Пинчон Томас Рагглз. В.

   Она совеем сникла. Профейн давил дальше:
   – Я начал думать о себе как о шлем иле, которому надо опасаться мира вещей, после того как застал тебя наедине с твоим «МГ». Но мне тогда и в голову не пришло, что я вижу некое извращение. Тогда я просто перепугался.
   – Отсюда видно, как мало ты знаешь о женщинах. Профейн принялся скрести голову, роняя на пол ванной внушительные хлопья перхоти.
   – Слэб был у меня первым. Все эти упакованные в твид пижоны в Трокадеро Шлоцхауэра только ручки мне целовали. Бен, бедняжка, разве ты не знаешь, что юная девушка вынуждена выплескивать эмоции хоть на что-нибудь – на домашнего попугая, на машину; хотя чаще всего она вываливает их на себя.
   – Нет, – сказал Профейн; в волосах у него был колтун, под пожелтевшими ногтями – омертвевшие частички скальпа. – Тут есть что-то еще. Не надо увиливать, не выйдет.
   – Ты не шлемиль. Ничего особенного в тебе нет. Все в той или иной степени шлемили. Вылезай из своей раковины – сам увидишь.
   Совершенно раздерганный Профейн застыл обмякшей грушей с мешками под глазами.
   – Чего ты хочешь? Сколько я должен тебе дать? Этого, – он потряс перед ней дряблым и бесчувственным фаллосом, – достаточно?
   – Недостаточно. Ни мне, ни Паоле.
   – Да откуда ей…
   – Женщина для Бенни найдется где угодно. Пусть хоть это тебя утешит. Всюду найдется дырка, в которую можно спокойно вставить, не боясь утратить свое драгоценное шлемильство. – Она расхаживала по комнате, громко топая. – Ну, ладно. Мы все шлюхи. Цена одинакова для всех и за все – рядышком, бочком, рачком, язычком. Ну что, готов платить, милый? Хоть по велению разума, хоть по велению сердца?
   – Если ты думаешь, что мы с Паолой…
   – Да хоть с кем угодно. И до тех пор, пока функционирует твоя пружинка. Выстроится целый ряд таких же идиоток, как я, разве что некоторые будут покрасивее. Это с каждой может статься, поскольку у всех нас есть вот эта штучка, – она положила руку себе между ног, – и к ее зову приходится прислушиваться.
   Рэйчел улеглась на кровать.
   – Давай, малыш, – сказала она, едва сдерживая слезы, – Это задаром. Ради любви. Залезай. И приятно, и бесплатно.
   Профейн вдруг совершенно не к месту вспомнил мнемоническое руководство радиотехника Хиросимы для определения величины сопротивления по цветовой кодировке.
   Грязным Членом Крутя, Оскверним Женский Зад Бессловесной Фигуры, Заваленной в Сад (или «Благодушной Фиоле Засунем Снаряд»). И приятно, и бесплатно.
   Можно ли измерить их сопротивление в омах? Когда-нибудь, упаси, Господи, появится электронная женщина-робот. Может, ее назовут Фиолой ^[256]. Возникает затруднение – заглядываешь в руководство пользователя. Концепция съемных модулей: пальцы чересчур толстые, сердце слишком горячее, рот великоват? Заменил – и порядок.
   И все-таки он залез на Рэйчел.

 
   Хотя Мафия сидела за решеткой, а часть Братвы, отпущенная под залог, вела себя смирно, вечером «Ржавая ложка» расшумелась сильнее обычного. Как-никак был субботний вечер на исходе самых жарких дней лета.
   Перед закрытием Стенсил подошел к Профейну, который весь вечер пил, но почему-то оставался трезвым.
   – Стенсил слышал, что у вас с Рэйчел не все ладно.
   – Не начинай.
   – Стенсилу сказала Паола.
   – А ей сказала Рэйчел. Чудесно. Купи мне пива.
   – Паола тебя любит, Профейн.
   – Думаешь, ты меня потряс? Что ты ко мне лезешь, умник?
   Стенсил-младший вздохнул. Рядом звякнул колокольчик.
   – Пора, джентльмены, прошу вас, – воззвал бармен. Вся Шальная Братва благожелательно принимала такие типично английские штучки.
   – Что пора? – передразнил Стенсил. – Пиво пить, разговоры разговаривать? К новой бабе, на новую пьянку? Короче, пора заниматься всякой ерундой, а для важных дел времени нет. Профейн. У Стенсила сложности. С женщиной.
   – Да что ты? – сказал Профейн. – Удивительное дело. Никогда раньше о таком нс слышал.
   – Давай. Пошли.
   – Ничем не могу помочь.
   – Будешь внимать. Большего от тебя не требуется. Вышли и двинулись по Гудзон-стрит.
   – Стенсил не хочет ехать на Мальту. Он просто боится. Видишь ли, с тысяча девятьсот сорок пятого года он частным образом охотится за одним человеком. Вернее, за женщиной, хотя точно сказать трудно.
   – Почему? – спросил Профейн.
   – А почему нет? – ответил Стенсил. – Ясная причина поиска будет означать, что он практически нашел искомый объект. Почему парень снимает в баре ту или иную цыпочку? Знай он причину, он бы тут же поладил с крошкой. Почему начинаются войны? Объясни всем причину – и воцарится вечный мир. Так и в поисках Стенсила побудительный мотив был частью искомого объекта. Отец Стенсила упомянул о ней в своем дневнике; это было на стыке веков. Стенсил заинтересовался ею в 1945-м. Может, от скуки; может, из-за того, что старик Сидней так ничего толком и не сказал сыну; а может, потому что в глубине души сына живет некая потребность в тайне – ощущение погони до предела активизирует обмен веществ. Возможно, Стенсил питается загадками.
   Но от Мальты он держится подальше. У него есть кое-какие нити, зацепки. Молодой Стенсил посетил все города, где бывала она, гонялся за ней до тех пор, пока не запутался в ложных воспоминаниях и исчезнувших зданиях. Он был во всех ее городах, кроме Валлетты. В Валлетте умер его отец. И Стенсил пытается уверить себя, что встреча Сиднея с V. и его смерть – вещи совершенно разные и никак между собой не связанные. Но это не совсем так. Дело в том, что, начиная с самой первой ниточки, с неуклюжих операций в Египте, где юная и неопытная V., подражая Мата Хари, работала, как всегда, исключительно на себя, в то время как Фашода метала искры, ища порох; и вплоть до 1913 года, когда она поняла, что выложилась до конца, и сделала перерыв для занятий любовью, – все это время готовилось что-то чудовищное. Мировая война и социалистический переворот, давший нам Советскую Россию, – это мелочи. Симптомы, и только.
   Они повернули на 14-ю улицу и пошли на восток. Чем ближе подходили они к Третьей авеню, тем больше ханыг попадалось им навстречу. В некоторые вечера 14-я улица становилась самой широкой улицей в мире, и на ней дули просто ураганные ветры.
   – Вряд ли V. была агентом темных сил или причиной потрясений. Просто она там оказалась. Но и этого уже достаточно, это тоже симптом. Разумеется, Стенсил мог бы исследовать период войны или поискать ее, скажем, в России. Но на это у него кет времени. Он охотник,
   – А что тебе нужно на Мальте? – спросил Профейн. – Найти эту крошку? Узнать, как умер твой отец? Или еще что-нибудь? А?
   – Откуда Стенсилу знать? – возопил Стенсил. – Откуда ему знать, что он будет делать, если найдет ее? Да и хочет ли найти? Это все глупые вопросы. Он должен ехать на Мальту. Предпочтительно с попутчиком. С тобой.
   – Опять двадцать пять.
   – Он боится. Ведь если она уехала туда, чтобы переждать войну, которой не начинала, но с которой была этиологически связана, и война эта, таким образом, не стала для нес неожиданностью, то вполне возможно, что она была там же и во время Первой мировой. И в конце этой войны встретила старика Сиднея. Для любви – Париж, для войны – Мальта. Если так, то сейчас, как по всему видно…
   – Думаешь, там будет война?
   – Может быть. Ты же читаешь газеты. – Чтение газет сводилось у Профейна к беглому взгляду на первую страницу «Нью-Йорк Тайме». Если на бумаге не было аршинных заголовков, значит, мир находился в хорошей форме. – Ближний Восток – колыбель цивилизации и, возможно, ее могила. Если уж Стенсилу не отвертеться от поездки на Мальту, то он не хочет ехать только с Паолой. Он ей не доверяет. Ему нужен человек, который сумеет занять ее, послужит, если угодно, своего рода буфером.
   – Им может быть кто угодно. Ты говорил, что Братва всюду чувствует себя как дома. Почему не Рауль, Слэб или Мелвин?
   – Но она любит именно тебя. А почему нс ты?
   – А почему я?
   – Ты не принадлежишь к Братве, Профейн. Ты оставался в стороне от этой рутины. Весь август.
   – Нет, нет, у меня была Рэйчел.
   – Ты и от нее остался далек, – сказал Стенсил с кривой ухмылкой.
   Профейн отвел глаза.
   Они шли по Третьей авеню, шатаемые мощным ветром Улицы; кругом тревожно трепетали ирландские флаги. Стенсил болтал без умолку. Рассказал Профейну о публичном доме в Ницце, где были зеркала на потолке и где ему как-то почудилось, что он нашел свою V. Потом рассказал о мистическом переживании, которое он испытал перед посмертным гипсовым слепком руки Шопена в музее «Сельда» на Майорке.
   – Никакой разницы, – вдруг звонко выкрикнут он, и двое бродяг неподалеку захохотали. – Как живая. Выходит, у Шопена была гипсовая рука.
   Профейн пожал плечами. Бродяги сели им на хвост.
   – V. угнала самолет; старый французский истребитель, вроде того, на котором разбился молодой Годольфин. О Всевышний, какой, надо думать, был полет: из Гавра через Бискайский залив куда-то на задворки
   Испании. Дежурный офицер смог припомнить только, как свирепый гусар – так он ее назвал – в рыжей плащ-палатке пронесся мимо, ослепительно сверкнув глазным протезом в виде часов – «на меня будто глянул злобный глаз самого времени».
   – Одно из ее отличительных качеств – постоянная смена личин. На Майорке она провела по меньшей мере год под видом старого рыбака, который вечерами курит трубку, набитую сушеными водорослями, и травит ребятишкам байки о контрабанде оружия в Красном море.
   – Как Рембо, – предположил один из бродяг.
   – Может, она видела Рембо в детстве? Может, года в три или четыре она проезжала те места, где деревья были украшены серыми и алыми гирляндами распятых англичан? Может, она была живым талисманом махдистов? А повзрослев, стала любовницей сэра Аластэра Рена и жила в Каире?
   Кто его знает. В этой истории Стенсил предпочитает полагаться на субъективное мнение людей. Правительственным отчетам, гистограммам и массовым движениям ни в коем случае доверять нельзя.
   – Стенсил, – провозгласил Профейн, – ты напился.
   Верно. Подступающая осень несла с собой достаточно холода, чтобы отрезвить Профейна. Но Стенсил, похоже, был пьян не только от выпивки.
   V. в Испании. V. на Крите. V. получила травму на Корфу, партизанила в Малой Азии. Давая уроки танго в Роттердаме, приказала дождю остановиться – и ливень кончился. Как-то тоскливым летом в Римской Кампанье, напялив трико, украшенное двумя китайскими драконами, подавала мечи, шарики и цветные платки заурядному магу Уго Медикеволе. Быстро обучившись, нашла время для разработки собственных магических трюков, и однажды утром Медикеволе обнаружили в поле, где он беседовал с овцами о кучевых облаках. Он был сед как лунь и мыслил на уровне пятилетнего ребенка. V. исчезла.
   Так они и шли вчетвером аж до 70-х улиц. Словесный понос Стенсила не прекращался, остальные с интересом слушали. И дело было совсем не в том, что Третья авеню располагала к пьяным признаниям. Вероятно, Стенсил, как и его отец, относился к Валлетте с болезненной подозрительностью, так как предвидел, что ему, помимо воли, придется глубоко погрузиться в историю слишком давнюю и, возможно, расходящуюся с тем, что он знал раньше. А может, и нет; возможно, он просто чувствовал приближение знаменательного прощания. На месте Профейна и двух бродяжек мог оказаться кто угодно: полицейский, бармен, шлюшка. Стенсил таким образом оставлял частицы самого себя – а также V. – по всему западному миру.
   V. к этому времени была на удивление фрагментарной концепцией.
   – Стенсил едет на Мальту, словно мнительный жених на свадьбу. Это брак по расчету, устроенный Фортуной, которая в каком-то смысле каждому и мать, и отец. И Фортуна, по идее, должна заботиться о том, чтобы брак получился удачным, ибо она тоже хочет, чтобы кто-нибудь присматривал за ней в старости. – Профейну это показалось полной ерундой. Тут выяснилось, что они уже бредут по Парк-авеню. Бродяги, почуяв чужую территорию, усвистали на запад и скрылись в парке. Что они там найдут?
   – Может, надо принести искупительную жертву? – спросил Стенсил.
   – Какую? Коробку конфет, букет цветов? Ха-ха.
   – Стенсил знает, что надо. – Они стояли перед зданием, где размещался офис Эйгенвэлью. Случайность или умысел? – Подожди на улице, – велел Стенсил. – Стенсил вернется через минуту. – И скрылся и вестибюле здания.
   В тот же момент полицейская машина, появившаяся за несколько кварталов от них, повернула на Парк-авеню и покатила к центру. Профейн пошел вперед. Машина, нс останавливаясь, проехала мимо. Профейн дошел до угла и повернул на запад. Когда он обогнул здание, Стенсил высунулся в окно последнего этажа.
   – Иди сюда, – завопил он. – Ты должен помочь.
   – Я должен? Да ты рехнулся.
   – Поднимайся, – нетерпеливо крикнул Стенсил, – пока полиция не вернулась.
   Профейн замешкался, считая этажи. Девятый. Пожал плечами, вошел в вестибюль и на лифте поехал вверх.
   – Можешь открыть замок? – спросил Стенсил. Профейн рассмеялся.
   – Хорошо. Тогда тебе придется лезть в окно. – Стенсил пошарил в подсобке и вытащил моток веревки.
   – Мне? – переспросил Профейн. Они полезли на крышу.
   – Это важно, – умоляюще бормотал Стенсил. – Представь, что ты с кем-нибудь враждуешь. Но с врагом необходимо встретиться – с ним или с ней. Наверняка ты постараешься, чтобы встреча прошла как можно менее болезненно.
   Они прошли по крыше и остановились точно над офисом Эйгенвэлью.
   Профейн посмотрел вниз на улицу.
   – И ты хочешь, – бурно жестикулируя, спросил он, – чтобы я спустился по стене, где нет даже пожарной лестницы, к этому окну и открыл его?
   Стенсил кивнул. Так. Опять Профейну лезть в боцманскую люльку. Только на этот раз Хряка рядом нет, спасать некого и никакой выгоды не предвидится. От Стенсила награды не дождешься, поскольку у людей, устраивающих всякие эскапады на втором (или на девятом) этаже, нет понятия о чести. Стенсил – существо еще более неприкаянное, чем он сам.
   Они обвязали Профейна веревкой вокруг пояса. Фигура у шлемиля оказалась столь несуразной, что им долго не удавалось обнаружить, где у нее центр тяжести. Другой конец веревки Стенсил обмотал вокруг телевизионной антенны. Профейн сполз с края крыши, и спуск начался.
   – Ну как там? – через некоторое время спросил Стенсил.
   – Если не считать трех легавых внизу, которые смотрят на меня как-то подозрительно…
   Веревка резко дернулась.
   – Эй, эй, – заволновался Профейн. – Ты там присматривай. – Этим вечером он не был расположен к самоубийству. Но с другой стороны, и о здравом смысле рядом с бездушными предметами – веревкой, антенной, зданием и улицей девятью этажами ниже – говорить не приходилось.
   Как выяснилось, центр тяжести они определили неверно. В нескольких дюймах от окна офиса Эйгенвэлью тело Профейна неторопливо перешло из положения, близкого вертикальному, в положение, параллельное улице, причем лицом вниз. Зависнув в воздухе, Профейн забарахтался, словно решил поплавать австралийским кролем.
   – Боже милостивый, – пробормотал Стенсил. И поспешно вытравил веревку дальше. Через некоторое время Профейн – смутная фигура, смахивающая на осьминога, которому ампутировали три четверти щупалец, – перестал болтать руками.
   – Эй, – ползал он немного погодя.
   – Что? – спросил Стенсил.
   – Тащи меня обратно. Быстро.
   Задыхаясь и остро чувствуя свой почтенный возраст, Стенсил принялся тянуть веревку. Это заняло у него минут десять. Наконец появился Профейн и повис, высунув нос над краем крыши.
   – В чем дело? – спросил Стенсил.
   – Ты забыл сказать, что я должен сделать, когда доберусь до окна. – Стенсил смотрел на Профейна, потеряв дар речи. – А… Ты имеешь в виду, что я должен открыть тебе дверь…
   – И запереть ее, когда будешь вылезать обратно, – докончили оба одновременно.
   Профейн отдал честь.
   – Поехали.
   Стенсил опять спустил его вниз. Профейн поводился у окна.
   – Эй, Стенсил, – позвал он. – Окно не открывается. Стенсил пустил пару витков вокруг антенны и закрепил морским узлом.
   – Разбей его, – процедил он сквозь стиснутые зубы.
   Внезапно еще одна полицейская машина, завывая сиреной и сверкая крутящейся мигалкой, пронеслась по парку. Стенсил нырнул за низенькое ограждение крыши. Машина удалялась. Он ждал, пока она не укатила куда-то к центру и ее не стало слышно. Выждал еще минуту с небольшим. Затем осторожно поднялся и посмотрел, как там Профейн.
   Профейн опять висел горизонтально. Голову он накрыл своей замшевой курткой и не подавал признаков жизни.
   – Ты что делаешь? – спросил Стенсил.
   – Прячусь, – ответил Профейн. – Разверни меня. Стенсил потянул веревку; голова Профейна медленно отвернулась от стены здания. А когда у стены оказались ноги, Профейн, уставившись вниз, словно горгулья, лягнул окно, разорвав ночную тишину оглушительным звоном.
   – Теперь обратно.
   Он дотянулся до окна, влез внутрь и отпер дверь для Стенсила. Стенсил, не теряя времени, рванул через анфиладу комнат в музей Эйгенвэлью, взломал ящик и стремительно сунул в карман плаща зубной протез, сделанный из разных металлов. Из другой комнаты донесся звон бьющегося стекла.
   – Что за черт?
   Профейн спокойно осматривался.
   – Одно разбитое стекло – это банально, – объяснил он, – потому что смахивает на ограбление. Так что я расколотил еще парочку, вот и все; зато теперь выглядит не так подозрительно.
   Выбрались на улицу и невозмутимо двинулись, как раньше бродяги, в Центральный парк. Было два часа ночи.
   Уйдя в глубину вытянутого прямоугольника парковой территории, они нашли у ручья подходящий камень. Стенсил уселся и вытащил зубы.
   – Добыча, – объявил он.
   – Возьми ее себе. Зачем мне лишние зубы? – Особенно такие; куда более омертвевшие, чем полуживые костяшки у Профейна во рту.
   – Ты вел себя благородно, Профейн. И очень помог Стенсилу.
   – Да, – согласился Профейн.
   Часть луны исчезла за тучей. Зубы, лежавшие на грязном камне, скалились своему отражению в воде.
   Вокруг рос чахлый кустарник, в котором била ключом самая разнообразная жизнь.
   – Тебя зовут Нил? – спросил мужской голос.
   – Да.
   – Я видел твое сообщение. В третьей кабинке мужского туалета на станции «Управление порта».
   Ого, подумал Профейн. Да это легавый, как пить дать.
   – И изображение твоего полового органа. В натуральную величину.
   – Больше трахания в задницу, – сказал Нил, – мне нравится только одно. Я просто обожаю вытаптывать из умников-легавых жидкое дерьмо.
   И затем послышался мягкий тяжелый удар, сопровождаемый падением в кусты тела в штатском.
   – Какой сегодня день? – спросил кто-то. – Скажите, какой сегодня день?
   Неподалеку что-то произошло; возможно, атмосферное возмущение. Однако луна засияла ярче. Казалось, что предметы и тени в парке умножились; теплый белый цвет, теплый черный цвет.
   Мимо, распевая, прошествовала банда малолетних правонарушителей.
   – Посмотрите на луну, – воззвал один из них.
   По ручью плыл использованный кондом. Девушка, сложением напоминавшая водителя мусоровоза, трусила за презервативом, опустив голову и волоча за собой мокрый лифчик.
   Походный будильник где-то отбил семь.
   – Вторник сегодня, – сонно сказал старческий голос. Была суббота.
   Ночной парк, почти безлюдный и холодный, казался густонаселенным и теплым, как в самый полдень. Ручей странно потрескивал и позвякивал, как канделябр в гостиной, где отопление отключили внезапно и навсегда. Луна сияла просто ослепительно.
   – Как тихо, – сказал Стенсил.
   – Тихо. Как в метро в пять вечера.
   – Нет. Здесь вообще ничего не происходит.
   – Слушай, какой нынче год?
   – Тысяча девятьсот тринадцатый, – ответил Стенсил.
   – Почему бы и нет? – сказал Профейн.

Глава четырнадцатая


Влюбленная V.

I

   Часы на здании Северного вокзала показывали 11:17, а значит, на пять минут отставали от парижского времени, на четыре минуты опережали время бельгийских железных дорог и на пятьдесят шесть минут отставали от среднеевропейского времени. Для Мелани, которая забыла взять в дорогу часы (как забыла и все остальное), положение стрелок не имело ровным счетом никакого значения. Она старалась не отстать от похожего на алжирца носильщика, который легко тащил на плече ее вышитую дорожную сумку, улыбался и перекидывался шутками с таможенниками, медленно доходящими до белого каления под натиском осаждавшей их толпы английских туристов.
   Судя по первой странице «Ле Солей», утренней газеты орлеанистов ^[257], дело было 24 июля 1913 года. Нынешним претендентом на престол являлся Луи Филипп Робер, герцог Орлеанский. Обитатели некоторых парижских кварталов неистовствовали, опаленные жаром Сириуса, задетые его чумным ореолом диаметром восемнадцать световых лег. В верхних комнатах нового буржуазного дома в 17-м округе по воскресеньям служили Черные Мессы.
   На тарахтящем таксомоторе Мелани Лермоди отъехала от вокзала по рю Лафайетт. Она расположилась строго по центру сиденья, и у нее за спиной в предосенней серости неба медленно таяли три массивные армады и семь аллегорических фигур на здании вокзала. В ее глазах не было ни капли жизни, нос по-французски вздернут; четко очерченный подбородок и рот придавали ей сходство с классическим обликом Свободы. В целом лицо казалось довольно красивым, вот только глаза были цвета мокрого снега. Мелани недавно исполнилось пятнадцать лет.
   Она покинула школу в Бельгии, как только получила от матери письмо с полутора тысячами франков и обещанием обеспечить финансовую поддержку в дальнейшем, несмотря на то, что по решению суда все имущество папы было описано. Сама мать отправилась путешествовать по Австро-Венгрии. И не рассчитывала увидеться с Мелани в обозримом будущем.
   У Мелани болела голова, но это было не важно. По крайней мере здесь, на тряском заднем сиденье такси, где она (точеная фигурка балерины с миловидным личиком) в данный момент находилась. Перед ней белела пухлая шея шофера, его седые волосы торчали из-под синей вязаной шапки. На перекрестке у бульвара Хаусмана машина повернула направо и поехала по рю-де-ла Шоссе д'Антэн. Слева возник купол театра «Опера» и крошечный Аполлон с золотой лирой…
   – Папа! – вскрикнула Мелани.
   Шофер вздрогнул и инстинктивно нажал на тормоз.
   – Какой я вам отец, – пробормотал он.
   И продолжил движение к вершине Монмартра, в сторону самой болезненной части неба. Будет дождь? Тучи висели клочьями, как струпья прокаженного. В пасмурном свете дня ее волосы приняли нейтрально-каштановый оттенок, цвет буйволовой кожи. Если их распустить, они достигали середины ягодиц. Но Мелани укладывала волосы в два пышных локона, которые прикрывали уши и щекотали шею.
   У папы был гладкий череп и мужественные усы. По вечерам она тихонько пробиралась в обитую шелком комнату, таинственное место, где спали се родители. И пока Мадлен расчесывала волосы маман в соседней комнате, Мелани забиралась к отцу на широкую кровать, и он щекотал ее в разных местах, а она извивалась, не издавая ни звука. Это была их любимая игра. Однажды, когда за окном гремела гроза и сверкали молнии, какая-то ночная птичка уселась на подоконник и уставилась на них. Как давно это было. И тоже в конце лета, как сейчас.
   Тогда они жили в своем поместье Серр Шод в Нормандии, которое некогда было родовым гнездом древнего семейства, чья кровь давным-давно превратилась в бледную сукровицу и испарилась в морозном воздухе Амьена. Дом, построенный во времена Генриха IV, был внушительным, но невзрачным, как большая часть архитектурных сооружений того периода. Мелани всегда хотелось съехать с его мансардной крыши – с самого верха соскользнуть вниз по первому пологому скату. Юбка задерется, обнажив бедра, обтянутые черными чулками ноги матово трепыхнутся на фоне мертвого леса дымовых труб под нормандским солнцем. Она окажется над вязами, над скрытыми под их кронами прудами с сонными карпами, достигнет высоты, откуда маман, удивленно глядящая на нее из-под парасоли, покажется крохотным пятнышком. Мелани не раз представляла себе всю гамму ощущений: стремительное скольжение твердой округлости попки по ребристой черепице, щекочущие прикосновения ветра, ласкающего юные грудки под блузкой. А затем скачок на последний, самый крутой скат крыши, откуда уже нет возврата, где трение тела сойдет на нет, движение ускорится и она перевернется, запутавшись в платье, возможно, успеет сорвать его с себя, отбросить в сторону и увидит, как оно упорхнет черным воздушным змеем; тут же почувствует, как, сердито покраснев, напрягутся ее соски от соприкосновения с черепицей; успеет разглядеть на карнизе готового взмыть в небо голубя, ощутит вкус собственных волос, попавших в рот, громко вскрикнет и…
   Такси остановилось у кабаре «Нерв» на рю Жермен Пилон, неподалеку от бульвара Клиши. Мелани расплатилась с шофером, и он помог ей снять сумку с багажника на крыше автомобиля. Похоже, первые капли дождя коснулись ее щеки. Такси уехало, Мелани застыла перед входом в кабаре на пустынной улице; даже цветы, вышитые на сумке, приуныли в мрачной серости дня.