Страница:
Теперь Шеврикуке стало казаться, что и не одна Гликерия уважительно не тревожит его, не мешает его истинно научной сосредоточенности, а и многие иные личности и существа, до чьих ушей донеслись пущенные с умыслом слухи о якобы новых значениях Шеврикуки. Кто при этом угощает себя надеждами, кто злорадствует, кто потирает руки. Однако сунуться к нему ни с просьбами, ни с ехидствами позволить себе не смеют. Ни-ни!
Эко ты важничаешь, укорял себя Шеврикука, эко раздуваешься! Дали тебе дни на работу, лишние дни, с накладом, оценив твои способности. И не пристают. И ни о чем не забыли. А потом пристанут. И взыщут. Чему ты и сам вряд ли будешь рад.
Но хотелось теперь Шеврикуке важничать и раздуваться!
Свидетельством же того, что о нем не забыли, явилась депеша, доставленная в Землескреб по линии одним из служилых стручков, похожим на сушеный экземпляр саранчи. Депеша призывала действительного члена Шеврикуку во вторник, в Макриды, принять участие в трудах деловых посиделок. «Прибуду!» — обнадежил Шеврикука служилого стручка, заковылявшего эстафетой дальше.
«Смотри осень по Макридам», — вспомнилось Шеврикуке. Солнце в Макриды обещало сухую осень. А за Макридами как раз и следовал Илья Пророк.
При мысли об Илье Пророке, коему полагалось не только громыхать в небесах колесницей, но и охлаждать в начале августа воды в прудах, ручьях, морях и океанах, восстановилось в Шеврикуке сожаление о раздоре с Малохолом-Непотребой, смотрителем омовений в Сокольнических банях и бассейнах. Опять пожелалось, чтобы Малохол или кто-то из его команды трамваем приехал в Останкино. Хотя бы поглазеть на Пузырь.
Но на бульварах вблизи Пузыря никого — ни от Малохола, ни тем более его самого — не было.
Пузырь лежал смирный, неживой. Никаких следов взаимосоприкосновений Блуждающего Нерва с Пузырем Шеврикука не углядел. Даже если в мгновения, когда Блуждающий корежил Землескреб, неоправданно отвлекая Шеврикуку от раздумий, даже если он, Блуждающий, соизволил прожалить оболочку Пузыря и ввинтиться в его недра, явных повреждений и проколов от него не осталось, нервные тики линий Пузыря не искажали. Как выяснил Шеврикука, и в прошлые дни Пузырь не стонал и не дергался. Впрочем, иные наблюдатели утверждали, что дергался, и еще как.
Дней десять назад случилось желанное — Пузырь впустил в себя четыре грузовика-рефрижератора. Через полчаса пионеров-экспедиторов выпустил, на глаз видно — гружеными. Тотчас же в него, в пять отверзшихся проездов, въехало сто девятнадцать «КамАЗов», имеющих за спинами космической емкости рюкзаки. И пошло.
Но шло недолго. На третий день то, что отверзлось, то и заросло. В бока Пузыря можно было биться лучшими лбами Москвы, но и при всем уважении к ним Пузырь распахивать себя, пожалуй, более не желал.
Он замер. И Шеврикука склонен был считать, что возможные покалывания или наскоки Блуждающего Нерва вряд ли бы заставили Пузырь подергиваться. Тем более что Блуждающий Нерв еще не взъярился. Похоже, он и принесся в Останкино без понятия и цели. А так, на собачий лай.
Удивительным образом отнеслись останкинские жители, да и все чающие раздач и тем более имевшие права на получение к затворению Пузырем ворот. То есть, конечно, неразумные сразу же рассвирепели и готовы были разнести обидчика в клочья, зубами его разорвать. Ведь есть же указ:
«Раздать!» И какой указ — после поименного волеизъявления! И какие изливались (излиялись?) имена и вопли! И на тебе! Даже после постановления этот Пузырь кобенится!
Но большинство, изумляясь самим себе, Пузырь не бранило, даже отчасти оправдывало его, придя к мнению:
«Не готовы. Не дозрели». Полагая при этом, что дозреют и готовы будут через неделю. Ну через две. Никак не позже. Уж больно неловкой сразу же вышла выемка предназначенных населению и государственным амбарам внутренностей Пузыря. Уже на подъездах к отверзшимся проемам Пузыря начались раздоры, толкотня, путаницы и подделки накладных, стрельба и просто тихие мордобои. Предложено было во избежание неловкостей и толкотни проложить к проемам Пузыря железнодорожные ветки, линию метрополитена, а со стороны Сокольников прокопать и водяной канал для движения яузских буксиров и барж. Один проем, с надеждой на то, что Пузырь пойдет навстречу и растворит себя ввысь, предполагалось назначить воздушным флотам.
Всех этих наукотранспортных и глубиннодобычных посягательств, не обеспеченных совершенством техники и сопровождавшихся отсутствием много чего (почему-то досады вызывали не только нехватка землечерпалок и восходящих насосов, это еще можно было понять, но и временные затруднения в Москве с накидками из выхухоли, бутылками емкостью 0,33 л со спартаковским духом, обычным ботиночным кремом в ассирийских палатках), всех этих посягательств и бестолковщины Пузырь не выдержал, затворился и замер.
И справедливо, судили. И поделом нам.
Не готовы. Не созрели.
Но созреем.
И Пузырь устыдится. И разверзнется. И явит даже то, чего в нем нет. И чего в нем не может быть. От стыда и из чувства всемирной ответственности расстарается.
Постановление же как есть, как было, так и останется в силе поименного волеизлияния.
55
56
Эко ты важничаешь, укорял себя Шеврикука, эко раздуваешься! Дали тебе дни на работу, лишние дни, с накладом, оценив твои способности. И не пристают. И ни о чем не забыли. А потом пристанут. И взыщут. Чему ты и сам вряд ли будешь рад.
Но хотелось теперь Шеврикуке важничать и раздуваться!
Свидетельством же того, что о нем не забыли, явилась депеша, доставленная в Землескреб по линии одним из служилых стручков, похожим на сушеный экземпляр саранчи. Депеша призывала действительного члена Шеврикуку во вторник, в Макриды, принять участие в трудах деловых посиделок. «Прибуду!» — обнадежил Шеврикука служилого стручка, заковылявшего эстафетой дальше.
«Смотри осень по Макридам», — вспомнилось Шеврикуке. Солнце в Макриды обещало сухую осень. А за Макридами как раз и следовал Илья Пророк.
При мысли об Илье Пророке, коему полагалось не только громыхать в небесах колесницей, но и охлаждать в начале августа воды в прудах, ручьях, морях и океанах, восстановилось в Шеврикуке сожаление о раздоре с Малохолом-Непотребой, смотрителем омовений в Сокольнических банях и бассейнах. Опять пожелалось, чтобы Малохол или кто-то из его команды трамваем приехал в Останкино. Хотя бы поглазеть на Пузырь.
Но на бульварах вблизи Пузыря никого — ни от Малохола, ни тем более его самого — не было.
Пузырь лежал смирный, неживой. Никаких следов взаимосоприкосновений Блуждающего Нерва с Пузырем Шеврикука не углядел. Даже если в мгновения, когда Блуждающий корежил Землескреб, неоправданно отвлекая Шеврикуку от раздумий, даже если он, Блуждающий, соизволил прожалить оболочку Пузыря и ввинтиться в его недра, явных повреждений и проколов от него не осталось, нервные тики линий Пузыря не искажали. Как выяснил Шеврикука, и в прошлые дни Пузырь не стонал и не дергался. Впрочем, иные наблюдатели утверждали, что дергался, и еще как.
Дней десять назад случилось желанное — Пузырь впустил в себя четыре грузовика-рефрижератора. Через полчаса пионеров-экспедиторов выпустил, на глаз видно — гружеными. Тотчас же в него, в пять отверзшихся проездов, въехало сто девятнадцать «КамАЗов», имеющих за спинами космической емкости рюкзаки. И пошло.
Но шло недолго. На третий день то, что отверзлось, то и заросло. В бока Пузыря можно было биться лучшими лбами Москвы, но и при всем уважении к ним Пузырь распахивать себя, пожалуй, более не желал.
Он замер. И Шеврикука склонен был считать, что возможные покалывания или наскоки Блуждающего Нерва вряд ли бы заставили Пузырь подергиваться. Тем более что Блуждающий Нерв еще не взъярился. Похоже, он и принесся в Останкино без понятия и цели. А так, на собачий лай.
Удивительным образом отнеслись останкинские жители, да и все чающие раздач и тем более имевшие права на получение к затворению Пузырем ворот. То есть, конечно, неразумные сразу же рассвирепели и готовы были разнести обидчика в клочья, зубами его разорвать. Ведь есть же указ:
«Раздать!» И какой указ — после поименного волеизъявления! И какие изливались (излиялись?) имена и вопли! И на тебе! Даже после постановления этот Пузырь кобенится!
Но большинство, изумляясь самим себе, Пузырь не бранило, даже отчасти оправдывало его, придя к мнению:
«Не готовы. Не дозрели». Полагая при этом, что дозреют и готовы будут через неделю. Ну через две. Никак не позже. Уж больно неловкой сразу же вышла выемка предназначенных населению и государственным амбарам внутренностей Пузыря. Уже на подъездах к отверзшимся проемам Пузыря начались раздоры, толкотня, путаницы и подделки накладных, стрельба и просто тихие мордобои. Предложено было во избежание неловкостей и толкотни проложить к проемам Пузыря железнодорожные ветки, линию метрополитена, а со стороны Сокольников прокопать и водяной канал для движения яузских буксиров и барж. Один проем, с надеждой на то, что Пузырь пойдет навстречу и растворит себя ввысь, предполагалось назначить воздушным флотам.
Всех этих наукотранспортных и глубиннодобычных посягательств, не обеспеченных совершенством техники и сопровождавшихся отсутствием много чего (почему-то досады вызывали не только нехватка землечерпалок и восходящих насосов, это еще можно было понять, но и временные затруднения в Москве с накидками из выхухоли, бутылками емкостью 0,33 л со спартаковским духом, обычным ботиночным кремом в ассирийских палатках), всех этих посягательств и бестолковщины Пузырь не выдержал, затворился и замер.
И справедливо, судили. И поделом нам.
Не готовы. Не созрели.
Но созреем.
И Пузырь устыдится. И разверзнется. И явит даже то, чего в нем нет. И чего в нем не может быть. От стыда и из чувства всемирной ответственности расстарается.
Постановление же как есть, как было, так и останется в силе поименного волеизлияния.
55
При таком тишайше-ангельском расположении граждан Ракетный и Звездный бульвары превратились в прогулочные места с хождением по тротуарам умозрящих особ, бродячих музыкантов, наемных гувернанток с колясками, украшенными воздушными шарами, на которых были изображены тонкие физиономии желающих обрести неприкосновенность.
— По этим рожам да из рогаток! — выразил пожелание возникший перед Шеврикукой Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. — Вы со мной согласны, Игорь Константинович?
— Ну… возможно, — неуверенно произнес Шеврикука.
— А иначе как! — Крейсер Грозный оздоровительно похлопал Игоря Константиновича по плечу. — И народ не унывает!
— Не унывает… — то ли усомнился, то ли согласился Шеврикука.
— Народ не унывает! — энтузиастски воскликнул японский друг Крейсера Грозного, предприниматель и марафонец, скоростной восходитель на Останкинскую башню Такеути Накаяма, Сан Саныч, сокрушенный в нижних палатах Тутомлиных на Покровке Дуняшей-Невзорой, но живостойкий и поклонник привидения Александрин. — Народ не унывает, Игорь Константинович!
— Не унывает… — вздохнул Шеврикука. — Куда ему деваться…
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, прогуливал по асфальтам бульваров неожиданное для здешних мест и, похоже, для самого останкинского мореплавателя сооружение на колесах. Неосведомленный или недальновидный наблюдатель мог бы предположить, что Сергей Андреевич прокатывает вблизи Пузыря ванну раза в четыре объемнее ванны для мытья младенцев. Но что-то в предмете, катаемом Сергеем Андреевичем (при ассистировании штурвальному — подсказками и выкриками одобрения — японским другом Сан Санычем), напоминало и торпеду. Или хотя бы давало надежду на то, что предмет на колесах (сейчас он застыл перед Шеврикукой) при необходимости может стать и амфибией. Досадно было бы, если б сооружение оказалось всего лишь средством для передвижения к месту торговли сливочного и фруктового мороженого. Как известно, капитал для учреждения русско-японского предприятия по производству Михайловских рогаток Крейсер Грозный накапливал, подвижнически торгуя мороженым в Медведкове.
— С холодильником? — осторожно спросил Шеврикука.
— Напротив! С подогревом воды! — возрадовался Крейсер Грозный. — Амазонский змей, хоть с Москвой и ужился, прохлаждаться от занятий предпочитает в теплой воде.
— Это для змея? Для Анаконды?
— Для него самого! Для мальца-сорванца! Прогулочный экипаж! Пробный экземпляр! Но только никому ни-ни! И ты, Сан Саныч, про змея молчи! Сам понимаешь!
— Понимаю! Я понимаю! — закивал Такеути-сан. — Пожалуйста. Про змея ни-ни!
«А про Векку-Увеку? — подумал Шеврикука. — Про цветы гвоздики? Про них-то как? Про маньчжурский орех?» — Там, на Покровке, во дворе, где концерн «Анаконда», — сказал Крейсер Грозный, — турки построят змею бассейн с фонтанами, а в прогулочные дни змей будет выезжать вот в этой посудине. Украсят ее, естественно, ростру укрепят в виде головы, еще неизвестно чьей, и все такое. Может, и винты приделают. А может, и без винтов станет ходить по водоемам. Митя Мельников, он все сумеет.
— А как же ваши друзья, флотские? — спросил Шеврикука. — Их выселили с Покровки?
— Пока нет. Но за пределы Садового не выселят, — уверил Крейсер Грозный. — Они теперь тоже в команде «Анаконды». На полубаке.
— А сейчас-то змей где? В Оранжерее?
— В Оранжерее, — кивнул Крейсер Грозный. И таинственно зашептал: — Желали выкрасть. Но мы на страже! Да змей и сам не даст себя выкрасть.
— И что за храбрецы нашлись?
— Будто бы наши. Останкинские. И чуть ли не из Землескреба.
— У нас тут есть умельцы… — сказал Шеврикука. А на память ему пришли наглец Продольный и названый дядя Любохват.
— Пожалеть придется этих храбрецов и умельцев, — сказал Крейсер Грозный. — И сапоги их не отыщешь.
А уполномоченный боевик Любохват надевал иногда и сапоги.
— Может, оно выйдет и так, — поддержал Шеврикука Сергея Андреевича. И тут же поинтересовался: — А как же мороженое? И рогатки?
— Мороженое в прошлом. А рогатки — в будущем. Главное теперь для меня — надзор за змеем и дальнейшее просвещение его в традициях московской школы, — чуть ли не торжественно сообщил Крейсер Грозный. — И как смотритель змея, и как его научный руководитель я совершу все, чтобы змей процветал, а мне за мои старания и труды воздадутся достойные вознаграждения.
И было видно, что смотритель змея накормит, и напоит, и вознаграждения на него посыплются.
Впрочем, относительно воздач Сергею Андреевичу за труды и надзоры у Шеврикуки имелись поводы для сомнений.
И другие сомнения сразу же зашевелились в нем. Шеврикука не стерпел и опять, как в прежние дни, допустил бестактность. Но он вроде бы желал предотвратить возможные ущемления интересов и аппетитов змея.
— Надеюсь, что и гвоздики, — сказал Шеврикука, — по-прежнему будут составлять десерт животного?
— Гвоздики? — заинтересовался замолчавший было Такеути-сан. — Гвоздики? И рогатки?
— Гвоздики? — удивился Крейсер Грозный. — Ах, гвоздики… Да, да! Гвоздики! Десерт! Конечно! Завалим! Гвоздиками! Проведем по смете! И как премиальные… Гвоздики… — это цветы, Сан Саныч. Не беспокойся. Поганец этот, Анаконда, страсть как любит цветы, гвоздики эти, на десерт… Завалим и гвоздиками!
— Пожалуйста! — обрадовался Такеути-сан. — Гвоздиками завалим! И сакурой…
— Сакурой его разнежишь и испортишь! — возразил Крейсер Грозный. — А он достоин сурового природного воспитания.
— А листья или плоды маньчжурского ореха змей не употребляет? — спросил Шеврикука.
— Кого? — Шея Сергея Андреевича, останкинского Громобоя, еще более удлинилась, а пальцы его выпустили штурвал пробного экземпляра прогулочной посудины. — Кого?
— Это я так, пошутил… — смутился Шеврикука.
— Ах, Игорь Константинович, Игорь Константинович! А вы-то сами… — и Крейсер Грозный пальцем попенял Шеврикуке. Но без зла и раздражения. Глаза его стали хитро-веселыми, и отражения неких удовольствий и тайн промелькнули в них. — Шалун вы, Игорь Константинович, шалун! Вы ведь и сами у… ореха побывали. Только… Ну да ладно…
— У маньчжурского ореха? — пожелал уточнить Такеути-сан.
— У ореха, — сказал Крейсер Грозный. — У ореха. Не беспокой себя, Сан Саныч, понапрасну. Это у нас с Игорем Константиновичем есть одна такая маленькая подковырка. К геополитике и инвестициям она не имеет никакого отношения. Игорь Константинович не даст соврать.
— Не дам, — согласился Шеврикука.
— Но в рацион змею, чтобы вы, Игорь Константинович, знали, вписаны теперь овсы и овсяные напитки, — сообщил Крейсер Грозный. — А мне ветеринаром и зоотехником придан известный лошадник Алексей Юрьевич Савкин. Он сейчас пасет в Сальских степях табуны зебр. Но скоро прибудет. Я вас с ним непременно познакомлю.
— Заранее благодарен, — сказал Шеврикука. — А приятельница какая-либо в бассейне на Покровке вашему змею не будет вписана или придана?
— Это какая же?
— Ну хотя бы баборыба.
— Что еще за баборыба? — озаботился Крейсер Грозный.
— Сам не видел. Но слышал по «Маяку». На пляже под Бостоном отловили особь. Метр пятьдесят в длину. До талии — тело и морда морской форели. В чешуе. А ниже талии — дамские ноги. Голые.
Сведения о баборыбе Шеврикука получил не от «Маяка», а от бывшего гуменника Лютого, ныне надзирателя пожарной безопасности в профилактории Малохола. И получил минут за двадцать до того, как красавица Стиша принялась угощать Крейсера Грозного, в ту пору — утомившегося бегуна, коварными напитками. А не могут ли Стишины зелья подействовать хотя бы косвенным образом на змея и возбудить в нем душевное благорасположение к баборыбе? Тем более что змей был некогда важнейшей принадлежностью черноморского флотовода, пусть и отъемной, он и теперь, возможно, принимал в себя потоки энергий и сознания Сергея Андреевича Подмолотова, положением — сухопутного, но уложениями и тягами натуры, а также военным билетом — воднообязанного.
Сергей Андреевич как озаботился, так и стоял озабоченный.
— А ведь если особь баборыбы нашли где-то на задрипанном пляже под Бостоном, — размечтался Шеврикука, — то другая особь вполне и с охотой может обнаружиться в Серебряном Бору.
— Всего-то полтора метра… — в сомнениях произнес Крейсер Грозный. — Это ведь нашему змею… Все равно что уссурийскому тифу в подругу самку енота… Засмеют…
— Вы не правы, Сергей Андреевич, не правы! К тому же особь в Серебряном Бору наверняка будет куда крупнее бостонской! — с воодушевлением заверил Крейсера Грозного Шеврикука.
— Ну, не знаю, не знаю…
Но было очевидно, что сомнения сомнениями, а баборыба из воображения Сергея Андреевича теперь уже далеко и тем более в морские пучины не уплывет.
— Да что там в Серебряном Бору! — не мог остановиться Шеврикука. — А если попросить Митю Мельникова, он вам особь и в десять метров приготовит… Да я сам, коли надо…
Шеврикука сейчас же замолчал, затолкал вылетевшие слова себе в глотку. Но Крейсер Грозный будто и не услышал их, пробормотал, впрочем, еще в сомнениях:
— Ну, если разве Митя Мельников…
— Баборыба? — оживился Такеути-сан. — Митя Мельников? Что такое баборыба?
— Тише! Тише, Сан Саныч! — встревожился Крейсер Грозный. — Видишь, сколько тут любопытных. Думаешь, им одного Пузыря хватит? Они Пузырь проглотят и тут же пасть раззявят и на нашего змея, и на нашу баборыбу…
— Как это — раззявят?
— Вот так вот и раззявят! Кто-кто, а ты-то, Сан Саныч, должен знать! Пойдем отсюда, я тебе потом объясню. Вы уж извините, Игорь Константинович, но нам надо надлежащим фарватером и…
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, судя по огням в его глазах и раздувающимся ноздрям носа трубой, готов был нестись куда-то, дабы дать волю и простор возникающим в нем соображениям, похоже, и не надлежащим фарватером, а секретным. Колеса пробного экземпляра, числом восемь, одобряя его нетерпение, сами по себе принялись вертеться.
— А чем ваш змей хуже слона? — из вредности спросил Шеврикука.
— Наш змей не хуже слона! — решительно возразил Крейсер Грозный.
— Наш змей не хуже слона! — чуть ли не угрозой поддержал его Такеути-сан.
Шеврикука поспешил заверить Крейсера Грозного и его японского компаньона в том, что он вовсе не хотел обидеть либо даже унизить их и, естественно, достопочтенного амазонского змея. Просто ему показалось, что льгот, привилегий, чисто человеческого тепла и уж тем более провианта змею Анаконде выделено недостаточно, будто заслуг перед населением у змея меньше, нежели у персидского слона.
— У какого персидского слона? — нахмурился Крейсер Грозный.
— У того, на которого лаяла Моська, — объяснил Шеврикука.
— Какая Моська? — нахмурился и обычно доброжелательный Такеути-сан, хотя и басил, как сибирский мужик.
— Обожди, Сан Саныч, — сказал Крейсер Грозный. — Тут вопрос исторический и государственный. Так в чем, Игорь Константинович, нам урезаны льготы и провианты?
— Ваш змей будет кушать овсы и гвоздики, — сказал Шеврикука. — А что подавали упомянутому мной слону?
— Что подавали? — спросили Крейсер Грозный и Сан Саныч.
— Тот слон проживал в Петербурге при императрице Елизавете. Я слышал, что он… — произнес было Шеврикука, но тут же и спохватился. — Я читал о нем… Так вот. Я уж и не перечислю все продовольствие, какое доставляли слону из царских амбаров. Отмечу только, что в год, среди прочего харча — а там и тростники, и ананасы, и мускатные орехи, и сахар, и шафран, — полагалось для процветания выдавать слону сорок ведер виноградного вина и шестьдесят ведер водки. Лучшего вина и лучшей водки. Слоновщик-персиянин Аги-Садык мог позволить себе писать рекламации. Скажем, такую… Кабы не соврать… ну, если и совру… Раз Аги-Садык доносил: «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка». А у вас овсы…
— Сан Саныч, доставай компьютер и стрекочи, — возбудился Крейсер Грозный.
— Игорь Константинович, диктуйте формулировку рекламации.
— «К удовольствию змея водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка», — проговорил Шеврикука.
— К удовольствию змея? — засомневался Такеути-сан. — Вы сказали — змея?
— Да хоть бы и змея! — махнул рукой Крейсер Грозный. — Надо нестись! Надо фарватером! А то нам овсы и гвоздики!
— Кстати, — заметил Шеврикука, — за свои-то радения и невзгоды, к нынешним должностям вы обязаны потребовать и должность погонщика змея. При этом финансовыми расчетами возместить награды за неусыпный риск и непрестанные бдения.
Крейсер Грозный, как бы смутившись, поморщился и рукой произвел жест укоряющий: что это вы, Игорь Константинович, насмешничаете и будто бы предполагаете во флотских корысть и сребролюбие.
А японский друг Сан Саныч, похоже, учитывая должность погонщика, сейчас же произвел перерасчеты.
— И с баборыбой без погонщика не обойтись, — сообразил Шеврикука.
— Ax, увольте, увольте, Игорь Константинович! Сан Саныч, поспешим, поспешим!
Но компьютер тотчас переварил и баборыбу, до талии в чешуе — и с дамскими ногами.
— По этим рожам да из рогаток! — выразил пожелание возникший перед Шеврикукой Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. — Вы со мной согласны, Игорь Константинович?
— Ну… возможно, — неуверенно произнес Шеврикука.
— А иначе как! — Крейсер Грозный оздоровительно похлопал Игоря Константиновича по плечу. — И народ не унывает!
— Не унывает… — то ли усомнился, то ли согласился Шеврикука.
— Народ не унывает! — энтузиастски воскликнул японский друг Крейсера Грозного, предприниматель и марафонец, скоростной восходитель на Останкинскую башню Такеути Накаяма, Сан Саныч, сокрушенный в нижних палатах Тутомлиных на Покровке Дуняшей-Невзорой, но живостойкий и поклонник привидения Александрин. — Народ не унывает, Игорь Константинович!
— Не унывает… — вздохнул Шеврикука. — Куда ему деваться…
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, прогуливал по асфальтам бульваров неожиданное для здешних мест и, похоже, для самого останкинского мореплавателя сооружение на колесах. Неосведомленный или недальновидный наблюдатель мог бы предположить, что Сергей Андреевич прокатывает вблизи Пузыря ванну раза в четыре объемнее ванны для мытья младенцев. Но что-то в предмете, катаемом Сергеем Андреевичем (при ассистировании штурвальному — подсказками и выкриками одобрения — японским другом Сан Санычем), напоминало и торпеду. Или хотя бы давало надежду на то, что предмет на колесах (сейчас он застыл перед Шеврикукой) при необходимости может стать и амфибией. Досадно было бы, если б сооружение оказалось всего лишь средством для передвижения к месту торговли сливочного и фруктового мороженого. Как известно, капитал для учреждения русско-японского предприятия по производству Михайловских рогаток Крейсер Грозный накапливал, подвижнически торгуя мороженым в Медведкове.
— С холодильником? — осторожно спросил Шеврикука.
— Напротив! С подогревом воды! — возрадовался Крейсер Грозный. — Амазонский змей, хоть с Москвой и ужился, прохлаждаться от занятий предпочитает в теплой воде.
— Это для змея? Для Анаконды?
— Для него самого! Для мальца-сорванца! Прогулочный экипаж! Пробный экземпляр! Но только никому ни-ни! И ты, Сан Саныч, про змея молчи! Сам понимаешь!
— Понимаю! Я понимаю! — закивал Такеути-сан. — Пожалуйста. Про змея ни-ни!
«А про Векку-Увеку? — подумал Шеврикука. — Про цветы гвоздики? Про них-то как? Про маньчжурский орех?» — Там, на Покровке, во дворе, где концерн «Анаконда», — сказал Крейсер Грозный, — турки построят змею бассейн с фонтанами, а в прогулочные дни змей будет выезжать вот в этой посудине. Украсят ее, естественно, ростру укрепят в виде головы, еще неизвестно чьей, и все такое. Может, и винты приделают. А может, и без винтов станет ходить по водоемам. Митя Мельников, он все сумеет.
— А как же ваши друзья, флотские? — спросил Шеврикука. — Их выселили с Покровки?
— Пока нет. Но за пределы Садового не выселят, — уверил Крейсер Грозный. — Они теперь тоже в команде «Анаконды». На полубаке.
— А сейчас-то змей где? В Оранжерее?
— В Оранжерее, — кивнул Крейсер Грозный. И таинственно зашептал: — Желали выкрасть. Но мы на страже! Да змей и сам не даст себя выкрасть.
— И что за храбрецы нашлись?
— Будто бы наши. Останкинские. И чуть ли не из Землескреба.
— У нас тут есть умельцы… — сказал Шеврикука. А на память ему пришли наглец Продольный и названый дядя Любохват.
— Пожалеть придется этих храбрецов и умельцев, — сказал Крейсер Грозный. — И сапоги их не отыщешь.
А уполномоченный боевик Любохват надевал иногда и сапоги.
— Может, оно выйдет и так, — поддержал Шеврикука Сергея Андреевича. И тут же поинтересовался: — А как же мороженое? И рогатки?
— Мороженое в прошлом. А рогатки — в будущем. Главное теперь для меня — надзор за змеем и дальнейшее просвещение его в традициях московской школы, — чуть ли не торжественно сообщил Крейсер Грозный. — И как смотритель змея, и как его научный руководитель я совершу все, чтобы змей процветал, а мне за мои старания и труды воздадутся достойные вознаграждения.
И было видно, что смотритель змея накормит, и напоит, и вознаграждения на него посыплются.
Впрочем, относительно воздач Сергею Андреевичу за труды и надзоры у Шеврикуки имелись поводы для сомнений.
И другие сомнения сразу же зашевелились в нем. Шеврикука не стерпел и опять, как в прежние дни, допустил бестактность. Но он вроде бы желал предотвратить возможные ущемления интересов и аппетитов змея.
— Надеюсь, что и гвоздики, — сказал Шеврикука, — по-прежнему будут составлять десерт животного?
— Гвоздики? — заинтересовался замолчавший было Такеути-сан. — Гвоздики? И рогатки?
— Гвоздики? — удивился Крейсер Грозный. — Ах, гвоздики… Да, да! Гвоздики! Десерт! Конечно! Завалим! Гвоздиками! Проведем по смете! И как премиальные… Гвоздики… — это цветы, Сан Саныч. Не беспокойся. Поганец этот, Анаконда, страсть как любит цветы, гвоздики эти, на десерт… Завалим и гвоздиками!
— Пожалуйста! — обрадовался Такеути-сан. — Гвоздиками завалим! И сакурой…
— Сакурой его разнежишь и испортишь! — возразил Крейсер Грозный. — А он достоин сурового природного воспитания.
— А листья или плоды маньчжурского ореха змей не употребляет? — спросил Шеврикука.
— Кого? — Шея Сергея Андреевича, останкинского Громобоя, еще более удлинилась, а пальцы его выпустили штурвал пробного экземпляра прогулочной посудины. — Кого?
— Это я так, пошутил… — смутился Шеврикука.
— Ах, Игорь Константинович, Игорь Константинович! А вы-то сами… — и Крейсер Грозный пальцем попенял Шеврикуке. Но без зла и раздражения. Глаза его стали хитро-веселыми, и отражения неких удовольствий и тайн промелькнули в них. — Шалун вы, Игорь Константинович, шалун! Вы ведь и сами у… ореха побывали. Только… Ну да ладно…
— У маньчжурского ореха? — пожелал уточнить Такеути-сан.
— У ореха, — сказал Крейсер Грозный. — У ореха. Не беспокой себя, Сан Саныч, понапрасну. Это у нас с Игорем Константиновичем есть одна такая маленькая подковырка. К геополитике и инвестициям она не имеет никакого отношения. Игорь Константинович не даст соврать.
— Не дам, — согласился Шеврикука.
— Но в рацион змею, чтобы вы, Игорь Константинович, знали, вписаны теперь овсы и овсяные напитки, — сообщил Крейсер Грозный. — А мне ветеринаром и зоотехником придан известный лошадник Алексей Юрьевич Савкин. Он сейчас пасет в Сальских степях табуны зебр. Но скоро прибудет. Я вас с ним непременно познакомлю.
— Заранее благодарен, — сказал Шеврикука. — А приятельница какая-либо в бассейне на Покровке вашему змею не будет вписана или придана?
— Это какая же?
— Ну хотя бы баборыба.
— Что еще за баборыба? — озаботился Крейсер Грозный.
— Сам не видел. Но слышал по «Маяку». На пляже под Бостоном отловили особь. Метр пятьдесят в длину. До талии — тело и морда морской форели. В чешуе. А ниже талии — дамские ноги. Голые.
Сведения о баборыбе Шеврикука получил не от «Маяка», а от бывшего гуменника Лютого, ныне надзирателя пожарной безопасности в профилактории Малохола. И получил минут за двадцать до того, как красавица Стиша принялась угощать Крейсера Грозного, в ту пору — утомившегося бегуна, коварными напитками. А не могут ли Стишины зелья подействовать хотя бы косвенным образом на змея и возбудить в нем душевное благорасположение к баборыбе? Тем более что змей был некогда важнейшей принадлежностью черноморского флотовода, пусть и отъемной, он и теперь, возможно, принимал в себя потоки энергий и сознания Сергея Андреевича Подмолотова, положением — сухопутного, но уложениями и тягами натуры, а также военным билетом — воднообязанного.
Сергей Андреевич как озаботился, так и стоял озабоченный.
— А ведь если особь баборыбы нашли где-то на задрипанном пляже под Бостоном, — размечтался Шеврикука, — то другая особь вполне и с охотой может обнаружиться в Серебряном Бору.
— Всего-то полтора метра… — в сомнениях произнес Крейсер Грозный. — Это ведь нашему змею… Все равно что уссурийскому тифу в подругу самку енота… Засмеют…
— Вы не правы, Сергей Андреевич, не правы! К тому же особь в Серебряном Бору наверняка будет куда крупнее бостонской! — с воодушевлением заверил Крейсера Грозного Шеврикука.
— Ну, не знаю, не знаю…
Но было очевидно, что сомнения сомнениями, а баборыба из воображения Сергея Андреевича теперь уже далеко и тем более в морские пучины не уплывет.
— Да что там в Серебряном Бору! — не мог остановиться Шеврикука. — А если попросить Митю Мельникова, он вам особь и в десять метров приготовит… Да я сам, коли надо…
Шеврикука сейчас же замолчал, затолкал вылетевшие слова себе в глотку. Но Крейсер Грозный будто и не услышал их, пробормотал, впрочем, еще в сомнениях:
— Ну, если разве Митя Мельников…
— Баборыба? — оживился Такеути-сан. — Митя Мельников? Что такое баборыба?
— Тише! Тише, Сан Саныч! — встревожился Крейсер Грозный. — Видишь, сколько тут любопытных. Думаешь, им одного Пузыря хватит? Они Пузырь проглотят и тут же пасть раззявят и на нашего змея, и на нашу баборыбу…
— Как это — раззявят?
— Вот так вот и раззявят! Кто-кто, а ты-то, Сан Саныч, должен знать! Пойдем отсюда, я тебе потом объясню. Вы уж извините, Игорь Константинович, но нам надо надлежащим фарватером и…
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, судя по огням в его глазах и раздувающимся ноздрям носа трубой, готов был нестись куда-то, дабы дать волю и простор возникающим в нем соображениям, похоже, и не надлежащим фарватером, а секретным. Колеса пробного экземпляра, числом восемь, одобряя его нетерпение, сами по себе принялись вертеться.
— А чем ваш змей хуже слона? — из вредности спросил Шеврикука.
— Наш змей не хуже слона! — решительно возразил Крейсер Грозный.
— Наш змей не хуже слона! — чуть ли не угрозой поддержал его Такеути-сан.
Шеврикука поспешил заверить Крейсера Грозного и его японского компаньона в том, что он вовсе не хотел обидеть либо даже унизить их и, естественно, достопочтенного амазонского змея. Просто ему показалось, что льгот, привилегий, чисто человеческого тепла и уж тем более провианта змею Анаконде выделено недостаточно, будто заслуг перед населением у змея меньше, нежели у персидского слона.
— У какого персидского слона? — нахмурился Крейсер Грозный.
— У того, на которого лаяла Моська, — объяснил Шеврикука.
— Какая Моська? — нахмурился и обычно доброжелательный Такеути-сан, хотя и басил, как сибирский мужик.
— Обожди, Сан Саныч, — сказал Крейсер Грозный. — Тут вопрос исторический и государственный. Так в чем, Игорь Константинович, нам урезаны льготы и провианты?
— Ваш змей будет кушать овсы и гвоздики, — сказал Шеврикука. — А что подавали упомянутому мной слону?
— Что подавали? — спросили Крейсер Грозный и Сан Саныч.
— Тот слон проживал в Петербурге при императрице Елизавете. Я слышал, что он… — произнес было Шеврикука, но тут же и спохватился. — Я читал о нем… Так вот. Я уж и не перечислю все продовольствие, какое доставляли слону из царских амбаров. Отмечу только, что в год, среди прочего харча — а там и тростники, и ананасы, и мускатные орехи, и сахар, и шафран, — полагалось для процветания выдавать слону сорок ведер виноградного вина и шестьдесят ведер водки. Лучшего вина и лучшей водки. Слоновщик-персиянин Аги-Садык мог позволить себе писать рекламации. Скажем, такую… Кабы не соврать… ну, если и совру… Раз Аги-Садык доносил: «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка». А у вас овсы…
— Сан Саныч, доставай компьютер и стрекочи, — возбудился Крейсер Грозный.
— Игорь Константинович, диктуйте формулировку рекламации.
— «К удовольствию змея водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка», — проговорил Шеврикука.
— К удовольствию змея? — засомневался Такеути-сан. — Вы сказали — змея?
— Да хоть бы и змея! — махнул рукой Крейсер Грозный. — Надо нестись! Надо фарватером! А то нам овсы и гвоздики!
— Кстати, — заметил Шеврикука, — за свои-то радения и невзгоды, к нынешним должностям вы обязаны потребовать и должность погонщика змея. При этом финансовыми расчетами возместить награды за неусыпный риск и непрестанные бдения.
Крейсер Грозный, как бы смутившись, поморщился и рукой произвел жест укоряющий: что это вы, Игорь Константинович, насмешничаете и будто бы предполагаете во флотских корысть и сребролюбие.
А японский друг Сан Саныч, похоже, учитывая должность погонщика, сейчас же произвел перерасчеты.
— И с баборыбой без погонщика не обойтись, — сообразил Шеврикука.
— Ax, увольте, увольте, Игорь Константинович! Сан Саныч, поспешим, поспешим!
Но компьютер тотчас переварил и баборыбу, до талии в чешуе — и с дамскими ногами.
56
Унеслись от Шеврикуки и Пузыря возбужденные Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, и его японский компаньон Такеути-сан, прошуршали по останкинскому асфальту колесами четырехосного прогулочного экипажа, унеслись в воодушевлении и надеждах.
«Экая у них телега несусветная! — подумал Шеврикука. — Впрочем, экземпляр опытный. Переоденут, переобуют. Научат летать, плавать и ходить под землей».
И тут же обругал себя: «Несусветный — это ты!» Что он приставал к Сергею Андреевичу? Что он насмешничал над ним? Что он припоминал слона, баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?
Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?
И что он важничал? Что он хвастался? Чуть было не заявил: да что там Митя Мельников, да я сам, если надо…
Что он сам? Что он этакое может? Что он фанфаронит? Из-за чего?
Опять же из-за Векки-Увеки и букетов гвоздик?
Полноте, Шеврикука! Не стыдно ли нам?
Стыдно.
Две среды свиданий под маньчжурским орехом были отданы ветру и посторонним силам. В позапрошлую среду, по договоренности с Шеврикукой и при яростном ее желании, нежная девушка Векка-Увека согласилась (напросилась) иметь ознакомительное общение с кем-либо из Отродий Башни. К Векке-Увеке под маньчжурский орех должен был подойти (мог подойти) порученец. Бордюра (не сам же Бордюр?). В том, что ему станет известно, случилось ли свидание удачным (и для кого удачным), Шеврикука не сомневался. А повидать Векку-Увеку, при любых поворотах ее жизнеустановлений, Шеврикука был намерен.
Не может быть, чтобы и до Увеки не донеслось о его новых значениях, а потому, несмотря на свои добычи (тут тебе и цветы гвоздики, и девятый черноморский вал, и занимательное знакомство с одним из Отродий), она вряд ли бы пожелала упустить из виду и из своих перспектив его, Шеврикуку.
Стало быть, он и перед Веккой-Увекой желал теперь важничать и форсить?
Да, признался себе Шеврикука. И перед Увекой, И он уверил себя в том, что его расположение важничать, хотя бы и перед самим собой, нынче — оправданное и не постыдное. Произведя открытия, он ощутил себя мастеровым, исполнившим дело, к какому прежде побоялся бы подступиться (прежде он и боялся подступиться). Дело, на какое мало кто был способен из знакомых ему личностей. Естественно, он не уподабливал себя Даниле-мастеру, одолевшему камень. Но если бы он был тем самым полотчиком-паркетчиком, кого считал нанятым российский предприниматель Дударев, и выложил бы полы, какие не выкладывали и в Шереметевском дворце, с вензелями, цветными разводами, гербами, изгибами эмблеморавного змея Анаконды в углах, разве не имел бы он тоща право возгордиться или хотя бы возрадоваться, а затем уж и заважничать?
Имел! Имел!
И пусть думают о нем, что хотят (ему-то казалось, что думают уважительно, а иные смотрят на него и с опаской).
Таким прогуливал себя Шеврикука к Землескребу после собеседования с Крейсером Грозным и Такеути-сан.
Таким он существовал еще два календарных дня.
Таким он явился во вторник, в день Макрид, на деловые посиделки домовых, имевшие место в Большой Утробе. Явился непременным действительным членом.
Похоже, к Большой Утробе привыкли. Тем более что она была заброшена, как Мангазея. Ни овощехранители, ни попечители гражданских оборон ее не посещали и домовых не тревожили. Искания просвещенного приватизаторства к почившему бомбоубежищу пока никого не подвели. А если бы и подвели, то на тропинках искателей были бы выставлены лешие, тем и прежде нравилось уводить в буреломы купцов и предпринимателей. О музыкальной школе вспоминали между прочим. То ли починят ее к сентябрю, то ли не успеют. Вроде бы принимая во внимание июньский разбойный погром, за ущербы и на починки школе будет выдано от Пузыря. Но откроется ли сам Пузырь к сентябрю? Кто ведает… Завтра вон уже Илья Пророк. Можно было перезимовать и в Большой Утробе. Другое дело, что, собираясь в музыкальной школе на посиделки и ради ночных толковищ и развлечений, они, домовые, находились при культуре. Теперь они при ком? При людских убежищах, несброшенных бомбах, страхах, прикаменевших к бетонным перекрытиям, сдавленном воздухе отчаяния и вражды? «Э-э! — говорили терпеливые. — Не пустяки ли? Или всюду в городе воздухи лучше? Перебьемся. Здесь оборонный дух. А те, кто учинили погром музыкальной школы, сюда не совались и не сунутся».
По привычке Шеврикука не направился сразу в залу заседаний, где уже горели обязательные лучины. А определенный нынче расписанием в привратники-глашатаи Колюня Дурнев, Колюня-Убогий, зазывал его. В посиделочных сенях прохаживались курившие домовые, а на лавках у стен местились резервисты, такие же непременные для соблюдения церемониала и традиций, как и лучины. Шеврикуке вспомнился Петр Арсеньевич на последних посиделках в музыкальной школе. И он жался на лавке у стены, зная свое место в чиноположении, а вид имел совестливо-робкий и печально-ответственный. А его взяли и пригласили замещать Шеврикуку.
В ожидании звонкопригласительного колокольчика глашатая говорили все более о погоде. Нынче были Макриды, но ни капли не пролилось, облака плелись ленивые, осени полагалось быть сухой. «Как же, как же! Макриды, они случаются лукавые… — услышалось Шеврикуке. — Вот, помню, в тридцатом году…» «Богатства-то свои пересчитывали?» — поинтересовались за спиной Шеврикуки. Было установлено природой и ходом разнообразных жизней, что наиболее верными расчеты прибылей и достатков выходят в Ильин день. Впрочем, как и разорений и убытков. Удачливым и в пору снегов, и в пору ледоходов предназначалось восторженное или враждебно-завистливое: «Богат, как в Ильин день!» Сейчас же в сенях посиделок принялись обсуждать: чьи добычи и убытки полагается учитывать им, домовым? Их собственные? Или же заглядывать в бумажники, карманы и загашники определенных им в опеку квартиросъемщиков и их домашних? Склоняться стали к тому, что при нынешних положениях и относительных сословных послаблениях полезнее и исторически оправданнее шарить в собственных карманах и мусорных ведрах, а не соваться в чужие капиталы, давая им самостоятельное свободное развитие. «Лукавят, лукавят, — думал Шеврикука. — Сами-то хотя бы из любопытства непременно знают, у кого в квартирах копейки, а у кого голландские кредитные карточки…» -…И у нас не одни бедняки. Вот к нынешнему Ильину дню, говорят, Шеврикука богат, — услышал Шеврикука.
— Что? — обернулся он.
— Шучу, шучу! — поспешил заулыбаться домовой с Цандера, вислоухий Феденяпин. — Но так говорят. Да и что же плохого, что Шеврикука богат в Ильин день? Пусть не чеками, не недвижимостью, но, может, чем и познатнее… — И вислоухий Феденяпин уважительно поклонился Шеврикуке. И замолчавшие было домовые почтительно поклонились Шеврикуке.
— Да мало ли что говорят… — смутившись, пробормотал Шеврикука. — Чушь говорят!..
— Но как же! А наследство-то! Наследство…
— Какое наследство?.. — вопрошал Шеврикука теперь будто бы в удивлении и с досадой.
«Экая у них телега несусветная! — подумал Шеврикука. — Впрочем, экземпляр опытный. Переоденут, переобуют. Научат летать, плавать и ходить под землей».
И тут же обругал себя: «Несусветный — это ты!» Что он приставал к Сергею Андреевичу? Что он насмешничал над ним? Что он припоминал слона, баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?
Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?
И что он важничал? Что он хвастался? Чуть было не заявил: да что там Митя Мельников, да я сам, если надо…
Что он сам? Что он этакое может? Что он фанфаронит? Из-за чего?
Опять же из-за Векки-Увеки и букетов гвоздик?
Полноте, Шеврикука! Не стыдно ли нам?
Стыдно.
Две среды свиданий под маньчжурским орехом были отданы ветру и посторонним силам. В позапрошлую среду, по договоренности с Шеврикукой и при яростном ее желании, нежная девушка Векка-Увека согласилась (напросилась) иметь ознакомительное общение с кем-либо из Отродий Башни. К Векке-Увеке под маньчжурский орех должен был подойти (мог подойти) порученец. Бордюра (не сам же Бордюр?). В том, что ему станет известно, случилось ли свидание удачным (и для кого удачным), Шеврикука не сомневался. А повидать Векку-Увеку, при любых поворотах ее жизнеустановлений, Шеврикука был намерен.
Не может быть, чтобы и до Увеки не донеслось о его новых значениях, а потому, несмотря на свои добычи (тут тебе и цветы гвоздики, и девятый черноморский вал, и занимательное знакомство с одним из Отродий), она вряд ли бы пожелала упустить из виду и из своих перспектив его, Шеврикуку.
Стало быть, он и перед Веккой-Увекой желал теперь важничать и форсить?
Да, признался себе Шеврикука. И перед Увекой, И он уверил себя в том, что его расположение важничать, хотя бы и перед самим собой, нынче — оправданное и не постыдное. Произведя открытия, он ощутил себя мастеровым, исполнившим дело, к какому прежде побоялся бы подступиться (прежде он и боялся подступиться). Дело, на какое мало кто был способен из знакомых ему личностей. Естественно, он не уподабливал себя Даниле-мастеру, одолевшему камень. Но если бы он был тем самым полотчиком-паркетчиком, кого считал нанятым российский предприниматель Дударев, и выложил бы полы, какие не выкладывали и в Шереметевском дворце, с вензелями, цветными разводами, гербами, изгибами эмблеморавного змея Анаконды в углах, разве не имел бы он тоща право возгордиться или хотя бы возрадоваться, а затем уж и заважничать?
Имел! Имел!
И пусть думают о нем, что хотят (ему-то казалось, что думают уважительно, а иные смотрят на него и с опаской).
Таким прогуливал себя Шеврикука к Землескребу после собеседования с Крейсером Грозным и Такеути-сан.
Таким он существовал еще два календарных дня.
Таким он явился во вторник, в день Макрид, на деловые посиделки домовых, имевшие место в Большой Утробе. Явился непременным действительным членом.
Похоже, к Большой Утробе привыкли. Тем более что она была заброшена, как Мангазея. Ни овощехранители, ни попечители гражданских оборон ее не посещали и домовых не тревожили. Искания просвещенного приватизаторства к почившему бомбоубежищу пока никого не подвели. А если бы и подвели, то на тропинках искателей были бы выставлены лешие, тем и прежде нравилось уводить в буреломы купцов и предпринимателей. О музыкальной школе вспоминали между прочим. То ли починят ее к сентябрю, то ли не успеют. Вроде бы принимая во внимание июньский разбойный погром, за ущербы и на починки школе будет выдано от Пузыря. Но откроется ли сам Пузырь к сентябрю? Кто ведает… Завтра вон уже Илья Пророк. Можно было перезимовать и в Большой Утробе. Другое дело, что, собираясь в музыкальной школе на посиделки и ради ночных толковищ и развлечений, они, домовые, находились при культуре. Теперь они при ком? При людских убежищах, несброшенных бомбах, страхах, прикаменевших к бетонным перекрытиям, сдавленном воздухе отчаяния и вражды? «Э-э! — говорили терпеливые. — Не пустяки ли? Или всюду в городе воздухи лучше? Перебьемся. Здесь оборонный дух. А те, кто учинили погром музыкальной школы, сюда не совались и не сунутся».
По привычке Шеврикука не направился сразу в залу заседаний, где уже горели обязательные лучины. А определенный нынче расписанием в привратники-глашатаи Колюня Дурнев, Колюня-Убогий, зазывал его. В посиделочных сенях прохаживались курившие домовые, а на лавках у стен местились резервисты, такие же непременные для соблюдения церемониала и традиций, как и лучины. Шеврикуке вспомнился Петр Арсеньевич на последних посиделках в музыкальной школе. И он жался на лавке у стены, зная свое место в чиноположении, а вид имел совестливо-робкий и печально-ответственный. А его взяли и пригласили замещать Шеврикуку.
В ожидании звонкопригласительного колокольчика глашатая говорили все более о погоде. Нынче были Макриды, но ни капли не пролилось, облака плелись ленивые, осени полагалось быть сухой. «Как же, как же! Макриды, они случаются лукавые… — услышалось Шеврикуке. — Вот, помню, в тридцатом году…» «Богатства-то свои пересчитывали?» — поинтересовались за спиной Шеврикуки. Было установлено природой и ходом разнообразных жизней, что наиболее верными расчеты прибылей и достатков выходят в Ильин день. Впрочем, как и разорений и убытков. Удачливым и в пору снегов, и в пору ледоходов предназначалось восторженное или враждебно-завистливое: «Богат, как в Ильин день!» Сейчас же в сенях посиделок принялись обсуждать: чьи добычи и убытки полагается учитывать им, домовым? Их собственные? Или же заглядывать в бумажники, карманы и загашники определенных им в опеку квартиросъемщиков и их домашних? Склоняться стали к тому, что при нынешних положениях и относительных сословных послаблениях полезнее и исторически оправданнее шарить в собственных карманах и мусорных ведрах, а не соваться в чужие капиталы, давая им самостоятельное свободное развитие. «Лукавят, лукавят, — думал Шеврикука. — Сами-то хотя бы из любопытства непременно знают, у кого в квартирах копейки, а у кого голландские кредитные карточки…» -…И у нас не одни бедняки. Вот к нынешнему Ильину дню, говорят, Шеврикука богат, — услышал Шеврикука.
— Что? — обернулся он.
— Шучу, шучу! — поспешил заулыбаться домовой с Цандера, вислоухий Феденяпин. — Но так говорят. Да и что же плохого, что Шеврикука богат в Ильин день? Пусть не чеками, не недвижимостью, но, может, чем и познатнее… — И вислоухий Феденяпин уважительно поклонился Шеврикуке. И замолчавшие было домовые почтительно поклонились Шеврикуке.
— Да мало ли что говорят… — смутившись, пробормотал Шеврикука. — Чушь говорят!..
— Но как же! А наследство-то! Наследство…
— Какое наследство?.. — вопрошал Шеврикука теперь будто бы в удивлении и с досадой.