, наконец, на чукчей. И вообще морды и хари сидели в трактире те еще. Но, впрочем, чему было удивляться Шеврикуке? Он знал, кто такие Приватные привидения и каковы на вид. Однако в застолье, чтобы не потерять охоту к угощениям и не начать икать, к ним надо было привыкнуть. Сидели вокруг все больше уродцы, иные — хитрованы и жулики, иные — вовсе без соображения. И все — деспоты (вел ли себя деспотом Епифан-Герасим или он пребывал у Бушмелева порой — даже и в кошмарах — услужителем и приживалой?). Петюля-то ладно… Хотя как сказать. Чей он, ласковый Петюля-то? Или кем он помыкал? Лохматые, шершавые, лысые посетители отдыхали в «Гуадалканале», в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже кому-то приснились… И он, Шеврикука, может, приснился вчера Иллариону и императору Павлу Петровичу? Или они приснились ему?
— Шеврикука! — толкнул его Епифан-Герасим. — Вот Петюля хочет попросить. Но стесняется.
— Пожалуйста! — сказал Шеврикука великодушно. — Просите, чего хотите. Заказать вам двойной «Шеврикуксе»?
— Нет! Нет! — запищал Петюля из блюдца. — Мне… Но понять смысла его звуков Шеврикука не имел возможности. Он обратился к собеседнику Бушмелева как к переводчику:
— Что он? О чем он?
— Он просит заказать ему ацетонового клея. Четверть чайной ложечки…
— Зачем?
— Любимое кушанье. Долго был лишен…
— Он же внутри склеится!
— Напротив. Его изнутри разопрет. Потом — это каприз.
— Каприз. — это краеугольное, — согласился Шеврикука.
Сейчас же Петюля заговорил громко и басом, будто возле рта его оказался мегафон, а голос ему одолжил пензенский губернатор.
— Дело, Шеврикука, не в капризе. Хотя и в нем тоже требование организма. Не моего одного. И важно получить от бескорыстного угостителя.
— Это конечно! — сказал Шеврикука. И крикнул: — Человек!
— Не человек, — печально произнес трактирщик. — Шлямпенхвост. Что прикажете?
— Четверть чайной ложечки ацетонового клея. Если можно — в хрустальном наперстке, — сказал Шеврикука. — Мне же два коктейля — «Перл-Харбор» и «Хиросима-Нагасаки». А тебе что?
— Мне еще три солянки в одну посуду! — обрадовался Епифан-Герасим.
— А ты кто? — спросил Шеврикука. — Епифан? Или Герасим?
— Герасим! — прокричал громила. — И никто более.
— А отчего же… — Шеврикука чуть было не произнес «в бумагах», — ты еще и Епифан?
— Блажь одного идиота, — помрачнел Герасим.
Хорошо бы «идиотом» он держал в уме Бушмелева. Подумав так, Шеврикука шарахнул подряд два доставленных трактирщиком коктейля и был отчасти удивлен. Он намеревался прикоснуться губами к питейной мифологии тихоокеанского театра военных действий Второй мировой, а ощутил во рту, горле и пищеводе напоминание о Москве пятидесятых годов и коктейлях «Таран» и «Маяк», ценою в два рубля, чьими составными были коньяк и водка, а меж ними пролегал желток предпочтительно свежего яйца. Если помните, Шеврикука к пьющим не принадлежал, а два удара не вызвали в нем ярких ощущений, но лишь досаду, легкую, как козий пух. Тройная солянка Герасима взбодрила. А вот малыша Петюлю хрустальный наперсток преобразил. Его на самом деле расперло, зеленый хвост Петюли удлинился и стал закручиваться кольцами, уши потянулись вверх и превратились в хоботки, а потом и в хоботы. Блюдце было немедленно заменено самоварным подносом, на нем почитатель клея теперь и дергался. Будто в нем поселился Блуждающий Нерв, неприятный и шумливый был Петюля. «Ну ладно, пусть! — подумал Шеврикука. — Посидели, и хватит…» К болтовне Герасима и Петюли он так и не прислушивался. Однажды в ней возникло имя Гликерии («А ты думал, конечно, Гликерия…»), но тут же и растаяло. «Надо расплатиться и подготовить себя к завтрашнему…» А чем расплачиваться-то?
— Шлямпенхвост! — подозвал трактирщика Шеврикука. — А этот Продольный… который с чубом… и с пулеметными лентами… Он походил на самозванца?
— На Самозванца? — обрадовался Шлямпенхвост. — Конечно походил! Он так и заявил: «Вот возьму и произведу себя в ваши воеводы. А там поглядим!» Но уж больно он вороватый. Зарился на наши исторические ценности.
И трактирщик указал на банки тушенки сорок четвертого года и пористый шоколад американских авиаторов.
— Зачем они ему?
— А я знаю? Сбыть, наверное, как коллекционные. За валюту.
— А разве не Бушмелева зовут в воеводы? — Глаза Шеврикуки были скошены в сторону Герасима.
— Что? Кого? — заерзал трактиршик. — Я ничего не слышал про Бушмелева! Ничего! Никогда! Трактир закрывается! Трактир закрывается!
— Жаль, жаль… — сказал Шеврикука. — Еще бы посидеть… Ну, если закрывается, надо расплачиваться за компанию.
— Вам-то что беспокоиться? — удивился Шлямпенхвост. — Вами за все заплачено. И наперед. Вы как зашли, так сразу и… Вы что — не помните?.. А теперь у вас и кредит. Да-с… Заходите-с…
— Ну да… Ну да… — пробормотал Шеврикука. — Конечно! И непременно! И за сегодня спасибо…
Громила Герасим уносил Петюлю из трактира «Гуадалканал» на самоварном блюде.
«Значит, так… — соображал Шеврикука. — Ну да, все верно…» Как только он зашел, он и посчитал необходимым произвести некий опыт. Он даже ничего не произнес, а лишь мысленно указал, и все было воспринято. А названный исходящий номер был взят Шеврикукой из… именно, именно оттуда. Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.
67
А Епифан-Герасим упросил Шеврикуку заказать сухое блюдце и у фиолетового окоема посудины усадил Петюлю. Шеврикука же укорял себя: ведь мог (было время) вызнать у Дуняши, чей этот Петюля Приватный и отчего у него в приятелях громила Епифан-Герасим.
— Был Продольный, — сказал трактирщик таинственно.
— Кто?
— Ну, может, не Продольный… — опять испугался трактирщик. — Может быть, Стыркин.
— Какой еще Стыркин?
— Нет-нет. Продольный, точно, Продольный, — сказал трактирщик. — Такой — с чубом, в тельняшке, обмотан пулеметными лентами. Искал каких-то Отродий… И вас…
— Не нашел? — спросил Шеврикука.
— Не нашел! — рассмеялся трактирщик. — Не нашел!
— Когда это было?
— Часа два назад. Вот, пожалуйста, двойной «Шеврикуке». С хреном поверху, исключительно обшаровским Безенчукской волости. Вашим приятелям предоставить?
— Нет, — сказал Шеврикука. — Сейчас шарахну. Апробирэн.
— Наше вам с кисточкой! — напутствовал трактирщик. — Вкривь и вкось!
Шеврикука шарахнул. Самогон, с чем-то желтым. Возможно, кроме хрена в нем был и перец. Выжил. Откашлялся. Надо было стучаться к Иллариону в Гатчину с канистрами «Шеврикукса». Может быть, вывел бы Иллариона, Павла Петровича, Александра Федоровича из состояний меланхолии и исторических невезений. Двойной «Шеврикукс» с хреном никак не заинтересовал Епифана-Герасима и Петюлю. Те все умилялись встрече, ворковали что-то недоступное Шеврикуке, пусть наговорятся, решил он. Да и зачем они ему вовсе? Он очухивался от именного напитка и наблюдал за публикой, скорее всего, постоянными сидельцами трактира «Гуадалканал».
Никто из них не был похож ни на американцев, ни на японцев, ни на папуасов, ни на таитян, ни, наконец, на чукчей. И вообще морды и хари сидели в трактире те еще. Но, впрочем, чему было удивляться Шеврикуке? Он знал, кто такие Приватные привидения и каковы на вид. Однако в застолье, чтобы не потерять охоту к угощениям и не начать икать, к ним надо было привыкнуть. Сидели вокруг все больше уродцы, иные — хитрованы и жулики, иные — вовсе без соображения. И все — деспоты (вел ли себя деспотом Епифан-Герасим или он пребывал у Бушмелева порой — даже и в кошмарах — услужителем и приживалой?). Петюля-то ладно… Хотя как сказать. Чей он, ласковый Петюля-то? Или кем он помыкал? Лохматые, шершавые, лысые посетители отдыхали в «Гуадалканале», в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже кому-то приснились… И он, Шеврикука, может, приснился вчера Иллариону и императору Павлу Петровичу? Или они приснились ему?
— Шеврикука! — толкнул его Епифан-Герасим. — Вот Петюля хочет попросить. Но стесняется.
— Пожалуйста! — сказал Шеврикука великодушно. — Просите, чего хотите. Заказать вам двойной «Шеврикуксе»?
— Нет! Нет! — запищал Петюля из блюдца. — Мне… Но понять смысла его звуков Шеврикука не имел возможности. Он обратился к собеседнику Бушмелева как к переводчику:
— Что он? О чем он?
— Он просит заказать ему ацетонового клея. Четверть чайной ложечки…
— Зачем?
— Любимое кушанье. Долго был лишен…
— Он же внутри склеится!
— Напротив. Его изнутри разопрет. Потом — это каприз.
— Каприз. — это краеугольное, — согласился Шеврикука.
Сейчас же Петюля заговорил громко и басом, будто возле рта его оказался мегафон, а голос ему одолжил пензенский губернатор.
— Дело, Шеврикука, не в капризе. Хотя и в нем тоже требование организма. Не моего одного. И важно получить от бескорыстного угостителя.
— Это конечно! — сказал Шеврикука. И крикнул: — Человек!
— Не человек, — печально произнес трактирщик. — Шлямпенхвост. Что прикажете?
— Четверть чайной ложечки ацетонового клея. Если можно — в хрустальном наперстке, — сказал Шеврикука. — Мне же два коктейля — «Перл-Харбор» и «Хиросима-Нагасаки». А тебе что?
— Мне еще три солянки в одну посуду! — обрадовался Епифан-Герасим.
— А ты кто? — спросил Шеврикука. — Епифан? Или Герасим?
— Герасим! — прокричал громила. — И никто более.
— А отчего же… — Шеврикука чуть было не произнес «в бумагах», — ты еще и Епифан?
— Блажь одного идиота, — помрачнел Герасим.
Хорошо бы «идиотом» он держал в уме Бушмелева. Подумав так, Шеврикука шарахнул подряд два доставленных трактирщиком коктейля и был отчасти удивлен. Он намеревался прикоснуться губами к питейной мифологии тихоокеанского театра военных действий Второй мировой, а ощутил во рту, горле и пищеводе напоминание о Москве пятидесятых годов и коктейлях «Таран» и «Маяк», ценою в два рубля, чьими составными были коньяк и водка, а меж ними пролегал желток предпочтительно свежего яйца. Если помните, Шеврикука к пьющим не принадлежал, а два удара не вызвали в нем ярких ощущений, но лишь досаду, легкую, как козий пух. Тройная солянка Герасима взбодрила. А вот малыша Петюлю хрустальный наперсток преобразил. Его на самом деле расперло, зеленый хвост Петюли удлинился и стал закручиваться кольцами, уши потянулись вверх и превратились в хоботки, а потом и в хоботы. Блюдце было немедленно заменено самоварным подносом, на нем почитатель клея теперь и дергался. Будто в нем поселился Блуждающий Нерв, неприятный и шумливый был Петюля. «Ну ладно, пусть! — подумал Шеврикука. — Посидели, и хватит…» К болтовне Герасима и Петюли он так и не прислушивался. Однажды в ней возникло имя Гликерии («А ты думал, конечно, Гликерия…»), но тут же и растаяло. «Надо расплатиться и подготовить себя к завтрашнему…» А чем расплачиваться-то?
— Шлямпенхвост! — подозвал трактирщика Шеврикука. — А этот Продольный… который с чубом… и с пулеметными лентами… Он походил на самозванца?
— На Самозванца? — обрадовался Шлямпенхвост. — Конечно походил! Он так и заявил: «Вот возьму и произведу себя в ваши воеводы. А там поглядим!» Но уж больно он вороватый. Зарился на наши исторические ценности.
И трактирщик указал на банки тушенки сорок четвертого года и пористый шоколад американских авиаторов.
— Зачем они ему?
— А я знаю? Сбыть, наверное, как коллекционные. За валюту.
— А разве не Бушмелева зовут в воеводы? — Глаза Шеврикуки были скошены в сторону Герасима.
— Что? Кого? — заерзал трактиршик. — Я ничего не слышал про Бушмелева! Ничего! Никогда! Трактир закрывается! Трактир закрывается!
— Жаль, жаль… — сказал Шеврикука. — Еще бы посидеть… Ну, если закрывается, надо расплачиваться за компанию.
— Вам-то что беспокоиться? — удивился Шлямпенхвост. — Вами за все заплачено. И наперед. Вы как зашли, так сразу и… Вы что — не помните?.. А теперь у вас и кредит. Да-с… Заходите-с…
— Ну да… Ну да… — пробормотал Шеврикука. — Конечно! И непременно! И за сегодня спасибо…
Громила Герасим уносил Петюлю из трактира «Гуадалканал» на самоварном блюде.
«Значит, так… — соображал Шеврикука. — Ну да, все верно…» Как только он зашел, он и посчитал необходимым произвести некий опыт. Он даже ничего не произнес, а лишь мысленно указал, и все было воспринято. А названный исходящий номер был взят Шеврикукой из… именно, именно оттуда. Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.
67
Как и положил себе Шеврикука, он отдохнул в Землескребе, отоспался и встал, освобожденный от сомнений, меланхолии и тоски. То есть мелкие сомнения в нем оставались. А иначе как? Что же касается меланхолии и тоски, то их, если толковать уже упомянутое суждение примечательной для Шеврикуки личности, отменила готовность к войне и отличному поручению. Ну, к войне, видимо, громко или преждевременно сказано.
В квартире Уткиных поутру Шеврикука уже смирным глазом исследователя читал личное дело приватного привидения Епифана-Герасима. Подробности татуировок Герасима Шеврикуку посмешили и обрадовали. В одной из них он углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.
О Петюле он разыскал лишь одно упоминание, да и то в меленькой сноске. Но он посчитал, что уже знает или догадывается о Петюле и Герасиме существенно.
Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.
Но прежде он повелел себе подняться в получердачье и осмотреть лежбище Пэрста-Капсулы в рассуждении порядка бытования подселенца в Землескребе и течения его недуга. Как бы в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы для отлавливания здесь бомжа. Радлугин — он добродетельный, но подвержен всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по подъезду.
Пэрст лежал в получердачье.
Мебели стояли здесь все те же, неизвестно кем и без ведома ответственного домового занесенные. Платяной шкаф. Тумбочка. Но что-то в получердачье и изменилось. А что?
Пэрст лежал бездыханный. Но, судя по запахам и их оттенкам, он не помер. Если, конечно, по условиям своего существования он не был нетленным. Башку его прикрывал конус Железного Дровосека с кожаным ремешком под подбородком, застегнутым, возможно, еще пальцами Шеврикуки. Исследователю показалось, что голова полуфабриката уменьшилась, а сам он удлинился. Но мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.
Вот и мнение о том, что Пэрст лежал упакованный или укутанный, возможно, было ложным. Во что упакованный или укутанный? Ни во что. Или во всяком случае — в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя увидеть. В кокон! Но тут же он себя и поправил. Не в кокон. В капсулу! Именно в капсулу!
Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на футбольный мяч, ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими прутьями с пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или сам поместил себя) в капсулу удлиненную, облегающую его тело, уберегающую его до поры до времени от дурных воздействий.
До поры до времени? До какой поры? Сказано было как-то: до конца сентября. Или октября. А нынче — август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки полуфабриката?
Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел, не буянил, не издавал звуков и ароматов, какие могли бы привлечь ловцов бомжей.
И Шеврикука покинул получердачье.
Покинул отчасти раздосадованным. Досады его имели происхождение эгоистическое. Конечно, не из-за Радлугина и ловцов бомжей посещал он Пэрста-Капсулу. Конечно, и здоровье подселенца он был обязан иметь в виду. Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности сегодня…
Ну что же, сказал себе Шеврикука, обойдемся без приспешников, без помощников и тем более без советчиков.
А может, он все же прикидывается охолодавшим и бездыханным? Сам же, стервец, вослед Шеврикуке глаз приоткрыл, а потом, язык в спину показав, выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.
Дуняша-Невзора поджидала Шеврикуку в Лавандовом саду невдалеке от Купального пруда. Сегодня она более походила на больничную сиделку, аккуратную и сострадательную. «Опять тоску нагонит?» — насторожился Шеврикука.
— А что же ты не кормишь своих бегемотиков? — спросил он.
— Обойдутся! — сердито сказала Дуняша. — Слушай, Шеврикука, что ты натворил! Отчего ты не вернул Петюлю на Лужайку? Как ты позволил ему пить клей?
— Вот тебе раз! — удивился Шеврикука. — Ты меня не предупредила, чем его поить, а чем нет.
— Да хоть бы и предупредила! Ты все равно бы поступил по своему самонравию!
— Что значит — по самонравию?
— То и значит! По самонравию!
«Это про Потемкина утверждали, — вспомнилось Шеврикуке, — ведет себя не по законам, а по самонравию…»
— Самонравие — самодурство, что ли? — спросил Шеврикука.
— Твое самонравие — возможно, и самодурство! — заявила Дуняша. — Теперь сам расхлебывай.
— А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?
— Я хотела тебе помочь! Чтобы Герасим разговорился, а ты бы из него что-нибудь вытянул.
— Ну и что же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?
— А потому, что не может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.
— Ты не забыла про бинокль?
— Не забыла…
— Так к кому вхож Петюля?
— А ты не знаешь?
— Не знаю.
— Ты дурака валяешь?
— Ладно… Гликерия держала в руках бинокль?
— Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.
— Ты врешь.
— Я не вру.
— Так к кому вхож Петюля?
— К троим.
— Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?
— Не вру.
— Ну и окончим на этом разговор.
— Хорошо… — Дуняша положила руки на колени. — Я вру. Гликерия развинчивала и обнаружила…
— Бинокль беру, — сказал Шеврикука. — Насчет Петюли?
— Он вхож к троим. Определенным. Но он вхож и ко многим. К кому укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен компьютерами. У него приятель… как это… Белый Шум… Слышал о нем?
— Слышал, — кивнул Шеврикука. — Он и мой приятель… А Петюля и Герасим?
— Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.
— Опять ведь неправда…
— Поговоришь нынче с Гликерией, и отпадут вопросы, — сказала сиделка и помрачнела, будто вспомнила о своей больной, распластанной под капельницей.
— Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? — спросил Шеврикука.
— А более и времени не будет.
— Но выходит, что Петюля-то — вредный. А ты его угощаешь ячменным зерном.
— Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.
— Вредный, когда проявляет самонравие?
— И тогда тоже.
— А мне по душе слово «самонравие», — сказал Шеврикука.
«А Пэрст-Капсула — самонравный? Кстати, а не вхож ли в его сны, видения, а может, и кошмары, его недомогания Петюля? С Белым-то Шумом они приятели… Но вряд ли Дуняша ведает о полуфабрикате, уберегаемом нынче невидимой капсулой».
— И где же теперь Петюля?
— На игровом поле. С Герасимом. Пока клей из него не выйдет и не опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он получать не будет.
— Экая досада…
— Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?
— Готов.
— Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?
— Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?
— У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище…
«Ну это, положим…» — хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.
Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал, сунул в карман джинсов, пальцы его наткнулись на нечто твердое. «Соска-затычка, — вспомнил Шеврикука. — Исключительно для правого уха…» Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой, но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.
Шли они уже с Дуняшей в березняке с ореховым подлеском, под ногами шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман, туман опадал на них. «Я дальше не пойду, меня не пустит, там впереди камни и пещеры, — прошептала Дуняша. — Ты проводник. Ты пройдешь. Ты вызывался быть проводником. Ты пройдешь?»
— Ты пройдешь? — спросила она громко, с сомнениями и испугом.
— Пройду! — сказал Шеврикука. — Поворачивай.
— Я буду ждать…
— Здесь не жди!
Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же следовало повторить опыт, начатый в трактире «Гуадалканал». Но там усилия прилагались по пустяковому поводу — всего лишь расплатиться за себя и за двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. «Будем ответствовать! — заверил себя Шеврикука. — Будем ответствовать!» Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и обеспечили благополучный уход из американо-японского «Гуадалканала», но и к своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело, ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и вынесло в пустоту. Пустота была черной, явно замкнутой пазухой в чем-то, пещерой или камерой, догадался Шеврикука. И догадка его вскоре подтвердилась. А прежде он услышал женский вскрик, не громкий, не истеричный, но скорее брезгливо-предупредительный, будто к ноге кричавшей присоседилась мокрая мышь.
Без всякого разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот неожиданно испустил свет, не яркий, но давший увидеть женщину в монашеском плаще с капюшоном. Бинокль словно бы вызвал другое свечение. Над Шеврикукой, уткнувшимся в камни, возникло тюремное оконце с решеткой. Женщина, хотя Шеврикуке удалось разглядеть лишь нижнюю половину ее лица, была несомненно Гликерия. Но требовалось и подтверждение.
— Ты рада мне так, — сказал Шеврикука, — будто я и впрямь мышь.
— Шеврикука? — с удивлением произнесла Гликерия.
— Кто же еще? Ты что, меня и не ждала?
— Ждала, — подумав, ответила Гликерия. — Но с сомнениями.
Теперь Шеврикука разглядел камеру. Длинная, узкая. Пенал. Или часовня? Гликерия сбросила капюшон, откинула голову и стала похожа на героиню Флавицкого, измученную ужасами мира и оскорбленную подлостью известных ей лиц.
— Ты прикована?
— Да. Я на цепи, — сказала Гликерия. — Здесь узилище.
— Сейчас я освобожу тебя. И выведу отсюда.
— Нет! Нет! Меня не надо выводить отсюда! И не надо освобождать от цепей! — вскричала Гликерия чуть ли не в испуге.
— Но зачем я здесь?
— У тебя много времени? — спросила Гликерия.
— У меня времени мало.
— Тогда будем говорить коротко. И вопросов следует задавать немного.
— Но все же — из-за чего ты здесь?
— Не по своей воле. Из-за чужих козней!
— Из-за чьих? И в чем нарушена или уязвлена твоя воля?
— Если ты явился сюда мстителем или освободителем, — сказала Гликерия, — твой приход бессмысленный.
— Что и зачем я должен делать? — спросил Шеврикука. — Нас могут слышать и наблюдать теперь?
— Я думала: ты позаботился о том, чтобы не могли… — Гликерия будто бы удивилась его вопросу.
Шеврикуке вновь пришлось обратиться к приданным ему силам.
— Так что и зачем я должен сделать?
— Если это не противоречит твоим отношениям ко мне, твоим желаниям, твоим возможностям, я просила бы тебя, я умоляла бы тебя проникнуть в нечто, добыть нечто, что обеспечило бы мне истинное положение и свободу, в частности, от страхов и дурных обязательств.
— Наволочки хватит? — спросил Шеврикука.
— Что? Какой наволочки? Для чего?
— Для добытого. Мне в силу самых разных причин, не в последнюю очередь — сословных, удобнее всего уносить добычу в наволочках.
— Ты балагуришь, Шеврикука! Ты смеешься… — И Гликерия расплакалась.
— Ничего подобного, — сказал Шеврикука мрачно. — Я не шучу. И ты бы могла знать мои привычки. Но где уж тут помнить о них…
— Не обижайся, Шеврикука. — Гликерия шагнула к Шеврикуке, произведя звон оков.
Шеврикука расстроился или даже испугался. Слезы уже состоялись, цепи зазвенели, следом могли открыться нежности, и все пошло бы прескверно. Он положил себе избегать всяческих проявлений чувствительности, чтобы не мешать делу, он и держался, но теперь и сам шагнул навстречу Гликерии, дал ей уткнуться ему в грудь и выплакаться.
— Все. Оставили, — сказал Шеврикука, отстраняя Гликерию. — Если я вспомнил наволочки, значит, я настроен всерьез. Будь добра, излагай суть дела.
Суть дела содержалась в следующем. Гликерия, хотя и принадлежала к роду Тутомлиных, из-за того, что служила в доме на Покровке привидением, многого в этом доме не могла, не имела на то прав. Доступное простой личности в силу установлений было недоступно ей. Под простой личностью можно было понимать и Шеврикуку. Нарушение установлений каралось жестоко (в узилище же ее затворили из-за других бед и злоключений, не расспрашивай сегодня каких). Потому и простенький бинокль, шестистепенная штучка, добывался известным Шеврикуке способом. Перед самым затворением в узилище Гликерия все же отважилась и попыталась пробраться к покровским тайникам. Однако во всех местах и щелях ее проникновений Гликерию словно бы током отшибало. «К тому же я не такая, как ты…» — «Проныра», — подсказал Шеврикука. «Нет, нет! — не согласилась Гликерия. — Просто ты лишен моей щепетильности и многих моих ложных комплексов. К счастью, и Бушмелев по установлениям не может проникнуть в тайники», — тут же сообщила она. «При чем тут Бушмелев?» — насторожился Шеврикука. «Ни при чем, ни при чем! — поспешила ответить Гликерия. — Но он может нанять…» Она замолчала. «Пройдох, таких, как я… — хотел было продолжить за Гликерию Шеврикука, но слово „пройдоха“ в нем задергалось, подпрыгнуло и превратилось в „Продольного“. — Может, может! — убедил себя Шеврикука. — Надо тотчас же действовать!..» Стало быть, Шеврикуке, раз он взялся, предстояло проникнуть в тайники и добыть… Последовали перечисления, какие скоро утвердили Шеврикуку в мысли, что одной, даже и купеческой, первогильдийной наволочки ему будет мало. Тут тебе хоть из купчихиной перины выпускай пух и закидывай перину за спину.
— Но там, говорят, все давно выгребли, там ничего Нет! — убежденно сказал Шеврикука.
— Есть, есть! — схватила его руку Гликерия. — И в кабинете-убежище Федора есть, и в тайниках рядом с ним он держал реликвии своих дядьев и дедов. Добраться до них никто не мог. Один лишь твой подселенец. Но он унес только бинокль.
— А чаша? А клеть?
— Увидишь! Увидишь! Проберись!
— Проберусь! — заверил Гликерию Шеврикука. Он уже ощущал себя пробравшимся и одолевшим неприятеля. О" сокрушил стены и расшвырял преграды.
Впрочем, надо было утихомириться. После следующих перечислений Гликерии, прозвучавших деловито, Шеврикука почел нужным иметь еще две наволочки. Особого упоминания удостоилась некая историческая булава. «Символ власти военачальника», — вспомнился Шеврикуке вопрос недавнего кроссворда с фрагментами. Чья это булава и какому воечальнику она теперь предназначалась? Не новому ли воеводе? На вопросы о булаве и бочонке Полуботка с золотом Гликерия отвечала нервно. Бочонка там действительно нет, Мазепа его туда не завозил, а что касаемо булавы, то какая, чья, кому, зачем, она все объяснит Шеврикуке позже, позже, позже! Сейчас надо спешить. Согласен, кивнул Шеврикука. Как личное одолжение (а остальные — не личные, что ли?) Гликерия просила отыскать одну миниатюру, ей очень дорогую, она сейчас нарисует, где искать, картинка могла заваляться, на ней — женщина на лошади, со шпагой в руке, ну, он сам увидит и поймет…
— Все, что ли? — спросил Шеврикука, как бы давая понять, что хватит, и так добра тащить достаточно, нельзя пережадничать, тем более что надо спешить.
— Да, — сказала Гликерия. — Сейчас все повторю по порядку.
Повторила. Шеврикука шевелил губами ей вдогонку, укладывая в себе пункты стратегемы. Назначенное к выносу из дома Тутомлиных его озадачило. Зачем Гликерии столько всего, несочетаемого к тому же, будто она барахольщица и желает иметь дела с торговцами антиквариатом?
— Во всех этих предметах есть смысл и мифологическое назначение. Со временем, через несколько дней, у тебя отпадет необходимость задавать вопросы.
— Куда тащить наволочки с добром? — спросил Шеврикука.
— Не сюда же. Сначала к себе, в какое-либо укрытие. Потом все оценим, обдумаем и решим, с чем и как быть.
— Хорошо, — сказал Шеврикука.
— Иди ко мне, — позвала Гликерия.
— Зачем. — прохрипел Шеврикука. — Надо спешить…
— Нет, — сказала Гликерия. — Просто подойди ко мне… Вот так… Шеврикука, прости меня!..
Гликерия, обняв Шеврикуку, целовала его, провожая на подвиг.
— Иди, Шеврикука! Прощай!
— При чем тут «прощай»? — удивился Шеврикука. — Я не люблю это слово.
— Прощай, прощай, Шеврикука! Прости меня! Грешную, недостойную! — И Гликерия снова расплакалась.
«Ну хватит!» — будто выругался Шеврикука и шагнул от Гликерии вбок, в черноту камней.
Мрачный прохаживался Шеврикука улицей Королева, а потом и Звездным бульваром. Был бы открыт на Королева, пять, пивной автомат, он бы зашел туда в поисках облегчения, но увы…
Снова вползла в него тоска. «На Острове Тоски двадцать две стальных доски…»
— Шеврикука! — окликнули его.
Перед Шеврикукой стоял сановитый домовой Концебалов-Брожило, в грядущем — Блистоний, в коричневом бостоновом костюме налогового инспектора, но в сандалиях римлянина. Концебалов был хмур и важен.
— Шеврикука, два слова.
— Слушаю.
— Там, где вы будете… завтра… да, завтра… среди коллекции с библиотекой графа Сергея Васильевича Тутомлина стоит и мой Омфал… Одна из Лихорадок решила содержать его там…
В квартире Уткиных поутру Шеврикука уже смирным глазом исследователя читал личное дело приватного привидения Епифана-Герасима. Подробности татуировок Герасима Шеврикуку посмешили и обрадовали. В одной из них он углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.
О Петюле он разыскал лишь одно упоминание, да и то в меленькой сноске. Но он посчитал, что уже знает или догадывается о Петюле и Герасиме существенно.
Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.
Но прежде он повелел себе подняться в получердачье и осмотреть лежбище Пэрста-Капсулы в рассуждении порядка бытования подселенца в Землескребе и течения его недуга. Как бы в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы для отлавливания здесь бомжа. Радлугин — он добродетельный, но подвержен всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по подъезду.
Пэрст лежал в получердачье.
Мебели стояли здесь все те же, неизвестно кем и без ведома ответственного домового занесенные. Платяной шкаф. Тумбочка. Но что-то в получердачье и изменилось. А что?
Пэрст лежал бездыханный. Но, судя по запахам и их оттенкам, он не помер. Если, конечно, по условиям своего существования он не был нетленным. Башку его прикрывал конус Железного Дровосека с кожаным ремешком под подбородком, застегнутым, возможно, еще пальцами Шеврикуки. Исследователю показалось, что голова полуфабриката уменьшилась, а сам он удлинился. Но мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.
Вот и мнение о том, что Пэрст лежал упакованный или укутанный, возможно, было ложным. Во что упакованный или укутанный? Ни во что. Или во всяком случае — в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя увидеть. В кокон! Но тут же он себя и поправил. Не в кокон. В капсулу! Именно в капсулу!
Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на футбольный мяч, ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими прутьями с пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или сам поместил себя) в капсулу удлиненную, облегающую его тело, уберегающую его до поры до времени от дурных воздействий.
До поры до времени? До какой поры? Сказано было как-то: до конца сентября. Или октября. А нынче — август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки полуфабриката?
Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел, не буянил, не издавал звуков и ароматов, какие могли бы привлечь ловцов бомжей.
И Шеврикука покинул получердачье.
Покинул отчасти раздосадованным. Досады его имели происхождение эгоистическое. Конечно, не из-за Радлугина и ловцов бомжей посещал он Пэрста-Капсулу. Конечно, и здоровье подселенца он был обязан иметь в виду. Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности сегодня…
Ну что же, сказал себе Шеврикука, обойдемся без приспешников, без помощников и тем более без советчиков.
А может, он все же прикидывается охолодавшим и бездыханным? Сам же, стервец, вослед Шеврикуке глаз приоткрыл, а потом, язык в спину показав, выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.
Дуняша-Невзора поджидала Шеврикуку в Лавандовом саду невдалеке от Купального пруда. Сегодня она более походила на больничную сиделку, аккуратную и сострадательную. «Опять тоску нагонит?» — насторожился Шеврикука.
— А что же ты не кормишь своих бегемотиков? — спросил он.
— Обойдутся! — сердито сказала Дуняша. — Слушай, Шеврикука, что ты натворил! Отчего ты не вернул Петюлю на Лужайку? Как ты позволил ему пить клей?
— Вот тебе раз! — удивился Шеврикука. — Ты меня не предупредила, чем его поить, а чем нет.
— Да хоть бы и предупредила! Ты все равно бы поступил по своему самонравию!
— Что значит — по самонравию?
— То и значит! По самонравию!
«Это про Потемкина утверждали, — вспомнилось Шеврикуке, — ведет себя не по законам, а по самонравию…»
— Самонравие — самодурство, что ли? — спросил Шеврикука.
— Твое самонравие — возможно, и самодурство! — заявила Дуняша. — Теперь сам расхлебывай.
— А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?
— Я хотела тебе помочь! Чтобы Герасим разговорился, а ты бы из него что-нибудь вытянул.
— Ну и что же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?
— А потому, что не может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.
— Ты не забыла про бинокль?
— Не забыла…
— Так к кому вхож Петюля?
— А ты не знаешь?
— Не знаю.
— Ты дурака валяешь?
— Ладно… Гликерия держала в руках бинокль?
— Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.
— Ты врешь.
— Я не вру.
— Так к кому вхож Петюля?
— К троим.
— Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?
— Не вру.
— Ну и окончим на этом разговор.
— Хорошо… — Дуняша положила руки на колени. — Я вру. Гликерия развинчивала и обнаружила…
— Бинокль беру, — сказал Шеврикука. — Насчет Петюли?
— Он вхож к троим. Определенным. Но он вхож и ко многим. К кому укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен компьютерами. У него приятель… как это… Белый Шум… Слышал о нем?
— Слышал, — кивнул Шеврикука. — Он и мой приятель… А Петюля и Герасим?
— Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.
— Опять ведь неправда…
— Поговоришь нынче с Гликерией, и отпадут вопросы, — сказала сиделка и помрачнела, будто вспомнила о своей больной, распластанной под капельницей.
— Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? — спросил Шеврикука.
— А более и времени не будет.
— Но выходит, что Петюля-то — вредный. А ты его угощаешь ячменным зерном.
— Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.
— Вредный, когда проявляет самонравие?
— И тогда тоже.
— А мне по душе слово «самонравие», — сказал Шеврикука.
«А Пэрст-Капсула — самонравный? Кстати, а не вхож ли в его сны, видения, а может, и кошмары, его недомогания Петюля? С Белым-то Шумом они приятели… Но вряд ли Дуняша ведает о полуфабрикате, уберегаемом нынче невидимой капсулой».
— И где же теперь Петюля?
— На игровом поле. С Герасимом. Пока клей из него не выйдет и не опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он получать не будет.
— Экая досада…
— Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?
— Готов.
— Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?
— Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?
— У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище…
«Ну это, положим…» — хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.
Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал, сунул в карман джинсов, пальцы его наткнулись на нечто твердое. «Соска-затычка, — вспомнил Шеврикука. — Исключительно для правого уха…» Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой, но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.
Шли они уже с Дуняшей в березняке с ореховым подлеском, под ногами шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман, туман опадал на них. «Я дальше не пойду, меня не пустит, там впереди камни и пещеры, — прошептала Дуняша. — Ты проводник. Ты пройдешь. Ты вызывался быть проводником. Ты пройдешь?»
— Ты пройдешь? — спросила она громко, с сомнениями и испугом.
— Пройду! — сказал Шеврикука. — Поворачивай.
— Я буду ждать…
— Здесь не жди!
Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же следовало повторить опыт, начатый в трактире «Гуадалканал». Но там усилия прилагались по пустяковому поводу — всего лишь расплатиться за себя и за двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. «Будем ответствовать! — заверил себя Шеврикука. — Будем ответствовать!» Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и обеспечили благополучный уход из американо-японского «Гуадалканала», но и к своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело, ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и вынесло в пустоту. Пустота была черной, явно замкнутой пазухой в чем-то, пещерой или камерой, догадался Шеврикука. И догадка его вскоре подтвердилась. А прежде он услышал женский вскрик, не громкий, не истеричный, но скорее брезгливо-предупредительный, будто к ноге кричавшей присоседилась мокрая мышь.
Без всякого разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот неожиданно испустил свет, не яркий, но давший увидеть женщину в монашеском плаще с капюшоном. Бинокль словно бы вызвал другое свечение. Над Шеврикукой, уткнувшимся в камни, возникло тюремное оконце с решеткой. Женщина, хотя Шеврикуке удалось разглядеть лишь нижнюю половину ее лица, была несомненно Гликерия. Но требовалось и подтверждение.
— Ты рада мне так, — сказал Шеврикука, — будто я и впрямь мышь.
— Шеврикука? — с удивлением произнесла Гликерия.
— Кто же еще? Ты что, меня и не ждала?
— Ждала, — подумав, ответила Гликерия. — Но с сомнениями.
Теперь Шеврикука разглядел камеру. Длинная, узкая. Пенал. Или часовня? Гликерия сбросила капюшон, откинула голову и стала похожа на героиню Флавицкого, измученную ужасами мира и оскорбленную подлостью известных ей лиц.
— Ты прикована?
— Да. Я на цепи, — сказала Гликерия. — Здесь узилище.
— Сейчас я освобожу тебя. И выведу отсюда.
— Нет! Нет! Меня не надо выводить отсюда! И не надо освобождать от цепей! — вскричала Гликерия чуть ли не в испуге.
— Но зачем я здесь?
— У тебя много времени? — спросила Гликерия.
— У меня времени мало.
— Тогда будем говорить коротко. И вопросов следует задавать немного.
— Но все же — из-за чего ты здесь?
— Не по своей воле. Из-за чужих козней!
— Из-за чьих? И в чем нарушена или уязвлена твоя воля?
— Если ты явился сюда мстителем или освободителем, — сказала Гликерия, — твой приход бессмысленный.
— Что и зачем я должен делать? — спросил Шеврикука. — Нас могут слышать и наблюдать теперь?
— Я думала: ты позаботился о том, чтобы не могли… — Гликерия будто бы удивилась его вопросу.
Шеврикуке вновь пришлось обратиться к приданным ему силам.
— Так что и зачем я должен сделать?
— Если это не противоречит твоим отношениям ко мне, твоим желаниям, твоим возможностям, я просила бы тебя, я умоляла бы тебя проникнуть в нечто, добыть нечто, что обеспечило бы мне истинное положение и свободу, в частности, от страхов и дурных обязательств.
— Наволочки хватит? — спросил Шеврикука.
— Что? Какой наволочки? Для чего?
— Для добытого. Мне в силу самых разных причин, не в последнюю очередь — сословных, удобнее всего уносить добычу в наволочках.
— Ты балагуришь, Шеврикука! Ты смеешься… — И Гликерия расплакалась.
— Ничего подобного, — сказал Шеврикука мрачно. — Я не шучу. И ты бы могла знать мои привычки. Но где уж тут помнить о них…
— Не обижайся, Шеврикука. — Гликерия шагнула к Шеврикуке, произведя звон оков.
Шеврикука расстроился или даже испугался. Слезы уже состоялись, цепи зазвенели, следом могли открыться нежности, и все пошло бы прескверно. Он положил себе избегать всяческих проявлений чувствительности, чтобы не мешать делу, он и держался, но теперь и сам шагнул навстречу Гликерии, дал ей уткнуться ему в грудь и выплакаться.
— Все. Оставили, — сказал Шеврикука, отстраняя Гликерию. — Если я вспомнил наволочки, значит, я настроен всерьез. Будь добра, излагай суть дела.
Суть дела содержалась в следующем. Гликерия, хотя и принадлежала к роду Тутомлиных, из-за того, что служила в доме на Покровке привидением, многого в этом доме не могла, не имела на то прав. Доступное простой личности в силу установлений было недоступно ей. Под простой личностью можно было понимать и Шеврикуку. Нарушение установлений каралось жестоко (в узилище же ее затворили из-за других бед и злоключений, не расспрашивай сегодня каких). Потому и простенький бинокль, шестистепенная штучка, добывался известным Шеврикуке способом. Перед самым затворением в узилище Гликерия все же отважилась и попыталась пробраться к покровским тайникам. Однако во всех местах и щелях ее проникновений Гликерию словно бы током отшибало. «К тому же я не такая, как ты…» — «Проныра», — подсказал Шеврикука. «Нет, нет! — не согласилась Гликерия. — Просто ты лишен моей щепетильности и многих моих ложных комплексов. К счастью, и Бушмелев по установлениям не может проникнуть в тайники», — тут же сообщила она. «При чем тут Бушмелев?» — насторожился Шеврикука. «Ни при чем, ни при чем! — поспешила ответить Гликерия. — Но он может нанять…» Она замолчала. «Пройдох, таких, как я… — хотел было продолжить за Гликерию Шеврикука, но слово „пройдоха“ в нем задергалось, подпрыгнуло и превратилось в „Продольного“. — Может, может! — убедил себя Шеврикука. — Надо тотчас же действовать!..» Стало быть, Шеврикуке, раз он взялся, предстояло проникнуть в тайники и добыть… Последовали перечисления, какие скоро утвердили Шеврикуку в мысли, что одной, даже и купеческой, первогильдийной наволочки ему будет мало. Тут тебе хоть из купчихиной перины выпускай пух и закидывай перину за спину.
— Но там, говорят, все давно выгребли, там ничего Нет! — убежденно сказал Шеврикука.
— Есть, есть! — схватила его руку Гликерия. — И в кабинете-убежище Федора есть, и в тайниках рядом с ним он держал реликвии своих дядьев и дедов. Добраться до них никто не мог. Один лишь твой подселенец. Но он унес только бинокль.
— А чаша? А клеть?
— Увидишь! Увидишь! Проберись!
— Проберусь! — заверил Гликерию Шеврикука. Он уже ощущал себя пробравшимся и одолевшим неприятеля. О" сокрушил стены и расшвырял преграды.
Впрочем, надо было утихомириться. После следующих перечислений Гликерии, прозвучавших деловито, Шеврикука почел нужным иметь еще две наволочки. Особого упоминания удостоилась некая историческая булава. «Символ власти военачальника», — вспомнился Шеврикуке вопрос недавнего кроссворда с фрагментами. Чья это булава и какому воечальнику она теперь предназначалась? Не новому ли воеводе? На вопросы о булаве и бочонке Полуботка с золотом Гликерия отвечала нервно. Бочонка там действительно нет, Мазепа его туда не завозил, а что касаемо булавы, то какая, чья, кому, зачем, она все объяснит Шеврикуке позже, позже, позже! Сейчас надо спешить. Согласен, кивнул Шеврикука. Как личное одолжение (а остальные — не личные, что ли?) Гликерия просила отыскать одну миниатюру, ей очень дорогую, она сейчас нарисует, где искать, картинка могла заваляться, на ней — женщина на лошади, со шпагой в руке, ну, он сам увидит и поймет…
— Все, что ли? — спросил Шеврикука, как бы давая понять, что хватит, и так добра тащить достаточно, нельзя пережадничать, тем более что надо спешить.
— Да, — сказала Гликерия. — Сейчас все повторю по порядку.
Повторила. Шеврикука шевелил губами ей вдогонку, укладывая в себе пункты стратегемы. Назначенное к выносу из дома Тутомлиных его озадачило. Зачем Гликерии столько всего, несочетаемого к тому же, будто она барахольщица и желает иметь дела с торговцами антиквариатом?
— Во всех этих предметах есть смысл и мифологическое назначение. Со временем, через несколько дней, у тебя отпадет необходимость задавать вопросы.
— Куда тащить наволочки с добром? — спросил Шеврикука.
— Не сюда же. Сначала к себе, в какое-либо укрытие. Потом все оценим, обдумаем и решим, с чем и как быть.
— Хорошо, — сказал Шеврикука.
— Иди ко мне, — позвала Гликерия.
— Зачем. — прохрипел Шеврикука. — Надо спешить…
— Нет, — сказала Гликерия. — Просто подойди ко мне… Вот так… Шеврикука, прости меня!..
Гликерия, обняв Шеврикуку, целовала его, провожая на подвиг.
— Иди, Шеврикука! Прощай!
— При чем тут «прощай»? — удивился Шеврикука. — Я не люблю это слово.
— Прощай, прощай, Шеврикука! Прости меня! Грешную, недостойную! — И Гликерия снова расплакалась.
«Ну хватит!» — будто выругался Шеврикука и шагнул от Гликерии вбок, в черноту камней.
Мрачный прохаживался Шеврикука улицей Королева, а потом и Звездным бульваром. Был бы открыт на Королева, пять, пивной автомат, он бы зашел туда в поисках облегчения, но увы…
Снова вползла в него тоска. «На Острове Тоски двадцать две стальных доски…»
— Шеврикука! — окликнули его.
Перед Шеврикукой стоял сановитый домовой Концебалов-Брожило, в грядущем — Блистоний, в коричневом бостоновом костюме налогового инспектора, но в сандалиях римлянина. Концебалов был хмур и важен.
— Шеврикука, два слова.
— Слушаю.
— Там, где вы будете… завтра… да, завтра… среди коллекции с библиотекой графа Сергея Васильевича Тутомлина стоит и мой Омфал… Одна из Лихорадок решила содержать его там…