Страница:
– Они боятся новизны. Как только они усваивают какую-нибудь идею, о ценности которой смутно догадываются, так уже ни за что не желают с ней расстаться.
– Если бы только это. Похоже, кому-то наверху пришла в голову мысль, что Вейссу – это кодовое название Венесуэлы. А может, это была очередная ошибка безмозглого клерка или его собрата, так и не научившегося правильно писать.
– Меня тоже спросили о Вейссу, – задумчиво произнес Гаучо. – Но что я мог им ответить? В тот момент я действительно ничего не знал. А англичане придают этому большое значение.
– Но не говорят, почему. Делают только какие-то таинственные намеки. Возможно, здесь замешаны немцы. Каким-то образом все это связано с Антарктидой. Говорят, что через несколько недель весь мир будет ввергнут в пучину апокалипсиса. И при этом они полагают, что я участвую во всем этом. И вы тоже. А иначе с какой стати нас посадили в одну камеру, если и меня и вас все равно собираются отпустить? Они будут повсюду следить за нами. Похоже, мы оказались в самом центре грандиозного заговора, не имея ни малейшего понятия, что же на самом деле происходит.
– Надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда выражаются намеками. Они постоянно живут на краю пропасти. Без кризиса они не могли бы спокойно спать по ночам.
Эван медленно повернулся лицом к своему сокамернику.
– Но я им действительно верю, – спокойно сказал он. – Давайте я вам кое-что расскажу. О моем отце. Когда я в детстве укладывался спать, он приходил ко мне в комнату и рассказывал всякую всячину о Вейссу.
О паукообразных обезьянах, о том, как приносят в жертву людей, о реках, где водятся рыбы, меняющие цвет с молочно-матового на огненно-красный. И когда вы купаетесь в реке, они кружат поблизости, как будто выполняют некий сложный ритуал, оберегающий вас от опасности. В Вейссу есть вулканы, внутри которых построены города; раз в сто лет случается извержение, но люди все равно продолжают там селиться. В горах живут мужчины с синими лицами, а в долинах женщины, которые рожают только тройни; нищие в Вейссу делятся на гильдии и все лето устраивают веселые празднества.
Знаете, как бывает с мальчишкой. Приходит время расставаться с иллюзиями, наступает момент, когда подтверждается подозрение, что твой отец не Бог и даже не святой. Ты вдруг понимаешь, что больше не можешь все принимать на веру. И Вейссу в конце концов становится не более чем сказкой на ночь, а сын – более совершенным воплощением своего слишком человечного отца.
Я думал, что капитан Хью сошел с ума, и готов был в этом поклясться. Но в доме номер 5 на Пьяцца-делла-Синьория я чуть было не погиб, и это отнюдь не было случайным стечением обстоятельств, капризом бездушного мира; и теперь вижу, что правительства двух стран готовы рассориться до полного разрыва отношений из-за этой сказки, этой бредовой идеи, которой, как мне казалось, был одержим только мой отец. Его слишком человеческая природа, из-за которой и Вейссу и моя мальчишеская любовь к нему казались мне ложью, теперь как бы доказывала мне обратное – что в конечном счете они все это время были правдой. Потому что и итальянцы, и англичане, и даже тот безграмотный клерк – всего лишь люди. Они испытывают тот же страх, что и мой отец, страх, который предстоит ощутить и мне, а может быть, и вообще всем людям, живущим в мире, уничтожение которого никто из нас не хочет увидеть. Можете назвать это единением, основанным на стремлении выжить на этой засранной планете, которую, видит Бог, мы не очень-то жалуем. Но это наша планета, и, как бы то ни было, мы живем на ней.
Гаучо молчал. Он подошел к окну и выглянул наружу. Девушка пела теперь о моряке, странствующем вдали от дома, где его ждет возлюбленная невеста. Из коридора доносились выкрики: «Cinque, tre, otto, [147] бррр!» Гаучо отстегнул воротничок и подошел к Эвану.
– Если тебя выпустят, – сказал он, – и ты успеешь в пивную Шайсфогеля на встречу с отцом, найди там одного моего приятеля. Его зовут Куэрнакаброн. Там его все знают. Я был бы тебе очень признателен, если бы ты передал ему это послание.
Эван взял воротничок и рассеянно положил его в карман.
– Но они сразу заметят, что вы без воротничка, – вдруг сообразил он.
Гаучо ухмыльнулся, снял рубашку и засунул ее под нары.
– Скажу, им, что мне стало жарко. Спасибо, что напомнил. Нелегко сразу начать думать как лиса.
– Как вы предполагаете выбраться отсюда?
– Очень просто. Когда за тобой придет охранник, мы оглушим его, заберем ключи и вырвемся на свободу.
– Если мы оба сбежим, я все равно должен передать записку?
– Si. Мне сперва надо побывать на Виа-Кавур. Я приду к Шайсфогелю позже, чтобы встретиться с кое-какими людьми по другому делу. Это будет un gran colpo [148], если все пройдет гладко.
Вскоре в коридоре раздались шаги и звон ключей.
– На ловца и зверь бежит, – усмехнулся Гаучо. Эван стремительно повернулся к нему и сжал его руки:
– Удачи.
– Положи дубинку, Гаучо, – весело прокричал охран-кик. – Вас обоих скоро должны отпустить.
– Ah, che fortuna [149], – скорбно изрек Гаучо и вернулся к окну. Казалось, девичий голос будет звучать весь апрель напролет. Гаучо встал на папочки. – Un' gazz' [150]! – крикнул он.
– Если бы только это. Похоже, кому-то наверху пришла в голову мысль, что Вейссу – это кодовое название Венесуэлы. А может, это была очередная ошибка безмозглого клерка или его собрата, так и не научившегося правильно писать.
– Меня тоже спросили о Вейссу, – задумчиво произнес Гаучо. – Но что я мог им ответить? В тот момент я действительно ничего не знал. А англичане придают этому большое значение.
– Но не говорят, почему. Делают только какие-то таинственные намеки. Возможно, здесь замешаны немцы. Каким-то образом все это связано с Антарктидой. Говорят, что через несколько недель весь мир будет ввергнут в пучину апокалипсиса. И при этом они полагают, что я участвую во всем этом. И вы тоже. А иначе с какой стати нас посадили в одну камеру, если и меня и вас все равно собираются отпустить? Они будут повсюду следить за нами. Похоже, мы оказались в самом центре грандиозного заговора, не имея ни малейшего понятия, что же на самом деле происходит.
– Надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда выражаются намеками. Они постоянно живут на краю пропасти. Без кризиса они не могли бы спокойно спать по ночам.
Эван медленно повернулся лицом к своему сокамернику.
– Но я им действительно верю, – спокойно сказал он. – Давайте я вам кое-что расскажу. О моем отце. Когда я в детстве укладывался спать, он приходил ко мне в комнату и рассказывал всякую всячину о Вейссу.
О паукообразных обезьянах, о том, как приносят в жертву людей, о реках, где водятся рыбы, меняющие цвет с молочно-матового на огненно-красный. И когда вы купаетесь в реке, они кружат поблизости, как будто выполняют некий сложный ритуал, оберегающий вас от опасности. В Вейссу есть вулканы, внутри которых построены города; раз в сто лет случается извержение, но люди все равно продолжают там селиться. В горах живут мужчины с синими лицами, а в долинах женщины, которые рожают только тройни; нищие в Вейссу делятся на гильдии и все лето устраивают веселые празднества.
Знаете, как бывает с мальчишкой. Приходит время расставаться с иллюзиями, наступает момент, когда подтверждается подозрение, что твой отец не Бог и даже не святой. Ты вдруг понимаешь, что больше не можешь все принимать на веру. И Вейссу в конце концов становится не более чем сказкой на ночь, а сын – более совершенным воплощением своего слишком человечного отца.
Я думал, что капитан Хью сошел с ума, и готов был в этом поклясться. Но в доме номер 5 на Пьяцца-делла-Синьория я чуть было не погиб, и это отнюдь не было случайным стечением обстоятельств, капризом бездушного мира; и теперь вижу, что правительства двух стран готовы рассориться до полного разрыва отношений из-за этой сказки, этой бредовой идеи, которой, как мне казалось, был одержим только мой отец. Его слишком человеческая природа, из-за которой и Вейссу и моя мальчишеская любовь к нему казались мне ложью, теперь как бы доказывала мне обратное – что в конечном счете они все это время были правдой. Потому что и итальянцы, и англичане, и даже тот безграмотный клерк – всего лишь люди. Они испытывают тот же страх, что и мой отец, страх, который предстоит ощутить и мне, а может быть, и вообще всем людям, живущим в мире, уничтожение которого никто из нас не хочет увидеть. Можете назвать это единением, основанным на стремлении выжить на этой засранной планете, которую, видит Бог, мы не очень-то жалуем. Но это наша планета, и, как бы то ни было, мы живем на ней.
Гаучо молчал. Он подошел к окну и выглянул наружу. Девушка пела теперь о моряке, странствующем вдали от дома, где его ждет возлюбленная невеста. Из коридора доносились выкрики: «Cinque, tre, otto, [147] бррр!» Гаучо отстегнул воротничок и подошел к Эвану.
– Если тебя выпустят, – сказал он, – и ты успеешь в пивную Шайсфогеля на встречу с отцом, найди там одного моего приятеля. Его зовут Куэрнакаброн. Там его все знают. Я был бы тебе очень признателен, если бы ты передал ему это послание.
Эван взял воротничок и рассеянно положил его в карман.
– Но они сразу заметят, что вы без воротничка, – вдруг сообразил он.
Гаучо ухмыльнулся, снял рубашку и засунул ее под нары.
– Скажу, им, что мне стало жарко. Спасибо, что напомнил. Нелегко сразу начать думать как лиса.
– Как вы предполагаете выбраться отсюда?
– Очень просто. Когда за тобой придет охранник, мы оглушим его, заберем ключи и вырвемся на свободу.
– Если мы оба сбежим, я все равно должен передать записку?
– Si. Мне сперва надо побывать на Виа-Кавур. Я приду к Шайсфогелю позже, чтобы встретиться с кое-какими людьми по другому делу. Это будет un gran colpo [148], если все пройдет гладко.
Вскоре в коридоре раздались шаги и звон ключей.
– На ловца и зверь бежит, – усмехнулся Гаучо. Эван стремительно повернулся к нему и сжал его руки:
– Удачи.
– Положи дубинку, Гаучо, – весело прокричал охран-кик. – Вас обоих скоро должны отпустить.
– Ah, che fortuna [149], – скорбно изрек Гаучо и вернулся к окну. Казалось, девичий голос будет звучать весь апрель напролет. Гаучо встал на папочки. – Un' gazz' [150]! – крикнул он.
VIII
В шпионских кругах Италии ходил новый анекдот об англичанине, который наставил рога итальянцу. Муж вечером пришел домой и застал парочку прямо на месте преступления – в постели. Разъярившись, он выхватил пистолет и уже готов был отомстить за свою поруганную честь, но тут англичанин успокаивающе поднял руку. «Слушай, старик, – высокомерно сказал он, – надеюсь, это не внесет раскол в наши ряды? Ведь мы можем повредить Союзу Четырех Сторон [151]».
Автором этой хохмы был некий Ферранте, большой любитель абсента и девственниц. Он пытался отрастить бороду. Он ненавидел политику. Он, как и еще несколько тысяч молодых флорентийцев, мнил себя последователем Макиавелли. У него были далеко идущие планы и всего два догмата веры: а) итальянские дипломаты – это насквозь прогнившие ничтожные коррупционеры, и б) кто-то должен убить Умберто Первого [152]. Ферранте уже полгода занимался проблемой Венесуэлы и не видел другого выхода, кроме самоубийства.
Этим вечером он бродил вокруг штаба тайной полиции и искал место для приготовления небольшого кальмара, которого бережно держал в руке. Кальмара он только что купил на рынке, это был его ужин. Флорентийский центр шпионской деятельности располагался на втором этаже фабрики по производству музыкальных инструментов для ярых приверженцев Ренессанса и Средневековья. Номинально фабрикой управлял австриец Фогт, который в дневное время усердно собирал ре-беки, теорбы [153] и старинные гобои, а ночами занимался шпионажем. В законопослушные отрезки жизни (то есть днем) ему помогали неф по имени Гаскойн, время от времени приводивший своих друзей настроить и проверить инструменты, и собственная мамаша, невероятно древняя старушенция, плененная любопытной иллюзией девического романа с Палестриной [154]. Она постоянно убалтывала посетителей сентиментальными воспоминаниями о «Джованнино», содержащими красочные детали и голословные утверждения о сексуальной эксцентричности композитора. Если эти двое и были вовлечены в шпионскую деятельность Фогта, то об этом не догадывался даже Ферранте, который зарабатывал на жизнь тем, что шпионил за коллегами, равно как и за любым подходящим источником сведений. Хотя Фогт, будучи австрийцем, мог сейчас позволить себе некоторую свободу действий, Ферранте не верил в договоры и пакты, считая их временными, а чаще всего просто нелепыми. Но он понимал, что раз уж союз заключен, то, пока это выгодно, его условия можно соблюдать. Таким образом, с 1882 года Австрия и Германия стали временно приемлемыми союзниками. А вот Англия, безусловно, нет. Собственно, это и породило анекдот о муже-рогоносце. Ферранте не видел оснований для сотрудничества с Лондоном в этом вопросе. Он подозревал, что Британия питает коварный умысел вбить клин в Тройственный Союз, перессорить своих врагов между собой, дабы затем договориться с каждым из них по отдельности и по своему усмотрению.
Ферранте спустился на кухню. Откуда-то из глубины дома раздались жуткие скрежещущие звуки. Врожденная подозрительность ко всему, что, по его понятиям, выходило за пределы нормы, заставила Ферранте бесшумно упасть на четвереньки, осторожно заползти за плиту и оглядеться. Он увидел старуху, пытавшуюся извлечь какой-то мотив из виолы да гамба. Получалось это у нее с трудом. Заметив Ферранте, старуха положила смычок и воззрилась на гостя.
– Тысяча извинений, синьора, – сказал Ферранте, поднимаясь на ноги. – Я не хотел прерывать мелодию. Я лишь хотел узнать, нельзя ли мне позаимствовать сковороду и немного масла. Вот мой ужин. Это займет всего несколько минут. – И он успокаивающе покачал перед ней кальмаром.
– Ферранте, – внезапно каркнула старуха. – Сейчас не время для хитростей и тонкостей. Слишком многое поставлено на карту.
Ферранте отшатнулся. Она тоже шпионка? Или просто сын ей доверяет?
– Я не понимаю… – осторожно начал он.
– Чушь, – рявкнула старуха. – Англичанину известно то, чего ты не знаешь. Все началось с того дурацкого венесуэльского дела, но потом твои коллеги – случайно, сами не ведая, что творят, – столкнулись с такой колоссальной жутью, что боятся даже говорить о ней вслух.
– Может быть.
– Разве молодой Гадрульфи не говорил, что в нашем городе действуют агенты Вейссу? Он узнал об этом от отца и рассказал герру Стенсилу, разве не так?
– Гадрульфи, – невозмутимо сказал Ферранте, – это цветочник, за которым мы следим. Он помогает сообщникам Гаучо, который выступает против законного правительства Венесуэлы, сформированного согласно конституции. Мы проследили за ними до самого магазина цветочника. Вы перепутали все факты.
– Скорее это вы со своими друзьями-шпионами перепутали все названия. Надо думать, ты тоже всем рассказываешь глупую байку о том, что Вейссу – это кодовое название Венесуэлы.
– Так значится в наших досье.
– А ты не дурак, Ферранте. Никому не доверяешь. Он пожал плечами:
– Разве я могу себе это позволить?
– Думаю, нет. Только не сейчас, когда нанятая Бог знает кем, неведомая и варварская раса взрывает динамитом Антарктику, намереваясь проникнуть в подземную сеть естественных туннелей, в ту сеть, о существовании которой знают только обитатели Вейссу, Королевское географическое общество в Лондоне, герр Годольфин и флорентийские шпионы.
У Ферранте перехватило дыхание. Она пересказывала секретный меморандум, который Стенсил передал в Лондон всего час назад.
– Обследовав вулканы в своем регионе, – продолжала старуха, – туземцы Вейссу первыми узнали об этих туннелях, которые пронизывают всю землю на глубине от…
– Aspetti [155]! – закричал Ферранте. – Вы бредите.
– Скажи правду, – потребовала старуха. – Открой, что на самом деле скрывается под названием Вейссу. Скажи, идиот, то, что я и так знаю: Вейссу означает Везувий. – И она разразилась жутким каркающим смехом.
Ферранте перевел дух. Она догадалась, пронюхала, или ей разболтали. Возможно, ей ничего не грозит. Но я, мог бы сказать Ферранте, ненавижу политику; как международную, так и ту, которая проводится внутри маленького отдела. И равным образом ненавижу политиков, которые действуют одним и тем же способом. Все признавали, что Вейссу соотносится с Венесуэлой, это было в порядке вещей, пока англичане не сообщили, что Вейссу действительно существует. Подтверждением этому было свидетельство молодого Гадрульфи, подкрепленное данными о вулканах, полученными Географическим обществом и специальной комиссией еще пятнадцать лет назад. И этот факт в совокупности с другим фактиком и одной-единственной перехваченной телеграммой привел к мучительно тянувшейся целый вечер встрече, где произошел лавинообразный обмен мнениями, уступками и восхвалениями, где плелись интриги и принимались секретные решения, после чего Ферранте и его шефу открылась отвратительная истина о положении дел: перед лицом весьма вероятной общей опасности им придется сотрудничать с англичанами. И вряд ли они смогут от этого увильнуть.
– Насколько мне известно, – сказал Ферранте, – Вейссу означает «Венера». Но прошу вас, я не могу это обсуждать.
Старуха захохотала и снова принялась пилить на виоле да гамба. Она с презрением проследила, как Ферранте снял с крючка висевшую над печкой сковороду, вылил на нее оливковое масло и поворошил тлеющие угли. Когда масло зашипело, он аккуратно, словно приношение, положил на сковороду кальмара. Он вдруг заметил, что вспотел, хотя плита давала не так уж много тепла. Звуки заунывной старинной музыки разносились по комнате и отражались от стен. Ферранте без всяких на то оснований предположил, что сочинил эту мелодию, наверное, Палестрина.
Автором этой хохмы был некий Ферранте, большой любитель абсента и девственниц. Он пытался отрастить бороду. Он ненавидел политику. Он, как и еще несколько тысяч молодых флорентийцев, мнил себя последователем Макиавелли. У него были далеко идущие планы и всего два догмата веры: а) итальянские дипломаты – это насквозь прогнившие ничтожные коррупционеры, и б) кто-то должен убить Умберто Первого [152]. Ферранте уже полгода занимался проблемой Венесуэлы и не видел другого выхода, кроме самоубийства.
Этим вечером он бродил вокруг штаба тайной полиции и искал место для приготовления небольшого кальмара, которого бережно держал в руке. Кальмара он только что купил на рынке, это был его ужин. Флорентийский центр шпионской деятельности располагался на втором этаже фабрики по производству музыкальных инструментов для ярых приверженцев Ренессанса и Средневековья. Номинально фабрикой управлял австриец Фогт, который в дневное время усердно собирал ре-беки, теорбы [153] и старинные гобои, а ночами занимался шпионажем. В законопослушные отрезки жизни (то есть днем) ему помогали неф по имени Гаскойн, время от времени приводивший своих друзей настроить и проверить инструменты, и собственная мамаша, невероятно древняя старушенция, плененная любопытной иллюзией девического романа с Палестриной [154]. Она постоянно убалтывала посетителей сентиментальными воспоминаниями о «Джованнино», содержащими красочные детали и голословные утверждения о сексуальной эксцентричности композитора. Если эти двое и были вовлечены в шпионскую деятельность Фогта, то об этом не догадывался даже Ферранте, который зарабатывал на жизнь тем, что шпионил за коллегами, равно как и за любым подходящим источником сведений. Хотя Фогт, будучи австрийцем, мог сейчас позволить себе некоторую свободу действий, Ферранте не верил в договоры и пакты, считая их временными, а чаще всего просто нелепыми. Но он понимал, что раз уж союз заключен, то, пока это выгодно, его условия можно соблюдать. Таким образом, с 1882 года Австрия и Германия стали временно приемлемыми союзниками. А вот Англия, безусловно, нет. Собственно, это и породило анекдот о муже-рогоносце. Ферранте не видел оснований для сотрудничества с Лондоном в этом вопросе. Он подозревал, что Британия питает коварный умысел вбить клин в Тройственный Союз, перессорить своих врагов между собой, дабы затем договориться с каждым из них по отдельности и по своему усмотрению.
Ферранте спустился на кухню. Откуда-то из глубины дома раздались жуткие скрежещущие звуки. Врожденная подозрительность ко всему, что, по его понятиям, выходило за пределы нормы, заставила Ферранте бесшумно упасть на четвереньки, осторожно заползти за плиту и оглядеться. Он увидел старуху, пытавшуюся извлечь какой-то мотив из виолы да гамба. Получалось это у нее с трудом. Заметив Ферранте, старуха положила смычок и воззрилась на гостя.
– Тысяча извинений, синьора, – сказал Ферранте, поднимаясь на ноги. – Я не хотел прерывать мелодию. Я лишь хотел узнать, нельзя ли мне позаимствовать сковороду и немного масла. Вот мой ужин. Это займет всего несколько минут. – И он успокаивающе покачал перед ней кальмаром.
– Ферранте, – внезапно каркнула старуха. – Сейчас не время для хитростей и тонкостей. Слишком многое поставлено на карту.
Ферранте отшатнулся. Она тоже шпионка? Или просто сын ей доверяет?
– Я не понимаю… – осторожно начал он.
– Чушь, – рявкнула старуха. – Англичанину известно то, чего ты не знаешь. Все началось с того дурацкого венесуэльского дела, но потом твои коллеги – случайно, сами не ведая, что творят, – столкнулись с такой колоссальной жутью, что боятся даже говорить о ней вслух.
– Может быть.
– Разве молодой Гадрульфи не говорил, что в нашем городе действуют агенты Вейссу? Он узнал об этом от отца и рассказал герру Стенсилу, разве не так?
– Гадрульфи, – невозмутимо сказал Ферранте, – это цветочник, за которым мы следим. Он помогает сообщникам Гаучо, который выступает против законного правительства Венесуэлы, сформированного согласно конституции. Мы проследили за ними до самого магазина цветочника. Вы перепутали все факты.
– Скорее это вы со своими друзьями-шпионами перепутали все названия. Надо думать, ты тоже всем рассказываешь глупую байку о том, что Вейссу – это кодовое название Венесуэлы.
– Так значится в наших досье.
– А ты не дурак, Ферранте. Никому не доверяешь. Он пожал плечами:
– Разве я могу себе это позволить?
– Думаю, нет. Только не сейчас, когда нанятая Бог знает кем, неведомая и варварская раса взрывает динамитом Антарктику, намереваясь проникнуть в подземную сеть естественных туннелей, в ту сеть, о существовании которой знают только обитатели Вейссу, Королевское географическое общество в Лондоне, герр Годольфин и флорентийские шпионы.
У Ферранте перехватило дыхание. Она пересказывала секретный меморандум, который Стенсил передал в Лондон всего час назад.
– Обследовав вулканы в своем регионе, – продолжала старуха, – туземцы Вейссу первыми узнали об этих туннелях, которые пронизывают всю землю на глубине от…
– Aspetti [155]! – закричал Ферранте. – Вы бредите.
– Скажи правду, – потребовала старуха. – Открой, что на самом деле скрывается под названием Вейссу. Скажи, идиот, то, что я и так знаю: Вейссу означает Везувий. – И она разразилась жутким каркающим смехом.
Ферранте перевел дух. Она догадалась, пронюхала, или ей разболтали. Возможно, ей ничего не грозит. Но я, мог бы сказать Ферранте, ненавижу политику; как международную, так и ту, которая проводится внутри маленького отдела. И равным образом ненавижу политиков, которые действуют одним и тем же способом. Все признавали, что Вейссу соотносится с Венесуэлой, это было в порядке вещей, пока англичане не сообщили, что Вейссу действительно существует. Подтверждением этому было свидетельство молодого Гадрульфи, подкрепленное данными о вулканах, полученными Географическим обществом и специальной комиссией еще пятнадцать лет назад. И этот факт в совокупности с другим фактиком и одной-единственной перехваченной телеграммой привел к мучительно тянувшейся целый вечер встрече, где произошел лавинообразный обмен мнениями, уступками и восхвалениями, где плелись интриги и принимались секретные решения, после чего Ферранте и его шефу открылась отвратительная истина о положении дел: перед лицом весьма вероятной общей опасности им придется сотрудничать с англичанами. И вряд ли они смогут от этого увильнуть.
– Насколько мне известно, – сказал Ферранте, – Вейссу означает «Венера». Но прошу вас, я не могу это обсуждать.
Старуха захохотала и снова принялась пилить на виоле да гамба. Она с презрением проследила, как Ферранте снял с крючка висевшую над печкой сковороду, вылил на нее оливковое масло и поворошил тлеющие угли. Когда масло зашипело, он аккуратно, словно приношение, положил на сковороду кальмара. Он вдруг заметил, что вспотел, хотя плита давала не так уж много тепла. Звуки заунывной старинной музыки разносились по комнате и отражались от стен. Ферранте без всяких на то оснований предположил, что сочинил эту мелодию, наверное, Палестрина.
IX
Неподалеку от Британского консульства и рядом с тюрьмой, из которой только что был освобожден Эван, находятся две узкие улочки – улица Чистилища и улица Ада. Они пересекаются буквой «Т», и более длинная улица идет параллельно Арно. На месте их пересечения стояла Виктория – тоненькая прямая фигурка в белом платье, объятая вечерним полумраком. Она трепетала, словно перед свиданием с возлюбленным. В консульстве вес были тактичны и отнеслись к ней с пониманием; более того, в глазах чиновников она уловила тусклое мерцание некоего скрытого знания и сразу поняла, что интуиция в очередной раз ее не подвела: старый Годольфин действительно «ужасно нуждался» в помощи. Виктория не зря гордилась своей интуицией, как спортсмен гордится силой и мастерством. Однажды интуиция подсказала ей, что Гудфеллоу был шпионом, а не заурядным туристом; и тогда же она интуитивно обнаружила в себе доселе дремавшую склонность к шпионажу. Ее решение помочь Годольфину проистекало отнюдь не из романтического увлечения шпионажем – в этом деле она видела в основном неприглядные стороны и слишком мало лоска, – но скорее из ощущения того, что мастерство, как и доблесть, прекрасно и желанно само по себе, и оно тем эффективнее, чем дальше отстоит от нравственных побуждений. И хотя Виктория ни за что не призналась бы в этом, она была из той же породы, что и Ферранте, Гаучо и синьор Мантисса: как и они, она при необходимости была готова действовать исходя из собственного понимания «Государя». Она имела склонность преувеличивать значение virtu, индивидуальной доблести, так же как синьор Мантисса преувеличивал значение лисьей хитрости. Возможно, однажды они зададутся вопросом: разве это отсутствие равновесия, этот перекос в сторону большей изворотливости и меньшей надежды на использование силы не вытекали из духа эпохи?
Стоя на перекрестке, Виктория размышляла о том, поверил ли ей старик и дождется ли он ее. Ей очень хотелось, чтобы это было так – не столько из-за беспокойства о нем, сколько в силу некой извращенной разновидности самовозвеличивания, когда любое развитие событий она рассматривала как подтверждение собственного мастерства. Вероятно, благодаря некоему оттенку сверхъестественности, который в ее глазах приобрели мужчины, она старалась избавиться от школьной привычки воспринимать любого мужчину старше пятидесяти как «душку», «лапочку» или «милого старичка». И стремилась в каждом пожилом человеке разглядеть его прообраз – призрачное видение, почти сливающееся с тем молодым, сильным, мускулистым существом с сильными руками, каким он был лет двадцать-тридцать назад. Так и в случае с капитаном Хью она желала помочь его омоложенному образу и при этом включить Годольфина в обширную систему каналов, шлюзов и водохранилищ, сотворенных ею для строптивой реки Фортуны.
Если, как начинали догадываться некоторые врачеватели душ, действительно существует память предков, вместилище изначальных знаний, наследуемых нами и влияющих на наши поступки и желания, то не только присутствие Виктории здесь и сейчас, между чистилищем и адом, но и ее безоговорочное приятие католицизма как необходимой и приемлемой религии проистекало из исповедуемого ею символа примитивной веры, который яркой звездой сверкает в этом вместилище, словно медный клапан, и находит свое выражение в виде призрака или духовного двойника, иногда возникающего путем умножения, но чаще – путем расщепления, а также в виде естественною вывода о том, что сын – это doppelganger [156] отца. Приняв однажды этот дуализм, Виктория сочла его лишь ступенькой к Троице. И, разглядев в старом Годольфине сияние иного, более молодого и сильного «я», она теперь ждала возле тюрьмы его сына, а где-то неподалеку звучал одинокий голос девушки, певшей о нелегком выборе между богатым стариком и бедным юношей.
Наконец Виктория услышала звук открываемых тюремных ворот, услышала шаги, приближающиеся к ней по узкому переулку, услышала, как ворота закрылись вновь. Она воткнула наконечник зонтика в землю возле своей крохотной ступни и опустила взгляд.
– Боже правый, – воскликнул Эван от неожиданности, чуть было не налетев на нее.
Виктория посмотрела на него. Его лицо смутно белело в полумраке. Он пристальнее вгляделся в ее черты.
– Я видел вас сегодня днем, – сказал он. – Вы екали в трамвае, верно?
Она согласно кивнула:
– А вы пели мне Моцарта.
Юноша нисколько не походил на отца.
– Исключительно шутки ради, – пробормотал Эван. – Я вовсе не хотел вас шокировать.
– Но все же шокировали. Эван смущенно потупил взгляд.
– Но что вы делаете здесь в столь поздний час? – Он натужно рассмеялся. – Неужели ждете меня?
– Да, – тихо подтвердила она. – Жду вас.
– Вы мне ужасно льстите. Но вы ведь не из тех девушек, которые, если можно так выразиться… Ну, вы понимаете? В том смысле, почему вы должны меня ждать? Не потому же, что вам понравился мой голос?
– Потому что вы его сын.
И он сразу понял, что не надо требовать никаких объяснений: нет нужды, запинаясь, расспрашивать, как она познакомилась с его отцом, откуда узнала, что он здесь и что его должны выпустить. Словно все, что он рассказал Гаучо в камере, было своего рода исповедью, признанием в собственной слабости; а молчание Гаучо, в свою очередь, послужило отпущением грехов, прощением этой слабости, которое вдруг перенесло его в зыбкую область неведомой ранее мужественности. Эван осознал, что вера в Вейссу больше не дает ему права сомневаться в чем бы то ни было, что отныне ему повсюду предстоит в качестве наказания за прежнюю самонадеянность как должное принимать чудеса и видения, вроде этой немыслимой встречи на перекрестке. Виктория взяла его под руку, и они зашагали по мостовой.
За счет небольшого преимущества в росте Эван заметил в ее волосах искусный резной гребень из слоновой кости. Лица, шлемы, сцепленные руки. Что это – распятие? Прищурившись, он вгляделся в лица. Они казались вытянутыми от тяжести провисших тел, но, похоже, их мученическое выражение было скорее условным воплощением восточной идеи безграничного терпения, нежели реальным следствием прометеевых мук. Эта девушка все больше возбуждала его любопытство. Эван хотел спросить ее про гребень, чтобы начать беседу, но тут она заговорила сама:
– Каким странным кажется сегодня этот город. Словно что-то бурлит под ним в глубине и вот-вот вырвется наружу.
– Я тоже это почувствовал. Мне вдруг подумалось, что здесь и не пахнет Ренессансом. Несмотря на творения Фра Анжелико, Тициана, Боттичелли, собор Брунеллески, тени Медичи. Время изменилось. Как радий. Говорят, радий постепенно меняется и через невообразимое количество времени превращается в свинец. Похоже, старая Флоренция утрачивает яркое свечение и все больше приобретает свинцово-серый оттенок.
– Возможно, свечение сохранилось только в Вейссу. Эван взглянул на нее.
– Вы такая странная, – сказал он. – Я почти уверен, что вам известно о Вейссу больше, чем мне.
Виктория сжала губы.
– Знаете, что я чувствовала, когда разговаривала с ним? Мне казалось, что он рассказывает те же истории, которые рассказывал вам, когда вы были маленьким, а я их знала, но забыла, и мне надо было лишь увидеть его, услышать его голос, чтобы всплыли эти ничем не замутненные воспоминания.
– Общие воспоминания делают нас как бы братом и сестрой, – улыбнулся Эван.
Виктория молчала. Они свернули на Виа-Порта-Росса. Улица кишела туристами. На углу трио бродячих музыкантов – гитара, скрипка и казу [157] – исполняло сентиментальные мелодии.
– Мы как будто находимся в Лимбе [158], – заметил Эван. – Или в подобии того места, где мы встретились: в мертвой точке между чистилищем и адом. Как ни странно, во Флоренции нет улицы Рая.
– Возможно, такой улицы нет нигде в мире.
На какое-то время они словно отбросили все посторонние мысли, планы, теории, представления о приличиях, и даже непременное романтическое любопытство друг к другу и всецело отдались первозданному ощущению собственной молодости, разделив чувство вселенской скорби, ту неизбывную печаль Человеческого Бытия, которую каждый в этом возрасте считает наградой и воздаянием за преодоление мук отрочества. Музыка казалась им томной и грустной, круговерть гуляющих туристов напоминала Пляску Смерти. Остановившись на обочине тротуара, Эван и Виктория глядели друг на друга, не обращая внимания на толчки уличных торговцев и прохожих, погруженные в ощущение собственной юности и в глубины глаз, которые каждый из них в данный момент созерцал.
Эван первым нарушил молчание:
– Вы так и не сказали мне, как вас зовут. Она назвала свое имя,
– Виктория, – повторил он. И от того, как он это произнес, она ощутила своего рода триумф.
Он коснулся ее руки.
– Пойдемте, – произнес он покровительственным, почти отеческим тоном. – Я должен встретиться с ним у Шайсфогеля.
– Разумеется, – отозвалась она.
Они повернули налево, в противоположную сторону от Арно, и направились на площадь Виктора Эммануила.
Для размещения своего гарнизона Сыны Макиавелли использовали заброшенное здание табачного склада неподалеку от Виа-Кавур. В данный момент там никого не было, за исключением аристократического вида мужчины по имени Боррачо, который выполнял свою ежевечернюю обязанность – проверял винтовки. Внезапно раздался громкий стук в дверь.
– Digame [159], – прокричал Боррачо.
– Лев и лиса, – последовал отзыв.
Боррачо отпер дверь, и его едва не сбил с ног ворвавшийся внутрь грузный метис Тито, который зарабатывал на жизнь продажей непристойных фотографий солдатам Пятого армейского корпуса. Тито был возбужден донельзя.
– Они выступают, – затараторил он, – сегодня ночью, полбатальона, у них винтовки со штыками…
– Господи, что за переполох? – прорычал Боррачо. – Италия объявила кому-то войну? Que pasa [160]?
– Они идут к консульству, к Венесуэльскому консульству. Будут его охранять. Они ждут нас. Сынов Макиавелли кто-то предал.
– Успокойся, – сказал Боррачо. – Наверное, наступил момент, о котором говорил Гаучо. Надо его дождаться. Живо, предупреди остальных. Пусть приготовятся. Пошли человека в город к Куэрнакаброну. Он, скорее всего, в пивной.
Тито отсалютовал, повернулся кругом и побежал к двери. Он уже отодвинул засов, и вдруг его осенило:
– Может, Гаучо и есть предатель.
Распахнул дверь и прямо перед собой увидел взбешенного Гаучо. У Тито отвисла челюсть. Не говоря ни слова, Гаучо обрушил на голову метиса увесистый кулак. Тито покачнулся и рухнул на пол.
– Идиот, – сказал Гаучо – Что случалось? Вы что, все с ума посходили?
Боррачо рассказал о войсках. Гаучо потер руки
– Брависсимо. Они подтягивают силы. И никаких известий из Каракаса. Впрочем, но важно. Мы выступаем нынче ночью. Сообщи во все отряды. Мы должны быть там с полночь.
– Времени маловато, коммендаторе.
– Мы будет там в полночь. Vada [161].
– Есть, коммендаторе – Боррачо отдал честь и вышел, осторожно перешагнув через поверженного Тито.
Гаучо глубоко вздохнул, скрестил на груди руки, раскинул их в стороны, снова скрестил.
Стоя на перекрестке, Виктория размышляла о том, поверил ли ей старик и дождется ли он ее. Ей очень хотелось, чтобы это было так – не столько из-за беспокойства о нем, сколько в силу некой извращенной разновидности самовозвеличивания, когда любое развитие событий она рассматривала как подтверждение собственного мастерства. Вероятно, благодаря некоему оттенку сверхъестественности, который в ее глазах приобрели мужчины, она старалась избавиться от школьной привычки воспринимать любого мужчину старше пятидесяти как «душку», «лапочку» или «милого старичка». И стремилась в каждом пожилом человеке разглядеть его прообраз – призрачное видение, почти сливающееся с тем молодым, сильным, мускулистым существом с сильными руками, каким он был лет двадцать-тридцать назад. Так и в случае с капитаном Хью она желала помочь его омоложенному образу и при этом включить Годольфина в обширную систему каналов, шлюзов и водохранилищ, сотворенных ею для строптивой реки Фортуны.
Если, как начинали догадываться некоторые врачеватели душ, действительно существует память предков, вместилище изначальных знаний, наследуемых нами и влияющих на наши поступки и желания, то не только присутствие Виктории здесь и сейчас, между чистилищем и адом, но и ее безоговорочное приятие католицизма как необходимой и приемлемой религии проистекало из исповедуемого ею символа примитивной веры, который яркой звездой сверкает в этом вместилище, словно медный клапан, и находит свое выражение в виде призрака или духовного двойника, иногда возникающего путем умножения, но чаще – путем расщепления, а также в виде естественною вывода о том, что сын – это doppelganger [156] отца. Приняв однажды этот дуализм, Виктория сочла его лишь ступенькой к Троице. И, разглядев в старом Годольфине сияние иного, более молодого и сильного «я», она теперь ждала возле тюрьмы его сына, а где-то неподалеку звучал одинокий голос девушки, певшей о нелегком выборе между богатым стариком и бедным юношей.
Наконец Виктория услышала звук открываемых тюремных ворот, услышала шаги, приближающиеся к ней по узкому переулку, услышала, как ворота закрылись вновь. Она воткнула наконечник зонтика в землю возле своей крохотной ступни и опустила взгляд.
– Боже правый, – воскликнул Эван от неожиданности, чуть было не налетев на нее.
Виктория посмотрела на него. Его лицо смутно белело в полумраке. Он пристальнее вгляделся в ее черты.
– Я видел вас сегодня днем, – сказал он. – Вы екали в трамвае, верно?
Она согласно кивнула:
– А вы пели мне Моцарта.
Юноша нисколько не походил на отца.
– Исключительно шутки ради, – пробормотал Эван. – Я вовсе не хотел вас шокировать.
– Но все же шокировали. Эван смущенно потупил взгляд.
– Но что вы делаете здесь в столь поздний час? – Он натужно рассмеялся. – Неужели ждете меня?
– Да, – тихо подтвердила она. – Жду вас.
– Вы мне ужасно льстите. Но вы ведь не из тех девушек, которые, если можно так выразиться… Ну, вы понимаете? В том смысле, почему вы должны меня ждать? Не потому же, что вам понравился мой голос?
– Потому что вы его сын.
И он сразу понял, что не надо требовать никаких объяснений: нет нужды, запинаясь, расспрашивать, как она познакомилась с его отцом, откуда узнала, что он здесь и что его должны выпустить. Словно все, что он рассказал Гаучо в камере, было своего рода исповедью, признанием в собственной слабости; а молчание Гаучо, в свою очередь, послужило отпущением грехов, прощением этой слабости, которое вдруг перенесло его в зыбкую область неведомой ранее мужественности. Эван осознал, что вера в Вейссу больше не дает ему права сомневаться в чем бы то ни было, что отныне ему повсюду предстоит в качестве наказания за прежнюю самонадеянность как должное принимать чудеса и видения, вроде этой немыслимой встречи на перекрестке. Виктория взяла его под руку, и они зашагали по мостовой.
За счет небольшого преимущества в росте Эван заметил в ее волосах искусный резной гребень из слоновой кости. Лица, шлемы, сцепленные руки. Что это – распятие? Прищурившись, он вгляделся в лица. Они казались вытянутыми от тяжести провисших тел, но, похоже, их мученическое выражение было скорее условным воплощением восточной идеи безграничного терпения, нежели реальным следствием прометеевых мук. Эта девушка все больше возбуждала его любопытство. Эван хотел спросить ее про гребень, чтобы начать беседу, но тут она заговорила сама:
– Каким странным кажется сегодня этот город. Словно что-то бурлит под ним в глубине и вот-вот вырвется наружу.
– Я тоже это почувствовал. Мне вдруг подумалось, что здесь и не пахнет Ренессансом. Несмотря на творения Фра Анжелико, Тициана, Боттичелли, собор Брунеллески, тени Медичи. Время изменилось. Как радий. Говорят, радий постепенно меняется и через невообразимое количество времени превращается в свинец. Похоже, старая Флоренция утрачивает яркое свечение и все больше приобретает свинцово-серый оттенок.
– Возможно, свечение сохранилось только в Вейссу. Эван взглянул на нее.
– Вы такая странная, – сказал он. – Я почти уверен, что вам известно о Вейссу больше, чем мне.
Виктория сжала губы.
– Знаете, что я чувствовала, когда разговаривала с ним? Мне казалось, что он рассказывает те же истории, которые рассказывал вам, когда вы были маленьким, а я их знала, но забыла, и мне надо было лишь увидеть его, услышать его голос, чтобы всплыли эти ничем не замутненные воспоминания.
– Общие воспоминания делают нас как бы братом и сестрой, – улыбнулся Эван.
Виктория молчала. Они свернули на Виа-Порта-Росса. Улица кишела туристами. На углу трио бродячих музыкантов – гитара, скрипка и казу [157] – исполняло сентиментальные мелодии.
– Мы как будто находимся в Лимбе [158], – заметил Эван. – Или в подобии того места, где мы встретились: в мертвой точке между чистилищем и адом. Как ни странно, во Флоренции нет улицы Рая.
– Возможно, такой улицы нет нигде в мире.
На какое-то время они словно отбросили все посторонние мысли, планы, теории, представления о приличиях, и даже непременное романтическое любопытство друг к другу и всецело отдались первозданному ощущению собственной молодости, разделив чувство вселенской скорби, ту неизбывную печаль Человеческого Бытия, которую каждый в этом возрасте считает наградой и воздаянием за преодоление мук отрочества. Музыка казалась им томной и грустной, круговерть гуляющих туристов напоминала Пляску Смерти. Остановившись на обочине тротуара, Эван и Виктория глядели друг на друга, не обращая внимания на толчки уличных торговцев и прохожих, погруженные в ощущение собственной юности и в глубины глаз, которые каждый из них в данный момент созерцал.
Эван первым нарушил молчание:
– Вы так и не сказали мне, как вас зовут. Она назвала свое имя,
– Виктория, – повторил он. И от того, как он это произнес, она ощутила своего рода триумф.
Он коснулся ее руки.
– Пойдемте, – произнес он покровительственным, почти отеческим тоном. – Я должен встретиться с ним у Шайсфогеля.
– Разумеется, – отозвалась она.
Они повернули налево, в противоположную сторону от Арно, и направились на площадь Виктора Эммануила.
Для размещения своего гарнизона Сыны Макиавелли использовали заброшенное здание табачного склада неподалеку от Виа-Кавур. В данный момент там никого не было, за исключением аристократического вида мужчины по имени Боррачо, который выполнял свою ежевечернюю обязанность – проверял винтовки. Внезапно раздался громкий стук в дверь.
– Digame [159], – прокричал Боррачо.
– Лев и лиса, – последовал отзыв.
Боррачо отпер дверь, и его едва не сбил с ног ворвавшийся внутрь грузный метис Тито, который зарабатывал на жизнь продажей непристойных фотографий солдатам Пятого армейского корпуса. Тито был возбужден донельзя.
– Они выступают, – затараторил он, – сегодня ночью, полбатальона, у них винтовки со штыками…
– Господи, что за переполох? – прорычал Боррачо. – Италия объявила кому-то войну? Que pasa [160]?
– Они идут к консульству, к Венесуэльскому консульству. Будут его охранять. Они ждут нас. Сынов Макиавелли кто-то предал.
– Успокойся, – сказал Боррачо. – Наверное, наступил момент, о котором говорил Гаучо. Надо его дождаться. Живо, предупреди остальных. Пусть приготовятся. Пошли человека в город к Куэрнакаброну. Он, скорее всего, в пивной.
Тито отсалютовал, повернулся кругом и побежал к двери. Он уже отодвинул засов, и вдруг его осенило:
– Может, Гаучо и есть предатель.
Распахнул дверь и прямо перед собой увидел взбешенного Гаучо. У Тито отвисла челюсть. Не говоря ни слова, Гаучо обрушил на голову метиса увесистый кулак. Тито покачнулся и рухнул на пол.
– Идиот, – сказал Гаучо – Что случалось? Вы что, все с ума посходили?
Боррачо рассказал о войсках. Гаучо потер руки
– Брависсимо. Они подтягивают силы. И никаких известий из Каракаса. Впрочем, но важно. Мы выступаем нынче ночью. Сообщи во все отряды. Мы должны быть там с полночь.
– Времени маловато, коммендаторе.
– Мы будет там в полночь. Vada [161].
– Есть, коммендаторе – Боррачо отдал честь и вышел, осторожно перешагнув через поверженного Тито.
Гаучо глубоко вздохнул, скрестил на груди руки, раскинул их в стороны, снова скрестил.