Страница:
«Стало быть, — подумал Шеврикука, — не только мой подселенец был способен проникнуть в тайники за лабиринтом. Одна из Лихорадок… Для меня все равно какая…» Он вздохнул.
— Вы меня не поняли? — спросил Концебалов.
— Я вас понял.
— И что?
— Четвертая наволочка, — сказал Шеврикука.
— Вы мне не ответили. А я ведь ваш должок Кышмарову отменил…
— Какой еще должок! — возмутился Шеврикука. — И я вам ответил. Четвертая наволочка. Если достану четвертую наволочку…
68
69
— Вы меня не поняли? — спросил Концебалов.
— Я вас понял.
— И что?
— Четвертая наволочка, — сказал Шеврикука.
— Вы мне не ответили. А я ведь ваш должок Кышмарову отменил…
— Какой еще должок! — возмутился Шеврикука. — И я вам ответил. Четвертая наволочка. Если достану четвертую наволочку…
68
Утром Шеврикука пах мятным листом, был свеж, выбрит и готов к предприятию.
Но его занимала мысль о Совокупеевой.
Если Дуняша не соврала и не нафантазировала, и если нынче в доме на Покровке начиналась апробация или пилотная деятельность Салона призраков, привидений, колдунов и ведьм «Анаконда», и если Совокупеева Александрин вовлечена, ему непременно, ради чистоты предприятия или интересов дела, надо встретиться с Совокупеевой.
И не только встретиться, но и иметь с ней, по мере возможностей, совместное удовольствие.
Мысль эта представлялась ему не авантюрно-озорной, не пошло-физиологической, а дающей оправдательное объяснение предприятию.
В нем он, Шеврикука, так он постановил, должен был быть свободен от Гликерии.
От личностно-заинтересованного расположения к ней.
Он обязан быть чужим к ней.
В узилище он выдержал. А ведь Гликерии кандалы, ножные и ручные, цепи со звяканьем, шипы — до крови, нисколько бы не помешали. Напротив, они должны были бы обострить и разгорячить ее. И она позвала его. А он выдержал. По-дурацки это вышло или не по-дурацки, но он выдержал.
В тайники он должен был проникнуть ради себя. А не ради кого-то. И не из-за своей зависимости от кого-то или от каких-либо своих чувств. Не из сострадания или жалости к кому-то. А ведь в узилище он сострадал и жалел…
«Ну и потребы у нее! — раззадоривал себя Шеврикука, направляясь со станции метрополитена мимо Чистых прудов и балкона Ростовцева над ними к Покровке. — И даже вещицы, добытые Пэрстом из раскопа в Марьиной Роще, оказались ей нужными, большелобые восточные странники с посохами, копилка, откуда узнала она о них?» Он опять недоумевал по поводу состава заказанной добычи.
Ни в доме Тутомлиных, ни во дворе никаких признаков пилотной деятельности салона «Анаконда» Шеврикука не обнаружил.
— А загляните за угол, в Сверчков переулок… — неуверенно посоветовал опрошенный прохожий. — Там вроде бы футбольные колдуны…
Смотреть на футбольных колдунов Шеврикука не пошел, а направился к магазину А. Продольного «Табаки и цветные металлы». Блондинки-милашки, хоть сейчас в стюардессы, а может быть, только что из стюардесс, под глянцевыми видами Риги и Таллина принимали заказы на алюминиевые трубы, о хозяине ничего сообщить не смогли, кроме того, что он душка, что он вышел ненадолго по делам и что в Липецке у него есть дядя, тот поставляет сигарные махорки.
Ощущая, что он остывает, а медлить никак нельзя, Шеврикука все же свернул в Сверчков переулок.
Три дня назад на желтом флигельке, возрастом в двести лет, без оконных рам и дверей, болталась зазывальная тряпка: «Сдается в аренду, 200 квадратных метров». Нынче дом блестел, звенел и процветал не хуже магазина А. Продольного. Над дубовой дверью, украшенной золотыми перекрестьями, над узорочьем крыши крыльца, на самой двери торжествовал змей Анаконда, премудрая тварь, выползавшая из… нет, не из медицинской посуды… из Пузыря, сообразил Шеврикука. А каковы были окна вчерашнего сиротского флигелька! Что тебе Венеция! Что тебе Атлантик-Сити! Что тебе Никольская улица в Китай-городе! Значит, концерн «Анаконда» свернул и в Сверчков переулок. «А Пузырь-то при чем? — подумал Шеврикука. — Отчего Пузырь-то положили под змея? Или же вышли и на Пузырь? Или это не Пузырь, а мне мерещится…» А вот вывеска слева от двери сомнения отбрасывала: «Салон гарантированных чудес и благодействий концерна „Анаконда“. Привидения, призраки, колдуны, ведьмы, пришельцы, депутаты, кандидаты, доктора».
Чудеса и благодействия осуществлялись на втором этаже.
Шеврикука смутился, он был тут лишний и бесполезный, служивый портфель (кейсы он не уважал) прижал к боку, в нем уплотнились четыре наволочки, бинокль, кушак, веревки с бельевыми зажимами и кое-какие инструменты для исследовательских и вскрышных работ. Если бы его где одернули и устроили натягай, он бы ответил: обещан дождь, ищу помещение, где можно было бы посушить наволочки. Впрочем, не такой он был идиот, чтобы бормотать кому-либо подобные глупости. Тем более что наволочки лежали в портфеле сухие и глаженые.
— Ба, Игорь Константинович! — закричал налетевший на Шеврикуку известный предприниматель Олег Сергеевич Дударев. — Вы-то мне и нужны! Я только что хотел вам звонить!
— Я насчет паркетных работ узнать… — кротко начал объясняться Шеврикука.
— Да какие тут паркетные работы! — хохотнул Дударев. Нынче на нем была белая футболка с обещанием на груди:
«Не навредим!», на спине же — с угрозой: «Но и вы не вредите!» — Вы же играли в «Локомотиве» правым краем!
— Я? В «Локомотиве»? — удивился Шеврикука.
— Ну-ка! Покажите ноги! Расставьте, расставьте их! Ну рот. Все верно. Они у вас кривые. А правая короче левой и загребает! Замечательно!
— У меня кривые? — возмутился Шеврикука. Он был доволен стройностью своих ног. — И правая короче? Да я…
Будь Дударев менее воодушевленным, он сообразил бы, что ему следует быть поделикатнее в эстетических категоричностях, но он не мог остановиться:
— Успокойтесь, ноги у вас достаточно кривоватые, у всех приличных футболистов ноги кривоватые, и у паркетчиков тоже, а у Гаринчи одна нога была короче другой, и какие финты! Пойдемте, будете нынче консультантом.
Не желая выслушивать жалкости протестов, Дударев повлек Игоря Константиновича в зал общих операций.
Там был словно бы американский, если верить боевикам, весь в стеклянных перегородках, офис, то ли редакция газеты, то ли полицейский участок, не хватало лишь негров, и паркет успели настелить, когда же, но плохонький паркет, корявый…
Еще по дороге в офис Шеврикука пытался оказать сопротивление словами, на его взгляд, справедливыми:
— Это у Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, ноги кривые, и каждая длиннее другой, и он до сих пор играет вратарем за клинкерный завод. Его и берите в консультанты.
— Так-то оно так. Но где отыщешь этого олуха и дармоеда! — сокрушался Дударев. — А вы сами… Вы учуяли. Грозного мы еще отыщем и приставим. А вы и прибавку к жалованью получите. Если хотите — в гривнах, в «мазепах». Они дороже доллара. Вон сколько у нас сегодня заказчиков.
В офисе толкались и гудели мужики.
— А сотрудников у нас пока кот наплакал.
Движение руки Дударева направило взгляд Шеврикуки на сотрудников. Они были выставлены напротив заказчиков. Будто для опознания. Казались удрученными. Были все это дамы и барышни и лишь один маленький мужичонка, наверняка колдун и хахаль супруги активиста Радлугина. Та поддерживала мужичонку под руку. Среди удрученных (или озадаченных?) сотрудников Шеврикука увидел Леночку Клементьеву, Совокупееву Александрин, Векку-Увеку и еще двух знакомых ему прелестниц. Дударев взял бумажки нарядов и поинтересовался:
— Так. У кого Черкизово, стадион «Локомотив», ворота у Южной трибуны, дальняя от правого края штанга, отметка — «шестерка»?
— У меня, — выступила из строя Совокупеева Александрин.
— Замечательно, — обрадовался Дударев. — Первой, Игорь Константинович, вы обслужите заявку Александры. Ильиничны Совокупеевой.
— Да, Игорь Константинович, — еще более обрадовалась Совокупеева. — Первой вы обслужите меня.
Явно было, что и другие сотрудники готовы к тому, чтобы их заявки обслужил консультант Игорь Константинович, шагнули к Шеврикуке и Векка-Увека, и супруга Радлугина, не отпуская от себя колдуна и хахаля и даже подталкивая его вперед, но кто из них мог соперничать теперь с Александрой Ильиничной Совокупеевой?
А Совокупеева схватила руку Игоря Константиновича своей жаркой рукой и повлекла его в собственный студийный кабинет.
— Да не смогу я, Александра Ильинична, — жалко бормотал Шеврикука.
— Сможете, Игорь Константинович! Вы все сможете! — уверяла его Совокупеева.
Ведомый Совокупеевой Шеврикука слышал последние успокоительные уверения Дударева в том, что Игорь Константинович долго не задержится с консультацией и что Крейсер Грозный, еще более крупный специалист, а со времен парагвайского мореплавания и обретения амазонского змея Анаконды — друг Пеле, появится вот-вот.
Студийный кабинет Совокупеевой весь был в восточных диванах, коврах, цветах и благоуханиях.
— Подождите, Игорь Константинович, — сказала Совокупеева. — Какой вы нетерпеливый! Сначала давайте разберемся с этим идиотским футболом. Через час я должна ехать в Черкизово, на «Локомотив».
— Бывший «Сталинец»…
— Что?
— Это я так, — смутился Шеврикука. — Всякая муть осела в памяти.
— Ладно. А я должна ехать туда расколдовывать ворота. А другие заколдовывать. Рассмотрим чертежи.
Особенность пилотного дня Салона чудес и благодействий заключалась в том, что первыми сюда заявились умеющие работать ногами, локтями, а те, кто повыше, и головой администраторы семи футбольных команд. Были и другие желающие, страдальцы и томленые, но футболеры одолели срочностью. А потому и вынужденной крупностью предоплат. Именно сегодня проходил тур в высшей, первой и второй лигах. Опять бездарные составители календаря из федерации сбили в кучу зрителей и команды в одни и те же часы на семи московских стадионах — «Динамо», «Локомотив», «Торпедо», ЦСКА, на Песчаной, Малом и Пионерском полях Лужников и в Бескудникове. А в спорте нынче никак не обходятся без договорных ничьих, откручиваний колес в «Формуле-1», пинаний ногами под шахматной доской претендентов. И естественно, колдунов. Нигерийцы привозят на Олимпиады совершенно диких и темных колдунов, с кольцами в носу, из джунглей, англичане же предпочитают диплом Оксфорда — кембриджскому (из-за Толкиена). На чертеже Александры Ильиничны ворота были изображены как ворота, с сеткой, нигде не порванной, лишь в левом углу их, над землей у штанги, зловеще полыхала кровавая метка — шестерка. Который год «Газовику» из Тюмени сюда забивали голы с правого края резаным ударом.
— Так… Дальняя штанга… — задумчиво бормотал Шеврикука. — С правого края… Кривоногий… Делов-то… Вы сейчас отойдите от меня, Александра Степановна… И пыл умерьте… На время… на время… А то не выйдет…
Он поводил руками над тренерским чертежиком, пальцами шевеления и вздраги произвел, вспомнил простенькие заклинания Петра Арсеньевича и по аналогии с ними произнес про себя заклинание на иссушение кривоногого, семь на футболке. С другими воротами тяжестей также не было. Тут Шеврикука с удовольствием сочинил заклинание на упрощение кивка головы.
Вечером все вышло замечательно, в «южные» ворота ни от какого правого края ни одна дуля не залетела. В «северные» же при подачах угловых кивками головы центрального защитника были уложены два мяча. Но об этом Шеврикука не узнал.
— Ну и все, — сказал Шеврикука.
— И что?
— Поезжайте. Травку на поле во вратарских площадках подергайте. Понюхайте. Сплюньте. Землицы оттуда же посыпьте на эти бумажки, а потом сдуйте ее на заказанные места. Шляпка у вас есть?
— Берет.
— Наденьте.
— Жарко.
— Наденьте. У первых ворот сдвиньте берет на левый бок. У вторых — на затылок. И все.
Шеврикука боялся, что она не поверит ему.
Но она поверила. Во всяком случае, не потребовала ни разъяснений, ни новых действий. То ли ей вся затея представлялась неразумно-бесшабашной. То ли ей уже не терпелось.
— Иди ко мне, — сказала Александра Ильинична.
Она сидела на диване у окна, пышная, жаркая, спелая. Скинула кофту, обнажив роскошество плеч. На подоконнике за ее спиной теснились яблоки («как же, вчера ведь был яблочный Спас…»). Прежде, в застолье при разгоне Департамента Шмелей, и позже Шеврикуку посещали мысли о том, что Совокупеева сложена из ядер. Теперь же он подумал: не из ядер, из яблок, из краснобоких, медовых, налитых соком августовских яблок!
— Ну иди же! Иди!
И Шеврикука пошел.
О, сладость восточных диванов!
Но его занимала мысль о Совокупеевой.
Если Дуняша не соврала и не нафантазировала, и если нынче в доме на Покровке начиналась апробация или пилотная деятельность Салона призраков, привидений, колдунов и ведьм «Анаконда», и если Совокупеева Александрин вовлечена, ему непременно, ради чистоты предприятия или интересов дела, надо встретиться с Совокупеевой.
И не только встретиться, но и иметь с ней, по мере возможностей, совместное удовольствие.
Мысль эта представлялась ему не авантюрно-озорной, не пошло-физиологической, а дающей оправдательное объяснение предприятию.
В нем он, Шеврикука, так он постановил, должен был быть свободен от Гликерии.
От личностно-заинтересованного расположения к ней.
Он обязан быть чужим к ней.
В узилище он выдержал. А ведь Гликерии кандалы, ножные и ручные, цепи со звяканьем, шипы — до крови, нисколько бы не помешали. Напротив, они должны были бы обострить и разгорячить ее. И она позвала его. А он выдержал. По-дурацки это вышло или не по-дурацки, но он выдержал.
В тайники он должен был проникнуть ради себя. А не ради кого-то. И не из-за своей зависимости от кого-то или от каких-либо своих чувств. Не из сострадания или жалости к кому-то. А ведь в узилище он сострадал и жалел…
«Ну и потребы у нее! — раззадоривал себя Шеврикука, направляясь со станции метрополитена мимо Чистых прудов и балкона Ростовцева над ними к Покровке. — И даже вещицы, добытые Пэрстом из раскопа в Марьиной Роще, оказались ей нужными, большелобые восточные странники с посохами, копилка, откуда узнала она о них?» Он опять недоумевал по поводу состава заказанной добычи.
Ни в доме Тутомлиных, ни во дворе никаких признаков пилотной деятельности салона «Анаконда» Шеврикука не обнаружил.
— А загляните за угол, в Сверчков переулок… — неуверенно посоветовал опрошенный прохожий. — Там вроде бы футбольные колдуны…
Смотреть на футбольных колдунов Шеврикука не пошел, а направился к магазину А. Продольного «Табаки и цветные металлы». Блондинки-милашки, хоть сейчас в стюардессы, а может быть, только что из стюардесс, под глянцевыми видами Риги и Таллина принимали заказы на алюминиевые трубы, о хозяине ничего сообщить не смогли, кроме того, что он душка, что он вышел ненадолго по делам и что в Липецке у него есть дядя, тот поставляет сигарные махорки.
Ощущая, что он остывает, а медлить никак нельзя, Шеврикука все же свернул в Сверчков переулок.
Три дня назад на желтом флигельке, возрастом в двести лет, без оконных рам и дверей, болталась зазывальная тряпка: «Сдается в аренду, 200 квадратных метров». Нынче дом блестел, звенел и процветал не хуже магазина А. Продольного. Над дубовой дверью, украшенной золотыми перекрестьями, над узорочьем крыши крыльца, на самой двери торжествовал змей Анаконда, премудрая тварь, выползавшая из… нет, не из медицинской посуды… из Пузыря, сообразил Шеврикука. А каковы были окна вчерашнего сиротского флигелька! Что тебе Венеция! Что тебе Атлантик-Сити! Что тебе Никольская улица в Китай-городе! Значит, концерн «Анаконда» свернул и в Сверчков переулок. «А Пузырь-то при чем? — подумал Шеврикука. — Отчего Пузырь-то положили под змея? Или же вышли и на Пузырь? Или это не Пузырь, а мне мерещится…» А вот вывеска слева от двери сомнения отбрасывала: «Салон гарантированных чудес и благодействий концерна „Анаконда“. Привидения, призраки, колдуны, ведьмы, пришельцы, депутаты, кандидаты, доктора».
Чудеса и благодействия осуществлялись на втором этаже.
Шеврикука смутился, он был тут лишний и бесполезный, служивый портфель (кейсы он не уважал) прижал к боку, в нем уплотнились четыре наволочки, бинокль, кушак, веревки с бельевыми зажимами и кое-какие инструменты для исследовательских и вскрышных работ. Если бы его где одернули и устроили натягай, он бы ответил: обещан дождь, ищу помещение, где можно было бы посушить наволочки. Впрочем, не такой он был идиот, чтобы бормотать кому-либо подобные глупости. Тем более что наволочки лежали в портфеле сухие и глаженые.
— Ба, Игорь Константинович! — закричал налетевший на Шеврикуку известный предприниматель Олег Сергеевич Дударев. — Вы-то мне и нужны! Я только что хотел вам звонить!
— Я насчет паркетных работ узнать… — кротко начал объясняться Шеврикука.
— Да какие тут паркетные работы! — хохотнул Дударев. Нынче на нем была белая футболка с обещанием на груди:
«Не навредим!», на спине же — с угрозой: «Но и вы не вредите!» — Вы же играли в «Локомотиве» правым краем!
— Я? В «Локомотиве»? — удивился Шеврикука.
— Ну-ка! Покажите ноги! Расставьте, расставьте их! Ну рот. Все верно. Они у вас кривые. А правая короче левой и загребает! Замечательно!
— У меня кривые? — возмутился Шеврикука. Он был доволен стройностью своих ног. — И правая короче? Да я…
Будь Дударев менее воодушевленным, он сообразил бы, что ему следует быть поделикатнее в эстетических категоричностях, но он не мог остановиться:
— Успокойтесь, ноги у вас достаточно кривоватые, у всех приличных футболистов ноги кривоватые, и у паркетчиков тоже, а у Гаринчи одна нога была короче другой, и какие финты! Пойдемте, будете нынче консультантом.
Не желая выслушивать жалкости протестов, Дударев повлек Игоря Константиновича в зал общих операций.
Там был словно бы американский, если верить боевикам, весь в стеклянных перегородках, офис, то ли редакция газеты, то ли полицейский участок, не хватало лишь негров, и паркет успели настелить, когда же, но плохонький паркет, корявый…
Еще по дороге в офис Шеврикука пытался оказать сопротивление словами, на его взгляд, справедливыми:
— Это у Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, ноги кривые, и каждая длиннее другой, и он до сих пор играет вратарем за клинкерный завод. Его и берите в консультанты.
— Так-то оно так. Но где отыщешь этого олуха и дармоеда! — сокрушался Дударев. — А вы сами… Вы учуяли. Грозного мы еще отыщем и приставим. А вы и прибавку к жалованью получите. Если хотите — в гривнах, в «мазепах». Они дороже доллара. Вон сколько у нас сегодня заказчиков.
В офисе толкались и гудели мужики.
— А сотрудников у нас пока кот наплакал.
Движение руки Дударева направило взгляд Шеврикуки на сотрудников. Они были выставлены напротив заказчиков. Будто для опознания. Казались удрученными. Были все это дамы и барышни и лишь один маленький мужичонка, наверняка колдун и хахаль супруги активиста Радлугина. Та поддерживала мужичонку под руку. Среди удрученных (или озадаченных?) сотрудников Шеврикука увидел Леночку Клементьеву, Совокупееву Александрин, Векку-Увеку и еще двух знакомых ему прелестниц. Дударев взял бумажки нарядов и поинтересовался:
— Так. У кого Черкизово, стадион «Локомотив», ворота у Южной трибуны, дальняя от правого края штанга, отметка — «шестерка»?
— У меня, — выступила из строя Совокупеева Александрин.
— Замечательно, — обрадовался Дударев. — Первой, Игорь Константинович, вы обслужите заявку Александры. Ильиничны Совокупеевой.
— Да, Игорь Константинович, — еще более обрадовалась Совокупеева. — Первой вы обслужите меня.
Явно было, что и другие сотрудники готовы к тому, чтобы их заявки обслужил консультант Игорь Константинович, шагнули к Шеврикуке и Векка-Увека, и супруга Радлугина, не отпуская от себя колдуна и хахаля и даже подталкивая его вперед, но кто из них мог соперничать теперь с Александрой Ильиничной Совокупеевой?
А Совокупеева схватила руку Игоря Константиновича своей жаркой рукой и повлекла его в собственный студийный кабинет.
— Да не смогу я, Александра Ильинична, — жалко бормотал Шеврикука.
— Сможете, Игорь Константинович! Вы все сможете! — уверяла его Совокупеева.
Ведомый Совокупеевой Шеврикука слышал последние успокоительные уверения Дударева в том, что Игорь Константинович долго не задержится с консультацией и что Крейсер Грозный, еще более крупный специалист, а со времен парагвайского мореплавания и обретения амазонского змея Анаконды — друг Пеле, появится вот-вот.
Студийный кабинет Совокупеевой весь был в восточных диванах, коврах, цветах и благоуханиях.
— Подождите, Игорь Константинович, — сказала Совокупеева. — Какой вы нетерпеливый! Сначала давайте разберемся с этим идиотским футболом. Через час я должна ехать в Черкизово, на «Локомотив».
— Бывший «Сталинец»…
— Что?
— Это я так, — смутился Шеврикука. — Всякая муть осела в памяти.
— Ладно. А я должна ехать туда расколдовывать ворота. А другие заколдовывать. Рассмотрим чертежи.
Особенность пилотного дня Салона чудес и благодействий заключалась в том, что первыми сюда заявились умеющие работать ногами, локтями, а те, кто повыше, и головой администраторы семи футбольных команд. Были и другие желающие, страдальцы и томленые, но футболеры одолели срочностью. А потому и вынужденной крупностью предоплат. Именно сегодня проходил тур в высшей, первой и второй лигах. Опять бездарные составители календаря из федерации сбили в кучу зрителей и команды в одни и те же часы на семи московских стадионах — «Динамо», «Локомотив», «Торпедо», ЦСКА, на Песчаной, Малом и Пионерском полях Лужников и в Бескудникове. А в спорте нынче никак не обходятся без договорных ничьих, откручиваний колес в «Формуле-1», пинаний ногами под шахматной доской претендентов. И естественно, колдунов. Нигерийцы привозят на Олимпиады совершенно диких и темных колдунов, с кольцами в носу, из джунглей, англичане же предпочитают диплом Оксфорда — кембриджскому (из-за Толкиена). На чертеже Александры Ильиничны ворота были изображены как ворота, с сеткой, нигде не порванной, лишь в левом углу их, над землей у штанги, зловеще полыхала кровавая метка — шестерка. Который год «Газовику» из Тюмени сюда забивали голы с правого края резаным ударом.
— Так… Дальняя штанга… — задумчиво бормотал Шеврикука. — С правого края… Кривоногий… Делов-то… Вы сейчас отойдите от меня, Александра Степановна… И пыл умерьте… На время… на время… А то не выйдет…
Он поводил руками над тренерским чертежиком, пальцами шевеления и вздраги произвел, вспомнил простенькие заклинания Петра Арсеньевича и по аналогии с ними произнес про себя заклинание на иссушение кривоногого, семь на футболке. С другими воротами тяжестей также не было. Тут Шеврикука с удовольствием сочинил заклинание на упрощение кивка головы.
Вечером все вышло замечательно, в «южные» ворота ни от какого правого края ни одна дуля не залетела. В «северные» же при подачах угловых кивками головы центрального защитника были уложены два мяча. Но об этом Шеврикука не узнал.
— Ну и все, — сказал Шеврикука.
— И что?
— Поезжайте. Травку на поле во вратарских площадках подергайте. Понюхайте. Сплюньте. Землицы оттуда же посыпьте на эти бумажки, а потом сдуйте ее на заказанные места. Шляпка у вас есть?
— Берет.
— Наденьте.
— Жарко.
— Наденьте. У первых ворот сдвиньте берет на левый бок. У вторых — на затылок. И все.
Шеврикука боялся, что она не поверит ему.
Но она поверила. Во всяком случае, не потребовала ни разъяснений, ни новых действий. То ли ей вся затея представлялась неразумно-бесшабашной. То ли ей уже не терпелось.
— Иди ко мне, — сказала Александра Ильинична.
Она сидела на диване у окна, пышная, жаркая, спелая. Скинула кофту, обнажив роскошество плеч. На подоконнике за ее спиной теснились яблоки («как же, вчера ведь был яблочный Спас…»). Прежде, в застолье при разгоне Департамента Шмелей, и позже Шеврикуку посещали мысли о том, что Совокупеева сложена из ядер. Теперь же он подумал: не из ядер, из яблок, из краснобоких, медовых, налитых соком августовских яблок!
— Ну иди же! Иди!
И Шеврикука пошел.
О, сладость восточных диванов!
69
Совокупеева, дабы уберечь Шеврикуку от новых консультаций, открыла окно, им он, осторожничая, лаская стену, соскользнул на асфальт Сверчкова переулка.
Но уже при первых шагах по асфальту понял, что сладости восточных диванов и ковров ослабили его. Если не сказать: привели в изнеможение. Надо было отсидеться и передохнуть. Вскоре он обнаружил магазин с розливом. Там наполняли кружки пивом «Радонеж» и на тарелках подавали креветки. Бумажек из карманов Шеврикуки хватило на кружку, запахи же креветочных панцирей можно было вбирать в себя даром. А что, если как в «Гуадалканале», подумал Шеврикука. Попробовал. Вышло, как в «Гуадалканале». Шеврикука выпил еще две кружки «Радонежа» и расчистил три тарелки креветок. Мог бы хлебнуть и стакан водки, но посчитал, что преждевременно. Ни с кем не общался, политиков не трогал, Чечню не склонял и ни в коем случае не поддерживал разговоры о сегодняшнем футбольном туре. Сосредоточивал, собирал себя.
Изнеможение сняло. Надо было идти. А не вставал. Подняло же его с места и вмиг соображение о том, что на водопой может заглянуть Крейсер Грозный, призванный в Салон чудес и благодействий для консультаций.
И вот Шеврикука уже стоял перед домом Тутомлиных.
Отщелкнув замок, запустил руку в портфель, наволочки были целы, инструментарий и бинокль тоже.
Деньги, явившиеся для уплаты за пиво и креветки, легкость и даже веселость происшедшего с ним и с Совокупеевой были хорошими знаками, побуждавшими его действовать скоро и с отвагой. Погонявшими его исполнять предназначенное.
Прежде он появлялся в доме на Покровке мухой-дрозофилой, пауком, сплетавшим себе под сводами нижних палат кружевной замок, сегодня же он почел нужным пребывать в гостях у Тутомлиных любым Шеврикукой, когда пожелает — видимым, ощутимым, телесным, когда пожелает — невидимым, невесомым, складным.
Прибытие в гости к Тутомлиным он позволил себе ступенями парадной лестницы. Портфель Шеврикуки людям, глазевшим на него, возможно, мятежно-остающимся (или мечтательно-остающимся?) жильцам, возможно, арендаторам, объяснял деловую московскую уместность посетителя или даже его необходимость.
Номера помещений из заманного дударевского проспекта ко дню смотрин дома Шеврикука запомнил и заглянул в № 25-27 (граф Сергей Васильевич Тутомлин, считавший себя виноватым перед убиенными на эшафотах женщинами, позже — арендатор парка Фонтенбло и основатель яхт-клуба в Париже), в № 12 (граф Платон Андреевич Тутомлин, отплававший навигатор, патриот картофеля и устроитель в собственном камине — зимой! — первого в Москве инкубатора на пятьсот цыплят), в № 21-22 (граф Константин Тутомлин, якобы на спор поправивший косицу императору Павлу и якобы добывший, опять же на спор, золотую с бриллиантами табакерку государя. А Илларион? А Илларион-то как же? Что теперь гадать! Надо было в Гатчине и спросить у Павла Петровича о табакерке. Но зачем?). Побывал Шеврикука и в № 32-34 (княгиня Мосальская, принцесса Ноктюрн), и в № 35-36 (графиня Ольга Константиновна Тутомлина, в восемьдесят семь лет катавшая в Париж за приличными платьями к коронации Александра II). Поднимался Шеврикука и на чердак, где две ночи в восемнадцатом году коротал Савинков. Спускался и в комнаты, принимавшие чернокнижных послушников Якова Брюса. И только потом направился к № 39-43, связанным со злодейской и распутной жизнью заводчика Бушмелева. Что и говорить, все тут быльем заросло, и так заросло, и таким быльем, что, если бы Игорь Константинович Шеврикука был не знаток резаных ударов кривоногого правого края, а почитатель отечественной старины, он бы достал из кармана мятый платок и вытер бы влажности под глазами.
В осмотренных им номерах его заинтересовал камин-инкубатор графа Платона Андреевича. Каминными ходами, понял Шеврикука, можно было и теперь выбрести в лабиринт. Но Шеврикука положил себе продвигаться через Бушмелева. Пусть тот почувствует его, коли имеет возможность, пусть взволнуется, пусть обозлится, а там посмотрим. К обозлению Бушмелева и мелкой суете зловредного домового Пелагеича Шеврикука себя приготовил.
Но в бушмелевских покоях, частью — уже пустых, частью — все еще разгороженных на коммунальные каморки, Шеврикуку раздосадовав, никто не проявил к нему ни злобы, ни оборонительных предосторожностей, ни простого интереса.
«А вдруг они вчера уже все вынесли?!» — осенило Шеврикуку.
К камину-инкубатору возвращаться не стоило. По представлениям Шеврикуки он стоял теперь в одной из спален Бушмелева — парадной. Стены ее когда-то были обиты красным штофом, а за событиями в алькове с двух портретов непременно наблюдали император и императрица. Где ныне утомленные знакомством со страстями и бесстыжествами Бушмелева портреты? Неважно. А вот где они висели, Шеврикука сообразил. Застыв на минуту, сосредоточиваясь, обращаясь к силам, приданность коих (а может быть, даже и преданность?) к себе он уже испытал, он бросил себя в стену, во вмятину, в пятно, оставленное энергией портрета мужского, и внутри стен, срезая углы и повороты тайных ходов, стал, винтясь, продвигать себя к лабиринту графа Федора.
И продвинул.
Но продвинул лишь в приемные устройства лабиринта. Три дня назад здесь ему устроили заграждения и далее не пустили. Теперь же никакого сопротивления он не ощутил. Ничье неприятие не обволакивало. Это Шеврикуку насторожило. Ну, конечно, силы… Но и при силах надо было быть осмотрительным. При силах-то — в пять раз более осмотрительным. Ну ладно, в узилище к Гликерии он мог позволить себе ринуться дерзко и с вызовом, без оглядки. Да и тогда это было ребячеством. Будем считать, простительным. Сейчас он был обязан озадачить силы так, чтобы они были ему не только тараном, средством внутристенных передвижений, отмычкой, добытчиком, но стали и разведкой, дозором, охороной, а в случае нужды — и полевым лазаретом.
Шеврикука и озадачил силы.
И вступил в лабиринт.
«Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами», — оценил Пэрст-Капсула создание Федора Тутомлина.
Шеврикука помнил татуировку на плече громилы Епифана-Герасима. Но он отдал знание силам. И считать Шеврикуке не надо было уметь. В мгновение он пронесся лабиринтом в коридоры зеркал, за какими и местилась дверь в подземное укрытие графа Федора.
Зеркала… «Третий подвох, только и всего. Сверни вправо за угол…» Возбужденным, будто бы бегущим за троллейбусом в надежде растолкать очередь и вскочить на подножку, Шеврикука увидел себя в отражениях. Десять Шеврикук. «Куда они? Куда я? Зачем? Зачем это мне?» И Шеврикука присел на корточки.
На самом деле — зачем это ему? Неужели и впрямь нельзя было освободить Гликерию и облегчить ее участь иным способом? Она просила не задавать вопросы. Известное дело: не задавай вопросы, если не хочешь услышать неправду. Но он здесь не из-за одной лишь Гликерии. Из-за чего же? Ради того, чтобы испытать свои возможности? Пусть будет так. Пусть будет так! Что же теперь останавливаться, коли ввязался и понесся бесшабашно, с дерзостью и опять же с веселостью? Пожалуй, веселости Шеврикуке уже недоставало… Ладно, посчитаем, что третий подвох лабиринта — именно сомнения в зеркалах. Зачем? Зачем он? Зачем он в этом мире? А так как ответы на это сыскать было нельзя, следовало отбросить сомнения и свернуть за угол.
Что Шеврикука и сделал. И увидел дверь. Раззадорившись, осмелев, распалив себя шальными надеждами, ударил с разбегу плечом в дверь. И влетел в укрытие графа Федора.
Да, не первый он тут был, не первый. И Илларион — не первый. И Пэрст-Капсула. До них побывало тут множество посетителей, путешественников и воров. По образованию — англичанин, в зрелые годы — полковник, в остальные — шалопай, граф Федор устроил лабиринт, а за ним кабинет своего одиночества, куда не доходили крикливые гуляки, надоеды из суда и, уж конечно, вовсе не уместные здесь кредиторы. По легенде, в кабинете своего одиночества граф имел библиотеку и коллекцию восточных диковин, курил здесь кальян, рассматривал диковины И отгонял сплин с мигренью. Что сделали варвары с Монплезиром московского повесы! Испохабили, раскурочили, разворовали. Книжные листы пустили на базары под селедку, из сафьяновых обложек пошили сапоги, кальяны загнали и пропили, стены исписали нетленным: «Здесь был…» Как Пэрст-Капсула сумел еще добыть в погромленном, изувеченном месте перламутровый бинокль? Ловким и зорким, стало быть, временами оказывался подселенец. А Шеврикука никаких клетей и чаш не углядел.
Значит, здесь тупик? И наволочки останутся пустыми?
Простукивания стен и пола Шеврикуке открытий не принесли. Тупик тупиком. Но Илларион сказал: чаша есть. Видел ли он ее или знал о ней от приятеля, не имело значения. Надо было прорываться дальше! А для этого приказал ужесточить воздействие сил.
И тотчас же — увидел, ощутил тревогой зазвеневшее — в полу укрытия графа Федора имелись четыре люка. А в них — четыре клети? «Клети — это вроде бы кабины шахтных спусков…» — вспомнил Шеврикука. «От синего поворота третья клеть…» — если не верить Пэрсту-Капсуле. «От синего поворота третья клеть…» — если верить Иллариону и его мохнатому Брадобрею. Где он, синий поворот? Чего он, синий поворот? Зеркального коридора лабиринта, может быть? «Не ищи его, не возвращайся к зеркалам, к третьему подвоху, иди сюда! — гнала его уверенность. — Вот твой люк! Нажимай пяткой!» Нажал. И полетел вниз, третьей клетью, охолодел внутри, видел срезы подземных ходов со скелетами в них, будто ударился, присел, охнул от боли. Распрямился. Открыл дверцу клети.
Мраморная чаша. Вот она. Перед ним.
Бирюзовые камни на дивной, белой с вкраплениями серого, рукояти чаши. Вот и четвертый сверху. И в нем прорезь.
Ни о чем не думая и в портфель не глядя, достал оттуда бинокль, энергия в нем, Шеврикуке, осуществлялась рывками или судорогами, ногтем указательного повернул бронзовый винт, бинокль распахнулся, перламутровые башни сошлись основаниями, выщелкнув стальную пластину. Шеврикука ввел пластину в прорезь камня, повел руку вправо и… «Ну вот, начали сопротивление, — решил Шеврикука. — А то и огрызаться начнут. Или дадут отпор взломщику и грабителю». Но снова он не испытывал ни страха", ни тем более ужаса, и не случилось ни нападения на него, ни отпора ему. «Напряжение поворота камня тре-бует больших усилий», — дошло до Шеврикуки.
Но и когда усилия эти были призваны Шеврикукой, он сам вынужден был кряхтеть, чуть было не потянул предплечье и плечо, но камень поддался, заскрипел, казалось, начав крушиться и искрить, и потянуло чашу вправо, а за ней и гранитный монолит, в какой чаша была вправлена, при этом раздались треск, гром, пыль посыпалась, и Шеврикуке почудилось, что дом Тутомлиных рушится и падает на него.
(Ощущения Шеврикуки не были преувеличенными. Дом дернуло, и крепко. Сопереживали и соседние строения. В Салоне чудес и благодействий в зале общих операций треснули стекла. Были обеспокоены силовые и градоохраняющие структуры. Но и пожарные, и борцы с терроризмом признали вызовы ложными. Даже ученые собаки и те не учуяли присутствия в доме Шеврикуки.) А Шеврикуку втянуло за гранитный монолит и осадило на пол. Пол был холодный, каменный. Чаша встала на место, не испугав Шеврикуку. Он полагал, что она его выпустит. А находился он будто в Золотом фонде Эрмитажа. Пышно сказано, конечно, но увиденное Шеврикукой, наваленное беспорядочно или безалаберно, вызвало его уважение.
Стало быть, якобы разграбленный и опустевший кабинет одиночества графа Федора — для дураков, а тутомлинские тайники — здесь. И его в них впустили. То есть это его силы вмяли Шеврикуку сюда. Других — пускай не пускай, а сами они войти не смогут. И похоже, давно никто не поворачивал четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши. И кто же сунул на телевидении во множество экранов заросшую рожу мужика с объявлением о синем повороте, третьей клети, бирюзовом камне? Или этот мужик являлся на экране лишь перед одним Шеврикукой? А куда ведут другие три люка? А может, есть достопримечательности на стенах и на потолке кабинета одиночества?
Но что было сидеть и размышлять на камнях? Тем более холодных. Какое у него было время? Какое время было у Гликерии? Она ведь прощалась с ним, провожая на подвиг… «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его…» (Что за бред лезет в голову? С чего бы? С того, что и там провожали за сокровищами?) Гликерия прощалась с ним, возможно и не веря в то, что, вернувшись, он застанет ее существующей. Прощалась, дурень! Шеврикука вскочил. Рука и плечо болели. Он нервно вытащил из портфеля наволочки. Чтобы забрать открывшееся ему за бирюзовыми камнями, не хватило бы и сотни наволочек.
«А третий-то подвох не так уж и прост, — подумал Шеврикука. — Не каждый выдержит видение своей сути. Пожелаешь разбить зеркало и уйти в Зазеркалье…» Он чуть было не пожелал.
Все, все, все, возмутился Шеврикука, никаких пустых мыслей! Никаких мыслей вообще! Десять минут на поиски и сборы — и вон отсюда. Он выделил в силах искусствоведов, классификаторов, антикваров и перепоручил им заказы Гликерии Андреевны. Сам же предоставил трудам лишь свои руки и глаза. Он, продолжая быть осмотрительным, приказал силам, занятым разведкой и охороной, на всякий случай — но непременно! — не выпускать из виду действий: 1. Гликерии. 2. Бушмелева. 3. Увещевателя. 4. Бордюра. 5. Темного Угла. 6. Продольного с Любохватом. 7. Пэрста-Капсулы. 8-14. Еще кое-кого. В частности, здешнего домового Пелагеича, который мог и дремать, а мог и суетиться, разбуженный.
Но уже при первых шагах по асфальту понял, что сладости восточных диванов и ковров ослабили его. Если не сказать: привели в изнеможение. Надо было отсидеться и передохнуть. Вскоре он обнаружил магазин с розливом. Там наполняли кружки пивом «Радонеж» и на тарелках подавали креветки. Бумажек из карманов Шеврикуки хватило на кружку, запахи же креветочных панцирей можно было вбирать в себя даром. А что, если как в «Гуадалканале», подумал Шеврикука. Попробовал. Вышло, как в «Гуадалканале». Шеврикука выпил еще две кружки «Радонежа» и расчистил три тарелки креветок. Мог бы хлебнуть и стакан водки, но посчитал, что преждевременно. Ни с кем не общался, политиков не трогал, Чечню не склонял и ни в коем случае не поддерживал разговоры о сегодняшнем футбольном туре. Сосредоточивал, собирал себя.
Изнеможение сняло. Надо было идти. А не вставал. Подняло же его с места и вмиг соображение о том, что на водопой может заглянуть Крейсер Грозный, призванный в Салон чудес и благодействий для консультаций.
И вот Шеврикука уже стоял перед домом Тутомлиных.
Отщелкнув замок, запустил руку в портфель, наволочки были целы, инструментарий и бинокль тоже.
Деньги, явившиеся для уплаты за пиво и креветки, легкость и даже веселость происшедшего с ним и с Совокупеевой были хорошими знаками, побуждавшими его действовать скоро и с отвагой. Погонявшими его исполнять предназначенное.
Прежде он появлялся в доме на Покровке мухой-дрозофилой, пауком, сплетавшим себе под сводами нижних палат кружевной замок, сегодня же он почел нужным пребывать в гостях у Тутомлиных любым Шеврикукой, когда пожелает — видимым, ощутимым, телесным, когда пожелает — невидимым, невесомым, складным.
Прибытие в гости к Тутомлиным он позволил себе ступенями парадной лестницы. Портфель Шеврикуки людям, глазевшим на него, возможно, мятежно-остающимся (или мечтательно-остающимся?) жильцам, возможно, арендаторам, объяснял деловую московскую уместность посетителя или даже его необходимость.
Номера помещений из заманного дударевского проспекта ко дню смотрин дома Шеврикука запомнил и заглянул в № 25-27 (граф Сергей Васильевич Тутомлин, считавший себя виноватым перед убиенными на эшафотах женщинами, позже — арендатор парка Фонтенбло и основатель яхт-клуба в Париже), в № 12 (граф Платон Андреевич Тутомлин, отплававший навигатор, патриот картофеля и устроитель в собственном камине — зимой! — первого в Москве инкубатора на пятьсот цыплят), в № 21-22 (граф Константин Тутомлин, якобы на спор поправивший косицу императору Павлу и якобы добывший, опять же на спор, золотую с бриллиантами табакерку государя. А Илларион? А Илларион-то как же? Что теперь гадать! Надо было в Гатчине и спросить у Павла Петровича о табакерке. Но зачем?). Побывал Шеврикука и в № 32-34 (княгиня Мосальская, принцесса Ноктюрн), и в № 35-36 (графиня Ольга Константиновна Тутомлина, в восемьдесят семь лет катавшая в Париж за приличными платьями к коронации Александра II). Поднимался Шеврикука и на чердак, где две ночи в восемнадцатом году коротал Савинков. Спускался и в комнаты, принимавшие чернокнижных послушников Якова Брюса. И только потом направился к № 39-43, связанным со злодейской и распутной жизнью заводчика Бушмелева. Что и говорить, все тут быльем заросло, и так заросло, и таким быльем, что, если бы Игорь Константинович Шеврикука был не знаток резаных ударов кривоногого правого края, а почитатель отечественной старины, он бы достал из кармана мятый платок и вытер бы влажности под глазами.
В осмотренных им номерах его заинтересовал камин-инкубатор графа Платона Андреевича. Каминными ходами, понял Шеврикука, можно было и теперь выбрести в лабиринт. Но Шеврикука положил себе продвигаться через Бушмелева. Пусть тот почувствует его, коли имеет возможность, пусть взволнуется, пусть обозлится, а там посмотрим. К обозлению Бушмелева и мелкой суете зловредного домового Пелагеича Шеврикука себя приготовил.
Но в бушмелевских покоях, частью — уже пустых, частью — все еще разгороженных на коммунальные каморки, Шеврикуку раздосадовав, никто не проявил к нему ни злобы, ни оборонительных предосторожностей, ни простого интереса.
«А вдруг они вчера уже все вынесли?!» — осенило Шеврикуку.
К камину-инкубатору возвращаться не стоило. По представлениям Шеврикуки он стоял теперь в одной из спален Бушмелева — парадной. Стены ее когда-то были обиты красным штофом, а за событиями в алькове с двух портретов непременно наблюдали император и императрица. Где ныне утомленные знакомством со страстями и бесстыжествами Бушмелева портреты? Неважно. А вот где они висели, Шеврикука сообразил. Застыв на минуту, сосредоточиваясь, обращаясь к силам, приданность коих (а может быть, даже и преданность?) к себе он уже испытал, он бросил себя в стену, во вмятину, в пятно, оставленное энергией портрета мужского, и внутри стен, срезая углы и повороты тайных ходов, стал, винтясь, продвигать себя к лабиринту графа Федора.
И продвинул.
Но продвинул лишь в приемные устройства лабиринта. Три дня назад здесь ему устроили заграждения и далее не пустили. Теперь же никакого сопротивления он не ощутил. Ничье неприятие не обволакивало. Это Шеврикуку насторожило. Ну, конечно, силы… Но и при силах надо было быть осмотрительным. При силах-то — в пять раз более осмотрительным. Ну ладно, в узилище к Гликерии он мог позволить себе ринуться дерзко и с вызовом, без оглядки. Да и тогда это было ребячеством. Будем считать, простительным. Сейчас он был обязан озадачить силы так, чтобы они были ему не только тараном, средством внутристенных передвижений, отмычкой, добытчиком, но стали и разведкой, дозором, охороной, а в случае нужды — и полевым лазаретом.
Шеврикука и озадачил силы.
И вступил в лабиринт.
«Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами», — оценил Пэрст-Капсула создание Федора Тутомлина.
Шеврикука помнил татуировку на плече громилы Епифана-Герасима. Но он отдал знание силам. И считать Шеврикуке не надо было уметь. В мгновение он пронесся лабиринтом в коридоры зеркал, за какими и местилась дверь в подземное укрытие графа Федора.
Зеркала… «Третий подвох, только и всего. Сверни вправо за угол…» Возбужденным, будто бы бегущим за троллейбусом в надежде растолкать очередь и вскочить на подножку, Шеврикука увидел себя в отражениях. Десять Шеврикук. «Куда они? Куда я? Зачем? Зачем это мне?» И Шеврикука присел на корточки.
На самом деле — зачем это ему? Неужели и впрямь нельзя было освободить Гликерию и облегчить ее участь иным способом? Она просила не задавать вопросы. Известное дело: не задавай вопросы, если не хочешь услышать неправду. Но он здесь не из-за одной лишь Гликерии. Из-за чего же? Ради того, чтобы испытать свои возможности? Пусть будет так. Пусть будет так! Что же теперь останавливаться, коли ввязался и понесся бесшабашно, с дерзостью и опять же с веселостью? Пожалуй, веселости Шеврикуке уже недоставало… Ладно, посчитаем, что третий подвох лабиринта — именно сомнения в зеркалах. Зачем? Зачем он? Зачем он в этом мире? А так как ответы на это сыскать было нельзя, следовало отбросить сомнения и свернуть за угол.
Что Шеврикука и сделал. И увидел дверь. Раззадорившись, осмелев, распалив себя шальными надеждами, ударил с разбегу плечом в дверь. И влетел в укрытие графа Федора.
Да, не первый он тут был, не первый. И Илларион — не первый. И Пэрст-Капсула. До них побывало тут множество посетителей, путешественников и воров. По образованию — англичанин, в зрелые годы — полковник, в остальные — шалопай, граф Федор устроил лабиринт, а за ним кабинет своего одиночества, куда не доходили крикливые гуляки, надоеды из суда и, уж конечно, вовсе не уместные здесь кредиторы. По легенде, в кабинете своего одиночества граф имел библиотеку и коллекцию восточных диковин, курил здесь кальян, рассматривал диковины И отгонял сплин с мигренью. Что сделали варвары с Монплезиром московского повесы! Испохабили, раскурочили, разворовали. Книжные листы пустили на базары под селедку, из сафьяновых обложек пошили сапоги, кальяны загнали и пропили, стены исписали нетленным: «Здесь был…» Как Пэрст-Капсула сумел еще добыть в погромленном, изувеченном месте перламутровый бинокль? Ловким и зорким, стало быть, временами оказывался подселенец. А Шеврикука никаких клетей и чаш не углядел.
Значит, здесь тупик? И наволочки останутся пустыми?
Простукивания стен и пола Шеврикуке открытий не принесли. Тупик тупиком. Но Илларион сказал: чаша есть. Видел ли он ее или знал о ней от приятеля, не имело значения. Надо было прорываться дальше! А для этого приказал ужесточить воздействие сил.
И тотчас же — увидел, ощутил тревогой зазвеневшее — в полу укрытия графа Федора имелись четыре люка. А в них — четыре клети? «Клети — это вроде бы кабины шахтных спусков…» — вспомнил Шеврикука. «От синего поворота третья клеть…» — если не верить Пэрсту-Капсуле. «От синего поворота третья клеть…» — если верить Иллариону и его мохнатому Брадобрею. Где он, синий поворот? Чего он, синий поворот? Зеркального коридора лабиринта, может быть? «Не ищи его, не возвращайся к зеркалам, к третьему подвоху, иди сюда! — гнала его уверенность. — Вот твой люк! Нажимай пяткой!» Нажал. И полетел вниз, третьей клетью, охолодел внутри, видел срезы подземных ходов со скелетами в них, будто ударился, присел, охнул от боли. Распрямился. Открыл дверцу клети.
Мраморная чаша. Вот она. Перед ним.
Бирюзовые камни на дивной, белой с вкраплениями серого, рукояти чаши. Вот и четвертый сверху. И в нем прорезь.
Ни о чем не думая и в портфель не глядя, достал оттуда бинокль, энергия в нем, Шеврикуке, осуществлялась рывками или судорогами, ногтем указательного повернул бронзовый винт, бинокль распахнулся, перламутровые башни сошлись основаниями, выщелкнув стальную пластину. Шеврикука ввел пластину в прорезь камня, повел руку вправо и… «Ну вот, начали сопротивление, — решил Шеврикука. — А то и огрызаться начнут. Или дадут отпор взломщику и грабителю». Но снова он не испытывал ни страха", ни тем более ужаса, и не случилось ни нападения на него, ни отпора ему. «Напряжение поворота камня тре-бует больших усилий», — дошло до Шеврикуки.
Но и когда усилия эти были призваны Шеврикукой, он сам вынужден был кряхтеть, чуть было не потянул предплечье и плечо, но камень поддался, заскрипел, казалось, начав крушиться и искрить, и потянуло чашу вправо, а за ней и гранитный монолит, в какой чаша была вправлена, при этом раздались треск, гром, пыль посыпалась, и Шеврикуке почудилось, что дом Тутомлиных рушится и падает на него.
(Ощущения Шеврикуки не были преувеличенными. Дом дернуло, и крепко. Сопереживали и соседние строения. В Салоне чудес и благодействий в зале общих операций треснули стекла. Были обеспокоены силовые и градоохраняющие структуры. Но и пожарные, и борцы с терроризмом признали вызовы ложными. Даже ученые собаки и те не учуяли присутствия в доме Шеврикуки.) А Шеврикуку втянуло за гранитный монолит и осадило на пол. Пол был холодный, каменный. Чаша встала на место, не испугав Шеврикуку. Он полагал, что она его выпустит. А находился он будто в Золотом фонде Эрмитажа. Пышно сказано, конечно, но увиденное Шеврикукой, наваленное беспорядочно или безалаберно, вызвало его уважение.
Стало быть, якобы разграбленный и опустевший кабинет одиночества графа Федора — для дураков, а тутомлинские тайники — здесь. И его в них впустили. То есть это его силы вмяли Шеврикуку сюда. Других — пускай не пускай, а сами они войти не смогут. И похоже, давно никто не поворачивал четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши. И кто же сунул на телевидении во множество экранов заросшую рожу мужика с объявлением о синем повороте, третьей клети, бирюзовом камне? Или этот мужик являлся на экране лишь перед одним Шеврикукой? А куда ведут другие три люка? А может, есть достопримечательности на стенах и на потолке кабинета одиночества?
Но что было сидеть и размышлять на камнях? Тем более холодных. Какое у него было время? Какое время было у Гликерии? Она ведь прощалась с ним, провожая на подвиг… «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его…» (Что за бред лезет в голову? С чего бы? С того, что и там провожали за сокровищами?) Гликерия прощалась с ним, возможно и не веря в то, что, вернувшись, он застанет ее существующей. Прощалась, дурень! Шеврикука вскочил. Рука и плечо болели. Он нервно вытащил из портфеля наволочки. Чтобы забрать открывшееся ему за бирюзовыми камнями, не хватило бы и сотни наволочек.
«А третий-то подвох не так уж и прост, — подумал Шеврикука. — Не каждый выдержит видение своей сути. Пожелаешь разбить зеркало и уйти в Зазеркалье…» Он чуть было не пожелал.
Все, все, все, возмутился Шеврикука, никаких пустых мыслей! Никаких мыслей вообще! Десять минут на поиски и сборы — и вон отсюда. Он выделил в силах искусствоведов, классификаторов, антикваров и перепоручил им заказы Гликерии Андреевны. Сам же предоставил трудам лишь свои руки и глаза. Он, продолжая быть осмотрительным, приказал силам, занятым разведкой и охороной, на всякий случай — но непременно! — не выпускать из виду действий: 1. Гликерии. 2. Бушмелева. 3. Увещевателя. 4. Бордюра. 5. Темного Угла. 6. Продольного с Любохватом. 7. Пэрста-Капсулы. 8-14. Еще кое-кого. В частности, здешнего домового Пелагеича, который мог и дремать, а мог и суетиться, разбуженный.