Орлов Владимир Викторович. Шеврикука, или Любовь к привидению

   — Ты что, Шеврикука? Заснул, никак? — поинтересовался Горя Бойс. Он уже не рыдал. И мог снова произнести: «Блендамед!» — Я думаю, — смутился Шеврикука. — Я соображаю. Говорили, что как только все выберут из Пузыря и разделят, так в его пустую оболочку всех бомжей и поместят. Наверняка и тех, что отписаны к вам, на лыжную базу, туда умнут.
   — Я, Шеврикука, думал, что ты умнее. Когда это твой Пузырь будут делить и выскребывать? А-а-а! Ты бы что-нибудь придумал, чтобы отвести от нас бомжей. А то прогадаешь… Клокотание клокотанием, а сейчас, похоже, многие сбились в кучу. Общий интерес. Общая оборона. А Бушмелева, из-за его натуры и удали, готовы произвести в воеводы. И произведут. Вот тогда мы и запляшем!
   — Ладно, — сказал Шеврикука. — Отправлюсь-ка я в Лавандовый сад.
   В Лавандовый сад и в другие оздоровительные места, с подогревом и подсветкой воздуха, с романтическими посадками, родниками и тихоструйными ручьями, Шеврикуке надо было бы спускаться в кабине лифта или в шахтном подъемнике. Но он решил спланировать вниз сам, раскинув крылья душевности и свойственной ему прыти. Но в самом начале вольного спуска был схвачен за рукав куртки костлявой лапой взаимоуважающей следительницы бабки Старохановой. Та словно бы не желала нарушать церемонию вхождения в недра лыжной базы, изловила его и зашептала:
   — Красавец ты наш писаный, рыцарь золотая мозоль, дело ты свое исполняй, но Векку-то нашу, Увекочку, не прогляди, она ведь теперь как персик, как Лиза Минельева, она даже лучше Лизаветы-то, а ножки-то у нее, ножки-то, она не для бомжей, ты уж ее, барин ты наш ненаглядный, в обиду не давай!
   — А ну проваливай, бабка! — взревел Шеврикука. — Когти свои убери, а то лапу изувечу!
   — Фу, грубиян, фулиганье! Бандюган! — прошипела бабка Староханова и принялась вдогонку Шеврикуке скорострельно чихать.

65

   А Шеврикука уже опустился на черноземы Лавандового сада. Или на красноземы. Избалованные зимними погодами и зарослями в Оранжерее (лучшая в стране, Главный Ботанический сад, Академия наук, бывшие теплицы Геринга, две тысячи одних только кактусов, а сколько орхидей, кокосы на пальме, цветение азалий), привидения и призраки годами бутетенили, выговаривая себе летние компенсации. Над ними сжалились и, принимая во внимание их ночные изнурения, одарили их местами оздоровительных променадов с Лужайками Отдохновений. В частности, и Лавандовым садом. Лаванда росла тут то ли на грядках, то ли на клумбах, то ли в кринах-горшочках, Шеврикука не знал, огородник и садовник он был скверный. Ботаник — тем более никакой. Спускаясь к ароматам лаванды, Шеврикука увидел на лужайках сада, друг от друга отдаленных, и Дуняшу-Невзору, и Векку-Увеку. Дуняша кого-то кормила, рассыпая орешки, а Увека с кем-то кокетничала. Пускай кормят и кокетничают, решил Шеврикука, а он посидит на лавочке под желтой сливой и подумает кое о чем.
   Бушмелева, стало быть, норовят поставить воеводой. Что ж, именно такой воин мог быть теперь и пригож. На смотринах дома Тутомлиных Дударев, тогда приказчик-искуситель, связывал с Бушмелевым мрачные готические драмы и тайны, какие всегда придавали историческим зданиям особый шарм, а стало быть, и укрепляли им цену. Этот грешник и изверг, человек необузданного нрава и опасных страстей, был миллионщиком, сибирским и окским заводчиком, чье предложение, к несчастью, приняла одна из графинь Тутомлиных. Известен был как деспот, душегуб и синяя борода. Графиню затравил. Сыновей пережил, изломав им судьбы. Невдалеке от окских заводов держал в муромских лесах разбойников. Мог — и не только своих работников — в назидание другим сбросить в колодец или уморить голодом. Справлялся и с дворянами, в особенности с мужьями приглянувшихся красавиц, не пожелавшими предоставить жен для утех Афанасия Макаровича. Одного погубил, огнем уничтожив его усадьбу, другого заманил на завод и приказал швырнуть его в расплавленный чугун. Теперь воспрянул и рвется в воеводы. Скорее всего, и пройдет…
   Да, и еще была у него, между прочим, история с Гликерией. Ну, это случай особенный, и пусть пока подремлет в стороне.
   Да. И проклятие. Будто бы он проклял Москву, покровскую местность, земли родные, что было действием неприличным, и неоправданным, и опять же греховным.
   Ладно. Кого же кормила на Лужайке Отдохновений Дуняша-Невзора и чем? Очень может быть, что и бегемотиков. Дуняша бегемотикам, особенно тихо являвшимся когда-то в пивном автомате на Королева, пять, финансисту Моховскому, симпатизировала. А бегемотики были из епишек.
   Папка, коей облагодетельствовал его Горя Бойс, размещалась теперь под легким свитером Шеврикуки и ремнем джинсов. В Лавандовом саду был заведен купальный пруд для мелких особей. В одну из раздевальных кабин и направился Шеврикука, хотя и не имел для того никакой пляжной надобности.
   Надобность была вызвана интересом к епишке изверга Бушмелева. Сознавая, что долго в кабине ему торчать не позволят, Шеврикука чуть было не оторвал от папки тесемки и был вынужден ловить документы, планировавшие на песчаный пол. Звали приватное привидение почтительно Епифан. На рожу Епифана, анфас и в профиль, Шеврикука взглянул мельком. А вот фотографии татуировок епишки Шеврикуке захотелось рассмотреть внимательнее. Плечи Епифана украшали голые бабы, но отчего-то — на лыжах и до бедер — в ватниках. В кружевной технике были исполнены изображения каких-то производственных сооружений, возможно плавильных печей. И охранял Епифана со спины злодейский молодец с кистенем в руке, по всему виду — разбойник из муромских лесов. Шеврикука, торопясь, стал листать бумаги с текстами (на одной из них объект именовался не Епифаном, а Герасимом), но в дверь забарабанили. Папка полезла под ремень, Шеврикука открыл дверь и, отстраняя торопыгу-купальщика рукой и словами: «Пардон, пардон, пардон!» — поспешил к Дуняше-Невзоре.
   Но прежде чем он достиг Дуняши, на асфальтовой тропинке он столкнулся с Увекой Увечной, или Веккой Вечной. Он бы пронесся мимо нее, если бы она сама не остановила его, произнеся нежно-томно: «Ах, Шеврикука, милый… милый… Куда же вы несетесь, несносный?..» — и этак деликатно, явно не для пожатия, протянула ему руку, ладонью вниз, что Шеврикука се сгоряча расцеловал, но тут же и пробормотал: «С вашего позволения». В недавно виденном фильме влюбленному офицеру напомнили о том, что прилично целовать руки только замужних дам. Сейчас же офицер с дамами выбыли из головы Шеврикуки. Он сообразил, почему сам не остановился. Он несся и успел подумать: «Надо же! И Лайзы Миннелли тут даже разгуливают…» Подумал с удивлением и иронией. Понятно, что натуральная дочка Джуди Гарленд в Останкине, на лыжной базе, в Лавандовом саду разгуливать никак не могла. Разгуливало подражание ей. А подражание чаще всего вызывает у нас улыбку. Или ехидство иронии. Но Векка-Увека, пожалуй, не заслуживала ехидства или язвительности. Совсем недурно выглядела барышня. В Ботаническом саду, под маньчжурским орехом она имела короткий, прямой нос, ныне же он, видоизменившийся, набухший сливой, забавный, ее не портил. И прелестной стала удлинившаяся шея в вырезе летней блузки. А наивные, удивляющиеся миру глазища! А, извините, пупок в свободном пространстве между блузкой и пуговицей юбки («неприкрытая реальность», как написала бы моя жена в журнале мод)! А новая пластика Векки-Увеки, готовность ее рук, шеи, плеч, возможно, и пупка («Не знаю, не видел, — признался себе Шеврикука, — как обстоит у Миннелли…»), но уж и ног и бедер сотворить такой танец, от какого бы прекратилось движение в Лавандовом саду.
   Так, вспомнил Шеврикука. Сегодня бабка Староханова посчитала нужным сообщить, как о случае радостном («наша-то лучше Лизаветы той, ножки-то…»), об увлечении Векки-Увеки Лайзой Миннелли. У каждого из осведомленных свои водопроводы знания. Что же еще кольнуло нынче Шеврикуку там, наверху, в словах Гори Бойса? Что-то насторожило его. Что? Надо будет вспомнить. «Потом вспомню, — пообещал себе Шеврикука. — Горя Бойс, Горя Бойс, что же он сказал и что я забыл?..» — А я издалека вас видел, — сказал Шеврикука. — Вы вели с кем-то светский разговор. Может, вы и теперь спешили к разговору, что же было вас задерживать?
   — Ох, лукавый Шеврикука! — погрозила ему Увека пальчиком. — Какие у меня могут быть еще разговоры и дела, если вы здесь? Как и прежде, я хочу быть помощницей в ваших делах. Возможно, вы завтра будете рисковать и можете погибнуть. Вам нужны помощники. У вас никого нет. Вы одиноки.
   — Все это трогательно, — нахмурился Шеврикука. — Но давайте не будем говорить о гибелях и одиночестве.
   — Вы мне не доверяете, — опустила голову Увека. — Я вас сегодня рассмешила…
   — Чем же? — удивился Шеврикука. — А-а-а… Этим… Нет, нисколько… И мне вообще симпатичны женщины с забавиной… А к увлечению яркостью я отношусь с пониманием. И возраст у вас юный, впечатлительный… Главное, не обезьянничать… Две-три подробности, ну четыре… А так носить все свое. И на себе, и в себе… Вы от своего куньего хвоста небось не отказались?
   — Какого хвоста? Какого куньего хвоста? — заговорила Векка-Увека будто в испуге, глазища вытаращила и явно готова была сбежать от собеседника. — Что вы, Шеврикука, помилуйте! Что же вы обо мне думаете?
   — Но я… — Шеврикука смутился. Действительно, получилась неловкость. Из слов недоброжелательниц Увеки, Шеврикукой слышанных, выходило: в мещанские привидения тридцать шестой сотни она пробилась из кикимор, но и пробившись, могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом и в чепце, сбитом на ухо. И все же она сумела преобразоваться и добыла на это права осуществления. В рассказах о бесстыдствах Увеки, ее распутствах и авантюрных вывертах упоминался и куний хвост. Будто бы Увека была одной из тех, кто на гаданиях, оборачиваясь к бане голой задницей, просил протянуть по ней куньим хвостом и, уверив себя, что почувствовал мохнатое, ожидал богатства и фавора. И выходило так, словно бы Увека и впрямь жила под опекой куньего хвоста. Но стоило ли упоминать куний хвост в связи с новыми преобразованиями Увеки-Векки? А может быть, именно и стоило, решил Шеврикука.
   — Словом, извините, — сказал Шеврикука. — Вы ходили к маньчжурскому ореху, как мы договаривались?
   — Вот! Наконец-то! — обрадовалась Увека и отняла руки от лица. — Я уж думала, что вы пошутили со мной и забыли. Да, ходила.
   — И познакомились?
   — И познакомилась.
   — И что?
   — А вот они отчего-то велели мне обо всем молчать и дело иметь исключительно с ними.
   — Уже не промолчали.
   — Об этом-то условии я как раз должна была вас информировать. И они просили передать: вам они благодарны.
   — Ну и замечательно. Вы-то не жалеете, что вышли на Отродий?
   — Нисколько! Напротив!
   — Рад, что хоть в чем-то оказался вам полезен. И вовсе не нужно вам оберегать меня от моих злосчастий.
   — В моих чувствах к вам перемены нет, — сказала Увека. — А вы не можете отнестись ко мне всерьез. Более навязываться к вам в помощники я не стану.
   Она повернулась, готовая бежать, на этот случай не пожаловав Шеврикуку к руке, но тут же и охнула:
   — Совсем забыла! Ведь мне велели передать вам…
   — Велено под маньчжурским орехом?
   — Да, да! И там!
   Увека подала Шеврикуке соску для умиротворений и ложных удовольствий младенцев. Но Шеврикука тут же понял, что это не соска, а резиновая затычка, с колечком, для запирания чего-то.
   — Зачем это?
   — Ухо закрыть! Правое ухо! Они так и сказали: только правое! А не левое! — заторопилась Увека. — Ни в коем случае не левое. Когда спуститесь в помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра, вам лучше знать, заткните правое ухо! Запомнили?
   — Запомнил…
   — Ну, я побежала. Я буду волноваться за вас!
   — Спасибо… — пробормотал Шеврикука.
   Он не стал сообщать Увеке, что затыкать ничего не будет; коли бы имели Отродья соображения, они бы передали их с Бордюром, а не опустились бы до поручений поддельной Лайзе Миннелли. Над ним изволили шутить шутки. Шеврикука пожелал вышвырнуть соску-затычку. Но сунул ее в карман.
   А бежала Векка-Увека красиво. И не топорщился под се лаконичной юбкой куний хвост.
   По слабости натуры Шеврикука стоял минуты три и следил за пластикой движений недавней кикиморы, недавней скрюченной тени, недавней застенчивой барышни, лишь когда кавалер обнял динамичную простушку с метровыми ресницами, Шеврикука стыдливым скромником опустил глаза. Разглядывать кавалера не стал. А зря. Но не мог же, скажем, погонщик амазонского змея Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, преподносить гвоздики интересной даме в Лавандовом саду. Однако знал ли он, Шеврикука, как следует Сергея Андреевича? То-то и оно… Но нужен ли был теперь Увеке Крейсер Грозный?
   А Дуняша-Невзора все угощала своих любимцев.
   Шеврикука приблизился к Лужайке Отдохновений.
   — Привет, — сказал он. — Чем ты их тут кормишь? И что — это одни лишь бегемотики?
   — А-а-а, это ты, Шеврикука. — Дуняша даже не обернулась. — Намиловался с мордашкой-то прелестной, с нашей Лизаветой Кикиморовной? А? Поласкала она небось твое самолюбие. А ты уж и раскис! Из-за твоего незнания света получишь ты с Увекой затруднительные состояния.
   — Ладно, — сказал Шеврикука. — Я спросил: это одни лишь бегемотики?
   — Нет, — сказала Дуняша. — Есть и другие мелкие епишки. Которые не злые и не наглые.
   — И кто из них Епифан-Герасим?
   Теперь Дуняша обернулась. Минуты две молча смотрела на Шеврикуку.
   — Значит, ты желаешь выйти на Афанасия Макаровича Бушмелева? — Дуняша глядела на Шеврикуку прищурившись, то ли сердито, то ли с интересом, в надежде распознать в сегодняшнем Шеврикуке нечто путное и, уж во всяком случае, — для нее и для ее госпожи — не совсем бесполезное.
   — Не твое дело. Скажи лучше, кто из них Епифан-Герасим?
   — Никто. А Герасима здесь нет. Он на спортивной площадке.
   — Там же громилы! — удивился Шеврикука.
   — Не с этими же малышами ему играть в горелки и в ручеек. Кроме того, там есть особы женского пола. Сразу туда пойдешь? Или тут постоишь чуть-чуть?
   — Здесь постою, — сказал Шеврикука. — То-то я смотрю, никто из твоих не соответствует его фотографии. А потом — у него татуировки…
   — Татуировки и у наших есть. Только ты их не разглядишь… Ну, комарье, ну, деловые! Ну, налетай!.. У одного на спине с переходом на ноги наколота конституция… То ли Монако, то ли Иордании, то ли Литвы… На ихнем языке… Я сквозь лупу увидела ихнюю восьмую статью…
   Из кисета, вышитого по канве несомненно самой Дуняшей, она стала бросать в бетонные лотки ячменные зерна, крошки мускатного ореха и толченой пробки.
   В фаворе у Дуняши — и давно — были наиболее добродушные или, можно сказать, наиболее безобидные и вызывающие хоть малое сострадание личности из Приватных привидений. Как известно, Приватные привидения (по вызову и по назначению) были необходимыми персонажами кошмаров, раскаяний, страхов, тоски (не приватным ли привидением Шеврикука являлся в Гатчину Иллариону по вызову или по чьему-то назначению?), галлюцинаций, приступов белой горячки (епишки, бегемотики) и прочего. Когда в Доме Привидений и Призраков заколобродило, недра стали трястись, именно Приватные привидения повели себя скандальнее прочих, большинство этих прыщей проявили себя наглецами и дуроломами. Их урезонили, сбили в кучу, приставили к ним смотрителей с кнутами и щупами. Но вот теперь посчитали возможным наиболее присмиревших, добродетельных и наверняка усердных в служебных бдениях поощрить удовольствиями в Лавандовом саду, зерном и крошками из кисета Дуняши-Невзоры. Или даже позволили погонять мячи.
   — Бинокль пускали в дело? — спросил Шеврикука.
   — Тебе-то какие заботы? — сказала Дуняша и одарила зерном епишку, похожего на крохотного зеленого бельчонка.
   — А вдруг биноклю мои руки нужны…
   — Учтем!.. Кушай, Петюля, кушай…
   — Ничего себе Петюля!
   — Этот Петюля, между прочим, приятель Епифана-Герасима. А Герасим, может, тебя к себе и вовсе не подпустит. Он капризный.
   — Посмотрим… Обойдемся и без Герасима… — сказал Шеврикука.
   — Капризный и злой. И заспанный. Как заели Бушмелева и отринули, был без дела. Каково столько лет бездельничать? Существовать без надобности.
   — А сейчас он при надобности?
   — Не знаю, — сказала Дуняша. — Захочешь — узнаешь.
   — А где наша затворница? — спросил Шеврикука. — Отчего, если на нее наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?
   — Тише, тише! Давай на секунду отойдем от вольера… Нет, они без вреда, но все же… Плохо, Шеврикука! Все очень плохо! Ей грозит… И она содержится теперь… Не могу… Если есть желание, приходи завтра в это же время сюда. Я сумею провести тебя к ней. Времени мало, и ничто не может ей помочь… Придешь? Тут большой риск… Но… И бинокль я тебе добуду… Придешь?
   — Приду, — сказал Шеврикука.
   — Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе обрадуется! — И Дуняша прижалась к Шеврикуке, голову уткнула ему в грудь. Потом резко отстранила его от себя, сказала: — Иди, куда собирался! Да, возьми-ка с собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить с Герасимом доверительнее. То есть вообще поговорить.
   Она поспешила к перильцам вольера, изловила в бетонном лотке зеленого бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:
   — Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет, только посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты, если выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их…
   — «Тамбовской губернской», — подсказал Шеврикука.
   — Ну, можешь и «Тамбовской»… — удивилась Дуняша. — Откуда ты знаешь?
   — Да так, — сказал Шеврикука. — Догадался.
   — Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.
   «Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете», — заулыбался Шеврикука. Но улыбка его моментально погасла. Опять подступила тоска. Гнетущая, неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в мгновения Дуняшиных прощальных прикосновений. «На Острове Тоски…» От кого-то он слышал: «Я подвергался даже меланхолии оттого, что не имел средства и удобства, чтобы употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении». От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?
   Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.

66

   Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня Епифан-Герасим, с криками, воплями, с потасовками и бузотней на вытоптанном, без единой травинки, поле гоняли мяч. По всей вероятности и если применить теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой в небо — дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука быстро углядел физиономию с фотографии из личного дела среди зрителей. Вернее, в числе зрителей. Епифан-Герасим стоял в одиночестве, прислонившись к стволу молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал тыквенные семечки из аптечной упаковки. Был он здоровенный детина, средних лет, кучерявый блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах, юфтевых сапогах. Головной убор имел заслуженный, помятый перед его превратился в козырек и сделал шляпу (под цилиндр) похожей на картуз. «Вредный мужик! — сообразил Шеврикука. — И нос у него самый вздорный». И как мог такой здоровенный и вредный мужик вмещаться в кошмары, сны и галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары и сны. Отчего-то расхотелось Шеврикуке пить в трактире с Епифаном-Герасимом «Тамбовскую губернскую»… Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.
   — Привет, Епифан, — сказал Шеврикука. — Или Герасим.
   — Ну Герасим, — прорычал детина. — И что дальше. Ты кто?
   — Шеврикука. — Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее, сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.
   — Экий ты, Герасим, неучтивый, — вздохнул Шеврикука.
   — Ты куда, Шеврикука, шел? — спросил епишка.
   — А в обжорный трактир, колбасы похлебать, — сказал Шеврикука.
   — Ну вот туда и топай, хрен учтивый! — распорядился Епифан-Герасим. — Не засти глядеть бойцов.
   «И потопаю. Подальше», — подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища, но кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.
   — Вот с ним и потопаю, — сказал Шеврикука, расшнуровал кисет и поставил на левую ладонь зеленого бельчонка.
   — Петюля! — взревел Епифан-Герасим, бросился к Шеврикуке и рухнул перед ним и Петюлей на колени. — Петюля!
   А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости на ладони Шеврикуки.
   Свирепый приватный истязатель злодея— Бушмелева (хотя истязатель ли? может, потатчик тайным грехам злодея?), разбойник из муромских лесов, замоскворецкий кулачный боец, выходивший в стенке на купца Калашникова, преобразовался, сделался ребенком, какому показали давно не виданный гостинец, он вскочил, слезы вытирал, коленца камаринского выделывал и повторял:
   — Петюля! Петюля! Петюля!
   Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.
   — Ладно, мы идем в трактир.
   — И я! Можно, и я с вами? — взмолился Епифан-Герасим. — Возьмите меня!
   — Если Петюля соизволит, — была резолюция Шеврикуки.
   Бельчонок закивал, соизволяя.
   Шеврикука предложил Приватным привидениям самим выбрать трактир, наиболее подходящий их традициям, вкусам, кулинарным легендам, специфическим особенностям желудков, желудочных соков, отрыжек и прочему. Сам же он был готов отпробовать все местное. Был назван трактир «Гуадалканал». По дороге в «Гуадалканал» Епифан-Герасим стал жаться, сожалеть о том, что с довольствием у него туго и неясно — какая у него теперь выслуга дет, учитывать ли вынужденное в связи с выходом из строя организма воспринимающего объекта, Бушмелева, безделье или нет, какие могут быть льготы и т. д. — никак не могут решить, и он ходит с грошами в кошельке. Шеврикука понял, что среди всего прочего Епифан-Герасим — жмот и любит прибедняться. Петюля тоже обнаружил, видимо, что его карманы пусты, но так и не смог прервать речи своего почитателя. Помолчав, Шеврикука заявил, что с довольствием у него — дела сносные, что это он ведет их в трактир, а не они его и пора прекратить песнопения.
   Название трактира подсказывало Шеврикуке мысли о том, что основу меню составят там блюда американской и японской кухонь, а может быть, и кухонь других стран Тихоокеанского бассейна, так или иначе вовлеченных в театр военных действий. На полках за трактирщиком он обнаружил банки американской тушенки и ветчины выпуска сорок четвертого года, пористый шоколад и японские сушеные кальмары. Но это, выяснилось, был как бы трактирный музей. В меню же предлагались два коктейля: «Перл-Харбор» и «Хиросима-Нагасаки», по цене примерно равные. Их Шеврикука посчитал нужным опробовать на десерт. Основными же блюдами трактира были — солянка сборная, расстегаи с куропаткой и жульен из маслят. Их сотрапезники Шеврикуки и согласились принять во внимание.
   — А что пить будем? — поинтересовался щедрый Шеврикука. — Может, закажем бутылку «Тамбовской губернской»?
   И Шеврикука уставился на Епифана-Герасима.
   — Да ну! — поморщился тот. — Зачем эту-то дрянь?
   Но тут же он и смутился, вспомнив, видимо, о неясностях с довольствием.
   А у Шеврикуки полегчало на душе.
   — Ну а что, отчего же и не «Тамбовскую»? — пропищал Петюля, скорее всего желая угодить вкусу Шеврикуки.
   — А ты-то что! — рассмеялся Епифан-Герасим. — Тоже мне пивец! Тебе если нальют, то капельку от капельки. Не напаивай его, Шеврикука.
   — Полагаю, что Петюля, — произнес Шеврикука, — знает свою дозу и сознает свое положение в обществе.
   Пока же сам Шеврикука пожелал осознать свое положение в обществе хозяев и посетителей трактира. И его карманы были пусты. Ну не совсем, но пусты. Он полагал, что как-нибудь вывернется. И хотел поставить некий опыт.
   — Кроме «Тамбовской», — сказал трактирщик, — я предложу вам двойной «Шеврикукс».
   — Чего? — спросил Шеврикука.
   — Вы забыли. А пользуется спросом.
   — Валяй. Исключительно с хреном. Поверху. И без содовой.
   — А как же! Самарский хрен вас устроит?
   — Что же может быть крепче самарского хрена? — воскликнул Шеврикука. — В особенности из деревни Обшаровка Безенчукской волости!