Страница:
Плева исчезла, и Орел теперь виден стал четко, во всех своих Литых перьях. Выражение лица девочки было торжественным. Внезапно она молниеносным движением выдернула из-за пояса сложенный веер и раскрыла его с треском. Поднялся мощный поток ветра, смерч, который подхватил ее и Дунаева и повлек их куда-то. Скорость и свист были чудовищные. Внезапно Дунаев увидел внизу Москву. Она лежала, раскинувшись, огромная, темная, и только в центре тускло светились рубиновые звездочки над Кремлем. Звезды приблизились. Они снижались на Красную площадь — девочка держала парторга за руку. В момент, когда их ступни коснулись брусчатки, часы на Спасской башне пробили шесть. Шесть часов утра. Тусклый рассвет вставал над Москвой. Они стояли перед Мавзолеем. Гвардейцы в парадной униформе застыли по обе стороны дверей, но глаза их были закрыты. Девочка побежала к Мавзолею, парторг — за ней, судорожно глотая влажный тревожный воздух. Не остановленные, они вошли и побежали вниз по гранитным ступеням. Вот и усыпальница. Стеклянный гроб был пуст. Парторг вздрогнул, но потом вспомнил, что мумия эвакуирована в Сибирь. Девочка, не останавливаясь, подбежала к гробу, нагнулась и раздвинула бархат, покрывающий постамент, на котором покоился гроб. Раньше парторгу казалось, что этот бархат — гранитный барельеф, изображающий траурные красные знамена. Они нырнули внутрь: там обнаружилась другая лестница, узкая, «техническая». Замелькали новые коридоры, туннели, лестницы. Они бежали быстро, сосредоточенно — девочка впереди, парторг за ней. Она иногда оглядывалась, и Дунаев скорее угадывал, чем слышал, ее тихий крик: «Быстрее! Быстрее!» Туннелями, лестницами, немыми эскалаторами, переходами, наклонными коридорами они подвигались вниз и вниз. Иногда они перескакивали через рельсы. Мельком парторг узнавал уголки и повороты подземной Москвы, мимо которых проносился когда-то колобком. Мелькнул и сразу же исчез за поворотом болезненно знакомый тупичок, освещенный светильниками в виде футбольных мячей, — теперь они были вдребезги разбиты. Парторг не знал, сколько времени они бежали. Ему удалось выровнять дыхание, усталости он не чувствовал, ему нравилось ТАК бежать. Вдруг они остановились у чугунной решетки лифта. Девочка нажала на кнопку, и решетка раздвинулась. Они вошли в лифт. На пульте управления лифтом виднелась только одна кнопка, помеченная буквой А. Девочка нажала на кнопку. Лифт двинулся вниз. Внутри были зеркала: парторги и девочки, девочки и парторги. На мраморном подзеркальном столике лежала книга — «Физический атлас Земли». Девочка стояла, повернувшись лицом к решетке лифта. Лифт двигался быстро. Минуты через три остановились. Девочка толкнула решетку, откинула в сторону бархатную занавеску и запрыгала вниз по мраморным ступеням большого, погруженного в полутьму амфитеатра. Парторг сразу узнал это место: центр подземной Москвы, размещающийся в перевернутой голове последней из девяти «баб», составляющих девятислойную Московицу, или Подземную Матрешку. Побывав здесь однажды, парторг навсегда запомнил этот загадочный «актовый зал» с его подсвеченными статуями и с его экспозициями мебели (интерьеры спален и ванных комнат на подиумах), с его Иглой, чье сверкающее острие висело над Колодцем в самом центре амфитеатра. Сейчас они бежали прямиком к этой Черной Дыре. На бегу Дунаев взглянул на мозаику, изображающую мертвых солдат в серых шинелях, скопированных с картины Верещагина, под чьи заснеженные головы некто заботливо подложил подушки.
«Павшие под Плевной. Павшие под Плевой», — подумал он.
А девочка уже стояла на мраморном бортике Колодца. Вот она сделала шаг и исчезла в Колодце.
«Неужели тюкнулась?» — подумал парторг, подбегая к бортику. Но девочка не «тюкнулась». Заглянув в Колодец, Дунаев увидел, что она быстро спускается вниз по железным скобам, вбитым в стену Колодца. В прошлый раз, когда он исступленным колобком стоял на этом бортике, собираясь с духом, чтобы окончательно «дезертировать», он не заметил этих скоб. Впрочем, тогда они бы ему не понадобились — у него не было ни рук, ни ног. Сейчас же, перемахнув мраморный бортик, он уверенно последовал за девочкой по скобам. Они уходили в глубину, и тьма вокруг них сгущалась. Все дальше был тусклый кружок света наверху. Вскоре он совсем исчез, и только сверкала над головой, далеко-далеко, яркая звездочка — кончик Иглы.
«Звезда „Колодезная“», — вспомнил парторг неведомо откуда ему известное имя этой «звезды».
Но «звезда» становилась меньше и меньше, а спуск все длился.
«Куда она ведет меня? — думал Дунаев. — Холеный, помню, издевался над этим Колодцем, говорил, что только дураки могут верить, что в таком месте, тайном да роскошном, да еще в самом Центре Центра спрятанном, проход к Самому Главному может быть. Говорил, что Самое-Самое там обитает, где лишь говно мусором давится. А здесь, мол, обычный колодец, нефункциональный, довольно глубокий, а внизу — просто ничего, какой-то хлам случайный валяется. Тоже, получается, „говно мусором давится“. И вообще: обманул же меня Поручик, когда про любовь говорили. А сколько раз он меня еще обманывал — один бог знает! Не зря я на него тогда донос написал. Зря ничего не делается. Может быть…»
Парторг думал, а сам все быстрее перебирал руками и ногами по скобам, и сердце стучало все чаще, и голова кружилась, и мысли неслись, словно вагоны товарняка, а душа замирала в сладкой надежде и не верила, боялась поверить, все еще не верила, но уже знала… Неотвратимо знала правду. Поручик солгал. Они спускались к Энизме.
Уже кружевился вокруг воздух, уже новый свет, темный, но сладкий, пропитанный какой-то глубокой щемящей негой, неявно поднимался снизу, и становилось труднее и легче дышать, и воздух сделался горько-сладким, и шли сквозь тьму волны таинственного цвета. Сердце билось, как от Первой любви, и все труднее становилось удерживаться на скобах. Постепенно все наполнялось неслышным, но ощущаемым «пением» Энизмы. Снова парторг почувствовал слабость слов. Все слова, которыми ему приходилось пользоваться в отношении Энизмы («пение», «поток», «дно», «живой мед»), казалось, не способны даже издали указать на нее. Почти невыносимое счастье охватило Дунаева. Он созерцал Энизму — не во сне, а чуть ли не наяву — и реальность этого «места» казалась абсолютной, не подлежащей никакому сомнению. Он почувствовал, что больше не в силах держаться за скобы, что сейчас руки его разожмутся и он упадет… В этот момент скобы закончились возле крошечной ниши в стене колодца. Девочка уже стояла в нише и манила парторга к себе. Он отпустил последнюю скобу и встал рядом с ней. Они стояли в тесном каменном углублении, прижавшись друг к другу, и смотрели вниз, на светящееся и темное, цветное и бесцветное, на радостное-юное, нерожденное и древнее, на медвяно-льющееся и неподвижное, на струящееся и покоящееся, на живое и находящееся за пределами жизни, на благоуханное и не имеющее запахов, на молчащее и поющее, на наивное и мудрое, на не ведающее ни о чем, беспечное, неоповещенное…
Дунаев поднял глаза вверх. Там, во тьме, еле-еле мерцала, бесконечно далеко, Колодезная.
«Светит. Где-то там… высоко… в аду…» — подумал парторг отстранение
Он остро ощущал пространство колодца, и влажный камень, и отдаленность звезды, и речной запах девочки. Она сосредоточенно смотрела вниз, ее темные мягкие волосы касались щеки парторга. От счастья, от неожиданности, от благодарности ли — он вдруг ощутил безудержное вожделение к ней. Они стояли, обнявшись, в узкой нише, и почему-то девочка вдруг оказалась одного с ним роста, хотя и не утратила своих детских пропорций. Видимо, это Дунаев уменьшился от радости, стал чем-то вроде бушмена. Он оказался голым, темным, увешанным амулетами — теми самыми зубами и куриными богами, которые грезились ему на реке. Его стоячий член уперся в руку девочки. Она, словно не замечая, положила на член руку, как рассеянно кладут руку на ручку зонта или на поручень кресла. Это прикосновение пронзило Дунаева молнией наслаждения. Единственное, что мешало полноте этого наслаждения, была перчатка, чья тонкая мертвая кожа разделяла поверхности живых тел.
— Сними перчатку. Почему ты все время в перчатках? — пробормотал Дунаев и стал неловко срывать перчатку с ее руки. Она не сопротивлялась, только все время глядела вниз, в Энизму. Наконец перчатка подалась (оказалось, надо было расстегнуть крошечную медную пуговицу на запястье). Дунаев жадно схватил ее голую руку и вдруг с изумлением увидел тонкую, как бы утиную, перепонку между ее безымянным пальцем и мизинцем.
«Как у водоплавающих…» — подумал парторг. Это открытие отчего-то сделало его страстное желание невыносимым — не в силах сдерживаться, он схватил руку девочки и изо всех сил прижал ее к своему эректированному члену. Девочка вскрикнула.
Дунаев кончил. Девочка отняла руку и посмотрела на нее. Темная струйка крови скатилась между ее пальцами. Перепонка была разорвана.
«Лишил… Лишил невинности! Вот она где была — плева то…» — думал Дунаев горячечно.
Девочка улыбнулась. На лице ее отразилось нечто вроде облегчения. Видимо, «невинность», прячущаяся между безымянным и мизинцем, тяготила ее. Дунаев явственно различил сияние вокруг ее головы.
— Святая… — пробормотал он пересохшими «бушменскими» губами. Девочка протянула руку вперед и сделала легкое стряхивающее движение. Две капли — темная капля крови и светлая капля спермы — скатились с ее ладони и упали вниз, в Энизму. Девочка с любопытством проследила за их полетом. Неизвестно, достигли ли эти две микроскопические капли Энизмы, или же растворились в ее защитных слоях. Неизвестно, достигли ли эти два телесных «секрета» безграничной и непостижимой Тайны.
Девочка, видимо, считала, что достигли.
— Теперь она знает нас, — сказала она, указывая вниз. — Мы породнились с ней.
Дунаеву показалось, что Энизма как бы «подмигнула» им, на долю секунды приветливо «зажмурилась». Но, скорее всего, это была иллюзия, продиктованная «бушменизацией». Он ведь считал себя теперь «умным шаманом».
Девочка резко схватила его за руку и дернула вверх. Они взлетели и быстро понеслись вверх. Они летели стремительно, но Колодезная не приближалась, оставаясь все время далекой. Они достигли выхода из Колодца, но «актового зала», Иглы, подсвеченных статуй, амфитеатра — ничего этого не было. Они лежали под открытым небом, в траве, и Колодезная была всего лишь одной из звезд.
глава 22. Курская дуга
«Павшие под Плевной. Павшие под Плевой», — подумал он.
А девочка уже стояла на мраморном бортике Колодца. Вот она сделала шаг и исчезла в Колодце.
«Неужели тюкнулась?» — подумал парторг, подбегая к бортику. Но девочка не «тюкнулась». Заглянув в Колодец, Дунаев увидел, что она быстро спускается вниз по железным скобам, вбитым в стену Колодца. В прошлый раз, когда он исступленным колобком стоял на этом бортике, собираясь с духом, чтобы окончательно «дезертировать», он не заметил этих скоб. Впрочем, тогда они бы ему не понадобились — у него не было ни рук, ни ног. Сейчас же, перемахнув мраморный бортик, он уверенно последовал за девочкой по скобам. Они уходили в глубину, и тьма вокруг них сгущалась. Все дальше был тусклый кружок света наверху. Вскоре он совсем исчез, и только сверкала над головой, далеко-далеко, яркая звездочка — кончик Иглы.
«Звезда „Колодезная“», — вспомнил парторг неведомо откуда ему известное имя этой «звезды».
Но «звезда» становилась меньше и меньше, а спуск все длился.
«Куда она ведет меня? — думал Дунаев. — Холеный, помню, издевался над этим Колодцем, говорил, что только дураки могут верить, что в таком месте, тайном да роскошном, да еще в самом Центре Центра спрятанном, проход к Самому Главному может быть. Говорил, что Самое-Самое там обитает, где лишь говно мусором давится. А здесь, мол, обычный колодец, нефункциональный, довольно глубокий, а внизу — просто ничего, какой-то хлам случайный валяется. Тоже, получается, „говно мусором давится“. И вообще: обманул же меня Поручик, когда про любовь говорили. А сколько раз он меня еще обманывал — один бог знает! Не зря я на него тогда донос написал. Зря ничего не делается. Может быть…»
Парторг думал, а сам все быстрее перебирал руками и ногами по скобам, и сердце стучало все чаще, и голова кружилась, и мысли неслись, словно вагоны товарняка, а душа замирала в сладкой надежде и не верила, боялась поверить, все еще не верила, но уже знала… Неотвратимо знала правду. Поручик солгал. Они спускались к Энизме.
Уже кружевился вокруг воздух, уже новый свет, темный, но сладкий, пропитанный какой-то глубокой щемящей негой, неявно поднимался снизу, и становилось труднее и легче дышать, и воздух сделался горько-сладким, и шли сквозь тьму волны таинственного цвета. Сердце билось, как от Первой любви, и все труднее становилось удерживаться на скобах. Постепенно все наполнялось неслышным, но ощущаемым «пением» Энизмы. Снова парторг почувствовал слабость слов. Все слова, которыми ему приходилось пользоваться в отношении Энизмы («пение», «поток», «дно», «живой мед»), казалось, не способны даже издали указать на нее. Почти невыносимое счастье охватило Дунаева. Он созерцал Энизму — не во сне, а чуть ли не наяву — и реальность этого «места» казалась абсолютной, не подлежащей никакому сомнению. Он почувствовал, что больше не в силах держаться за скобы, что сейчас руки его разожмутся и он упадет… В этот момент скобы закончились возле крошечной ниши в стене колодца. Девочка уже стояла в нише и манила парторга к себе. Он отпустил последнюю скобу и встал рядом с ней. Они стояли в тесном каменном углублении, прижавшись друг к другу, и смотрели вниз, на светящееся и темное, цветное и бесцветное, на радостное-юное, нерожденное и древнее, на медвяно-льющееся и неподвижное, на струящееся и покоящееся, на живое и находящееся за пределами жизни, на благоуханное и не имеющее запахов, на молчащее и поющее, на наивное и мудрое, на не ведающее ни о чем, беспечное, неоповещенное…
Дунаев поднял глаза вверх. Там, во тьме, еле-еле мерцала, бесконечно далеко, Колодезная.
«Светит. Где-то там… высоко… в аду…» — подумал парторг отстранение
Он остро ощущал пространство колодца, и влажный камень, и отдаленность звезды, и речной запах девочки. Она сосредоточенно смотрела вниз, ее темные мягкие волосы касались щеки парторга. От счастья, от неожиданности, от благодарности ли — он вдруг ощутил безудержное вожделение к ней. Они стояли, обнявшись, в узкой нише, и почему-то девочка вдруг оказалась одного с ним роста, хотя и не утратила своих детских пропорций. Видимо, это Дунаев уменьшился от радости, стал чем-то вроде бушмена. Он оказался голым, темным, увешанным амулетами — теми самыми зубами и куриными богами, которые грезились ему на реке. Его стоячий член уперся в руку девочки. Она, словно не замечая, положила на член руку, как рассеянно кладут руку на ручку зонта или на поручень кресла. Это прикосновение пронзило Дунаева молнией наслаждения. Единственное, что мешало полноте этого наслаждения, была перчатка, чья тонкая мертвая кожа разделяла поверхности живых тел.
— Сними перчатку. Почему ты все время в перчатках? — пробормотал Дунаев и стал неловко срывать перчатку с ее руки. Она не сопротивлялась, только все время глядела вниз, в Энизму. Наконец перчатка подалась (оказалось, надо было расстегнуть крошечную медную пуговицу на запястье). Дунаев жадно схватил ее голую руку и вдруг с изумлением увидел тонкую, как бы утиную, перепонку между ее безымянным пальцем и мизинцем.
«Как у водоплавающих…» — подумал парторг. Это открытие отчего-то сделало его страстное желание невыносимым — не в силах сдерживаться, он схватил руку девочки и изо всех сил прижал ее к своему эректированному члену. Девочка вскрикнула.
Дунаев кончил. Девочка отняла руку и посмотрела на нее. Темная струйка крови скатилась между ее пальцами. Перепонка была разорвана.
«Лишил… Лишил невинности! Вот она где была — плева то…» — думал Дунаев горячечно.
Девочка улыбнулась. На лице ее отразилось нечто вроде облегчения. Видимо, «невинность», прячущаяся между безымянным и мизинцем, тяготила ее. Дунаев явственно различил сияние вокруг ее головы.
— Святая… — пробормотал он пересохшими «бушменскими» губами. Девочка протянула руку вперед и сделала легкое стряхивающее движение. Две капли — темная капля крови и светлая капля спермы — скатились с ее ладони и упали вниз, в Энизму. Девочка с любопытством проследила за их полетом. Неизвестно, достигли ли эти две микроскопические капли Энизмы, или же растворились в ее защитных слоях. Неизвестно, достигли ли эти два телесных «секрета» безграничной и непостижимой Тайны.
Девочка, видимо, считала, что достигли.
— Теперь она знает нас, — сказала она, указывая вниз. — Мы породнились с ней.
Дунаеву показалось, что Энизма как бы «подмигнула» им, на долю секунды приветливо «зажмурилась». Но, скорее всего, это была иллюзия, продиктованная «бушменизацией». Он ведь считал себя теперь «умным шаманом».
Девочка резко схватила его за руку и дернула вверх. Они взлетели и быстро понеслись вверх. Они летели стремительно, но Колодезная не приближалась, оставаясь все время далекой. Они достигли выхода из Колодца, но «актового зала», Иглы, подсвеченных статуй, амфитеатра — ничего этого не было. Они лежали под открытым небом, в траве, и Колодезная была всего лишь одной из звезд.
глава 22. Курская дуга
После тяжелого поражения зимой 1942/43 года фашистское командование решило взять реванш в летнем наступлении. В результате проведенной в Германии мобилизации (которая дала возможность призвать в армию еще около двух миллионов человек), после переброски новых войск из Западной Европы немецкое командование смогло сосредоточить на советско-германском фронте к лету 1943 года 257 дивизий.
Из этого количества гитлеровцы сконцентрировали почти миллионную армию с десятками тысяч орудий, самолетов и танков в районе Курска, где в результате наступления Красной Армии образовался выступ (Курская дуга), вклинившийся в расположение противника. С орловского и белгородского плацдармов фашистское командование решило повести наступление, окружить в этом районе крупный контингент советских войск и затем развивать наступление в северо-восточном направлении. Гитлеровцы возлагали большие надежды на внезапность массового применения новых мощных танков «тигр», «пантера», а также самоходных орудий «фердинанд».
Но советское командование тщательно спланировало оборонительные бои и подготовило контрпрорыв наших войск. В районе Курской дуги были собраны значительные резервы, создана сильная оборона.
Войсковой разведке удалось узнать день и час вражеского наступления. На рассвете 5 июля, когда гитлеровцы намеревались начать атаку, советские артиллеристы открыли сокрушительный огонь, причинивший врагу большие потери. Однако немецко-фашистское наступление началось. На позиции советских войск из района Орла двинулось более 500 немецких танков, из района Белгорода — более 1000 танков. Следом за ними наступала пехота. С воздуха вражеские войска поддерживались крупными силами авиации. Началось великое танковое сражение — битва на Курской дуге.
Вышеприведенный текст оказался тщательно вырезан старославянским шрифтом на коромысле.
Дунаев вдруг увидел женщину, которая стояла к нему боком, держа на плечах это коромысло с двумя ведрами. Женщину было как-то плохо видно: кажется, одета в платье, в телогрейку.
— Ты кто? — спросил парторг.
— Саруха, — ответил странный, плаксиво-шамкающий голос. Дунаев понял, что она не произносит букву «Т». Ответ означал: старуха.
— Чего здесь делаешь? — строго спросил парторг. При этом сам он не знал, где именно «здесь», потому что вокруг ничего не виднелось.
— Я нерваная. Я самая сарая, — так же плаксиво шамкнула старуха.
Дунаев понял: она считает себя девственницей и при этом самой старой (то ли самой старой из живущих девственниц, то ли вообще самой старой).
Внезапно Дунаев осознал, что в Ведрах находятся две возможные версии событий, которые с ним могут сейчас произойти. Обе версии висели с двух сторон Коромысла, причем Коромысло и было Курской дугой.
В Первом Ведре находились следующие события: Дунаев поднялся в небо в районе Курского выступа фронта, приблизительно над селами Прохоровка и Обоянь, и стал обозревать панораму сражения, используя по очереди три вида зрения: «приблизительное», «исступленное» и «кочующее». Манипулируя этими тремя видами зрения, иногда, точечно, включая даже особое «экстремальное» зрение, парторг постепенно уяснил ситуацию. Над городом Орлом по-прежнему висел Фашистский Орел, который подло воспользовался названием старинного русского города, чтобы угнездиться здесь. Названия городов в одном из жаргонов прозвали Большими Дырами, и этими Дырами можно пользоваться с различными целями. Орел представлял из себя невидимое для обычного человеческого глаза, энергетически насыщенное облако в форме распластанной хищной птицы. Длина правого крыла — приблизительно 16 км, длина левого крыла — 21 км. Клюв загнутый, острый. Присутствие в небе сражения этого вражеского Орла сильно затрудняло действие советской авиации и ПВО, обеспечивало господство сил Люфтваффе в воздухе над этим районом, а также значительно искажало картину боя для советских артиллеристов, сводя практически к нулю меткость попаданий и почти уничтожая реальное значение огневого шквала, который советская артиллерия обрушивала на немцев.
Дунаев сосредоточился на участке неба над городом Курском. Благодаря его усилиям над Курском быстро начал формироваться другой птичий силуэт, соответствующий по размерам фигуре Орла. Силуэт Курицы. Дунаев воспользовался для формирования этой фигуры еще одной Большой Дырой — названием города Курска, точнее сходством слов «Курск» и «Курица» Это была Курочка-Ряба, вылетевшая из Гроба. Сила Курицы была, в общем, равна силе Орла. Однако сама фигура Рябы казалась более динамичной. Боевое облако «Орел», несмотря на некоторую асимметрию крыльев, являлось статичным и сохраняло свой условный геральдический характер. В то время как облако «Ряба» напоминало птицу, вскинутую в небо чьими-то руками и беспорядочно машущую крыльями. Изнутри облако полнилось рябью— черные и белые точки вспыхивали и гасли с невероятной скоростью, создавая слепящую искристую помеху, мучительную для немецких танкистов, артиллеристов и летчиков. Хотя люди и не осознавали наличие этой помехи, тем не менее, исподволь, помеха подтачивала их сознание. Кроме того, невыносимое Кудахтанье, неразличимое простым слухом, разрушало внутренний тайный слух немцев, а этот слух крайне нужен бойцам и особенно командирам. Он столь же необходим солдатам для победы, как музыкантам необходим абсолютный музыкальный слух для создания музыкальных шедевров. Немцы отважно шли вперед, но Ряба оглушала их, и в душах людей звучал навязчивый кудахтающий вопль-вопрос: «Куда? Куда? Куда?»
Орел «заметил» появление Курицы и ответил на ее Кудахтанье Клекотом. Две колоссальные птичьи фигуры стали стремительно сближаться. Наконец, 10 июля они ударились друг о друга. Этот удар раздробил в мелкое крошево последующие две недели. Орел и Курица продолжали биться друг о друга, причем сшибались они не как два живых существа (они и не являлись живыми существами), а как две гири, которые кто-то раскачивает на цепях и заставляет сталкиваться. Каждое столкновение крошило и уничтожало большие куски времени.
Становилось понятно, что не «души» Орла и Курицы играют решающую роль в этой схватке, а их массы. Массы птиц складывались из чувств и мыслей советских и немецких солдат. Причем как живых, так и недавно погибших.
Постепенно Курица начинала теснить Орла. Все сильнее она билась об него. Огромные перья, словно белые и рябые брызги и хлопья, летели во все стороны.
Наконец Орел дрогнул. Он стал отступать, словно засасываемый в небесную воронку. За ним, в глубину этой воронки, устремилась и Курочка-Ряба.
Гигантские птицы исчезли. Небо над Курской дугой опустело. Внизу, на истерзанной земле, вставали бесчисленные столбы дыма — это горели танки. Столбы поднимались ввысь — светлые, почти прозрачные от бензина догорающих немецких машин, черные от солярки советских танков. Тысячи дымных столбов…
Над горизонтом висело спокойное солнце. Оно сулило изнуряющую жару, прицельное бомбометание, корректируемый артогонь, новые танковые атаки.
Дунаев почувствовал дикую усталость, несмотря на то, что был в этот момент невидимым шаманом, страшно возвышающимся над землей. Он подобрал и воткнул себе в волосы два пера — перо Орла, состоящее из белого света, по краям обведенное электрическим контуром, и перо Рябы, сотканное из черных и белых мерцающих точек.
Воткнув эти перья, он увидел, как тысячи горящих танков медленно поднимаются от земли и выстраиваются в воздухе в некую сложную спиральную колонну. Они создавали какую-то новую фигуру, связывающую землю и небо. Дунаев узнал в этой фигуре модель молекулы ДНК. Он понял вдруг, что это видение гораздо значительнее и важнее, чем поединок Курицы и Орла. Внезапно ему стало стыдно, что он стоит здесь, в небе, и занимается какой-то хуйней, играет в птичьи бои, в то время как простые солдаты гибнут в траншеях и горящих танках. Ему сделалось дико стыдно перед родными, советскими солдатами и даже перед немецкими солдатами тоже. Вместе с чувством стыда и неловкости нарастала усталость, от которой он уже почти падал.
— Все, повоевал на сегодня, — бормотал он сам себе смущенно. — Пора на боковую.
В этот момент исчерпались события Первого Ведра.
Он снова увидел старуху Нерваную, которая все так же стояла боком, с коромыслом на плечах. Нерваная слегка дрожала, отчего легкая рябь пробегала по событиям Первого и Второго Ведер. Потом Нерваная медленно развернулась, и парторг остолбенел. Это была Боковая. Как всегда, был виден только край фигуры: одно плечо, на котором балансировало Коромысло, одна рука, одна нога, край лица. Она смотрела на Дунаева одним глазом, да и у этого одного глаза была лишь половинка — зрачок срезан наполовину, сразу начиналась пустота. Конечно же, она была «нерваная», ведь она более чем наполовину состояла из пустоты! Дунаев с ужасом осознал, что только что сам говорил, что пора, мол, на боковую. Никто его за язычок не тянул. Сказал, и вот она — Боковая. Стоит и равнодушно смотрит своим половинчатым зрачком.
— Кто ты? — еще раз спросил Дунаев от растерянности. Боковая приоткрыла уголок рта, и из этого уголка проистек знакомый плаксиво-старушечий голос:
— Я Нерваная. Я самая сарая.
Она помолчала, и потом из уголка рта вывалилась еще одна фраза:
— Я няня.
Дунаев понял, что эту фразу с какого конца ни читай, все будет одно, и фраза сразу закольцевалась, стала видна как светящееся колечко: «ЯНЯНЯ». Колечко повисело в воздухе, затем вернулось к уголку рта Боковой, и она проглотила его обратно, жалостливо дрогнув краешком толстой шеи, на которой топорщился фрагмент кружевного воротничка.
Смотреть в лицо Боковой было настолько невыносимо, что парторг скользнул взглядом по Коромыслу и нырнул в события Второго Ведра.
Во Втором Ведре он все еще оставался с девочкой, вместе с которой они навещали Колодец и Энизму.
Они вылетели из Колодца и теперь лежали под открытым небом в траве. Трава извивалась и льнула к земле под теплым, сильным, влажным ветром. Где-то кричала птица.
— Добро пожаловать в мой мир, уважаемый суженый! — произнесла девочка.
Они поселились на речном острове, который в честь звезды назвали Колодезный. Питались медом (ведь это был их медовый месяц). Ходили голые: они находились в раю, а в раю принято обходиться без одежды. К тому же, кроме них, здесь никто не жил. Всегда стояла теплая погода, хотя и дул странный ветер, довольно сильный, влажный, словно облизывающий. Девочка называла его «Язык Щенка». Ночью они занимались любовью, потом спали без сновидений. Днем играли в различные игры (совершенно новые для Дунаева) и лежали на песке под солнцем и ветром. Снова и снова обходили свои владения, подбирая какие-то обломки, осколки чайных чашек, рваные игральные карты, изрезанные ножом шахматные фигуры, петарды, мячи… Все эти предметы девочка нумеровала, а затем бросала в реку. «Река — это коллекция», — говорила она. Туда же, в реку, давно уже были брошены и все его «бушменские» амулеты — здесь они были не нужны. Он оставил себе (на память о другом, предыдущем рае) только ослиный хвост, который повязывал заместо пояска.
Остров Колодезный, казалось, когда-то служил резиденцией какому-то царствующему дому. Часто они ходили гулять в Дом Королевы и в Зал Суда — многокомнатные, пустые постройки дворцового типа. Ростом Дунаев был теперь с семилетнего ребенка, и все предметы казались ему огромными. Ощущая голыми ступнями прохладу каменных плит или же инкрустированных паркетных полов, они бродили по залам, рассматривали вазы, лепнину, шкафы, мраморные статуи, часто изображающие таких же нагих полудетских существ, какими были они сами. В Зале Суда они надевали огромные, тяжелые парики, эти каскады волосяных жгутов (самые мелкие, нижние букли доставали до пола, так что они чувствовали себя одетыми в волосяные шалаши). Затем играли в Суд. Девочка ударяла деревянным молотом по кафедре и произносила: «Встать, Суд идет!»
— Когда мы победим, в таком вот зале будем судить руководителей фашизма, — произнес Дунаев, трогая полированный столбик.
Девочка кивнула, но неуверенно — она явно не знала, что такое «руководители фашизма».
Тем не менее спросила, с задумчивым видом:
— И к чему мы приговорим их?
Дунаев хотел ответить, но запнулся. Он никак не мог обнаружить в себе справедливую ярость. Ее слизнул Язык Щенка. Он стал подыскивать наказание «руководителям фашизма», но не мог припомнить ничего сурового. Да и сами «руководители» представились ему жалкими, растерянными. Кажется, они делали плохое не по своей воле, а лишь по неудачному стечению обстоятельств.
— Ты судья. Тебе и решать, — сказал он наконец (девочка в этот момент сидела в огромном судейском кресле, увенчанном атрибутами правосудия — весами и мечом).
— Бросить в реку, — уверенно произнесла она.
Парторг в ответ четыре раза фыркнул и пять раз присел «по-бушменски». Другой реакции не породила его растворившаяся в счастье душа.
Как-то раз они гуляли в темном углу сада. Здесь начинался ельник и дорога шла в гору. Раньше они здесь не ходили. Небо казалось темным, но откуда-то пробивался золотой отблеск. Они поднимались на пригорок, легко перепрыгивая колючие еловые ветви, сорванные ветром. Вдруг посыпался с неба мелкий, хрустящий снежок. Голые, они стояли под этим снегом, не ежась. Холода они не чувствовали, но было странно видеть, как снежинки ложатся на горячие тела.
Вдруг под босыми ногами, на темном песке, он увидел обрывок бумаги, немного припорошенный снегом. Он поднял листок, стал читать текст, написанный округлым, твердым почерком.
Из этого количества гитлеровцы сконцентрировали почти миллионную армию с десятками тысяч орудий, самолетов и танков в районе Курска, где в результате наступления Красной Армии образовался выступ (Курская дуга), вклинившийся в расположение противника. С орловского и белгородского плацдармов фашистское командование решило повести наступление, окружить в этом районе крупный контингент советских войск и затем развивать наступление в северо-восточном направлении. Гитлеровцы возлагали большие надежды на внезапность массового применения новых мощных танков «тигр», «пантера», а также самоходных орудий «фердинанд».
Но советское командование тщательно спланировало оборонительные бои и подготовило контрпрорыв наших войск. В районе Курской дуги были собраны значительные резервы, создана сильная оборона.
Войсковой разведке удалось узнать день и час вражеского наступления. На рассвете 5 июля, когда гитлеровцы намеревались начать атаку, советские артиллеристы открыли сокрушительный огонь, причинивший врагу большие потери. Однако немецко-фашистское наступление началось. На позиции советских войск из района Орла двинулось более 500 немецких танков, из района Белгорода — более 1000 танков. Следом за ними наступала пехота. С воздуха вражеские войска поддерживались крупными силами авиации. Началось великое танковое сражение — битва на Курской дуге.
Вышеприведенный текст оказался тщательно вырезан старославянским шрифтом на коромысле.
Дунаев вдруг увидел женщину, которая стояла к нему боком, держа на плечах это коромысло с двумя ведрами. Женщину было как-то плохо видно: кажется, одета в платье, в телогрейку.
— Ты кто? — спросил парторг.
— Саруха, — ответил странный, плаксиво-шамкающий голос. Дунаев понял, что она не произносит букву «Т». Ответ означал: старуха.
— Чего здесь делаешь? — строго спросил парторг. При этом сам он не знал, где именно «здесь», потому что вокруг ничего не виднелось.
— Я нерваная. Я самая сарая, — так же плаксиво шамкнула старуха.
Дунаев понял: она считает себя девственницей и при этом самой старой (то ли самой старой из живущих девственниц, то ли вообще самой старой).
Внезапно Дунаев осознал, что в Ведрах находятся две возможные версии событий, которые с ним могут сейчас произойти. Обе версии висели с двух сторон Коромысла, причем Коромысло и было Курской дугой.
В Первом Ведре находились следующие события: Дунаев поднялся в небо в районе Курского выступа фронта, приблизительно над селами Прохоровка и Обоянь, и стал обозревать панораму сражения, используя по очереди три вида зрения: «приблизительное», «исступленное» и «кочующее». Манипулируя этими тремя видами зрения, иногда, точечно, включая даже особое «экстремальное» зрение, парторг постепенно уяснил ситуацию. Над городом Орлом по-прежнему висел Фашистский Орел, который подло воспользовался названием старинного русского города, чтобы угнездиться здесь. Названия городов в одном из жаргонов прозвали Большими Дырами, и этими Дырами можно пользоваться с различными целями. Орел представлял из себя невидимое для обычного человеческого глаза, энергетически насыщенное облако в форме распластанной хищной птицы. Длина правого крыла — приблизительно 16 км, длина левого крыла — 21 км. Клюв загнутый, острый. Присутствие в небе сражения этого вражеского Орла сильно затрудняло действие советской авиации и ПВО, обеспечивало господство сил Люфтваффе в воздухе над этим районом, а также значительно искажало картину боя для советских артиллеристов, сводя практически к нулю меткость попаданий и почти уничтожая реальное значение огневого шквала, который советская артиллерия обрушивала на немцев.
Дунаев сосредоточился на участке неба над городом Курском. Благодаря его усилиям над Курском быстро начал формироваться другой птичий силуэт, соответствующий по размерам фигуре Орла. Силуэт Курицы. Дунаев воспользовался для формирования этой фигуры еще одной Большой Дырой — названием города Курска, точнее сходством слов «Курск» и «Курица» Это была Курочка-Ряба, вылетевшая из Гроба. Сила Курицы была, в общем, равна силе Орла. Однако сама фигура Рябы казалась более динамичной. Боевое облако «Орел», несмотря на некоторую асимметрию крыльев, являлось статичным и сохраняло свой условный геральдический характер. В то время как облако «Ряба» напоминало птицу, вскинутую в небо чьими-то руками и беспорядочно машущую крыльями. Изнутри облако полнилось рябью— черные и белые точки вспыхивали и гасли с невероятной скоростью, создавая слепящую искристую помеху, мучительную для немецких танкистов, артиллеристов и летчиков. Хотя люди и не осознавали наличие этой помехи, тем не менее, исподволь, помеха подтачивала их сознание. Кроме того, невыносимое Кудахтанье, неразличимое простым слухом, разрушало внутренний тайный слух немцев, а этот слух крайне нужен бойцам и особенно командирам. Он столь же необходим солдатам для победы, как музыкантам необходим абсолютный музыкальный слух для создания музыкальных шедевров. Немцы отважно шли вперед, но Ряба оглушала их, и в душах людей звучал навязчивый кудахтающий вопль-вопрос: «Куда? Куда? Куда?»
Орел «заметил» появление Курицы и ответил на ее Кудахтанье Клекотом. Две колоссальные птичьи фигуры стали стремительно сближаться. Наконец, 10 июля они ударились друг о друга. Этот удар раздробил в мелкое крошево последующие две недели. Орел и Курица продолжали биться друг о друга, причем сшибались они не как два живых существа (они и не являлись живыми существами), а как две гири, которые кто-то раскачивает на цепях и заставляет сталкиваться. Каждое столкновение крошило и уничтожало большие куски времени.
Становилось понятно, что не «души» Орла и Курицы играют решающую роль в этой схватке, а их массы. Массы птиц складывались из чувств и мыслей советских и немецких солдат. Причем как живых, так и недавно погибших.
Постепенно Курица начинала теснить Орла. Все сильнее она билась об него. Огромные перья, словно белые и рябые брызги и хлопья, летели во все стороны.
Наконец Орел дрогнул. Он стал отступать, словно засасываемый в небесную воронку. За ним, в глубину этой воронки, устремилась и Курочка-Ряба.
Гигантские птицы исчезли. Небо над Курской дугой опустело. Внизу, на истерзанной земле, вставали бесчисленные столбы дыма — это горели танки. Столбы поднимались ввысь — светлые, почти прозрачные от бензина догорающих немецких машин, черные от солярки советских танков. Тысячи дымных столбов…
Над горизонтом висело спокойное солнце. Оно сулило изнуряющую жару, прицельное бомбометание, корректируемый артогонь, новые танковые атаки.
Дунаев почувствовал дикую усталость, несмотря на то, что был в этот момент невидимым шаманом, страшно возвышающимся над землей. Он подобрал и воткнул себе в волосы два пера — перо Орла, состоящее из белого света, по краям обведенное электрическим контуром, и перо Рябы, сотканное из черных и белых мерцающих точек.
Воткнув эти перья, он увидел, как тысячи горящих танков медленно поднимаются от земли и выстраиваются в воздухе в некую сложную спиральную колонну. Они создавали какую-то новую фигуру, связывающую землю и небо. Дунаев узнал в этой фигуре модель молекулы ДНК. Он понял вдруг, что это видение гораздо значительнее и важнее, чем поединок Курицы и Орла. Внезапно ему стало стыдно, что он стоит здесь, в небе, и занимается какой-то хуйней, играет в птичьи бои, в то время как простые солдаты гибнут в траншеях и горящих танках. Ему сделалось дико стыдно перед родными, советскими солдатами и даже перед немецкими солдатами тоже. Вместе с чувством стыда и неловкости нарастала усталость, от которой он уже почти падал.
— Все, повоевал на сегодня, — бормотал он сам себе смущенно. — Пора на боковую.
В этот момент исчерпались события Первого Ведра.
Он снова увидел старуху Нерваную, которая все так же стояла боком, с коромыслом на плечах. Нерваная слегка дрожала, отчего легкая рябь пробегала по событиям Первого и Второго Ведер. Потом Нерваная медленно развернулась, и парторг остолбенел. Это была Боковая. Как всегда, был виден только край фигуры: одно плечо, на котором балансировало Коромысло, одна рука, одна нога, край лица. Она смотрела на Дунаева одним глазом, да и у этого одного глаза была лишь половинка — зрачок срезан наполовину, сразу начиналась пустота. Конечно же, она была «нерваная», ведь она более чем наполовину состояла из пустоты! Дунаев с ужасом осознал, что только что сам говорил, что пора, мол, на боковую. Никто его за язычок не тянул. Сказал, и вот она — Боковая. Стоит и равнодушно смотрит своим половинчатым зрачком.
— Кто ты? — еще раз спросил Дунаев от растерянности. Боковая приоткрыла уголок рта, и из этого уголка проистек знакомый плаксиво-старушечий голос:
— Я Нерваная. Я самая сарая.
Она помолчала, и потом из уголка рта вывалилась еще одна фраза:
— Я няня.
Дунаев понял, что эту фразу с какого конца ни читай, все будет одно, и фраза сразу закольцевалась, стала видна как светящееся колечко: «ЯНЯНЯ». Колечко повисело в воздухе, затем вернулось к уголку рта Боковой, и она проглотила его обратно, жалостливо дрогнув краешком толстой шеи, на которой топорщился фрагмент кружевного воротничка.
Смотреть в лицо Боковой было настолько невыносимо, что парторг скользнул взглядом по Коромыслу и нырнул в события Второго Ведра.
Во Втором Ведре он все еще оставался с девочкой, вместе с которой они навещали Колодец и Энизму.
Они вылетели из Колодца и теперь лежали под открытым небом в траве. Трава извивалась и льнула к земле под теплым, сильным, влажным ветром. Где-то кричала птица.
— Добро пожаловать в мой мир, уважаемый суженый! — произнесла девочка.
Они поселились на речном острове, который в честь звезды назвали Колодезный. Питались медом (ведь это был их медовый месяц). Ходили голые: они находились в раю, а в раю принято обходиться без одежды. К тому же, кроме них, здесь никто не жил. Всегда стояла теплая погода, хотя и дул странный ветер, довольно сильный, влажный, словно облизывающий. Девочка называла его «Язык Щенка». Ночью они занимались любовью, потом спали без сновидений. Днем играли в различные игры (совершенно новые для Дунаева) и лежали на песке под солнцем и ветром. Снова и снова обходили свои владения, подбирая какие-то обломки, осколки чайных чашек, рваные игральные карты, изрезанные ножом шахматные фигуры, петарды, мячи… Все эти предметы девочка нумеровала, а затем бросала в реку. «Река — это коллекция», — говорила она. Туда же, в реку, давно уже были брошены и все его «бушменские» амулеты — здесь они были не нужны. Он оставил себе (на память о другом, предыдущем рае) только ослиный хвост, который повязывал заместо пояска.
Остров Колодезный, казалось, когда-то служил резиденцией какому-то царствующему дому. Часто они ходили гулять в Дом Королевы и в Зал Суда — многокомнатные, пустые постройки дворцового типа. Ростом Дунаев был теперь с семилетнего ребенка, и все предметы казались ему огромными. Ощущая голыми ступнями прохладу каменных плит или же инкрустированных паркетных полов, они бродили по залам, рассматривали вазы, лепнину, шкафы, мраморные статуи, часто изображающие таких же нагих полудетских существ, какими были они сами. В Зале Суда они надевали огромные, тяжелые парики, эти каскады волосяных жгутов (самые мелкие, нижние букли доставали до пола, так что они чувствовали себя одетыми в волосяные шалаши). Затем играли в Суд. Девочка ударяла деревянным молотом по кафедре и произносила: «Встать, Суд идет!»
— Когда мы победим, в таком вот зале будем судить руководителей фашизма, — произнес Дунаев, трогая полированный столбик.
Девочка кивнула, но неуверенно — она явно не знала, что такое «руководители фашизма».
Тем не менее спросила, с задумчивым видом:
— И к чему мы приговорим их?
Дунаев хотел ответить, но запнулся. Он никак не мог обнаружить в себе справедливую ярость. Ее слизнул Язык Щенка. Он стал подыскивать наказание «руководителям фашизма», но не мог припомнить ничего сурового. Да и сами «руководители» представились ему жалкими, растерянными. Кажется, они делали плохое не по своей воле, а лишь по неудачному стечению обстоятельств.
— Ты судья. Тебе и решать, — сказал он наконец (девочка в этот момент сидела в огромном судейском кресле, увенчанном атрибутами правосудия — весами и мечом).
— Бросить в реку, — уверенно произнесла она.
Парторг в ответ четыре раза фыркнул и пять раз присел «по-бушменски». Другой реакции не породила его растворившаяся в счастье душа.
Как-то раз они гуляли в темном углу сада. Здесь начинался ельник и дорога шла в гору. Раньше они здесь не ходили. Небо казалось темным, но откуда-то пробивался золотой отблеск. Они поднимались на пригорок, легко перепрыгивая колючие еловые ветви, сорванные ветром. Вдруг посыпался с неба мелкий, хрустящий снежок. Голые, они стояли под этим снегом, не ежась. Холода они не чувствовали, но было странно видеть, как снежинки ложатся на горячие тела.
Вдруг под босыми ногами, на темном песке, он увидел обрывок бумаги, немного припорошенный снегом. Он поднял листок, стал читать текст, написанный округлым, твердым почерком.
ОТЧЕТ КАМЕННОГО
Как известно Дунаеву, чтобы сломить психику советских людей и подорвать волю к борьбе за освобождение родного Отечества, фашистами был создан подземный парк аттракционов под общим названием «Страна Ужаса». Для уничтожения фашистского парка аттракционов мною предприняты следующие действия:
Свистнув и плюнув, я бросился одновременно в колодцы 1, 2, 3, 4 и 7. Пятый и шестой колодцы завалены обломками мрамора. Полет вниз занял от пятнадцати до двадцати пяти минут адского времени. Приземлившись в кучу сухой листвы, я в количестве 22 бойцов тихо вошел в Подземный Холл. Каждый из 22 бойцов отбрасывал восемь теней. На стене Подземного Холла я написал на стене говном: «Динозавр!» Затем я разбил Хрустальный Стол. Среди осколков стола я обнаружил аптечный пузырек с провокационной подписью «Выпей меня!». Надпись сделана на желтом ярлыке. Положив ярлык под язык, я вылил содержимое пузырька себе за ворот, а пузырек, наполнив своей мочой, поставил посреди Холла. Взломав, искромсав и пробив насквозь многочисленные двери, находящиеся в Холле, я проник одновременно в 22 пространства. В Розарии на меня напали недосущества. Я не удержал в себе крик, которым мы (порождения шахт) обмениваемся во время обвалов. Когда гаснут, гаснут, блядь, фонарики на касках шахтеров! «Видите, дети, вашего предка, ради которого миллиарды лет пыжилось и пыхтело бытие, порождая это чудовище на свет? Зачем вы встретились мне, мутнорожденные? Или вам не прилюбилась жизнь в подземельях? Клянусь, я покажу вам небо!»