Страница:
– Sfacim [100], – сказал Профейн. Девчонки были шокированы.
– Твой друг – пошляк, – возмутилась одна из них.
– Не желаю сидеть рядом с пошляком, – поддержала ее другая, сидевшая возле Профейна. Она поднялась, вильнула попкой и вышла на улицу, где остановилась, отклячив бедро и глядя на Профейна темными щелками глаз.
– Это его имя, – пояснил Джеронимо, – вот и все. Я Питер О'Лири, а этот – Чейн Фергусон. – Питер О'Лири был их старым школьным приятелем; сейчас он учился в семинарии на севере штата, готовился стать священником. В последних классах школы он вел настолько добродетельный образ жизни, что Джеронимо с друзьями, попадая в передряги, всегда назывались его именем. Под именем Питера О'Лири были лишены девственности толпы смазливых малышек, его именем прикрывались, бегая за пивом, которое затем выпивали в его же честь. А Чейн Фергусон был героем вестерна, который они вчера смотрели по телевизору в до»-! о семейства Мсндоса.
– Тебя действительно так зовут? – спросила отошедшая девушка.
– Sfacimento. – На итальянском это означало «разрушение», «гниение», «распад». – Вы не дали мне закончить.
– Тогда ладно, – решила девчонка. – Все не так уж плохо.
Етить тебя в тугую вертлявую задницу, подумал глубоко несчастный Профейн. Другой бы уже закинул тебя выше этих лампочных гирлянд. Девчонке было нс больше четырнадцати, но она уже знала о непостоянстве мужчин. Тем лучше для нее. Ее уже оставили многие постельные партнеры и прочие sfacim, а тот парень, который, возможно, еще остается с ней, тоже готов превратиться в кобеля и сбежать – вот почему сна так сурова. Он не сердился на нее. Он надеялся, что правильно угадал ее мысли, но не мог знать, что отражалось в ее глазах. Они словно впитывали в себя весь уличный свет: жар сосисочных грилей, фонари на мосту, освещенные окна соседних домов, кончики зажженных сигар «Де Нобили», золотой и серебряный блеск оркестровых инструментов и даже сияние невинности, исходившее из глаз отдельных туристов.
– Здесь нет никакого ритма.
Это была песня времен Великой Депрессии. Ее пели в 1932-м, в год рождения Профейна. Он не помнил, где ее слышал. Если в ней и присутствовал ритм, то это был ритм сухих бобов, сыплющихся в старое ведро где-то в Джерси. Гул дорожных работ, на которые посылали безработных, ритм идущего под уклон товарняка, набитого бродягами и грохочущего на рельсовых соединениях через каждые 39 футов. Она родилась в 1942-м. В войне ритма не было. Был один шум.
Продавец жаркого напротив них запел. Запели Ангел и Джеронимо. К оркестру на другой стороне улицы подключился итальянский тенор из соседнего дома:
Non dimenticar, che t'i'ho voluto tanto bene,
Ho saputo amar; non dimenticar… [101]
Вся холодная улица внезапно расцвела поющими голосами. Профейну хотелось взять в свои руки пальчики девушки, отвести ее куда-нибудь в теплое место, укрыть от холода, развернуть ее, стоящую на этих дурацких шарикоподшипниковых каблуках, к себе спиной и доказать, что его фамилия действительно Sfacim. Порой он испытывал такое желание – быть грубым и одновременно переполниться глубокой печалью, которая, сочась из его глаз и дырявых туфель, образует на улице одну большую лужу человеческого горя, куда изливается все – от пива до крови, но нет ни капли сострадания.
– Меня зовут Люсиль, – сообщила Профейну девчонка. Две другие тоже представились. Люсиль вернулась и села на ступеньку рядом с Профейном. Джеронимо побежал за пивом, Ангел продолжал петь.
– Чем вы занимаетесь, ребята? – спросила Люсиль. Рассказываю небылицы крошкам, которых хочу трахнуть, подумал Профейн. И поскреб под мышкой.
– Отстреливаем крокодилов, – сказал он.
– Да ну?
Он рассказал ей о крокодилах. Ангел, обладавший буйным воображением, расцвечивал его рассказ красочными деталями. На этой ступеньке они вдвоем ковали миф. Он возник не из страха перед громом, не из снов, не из ежевесеннего удивления перед новым урожаем, сменившим прошлый, и не из прочих закономерных изменений, а из временного интереса, из назревшей под влиянием момента необходимости; это был миф рахитичный и преходящий, подобный уличным оркестрам и сосисочным ларькам на Малберри-стрит.
Вернулся Джеронимо с пивом. Они сидели, пили, разглядывали прохожих и плели канализационные байки. Через некоторое время девчонки возжелали петь. Затем им захотелось поиграть. Люсиль вскочила и поскакала вперед.
– Поймай меня, – крикнула она Профейну.
– О, Боже, – сказал Профейн.
– Ты должен ее догнать, – разъяснила одна из подружек.
Ангел и Джеронимо захохотали.
– Ничего я не должен, – ответил Профейн.
Тогда обе девушки, раздосадованные смехом Ангела и Джеронимо, поднялись и умчались вслед за Люсиль.
– Догоним? – предложил Джеронимо. Ангел рыгнул:
– Выпарим из себя немного пива.
Все трое поднялись и припустили друг за другом неуверенной рысцой.
– Куда они побежали? – спросил Профейн.
– Туда.
Вскоре им стало казаться, что они сшибают людей. Джеронимо едва не получил кулаком по башке. Они гуськом нырнули под пустую стойку и выползли на тротуар. Девчонки вприпрыжку удалялись. Джеронимо тяжело дышал. Они бежали за малолетками, которые резко свернули на другую улицу. Когда приятели завернули за угол, девчонок нигде не было видно. Еще четверть часа они растерянно бродили по улицам, примыкающим к Малберри-стрит, заглядывая в телефонные будки, под машины и за ларьки.
– Никого, – сказал Ангел.
На Мотт-стрит звучала музыка. Неслась из подвала. Они пошли посмотреть. «Клуб. Пиво. Танцы» – гласила вывеска. Они спустились вниз, открыли дверь и действительно обнаружили в одном углу маленький пивной бар, в другом – музыкальный автомат, а между ними – пятнадцать – двадцать довольно странных подростков. Юноши были в строгих университетских костюмах «Лиги плюща», девушки – в вечерних платьях. Из музыкального автомата бренчал рок-н-ролл. Волосы были напомаженными, лифы – открытыми, но атмосфера была приличной, как на добропорядочных деревенских посиделках.
Трое приятелей остановились. Вскоре Профейн увидел Люсиль, отплясывающую в середине зала с подростком, смахивающим на главаря бандитской шайки. Из-за его плеча она показала Профейну язык; Профейн отвернулся.
– Не нравится мне это, – услышал он чей-то голос – Слишком много шума. Закинем в Центральный парк; может, кто-нибудь свистнет.
Профейн покосился влево. Там была гардеробная или примерочная. Ряд крючков, на которых аккуратно, единообразно и симметрично висели плечики с двумя дюжинами черных вельветовых курток, а на спинах у них были красные буковки. Динь-дон, подумал Профейн; страна Плэйбоев.
Ангел и Джеронимо смотрели в ту же сторону.
– Может, лучше пойдем? – предложил Ангел.
Но тут Люсиль поманила Профейна к двери в противоположном конце танцзала.
– Погодите, – сказал Профейн. И пошел плутать между танцующими парами. Никто не обращал на него внимания.
– Ну где тебя носило? – Она взяла его за руку. В комнате было темно. Профейн наткнулся на бильярдный стол. – Здесь, – шепнула Люсиль. И разлеглась на зеленом сукне. Угловые лузы, боковые лузы и Люсиль.
– Могу рассказать одну забавную историю, – начат Профейн.
– Все уже рассказано, – прошептала Люсиль.
В тусклом свете, пробивавшемся из-за двери, ее глаза сливались с зеленым сукном. Профейн словно смотрел сквозь нее на поверхность стола. Юбка задрана, рот открыт, зубы белые, острые, готовые цапнуть Профейна за что угодно, как только он окажется в пределах досягаемости, – да она и впрямь его заманила. Профейн расстегнул ширинку и полез на стол.
Внезапно из соседней комнаты послышался крик, резко замолчал музыкальный автомат, потух свет.
– Черт, – сказала Люсиль, садясь.
– Драка? – спросил он. Люсиль слетела со стола, сбив Профейна с ног. Он упал головой в подставку для киев. Затем ему на живот обрушилась лавина бильярдных шаров. – Силы небесные, – пробормотал Профейн, прикрывая голову. Высокие каблучки стучали по пустому полу танцевального зала, удаляясь и затихая. Профейн открыл глаза. Прямо перед глазами лежал бильярдный шар. Профейн видел белый круг, на котором была цифра 8. Он засмеялся. Ему послышалось, что где-то вдали на улице Ангел зовет на помощь. Профейн с трудом поднялся на ноги, застегнул ширинку и ощупью двинулся во тьму. На улицу он выбрался после того, как кувырнулся через два складных стула и упал, зацепившись за шнур музыкального автомата.
Скрючившись на первой ступеньке за побуревшей балюстрадой, он увидел огромную толпу Плэйбоев, кружившую по улице. Щебечущие девчонки сидели на ступеньках и шеренгами стояли на тротуаре. Посреди улицы последний партнер Люсиль – президент студенческого общества – раз за разом наскакивал на здоровенного негра в куртке с надписью «КОРОЛИ БИ-БОПА» [102]. На периферии толпы среди Плэйбоев мелькали еще несколько королей би-бопа. Юридический диспут, понял Профейн. Ангела и Джеронимо видно не было.
– Сейчас кто-нибудь взорвется, – сказала девчонка, сидевшая на ступеньках прямо перед Профейном.
В толпе, словно игрушки на рождественской елке, весело замелькали лезвия пружинных ножей, железные прутья и армейские ремни с заточенными бляхами. Девчонки на крыльце дружно выдохнули сквозь сжатые зубы. Все смотрели с такой жадностью, будто поставили на того, кто прольет первую кровь.
Чего бы они ни ждали, но ожидания не оправдалась; сегодня обошлось. Вдруг откуда ни возьмись появилась Фина, святая Фина Плэйбоев, и пошла своей сексуальной походкой среди когтей, клыков и резцов. Воздух сразу стал по-летнему мягок; хор мальчиков, распевая «О Salutaris Hostia» [103], поплыл к набережной на ярком розовато-лиловом облаке; предводитель Плэйбоев и главарь Королей би-бопа в знак примирения пожали друг другу руки, в то время как их верноподданные распростерли объятия и принялись обниматься; внезапно наступил мир, а безмятежно сияющая Фина парила над толпой миленьких и толстеньких херувимчиков.
Профейн зевнул, фыркнул и тихо смылся. Всю следующую неделю он размышлял об отношениях Фины с Плэйбоями и в результате серьезно озаботился. В самой банде ничего особенного не было; шпана как шпана. Любовь Фины к ним, несомненно, была лишь духовной и пристойной – истинно христианской. Но сколько же это будет продолжаться? Сколько еще выдержит сама Фина? В ту минуту, когда из-под чопорной личины святой сверкнет лукавый взгляд распутницы, а из-под монашеского облачения выглянут черные кружевные трусики, – вот тут Фина окажется конечным пунктом для приложения полового возбуждения банды и получит все, чего добивалась. А то уже заждалась.
Как-то вечером он пришел в ванную, таща на спине матрац. По телевизору закончился древний фильм с Томом Миксом [104]. Обольстительная Фина лежала в ванне. Ни воды, ни одежды – только Фина.
– Послушай, – сказал Профейн.
– Бенни, я целочка. И хочу, чтобы ты был первым, – дерзко заявила Фина.
Поначалу довод показался ему убедительным. В конце концов, если не он, так какой-нибудь другой окончательно оскотиневший паршивец. Профейн глянул на себя в зеркало. Толстый. Под глазами мешки. Почему она выбрала его?
– Почему я? – спросил он. – Прибереги это для парня, за которого выйдешь замуж.
– Да кому нужно это замужество, – сказала Фина.
– Боже, что подумает сестра Мария Аннунциата? Сейчас ты приносишь много добра – мне и этим несчастным подросткам на улицах. Хочешь, чтобы все это было увековечено в книгах? – Кто бы мог подумать, что Профейну придется использовать такие аргументы? Глаза Фины горели, она медленно и сексуально изгибалась, смуглые и волнительные округлости манили, как зыбучие пески.
– Нет, – сказал Профейн. – Выметайся отсюда, я хочу спать. И не вздумай жаловаться брату. Он полагает, что его сестра не станет трахаться с кем попало.
Фина вылезла из ванны и накинула халат.
– Очень жаль, – вздохнула она.
Профейн швырнул в ванну матрац, плюхнулся на него и закурил. Фина выключила свет и закрыла за собой дверь.
– Твой друг – пошляк, – возмутилась одна из них.
– Не желаю сидеть рядом с пошляком, – поддержала ее другая, сидевшая возле Профейна. Она поднялась, вильнула попкой и вышла на улицу, где остановилась, отклячив бедро и глядя на Профейна темными щелками глаз.
– Это его имя, – пояснил Джеронимо, – вот и все. Я Питер О'Лири, а этот – Чейн Фергусон. – Питер О'Лири был их старым школьным приятелем; сейчас он учился в семинарии на севере штата, готовился стать священником. В последних классах школы он вел настолько добродетельный образ жизни, что Джеронимо с друзьями, попадая в передряги, всегда назывались его именем. Под именем Питера О'Лири были лишены девственности толпы смазливых малышек, его именем прикрывались, бегая за пивом, которое затем выпивали в его же честь. А Чейн Фергусон был героем вестерна, который они вчера смотрели по телевизору в до»-! о семейства Мсндоса.
– Тебя действительно так зовут? – спросила отошедшая девушка.
– Sfacimento. – На итальянском это означало «разрушение», «гниение», «распад». – Вы не дали мне закончить.
– Тогда ладно, – решила девчонка. – Все не так уж плохо.
Етить тебя в тугую вертлявую задницу, подумал глубоко несчастный Профейн. Другой бы уже закинул тебя выше этих лампочных гирлянд. Девчонке было нс больше четырнадцати, но она уже знала о непостоянстве мужчин. Тем лучше для нее. Ее уже оставили многие постельные партнеры и прочие sfacim, а тот парень, который, возможно, еще остается с ней, тоже готов превратиться в кобеля и сбежать – вот почему сна так сурова. Он не сердился на нее. Он надеялся, что правильно угадал ее мысли, но не мог знать, что отражалось в ее глазах. Они словно впитывали в себя весь уличный свет: жар сосисочных грилей, фонари на мосту, освещенные окна соседних домов, кончики зажженных сигар «Де Нобили», золотой и серебряный блеск оркестровых инструментов и даже сияние невинности, исходившее из глаз отдельных туристов.
Как Луны сторона вечно темная –
Так и девы Нью-Йорка глаза:
Вечный вечер, загадочность томная,
Не прочтешь в них ни «против», ни «за».
Под огнями Бродвея бредет она,
Позади оставляя свой дом,
Но улыбка ее – беззаботная,
Так как сердце заковано в хром.
Ей плевать на бродягу бездомного
И на парня из Буффало, где
Подло бросил дурнушку он скромную
И теперь тихо плачет о ней.
Девчонка на тротуаре передернулась.
Словно листья опавшие, мертвые,
Словно тишь на морской глубине,
Глаза девы Нью-Йорка увертливой
Никогда не заплачут по мне.
Никогда не заплачут по мне.
– Здесь нет никакого ритма.
Это была песня времен Великой Депрессии. Ее пели в 1932-м, в год рождения Профейна. Он не помнил, где ее слышал. Если в ней и присутствовал ритм, то это был ритм сухих бобов, сыплющихся в старое ведро где-то в Джерси. Гул дорожных работ, на которые посылали безработных, ритм идущего под уклон товарняка, набитого бродягами и грохочущего на рельсовых соединениях через каждые 39 футов. Она родилась в 1942-м. В войне ритма не было. Был один шум.
Продавец жаркого напротив них запел. Запели Ангел и Джеронимо. К оркестру на другой стороне улицы подключился итальянский тенор из соседнего дома:
Non dimenticar, che t'i'ho voluto tanto bene,
Ho saputo amar; non dimenticar… [101]
Вся холодная улица внезапно расцвела поющими голосами. Профейну хотелось взять в свои руки пальчики девушки, отвести ее куда-нибудь в теплое место, укрыть от холода, развернуть ее, стоящую на этих дурацких шарикоподшипниковых каблуках, к себе спиной и доказать, что его фамилия действительно Sfacim. Порой он испытывал такое желание – быть грубым и одновременно переполниться глубокой печалью, которая, сочась из его глаз и дырявых туфель, образует на улице одну большую лужу человеческого горя, куда изливается все – от пива до крови, но нет ни капли сострадания.
– Меня зовут Люсиль, – сообщила Профейну девчонка. Две другие тоже представились. Люсиль вернулась и села на ступеньку рядом с Профейном. Джеронимо побежал за пивом, Ангел продолжал петь.
– Чем вы занимаетесь, ребята? – спросила Люсиль. Рассказываю небылицы крошкам, которых хочу трахнуть, подумал Профейн. И поскреб под мышкой.
– Отстреливаем крокодилов, – сказал он.
– Да ну?
Он рассказал ей о крокодилах. Ангел, обладавший буйным воображением, расцвечивал его рассказ красочными деталями. На этой ступеньке они вдвоем ковали миф. Он возник не из страха перед громом, не из снов, не из ежевесеннего удивления перед новым урожаем, сменившим прошлый, и не из прочих закономерных изменений, а из временного интереса, из назревшей под влиянием момента необходимости; это был миф рахитичный и преходящий, подобный уличным оркестрам и сосисочным ларькам на Малберри-стрит.
Вернулся Джеронимо с пивом. Они сидели, пили, разглядывали прохожих и плели канализационные байки. Через некоторое время девчонки возжелали петь. Затем им захотелось поиграть. Люсиль вскочила и поскакала вперед.
– Поймай меня, – крикнула она Профейну.
– О, Боже, – сказал Профейн.
– Ты должен ее догнать, – разъяснила одна из подружек.
Ангел и Джеронимо захохотали.
– Ничего я не должен, – ответил Профейн.
Тогда обе девушки, раздосадованные смехом Ангела и Джеронимо, поднялись и умчались вслед за Люсиль.
– Догоним? – предложил Джеронимо. Ангел рыгнул:
– Выпарим из себя немного пива.
Все трое поднялись и припустили друг за другом неуверенной рысцой.
– Куда они побежали? – спросил Профейн.
– Туда.
Вскоре им стало казаться, что они сшибают людей. Джеронимо едва не получил кулаком по башке. Они гуськом нырнули под пустую стойку и выползли на тротуар. Девчонки вприпрыжку удалялись. Джеронимо тяжело дышал. Они бежали за малолетками, которые резко свернули на другую улицу. Когда приятели завернули за угол, девчонок нигде не было видно. Еще четверть часа они растерянно бродили по улицам, примыкающим к Малберри-стрит, заглядывая в телефонные будки, под машины и за ларьки.
– Никого, – сказал Ангел.
На Мотт-стрит звучала музыка. Неслась из подвала. Они пошли посмотреть. «Клуб. Пиво. Танцы» – гласила вывеска. Они спустились вниз, открыли дверь и действительно обнаружили в одном углу маленький пивной бар, в другом – музыкальный автомат, а между ними – пятнадцать – двадцать довольно странных подростков. Юноши были в строгих университетских костюмах «Лиги плюща», девушки – в вечерних платьях. Из музыкального автомата бренчал рок-н-ролл. Волосы были напомаженными, лифы – открытыми, но атмосфера была приличной, как на добропорядочных деревенских посиделках.
Трое приятелей остановились. Вскоре Профейн увидел Люсиль, отплясывающую в середине зала с подростком, смахивающим на главаря бандитской шайки. Из-за его плеча она показала Профейну язык; Профейн отвернулся.
– Не нравится мне это, – услышал он чей-то голос – Слишком много шума. Закинем в Центральный парк; может, кто-нибудь свистнет.
Профейн покосился влево. Там была гардеробная или примерочная. Ряд крючков, на которых аккуратно, единообразно и симметрично висели плечики с двумя дюжинами черных вельветовых курток, а на спинах у них были красные буковки. Динь-дон, подумал Профейн; страна Плэйбоев.
Ангел и Джеронимо смотрели в ту же сторону.
– Может, лучше пойдем? – предложил Ангел.
Но тут Люсиль поманила Профейна к двери в противоположном конце танцзала.
– Погодите, – сказал Профейн. И пошел плутать между танцующими парами. Никто не обращал на него внимания.
– Ну где тебя носило? – Она взяла его за руку. В комнате было темно. Профейн наткнулся на бильярдный стол. – Здесь, – шепнула Люсиль. И разлеглась на зеленом сукне. Угловые лузы, боковые лузы и Люсиль.
– Могу рассказать одну забавную историю, – начат Профейн.
– Все уже рассказано, – прошептала Люсиль.
В тусклом свете, пробивавшемся из-за двери, ее глаза сливались с зеленым сукном. Профейн словно смотрел сквозь нее на поверхность стола. Юбка задрана, рот открыт, зубы белые, острые, готовые цапнуть Профейна за что угодно, как только он окажется в пределах досягаемости, – да она и впрямь его заманила. Профейн расстегнул ширинку и полез на стол.
Внезапно из соседней комнаты послышался крик, резко замолчал музыкальный автомат, потух свет.
– Черт, – сказала Люсиль, садясь.
– Драка? – спросил он. Люсиль слетела со стола, сбив Профейна с ног. Он упал головой в подставку для киев. Затем ему на живот обрушилась лавина бильярдных шаров. – Силы небесные, – пробормотал Профейн, прикрывая голову. Высокие каблучки стучали по пустому полу танцевального зала, удаляясь и затихая. Профейн открыл глаза. Прямо перед глазами лежал бильярдный шар. Профейн видел белый круг, на котором была цифра 8. Он засмеялся. Ему послышалось, что где-то вдали на улице Ангел зовет на помощь. Профейн с трудом поднялся на ноги, застегнул ширинку и ощупью двинулся во тьму. На улицу он выбрался после того, как кувырнулся через два складных стула и упал, зацепившись за шнур музыкального автомата.
Скрючившись на первой ступеньке за побуревшей балюстрадой, он увидел огромную толпу Плэйбоев, кружившую по улице. Щебечущие девчонки сидели на ступеньках и шеренгами стояли на тротуаре. Посреди улицы последний партнер Люсиль – президент студенческого общества – раз за разом наскакивал на здоровенного негра в куртке с надписью «КОРОЛИ БИ-БОПА» [102]. На периферии толпы среди Плэйбоев мелькали еще несколько королей би-бопа. Юридический диспут, понял Профейн. Ангела и Джеронимо видно не было.
– Сейчас кто-нибудь взорвется, – сказала девчонка, сидевшая на ступеньках прямо перед Профейном.
В толпе, словно игрушки на рождественской елке, весело замелькали лезвия пружинных ножей, железные прутья и армейские ремни с заточенными бляхами. Девчонки на крыльце дружно выдохнули сквозь сжатые зубы. Все смотрели с такой жадностью, будто поставили на того, кто прольет первую кровь.
Чего бы они ни ждали, но ожидания не оправдалась; сегодня обошлось. Вдруг откуда ни возьмись появилась Фина, святая Фина Плэйбоев, и пошла своей сексуальной походкой среди когтей, клыков и резцов. Воздух сразу стал по-летнему мягок; хор мальчиков, распевая «О Salutaris Hostia» [103], поплыл к набережной на ярком розовато-лиловом облаке; предводитель Плэйбоев и главарь Королей би-бопа в знак примирения пожали друг другу руки, в то время как их верноподданные распростерли объятия и принялись обниматься; внезапно наступил мир, а безмятежно сияющая Фина парила над толпой миленьких и толстеньких херувимчиков.
Профейн зевнул, фыркнул и тихо смылся. Всю следующую неделю он размышлял об отношениях Фины с Плэйбоями и в результате серьезно озаботился. В самой банде ничего особенного не было; шпана как шпана. Любовь Фины к ним, несомненно, была лишь духовной и пристойной – истинно христианской. Но сколько же это будет продолжаться? Сколько еще выдержит сама Фина? В ту минуту, когда из-под чопорной личины святой сверкнет лукавый взгляд распутницы, а из-под монашеского облачения выглянут черные кружевные трусики, – вот тут Фина окажется конечным пунктом для приложения полового возбуждения банды и получит все, чего добивалась. А то уже заждалась.
Как-то вечером он пришел в ванную, таща на спине матрац. По телевизору закончился древний фильм с Томом Миксом [104]. Обольстительная Фина лежала в ванне. Ни воды, ни одежды – только Фина.
– Послушай, – сказал Профейн.
– Бенни, я целочка. И хочу, чтобы ты был первым, – дерзко заявила Фина.
Поначалу довод показался ему убедительным. В конце концов, если не он, так какой-нибудь другой окончательно оскотиневший паршивец. Профейн глянул на себя в зеркало. Толстый. Под глазами мешки. Почему она выбрала его?
– Почему я? – спросил он. – Прибереги это для парня, за которого выйдешь замуж.
– Да кому нужно это замужество, – сказала Фина.
– Боже, что подумает сестра Мария Аннунциата? Сейчас ты приносишь много добра – мне и этим несчастным подросткам на улицах. Хочешь, чтобы все это было увековечено в книгах? – Кто бы мог подумать, что Профейну придется использовать такие аргументы? Глаза Фины горели, она медленно и сексуально изгибалась, смуглые и волнительные округлости манили, как зыбучие пески.
– Нет, – сказал Профейн. – Выметайся отсюда, я хочу спать. И не вздумай жаловаться брату. Он полагает, что его сестра не станет трахаться с кем попало.
Фина вылезла из ванны и накинула халат.
– Очень жаль, – вздохнула она.
Профейн швырнул в ванну матрац, плюхнулся на него и закурил. Фина выключила свет и закрыла за собой дверь.
II
Вскоре опасения Профейна по поводу Фины наихудшим образом оправдались. После нескольких ложных приступов тихо и неприметно пришла весна: проливные дожди и буйные ветры перемежались засухой и безветрием. Аллигаторов в канализации осталась лишь горстка. Теперь в распоряжении Цайтсуса стрелков было больше, чем нужно, и Профейн, Ангел и Джеронимо стали работать неполный день.
Профейн все острее ощущал себя чужим в подземном мире. Количество аллигаторов потихоньку сокращалось, и у Бенни постепенно стало складываться впечатление, что он теряет друзей. Да ладно, уговаривал себя Профейн, что я им, Франциск Ассизский, что ли? Я не беседую с ними и не люблю их. Я их отстреливаю.
Жопа ты, отвечал адвокат дьявола. Сколько раз они, булькая в вонючей жиже, приходили к тебе из мрака, словно искали старого друга. Ты никогда не думал, что они жаждут смерти?
Профейн припомнил аллигатора, которого преследовал в одиночку почти до самой Ист-Ривер через Приход Фэйринга. Крокодил еле волочил лапы, позволяя подойти совсем близко. Сам лез под пулю. Бенни вдруг почудилось, что как-то в пьяном угаре, слишком обессилев и окосев, чтобы нормально соображать, он поставил свою подпись на договоре под отпечатками лап аллигаторов, которые теперь стали призраками. Выходило так, будто и впрямь существовал некий договор, соглашение, по которому Профейн даровал смерть, а аллигаторы давали ему работу – баш на баш. Они были нужны ему, а сами если и нуждались в нем, то только потому, что где-то в их куцых мозгах с незапамятных времен сохранилось представление о том, что крокодильчиками они были всего лишь очередным модным предметом потребления наряду с бумажниками и дамскими сумочками, сделанными из кожи их предков, и прочей дребеденью на прилавках универмагов «Мэйси» по всему свету. А когда их спустили в унитаз, то пребывание их душ в подземном мире стало лишь кратким перемирием, отсрочкой того момента, когда им предстояло вернуться к роли живых детских игрушек. Конечно, им этого не хотелось. Им хотелось стать теми, кем они были изначально; и наиболее совершенная форма изначального естества должна быть материей неживой – а как же иначе? – и тогда под резцами искусных ремесленников-крыс она превратится в изящную рококовую вещицу, в ископаемый остов, отполированный святой водой Прихода, и воссияет фосфоресцирующим блеском, как та крокодилья могила, которая однажды ночью озарилась ослепительным светом.
Спускаясь в канализацию на сокращенную четырехчасовую смену, Профейн иногда говорил с крокодилами. Партнеров это раздражало. Как-то ночью невесть откуда возникший аллигатор развернулся и бросился на них. Хвост скользящим ударом хлестнул напарника с фонарем по левой ноге. Профейн велел увальню убраться с линии огня и выпустил всю обойму – пять выстрелов, бухнувших многоступенчатым эхом, – аккурат в пасть аллигатора. «Все в порядке, – сказал напарник, – Идти смогу». Профейн не слышал. Он стоял у обезглавленного трупа, наблюдая, как поток нечистот медленно несет крокодилову кровь в одну из рек – черт ее знает, какую. Профейн потерял ориентировку. «Малыш, – сказал он мертвому аллигатору, – ты сыграл не по правилам. Самому нападать нельзя. В договоре этого нет». Пару раз начальник Банг отчитал Бенни за болтовню с аллигаторами: это, мол, дурной пример для Патруля. Ладно, сказал Профейн, больше не буду, и взял себе на заметку: то, во что веришь, надо говорить про себя.
В конце концов однажды ночью в середине апреля он признал то, о чем уже неделю старался не думать: его и Патруль как боевую единицу канализационной системы уже ничто не связывает.
Фина знала, что аллигаторов почти не осталось и что трое охотников скоро останутся без работы. Как-то вечером ока пришла, когда Профейн сидел перед телевизором. Крутили «Большое ограбление поезда» [105].
– Бенито, – сказала она, – тебе надо искать новую работу.
Профейн согласился. Фина сообщила, что ее босс Уинсам из фирмы «Диковинки звукозаписи» ищет клерка и она могла бы записать Бенни на собеседование.
– Меня? – удивился Профейн. – Какой из меня клерк? Я не шибко умен, и мне не нравится сидячая работа в конторе.
Фина возразила, что клерками работают люди и гораздо глупее него. У него будет шанс продвинуться, чего-то добиться.
Шлемиль есть шлемиль. Чего он может добиться? Чего вообще можно «добиться» в этой жизни? Ты достигаешь определенного уровня – а Профейн знал, что уже достиг его, – когда становится ясно, что тебе по силам, а что нет. Впрочем, время от времени у него случались приступы острого оптимизма.
– Я попробую, – пообещал он Фине. – Спасибо.
Она была благодарно счастлива: он выгнал ее из ванны, а она подставляла ему вторую щеку. В голову Профейна полезли похотливые мысли.
На следующий день она позвонила. Ангел и Джеронимо работали в дневную смену, Профейн был свободен до пятницы. Он, лежа на полу, играл в пинокль [106] с Куком, который закосил школу.
– Найди костюм, – сказала Фина. – В час у тебя собеседование.
– Ха, – сказал Профейн. Он успел нарастить жирок за те несколько недель, что харчевался у миссис Мендоса. Костюм Ангела был уже маловат.
– Одолжи у моего отца, – посоветовала Фина и повесила трубку.
Старик Мендоса не возражал. Самым большим в шкафу был костюм из темно-синей саржи в стиле Джорджа Рафта, примерно середины 30-х годов, с двубортным пиджаком с подбитыми плечами. Профейн надел его и позаимствовал пару туфель у Ангела. В метро, по дороге в центр, он размышлял о том, что людям свойственно порой испытывать жгучую ностальгию по десятилетию, в котором они родились. Эта мысль пришла ему в голову, потому что он вдруг почувствовал, будто попал во времена Депрессии – костюм, поиски работы в городе, которому осталось существовать максимум две недели. Вокруг снуют вереницы людей в новых костюмах, еженедельно создаются миллионы новых неодушевленных предметов, новые машины мчатся по улицам, тысячами растут дома в пригородах, которые Бенни покинул месяцы назад. Где же здесь депрессия? Она таится в закутке черепа Бенни Профейна, в глубине его живота под синим пиджаком из плотной саржи, она прикрыта улыбкой, оптимистически сияющей на шлемильской физиономии.
Офис «Диковинок звукозаписи» располагался на семнадцатом этаже здания в районе Гранд-Сентрал. Профейн сидел в приемной, заставленной тепличными тропическими растениями, а за окнами бесновался холодный, жаропоглощающий ветер. Секретарша дала Бенни бланк заявления. Фины нигде не было видно.
Когда он отдавал заполненный бланк девушке за столом, в приемную вошел рассыльный – негр в потертой замшевой куртке. Он бросил на стол кипу почтовых конвертов, и на несколько секунд его глаза встретились с глазами Профейна.
Возможно, Профейн видел этого парня под землей или на разводе. Как бы то ни было, на лице у негра мелькнуло подобие улыбки, и между ними возникла некая телепатическая связь, словно этот рассыльный и для Профейна принес сообщение, скрытое от всех, кроме них двоих, в оболочке быстрого взгляда, как бы говорившего: «Кого ты хочешь надуть? Послушай ветер».
Профейн прислушался к ветру. Рассыльный ушел.
– Мистер Уинсам сейчас вас примет, – сказала секретарша. Профейн подошел к окну и глянул вниз на 42-ю улицу. Казалось, он не только слышал, но и видел ветер. Ему было как-то не по себе в костюме. Может, потому, что костюм вовсе не скрывал эту странную депрессию, которая никак не отражалась на рынке ценных бумаг или в годовых отчетах.
– Эй, куда же вы? – удивилась секретарша.
– Я передумал, – сказал Профейн. В коридоре и потом в лифте, в вестибюле и на улице он всюду высматривал рассыльного, но того нигде не было. Расстегнув пиджак старика Мендосы, Профейн, опустив голову, побрел по 42-й улице навстречу ветру.
В пятницу на разводе Цайтсус, срываясь на крик, произносил речь. Отныне патрулирование только два Дня в неделю, и только пять групп выделяется на подчистку в Бруклине. Вечером по дороге домой Профейн, Ангел и Джеронимо зашли в близлежащий бар на Бродвее.
Они досидели там почти до последнего звонка [107], когда в бар забрели несколько девочек. Бар располагался на Бродвее в районе 80-х улиц, а это отнюдь не Бродвей шоу-бизнеса, и даже не то место, где разбиваются сердца в тоске по бродвейским огням. Северо-западная часть города представляла собой блеклый, лишенный каких-либо характерных особенностей район, где сердца не разбиваются – с ними не происходит ничего столь бесповоротно ужасного, они лишь становятся эластичнее и податливее под гнетом нагрузки, растущей день за днем, пока окончательно не выдыхаются от собственных содроганий.
Первая стайка шлюшек заявлялась около полуночи, чтобы разжиться сдачей для ночных клиентов. Девицы не отличались красотой, но у бармена всегда было припасено для них доброе слово. Некоторые заходили еще раз перед самым закрытием принять стаканчик на сон грядущий, независимо от того, удачным был вечер или нет. Если они заглядывали с кавалерами – обычно из числа мелких гангстеров, обитавших по соседству, – бармен проявлял такое радушие и обхаживал их так, будто они были влюбленными парочками, что, в сущности, соответствовало действительности. А если девушка забредала в бар, промыкавшись всю ночь, бармен наливал ей кофе с изрядной порцией бренди и говорил о дожде или холоде, которые, надо полагать, отпугивают клиентов.
И девица обычно предпринимала последнюю попытку предложить свои услуги кому либо из посетителей.
Профейн, Ангел и Джеронимо отчалили, поболтав с девчонками и сыграв несколько партий в шары. На выходе они столкнулись с миссис Мендоса.
– Ты не видел сестру? – спросила она Ангела. – После работы она собиралась пойти со мной по магазинам. Раньше ока так не пропадала, Ангелито. Я волнуюсь.
В этот момент прибежал Кук.
– Долорес говорит, она ушла с Плэйбоями, но куда – неизвестно. Фина только что звонила, и Долорес сказала, что у нее какой-то странный голос – Миссис Мендоса схватила паренька за волосы и спросила, откуда звонила Фина, но Кук клялся, что уже все рассказал и больше ничего не знает. Профейн посмотрел в сторону Ангела и поймал на себе его взгляд. Когда миссис Мендоса ушла, Ангел сказал:
– Нехорошо так думать о своей сестре, старик, но не дай Бог хоть один из этих поганцев попробует…
Профейн не стал говорить, что подумал о том же самом. Ангел и так был слишком взбудоражен. И вероятно, понял, что Профейн тоже думал о разборке с бандой. Оба знали Фину.
– Надо ее найти, – изрек Ангел.
– Они ошиваются по всему городу, – сказал Джеронимо. – Я знаю пару мест, где они собираются.
Было решено начать с клуба на Мотт-стрит. До самой полуночи они мотались по городу, но всюду натыкались на пустые клубы или запертые двери. Однако, проходя по Амстердам-авеню в районе 60-х улиц, услышали за углом какой-то шум.
– Господи Иисусе, – охнул Джеронимо.
Там шла грандиозная драка. Мелькали ножи, куски труб, солдатские ремни и даже пистолеты. Друзья проскользнули вдоль домов к припаркованным машинам и обнаружили прятавшегося за новым «линкольном» парня в твидовом костюме, нажимавшего кнопки магнитофона. Рядом на дереве сидел звукооператор с микрофоном. К ночи похолодало и усилился ветер.
Профейн все острее ощущал себя чужим в подземном мире. Количество аллигаторов потихоньку сокращалось, и у Бенни постепенно стало складываться впечатление, что он теряет друзей. Да ладно, уговаривал себя Профейн, что я им, Франциск Ассизский, что ли? Я не беседую с ними и не люблю их. Я их отстреливаю.
Жопа ты, отвечал адвокат дьявола. Сколько раз они, булькая в вонючей жиже, приходили к тебе из мрака, словно искали старого друга. Ты никогда не думал, что они жаждут смерти?
Профейн припомнил аллигатора, которого преследовал в одиночку почти до самой Ист-Ривер через Приход Фэйринга. Крокодил еле волочил лапы, позволяя подойти совсем близко. Сам лез под пулю. Бенни вдруг почудилось, что как-то в пьяном угаре, слишком обессилев и окосев, чтобы нормально соображать, он поставил свою подпись на договоре под отпечатками лап аллигаторов, которые теперь стали призраками. Выходило так, будто и впрямь существовал некий договор, соглашение, по которому Профейн даровал смерть, а аллигаторы давали ему работу – баш на баш. Они были нужны ему, а сами если и нуждались в нем, то только потому, что где-то в их куцых мозгах с незапамятных времен сохранилось представление о том, что крокодильчиками они были всего лишь очередным модным предметом потребления наряду с бумажниками и дамскими сумочками, сделанными из кожи их предков, и прочей дребеденью на прилавках универмагов «Мэйси» по всему свету. А когда их спустили в унитаз, то пребывание их душ в подземном мире стало лишь кратким перемирием, отсрочкой того момента, когда им предстояло вернуться к роли живых детских игрушек. Конечно, им этого не хотелось. Им хотелось стать теми, кем они были изначально; и наиболее совершенная форма изначального естества должна быть материей неживой – а как же иначе? – и тогда под резцами искусных ремесленников-крыс она превратится в изящную рококовую вещицу, в ископаемый остов, отполированный святой водой Прихода, и воссияет фосфоресцирующим блеском, как та крокодилья могила, которая однажды ночью озарилась ослепительным светом.
Спускаясь в канализацию на сокращенную четырехчасовую смену, Профейн иногда говорил с крокодилами. Партнеров это раздражало. Как-то ночью невесть откуда возникший аллигатор развернулся и бросился на них. Хвост скользящим ударом хлестнул напарника с фонарем по левой ноге. Профейн велел увальню убраться с линии огня и выпустил всю обойму – пять выстрелов, бухнувших многоступенчатым эхом, – аккурат в пасть аллигатора. «Все в порядке, – сказал напарник, – Идти смогу». Профейн не слышал. Он стоял у обезглавленного трупа, наблюдая, как поток нечистот медленно несет крокодилову кровь в одну из рек – черт ее знает, какую. Профейн потерял ориентировку. «Малыш, – сказал он мертвому аллигатору, – ты сыграл не по правилам. Самому нападать нельзя. В договоре этого нет». Пару раз начальник Банг отчитал Бенни за болтовню с аллигаторами: это, мол, дурной пример для Патруля. Ладно, сказал Профейн, больше не буду, и взял себе на заметку: то, во что веришь, надо говорить про себя.
В конце концов однажды ночью в середине апреля он признал то, о чем уже неделю старался не думать: его и Патруль как боевую единицу канализационной системы уже ничто не связывает.
Фина знала, что аллигаторов почти не осталось и что трое охотников скоро останутся без работы. Как-то вечером ока пришла, когда Профейн сидел перед телевизором. Крутили «Большое ограбление поезда» [105].
– Бенито, – сказала она, – тебе надо искать новую работу.
Профейн согласился. Фина сообщила, что ее босс Уинсам из фирмы «Диковинки звукозаписи» ищет клерка и она могла бы записать Бенни на собеседование.
– Меня? – удивился Профейн. – Какой из меня клерк? Я не шибко умен, и мне не нравится сидячая работа в конторе.
Фина возразила, что клерками работают люди и гораздо глупее него. У него будет шанс продвинуться, чего-то добиться.
Шлемиль есть шлемиль. Чего он может добиться? Чего вообще можно «добиться» в этой жизни? Ты достигаешь определенного уровня – а Профейн знал, что уже достиг его, – когда становится ясно, что тебе по силам, а что нет. Впрочем, время от времени у него случались приступы острого оптимизма.
– Я попробую, – пообещал он Фине. – Спасибо.
Она была благодарно счастлива: он выгнал ее из ванны, а она подставляла ему вторую щеку. В голову Профейна полезли похотливые мысли.
На следующий день она позвонила. Ангел и Джеронимо работали в дневную смену, Профейн был свободен до пятницы. Он, лежа на полу, играл в пинокль [106] с Куком, который закосил школу.
– Найди костюм, – сказала Фина. – В час у тебя собеседование.
– Ха, – сказал Профейн. Он успел нарастить жирок за те несколько недель, что харчевался у миссис Мендоса. Костюм Ангела был уже маловат.
– Одолжи у моего отца, – посоветовала Фина и повесила трубку.
Старик Мендоса не возражал. Самым большим в шкафу был костюм из темно-синей саржи в стиле Джорджа Рафта, примерно середины 30-х годов, с двубортным пиджаком с подбитыми плечами. Профейн надел его и позаимствовал пару туфель у Ангела. В метро, по дороге в центр, он размышлял о том, что людям свойственно порой испытывать жгучую ностальгию по десятилетию, в котором они родились. Эта мысль пришла ему в голову, потому что он вдруг почувствовал, будто попал во времена Депрессии – костюм, поиски работы в городе, которому осталось существовать максимум две недели. Вокруг снуют вереницы людей в новых костюмах, еженедельно создаются миллионы новых неодушевленных предметов, новые машины мчатся по улицам, тысячами растут дома в пригородах, которые Бенни покинул месяцы назад. Где же здесь депрессия? Она таится в закутке черепа Бенни Профейна, в глубине его живота под синим пиджаком из плотной саржи, она прикрыта улыбкой, оптимистически сияющей на шлемильской физиономии.
Офис «Диковинок звукозаписи» располагался на семнадцатом этаже здания в районе Гранд-Сентрал. Профейн сидел в приемной, заставленной тепличными тропическими растениями, а за окнами бесновался холодный, жаропоглощающий ветер. Секретарша дала Бенни бланк заявления. Фины нигде не было видно.
Когда он отдавал заполненный бланк девушке за столом, в приемную вошел рассыльный – негр в потертой замшевой куртке. Он бросил на стол кипу почтовых конвертов, и на несколько секунд его глаза встретились с глазами Профейна.
Возможно, Профейн видел этого парня под землей или на разводе. Как бы то ни было, на лице у негра мелькнуло подобие улыбки, и между ними возникла некая телепатическая связь, словно этот рассыльный и для Профейна принес сообщение, скрытое от всех, кроме них двоих, в оболочке быстрого взгляда, как бы говорившего: «Кого ты хочешь надуть? Послушай ветер».
Профейн прислушался к ветру. Рассыльный ушел.
– Мистер Уинсам сейчас вас примет, – сказала секретарша. Профейн подошел к окну и глянул вниз на 42-ю улицу. Казалось, он не только слышал, но и видел ветер. Ему было как-то не по себе в костюме. Может, потому, что костюм вовсе не скрывал эту странную депрессию, которая никак не отражалась на рынке ценных бумаг или в годовых отчетах.
– Эй, куда же вы? – удивилась секретарша.
– Я передумал, – сказал Профейн. В коридоре и потом в лифте, в вестибюле и на улице он всюду высматривал рассыльного, но того нигде не было. Расстегнув пиджак старика Мендосы, Профейн, опустив голову, побрел по 42-й улице навстречу ветру.
В пятницу на разводе Цайтсус, срываясь на крик, произносил речь. Отныне патрулирование только два Дня в неделю, и только пять групп выделяется на подчистку в Бруклине. Вечером по дороге домой Профейн, Ангел и Джеронимо зашли в близлежащий бар на Бродвее.
Они досидели там почти до последнего звонка [107], когда в бар забрели несколько девочек. Бар располагался на Бродвее в районе 80-х улиц, а это отнюдь не Бродвей шоу-бизнеса, и даже не то место, где разбиваются сердца в тоске по бродвейским огням. Северо-западная часть города представляла собой блеклый, лишенный каких-либо характерных особенностей район, где сердца не разбиваются – с ними не происходит ничего столь бесповоротно ужасного, они лишь становятся эластичнее и податливее под гнетом нагрузки, растущей день за днем, пока окончательно не выдыхаются от собственных содроганий.
Первая стайка шлюшек заявлялась около полуночи, чтобы разжиться сдачей для ночных клиентов. Девицы не отличались красотой, но у бармена всегда было припасено для них доброе слово. Некоторые заходили еще раз перед самым закрытием принять стаканчик на сон грядущий, независимо от того, удачным был вечер или нет. Если они заглядывали с кавалерами – обычно из числа мелких гангстеров, обитавших по соседству, – бармен проявлял такое радушие и обхаживал их так, будто они были влюбленными парочками, что, в сущности, соответствовало действительности. А если девушка забредала в бар, промыкавшись всю ночь, бармен наливал ей кофе с изрядной порцией бренди и говорил о дожде или холоде, которые, надо полагать, отпугивают клиентов.
И девица обычно предпринимала последнюю попытку предложить свои услуги кому либо из посетителей.
Профейн, Ангел и Джеронимо отчалили, поболтав с девчонками и сыграв несколько партий в шары. На выходе они столкнулись с миссис Мендоса.
– Ты не видел сестру? – спросила она Ангела. – После работы она собиралась пойти со мной по магазинам. Раньше ока так не пропадала, Ангелито. Я волнуюсь.
В этот момент прибежал Кук.
– Долорес говорит, она ушла с Плэйбоями, но куда – неизвестно. Фина только что звонила, и Долорес сказала, что у нее какой-то странный голос – Миссис Мендоса схватила паренька за волосы и спросила, откуда звонила Фина, но Кук клялся, что уже все рассказал и больше ничего не знает. Профейн посмотрел в сторону Ангела и поймал на себе его взгляд. Когда миссис Мендоса ушла, Ангел сказал:
– Нехорошо так думать о своей сестре, старик, но не дай Бог хоть один из этих поганцев попробует…
Профейн не стал говорить, что подумал о том же самом. Ангел и так был слишком взбудоражен. И вероятно, понял, что Профейн тоже думал о разборке с бандой. Оба знали Фину.
– Надо ее найти, – изрек Ангел.
– Они ошиваются по всему городу, – сказал Джеронимо. – Я знаю пару мест, где они собираются.
Было решено начать с клуба на Мотт-стрит. До самой полуночи они мотались по городу, но всюду натыкались на пустые клубы или запертые двери. Однако, проходя по Амстердам-авеню в районе 60-х улиц, услышали за углом какой-то шум.
– Господи Иисусе, – охнул Джеронимо.
Там шла грандиозная драка. Мелькали ножи, куски труб, солдатские ремни и даже пистолеты. Друзья проскользнули вдоль домов к припаркованным машинам и обнаружили прятавшегося за новым «линкольном» парня в твидовом костюме, нажимавшего кнопки магнитофона. Рядом на дереве сидел звукооператор с микрофоном. К ночи похолодало и усилился ветер.