Страница:
Ему действительно снились сны, в которых он уменьшался до микроскопических размеров и отправлялся исследовать мозг. Входил в одну из кожных пор на лбу и попадал в слепой мешок потовой железы. Затем, продравшись через джунгли капилляров, он в конце концов выходил на плато лобовой кости и двигался дальше сквозь череп; пройдя через твердую, паутинную и мягкую мозговые оболочки, достигал моря мозговой жидкости с бороздчатым дном. Оставалось лишь переплыть это море, чтобы совершить последний бросок на серые полушария – вместилище духа.
Узлы Ранвье, клетки Шванна, вена Галена. Крошечный Стенсил всю ночь бродил в тишине, озаряемой мощными сполохами нервных импульсов, проскакивающих через синапс; колышущиеся дендриты, автобаны нервов, ведущие в неведомые дали, петляя среди пучков нервных окончаний. Чужак в этой стране, Стенсил даже не задавался вопросом, в чьем мозгу он находится. Возможно, в своем собственном. То были лихорадочные сны, вроде тех, где перед вами стоит чрезвычайно сложная задача и, решая ее, вы то и дело попадаете в тупик, идете по ложному следу и с каждым новым поворотом испытываете разочарование – и так до тех пор, пока не кончится лихорадка.
Предположим, что реально существует угроза хаоса, уличных беспорядков, в которых примут участие все недовольные на острове. Или почти все, за исключением разве что губернатора и его чиновников. Несомненно, каждый будет думать только об удовлетворении своих собственных желаний. Однако буйная толпа – всего лишь разновидность общности, как и туристы. Под действием особой магии множество одиноких душ, какими бы разными они ни были, объединяются во имя общей цели противостояния существующему порядку вещей. И подобно эпидемии или землетрясению, уличная политика способна уничтожить даже самые, казалось бы, стабильные правительства; подобно смерти, она косит всех без разбора и объединяет всех и каждого, невзирая на лица.
– Бедные будут стремиться отомстить мельникам, которые якобы наживались во время войны.
– Чиновники выйдут на улицы, добиваясь более справедливой кадровой политики: заблаговременного уведомления об открывающихся вакансиях, повышения должностных окладов, прекращения расовой дискриминации.
– Коммерсанты потребуют отмены постановления о введении пошлин на наследуемое и передаваемое в дар имущество. Предполагалось, что этот налог будет ежегодно приносить в казну до 5000 фунтов, однако реальные расчеты показали, что эта сумма составит порядка 30 ООО фунтов.
– Большевики, которых немало среди докеров, удовлетворятся только отменой всей частной собственности – как светской, так и церковной.
– Антиколониальные экстремисты, разумеется, попытаются навсегда вышвырнуть англичан из Дворца. И плевать на последствия. Хотя, скорее всего, на гребне волны к власти придут итальянцы, а сместить их будет еще сложнее. Дадут о себе знать кровные узы.
– Воздержанцам нужна новая конституция.
– Миццисты – объединив усилия трех клубов: «Молодая Мальта», «Данте Алигьери» и «Второй Патриотический Комитет» – попытаются: а) добиться итальянской гегемонии на Мальте, б) привести к власти своего лидера, д-ра Энрико Мицци.
– Церковь (тут англиканская упертость Стенсила, пожалуй, слегка затуманила его в целом объективный взгляд на положение дел) возжелает того же, чего хочет во время любого политического кризиса. Установления Третьего Царства. Совершить переворот – это так по-христиански.
Это пришествие Параклета [311], утешителя, голубя: языки пламени, дар языков, Пятидесятница. Третий в Троице. На взгляд Стенсила, в этом не было ничего невероятного. Отец пришел и ушел. В терминах политики, Отец был Государем, единоличным лидером, активным деятелем, virtu которого когда-то определяло развитие истории. Затем наступило вырождение и появился Сын, гений либеральных любовных игрищ, вылившихся в 1848 год и совсем недавно приведших к свержению царя. Что дальше? Каким будет следующий Апокалипсис?
Особенно на Мальте, острове, где царит матриархат. Возможно, в роли Параклета выступит мать? Утешительница, так. Но какой дар общения, взаимопонимания может принести женщина?
Хватит, старик, сказал он себе. В этих водах плавать опасно. Выгребай, выгребай.
– Только не оборачивайся, – буднично произнес Демивольт. – Это она. Сидит за столиком Мейстраля.
Когда Стенсил все-таки обернулся, он увидел лишь смутно очерченную фигуру в вечерней пелерине; замысловатая шляпка – наверное, парижская – отбрасывала тень на лицо.
– Это Вероника Манганезе.
– А Густав V – король Швеции. Ты необычайно ценный источник информации.
Демивольт вкратце изложил Стенсилу досье на Веронику Манганезе. Происхождение туманно. На Мальте появилась в начале войны в компании некоего мицциста Сгерраччио. Поддерживает отношения с разными итальянскими ренегатами – в частности, с поэтем-воителем Д'Аннунцио и с неким Муссолини, довольно активным антисоциалистом и смутьяном. Ее политические симпатии неизвестны; впрочем, какими бы они ни были, Уайтхоллу не до веселья. От этой женщины явно можно ждать любых неприятностей. По слухам, она богата, живет одна на вилле, некогда принадлежавшей выродившемуся мальтийскому дворянскому роду баронов Сант' Уго ди Тальяпиомбо ди Саммут. Источники ее доходов неясны.
– Выходит, Фэйринг двойной агент.
– Похоже на то.
– Поеду-ка я обратно в Лондон. Судя по всему, ты прекрасно справляешься…
– Ошибаешься, ошибаешься, Сидней. Ты ведь помнишь Флоренцию.
Материализовавшийся официант принес очередные кружки с барселонским пивом. Стенсил потянулся за трубкой.
– По-моему, это самое мерзкое пойло на всем Средиземноморье. За свои труды ты заслуживаешь чего-нибудь получше, старина. Неужели дело Вейссу никогда не будет закрыто?
– Вейссу можно считать симптомом. Такого рода симптомы возникают постоянно, в том или ином месте.
– Господи Иисусе, вроде только что с одним разобрались. Думаешь, наверху уже созрели очередные благоглупости?
– Не думаю, – мрачно усмехнулся Демивольт. – По крайней мере, стараюсь не думать. Если серьезно, я полагаю, что все эти мудреные игры затевает кто-то в главной конторе – кто-то занимающий высокое положение и действующий по наитию. Такой тип говорит себе: «Ага, что-то здесь не так». И обычно оказывается прав.
Так было во Флоренции, по крайней мере в том, что касалось симптомов, а не обострения самой болезни. А мы с тобой всего лишь рядовые. Лично я нс решился бы на такие предположения. Для этой игры в «угадайку» нужно обладать действительно первоклассной интуицией. Конечно, у нас тоже бывают озарения: к примеру, ты не зря решил сегодня проследить за Мейстралем. Но все дело в уровне. В уровне оплаты и уровне той высоты, глядя с которой на всю эту мышиную возню можно усмотреть более общие процессы. Мы же находимся внизу, в самой гуще.
– И поэтому им понадобилось свести нас вместе, – пробормотал Стенсил.
– В данный момент – да. Но кто знает, что им понадобится завтра?
– Интересно, кого еще сюда прислали?
– Внимание. Они уходят. – Прежде чем встать, Стен-сил и Демивольт подождали, пока пара на противоположной стороне улицы отойдет на достаточное расстояние. – Хочешь посмотреть остров? Скорее всего, они направляются на виллу. Не думаю, что их свидание окажется очень интересным.
Они зашагали по Страда Стретта. Демивольт с черным свертком под мышкой выглядел как беспечный анархист.
– Дороги здесь в ужасном состоянии, – заметил Демивольт, – однако автомобиль у нас имеется.
– Я до смерти боюсь автомобилей.
Стенсил действительно боялся. Всю дорогу до виллы он судорожно цеплялся за сиденье «пежо», стараясь смотреть только себе под ноги. Стенсил предпочитал не иметь дела с автомобилями, воздушными шарами, аэропланами.
– По-моему, это неосторожно, – процедил он сквозь зубы, пригнув голову за ветровым стеклом, словно опасаясь, что оно в любой момент может исчезнуть. – На дороге кроме нас никого нет.
– Она едет с такой скоростью, что в два счета от нас оторвется, – беззаботно прощебетал Демивольт. – Расслабься, Сидней.
Они двигались на юго-запад в сторону Флорианы. Мчавший впереди «бенц» Вероники Манганезе скрылся в облаке пыли и выхлопных газов.
– Засада, – предположил Стенсил.
– Это не в их стиле.
Через некоторое время Демивольт повернул направо. И они поехали вокруг Марсамускетто сквозь сгущавшийся мрак. У болотистого берега шуршал камыш. Оставшийся позади освещенный город походил на наклонную витрину с товаром в убогой сувенирной лавке. Зато какими тихими были вечера на Мальте. Обычно любая столица, когда вы к ней приближаетесь или удаляетесь от нее, создает ощущение мощной пульсации, сгустка энергии, которая передается по индукции, и вы чувствуете присутствие города, даже если он скрыт за холмом или изгибом берега. Но Валлетта безмятежно покоилась в собственном прошлом, в утробе Средиземного моря, издавна пребывая в изоляции от прочего мира, как будто сам Зевс когда-то подверг этот город и остров суровому карантину – может, за старые грехи, а может, по причине еще более древнего поветрия. В таком полном покое пребывала Валлетта, что даже на небольшом расстоянии казалась всего лишь объектом для созерцания. Переставала существовать как живой, пульсирующий организм, возвращаясь в текстуальную неподвижность своей собственной истории.
Вилла ди Саммут находилась за Слиемой на небольшом возвышении около моря; ее фасад был обращен в сторону невидимого континента. То, что сумел разглядеть Стенсил, вполне соответствовало традиционному представлению о виллах: белые стены, балконы, несколько окон со стороны, обращенной в глубь острова, каменные сатиры, преследующие каменных нимф в неухоженном саду, громадный керамический дельфин, извергающий родниковую воду в бассейн. Однако внимание Стенсила привлекла низкая стена вокруг виллы. Обычно невосприимчивый к бедекеровским красотам и достопримечательностям, он вдруг почувствовал, что готов поддаться мягким щупальцам ностальгии, нежно увлекавшим его назад, в детство – к пряничным ведьмам, заколдованным паркам, волшебным странам. Это была стена сновидений; она причудливо изгибалась в свете ущербной луны и вся казалась такой же прозрачной, как и декоративные проемы – одни по форме напоминали лепестки и листья, другие походили на внутренние органы (скорее животных, чем людей) – в ее испещренной известковыми швами каменной кладке.
– Где же мы видели такую стену? – прошептал Стенсил.
В одном из окон верхнего этажа погас свет.
– Пойдем, – сказал Демивольт.
Они перелезли через ограду и крадучись пошли вокруг виллы, заглядывая в окна и прислушиваясь у дверей.
– Мы ищем что-то конкретное? – спросил Стенсил. Позади них вспыхнул фонарь, и чей-то голос произнес:
– Поворачивайтесь. Медленно. Руки поднимите. Хотя Стенсил обладал крепкими нервами и здоровым цинизмом, свойственным людям, сделавшим неполитическую карьеру, и впадающим в детство старикам, он тем не менее испытал легкий шок при виде лица, возникшего в отсвете фонаря. Для человеческого лица оно слишком гротескное, чересчур искусственное и нарочито готическое, – одернул он себя. Верхняя часть носа как будто сползла вниз, преувеличив крутизну перехода от переносицы к горбинке; подбородок словно срезан посередине с одной стороны и вдавлен с другой, отчего уголок рта приподнят в полуулыбке, похожей на изогнутый шрам. Прямо под глазницей поблескивала округлая серебряная пластина. Дрожащий свет фонаря делал это лицо еще более жутким. Правая рука сжимала револьвер.
– Вы шпионы? – вопросил голос. Явно голос англичанина, хотя и искаженный в ротовой полости, о строении которой оставалось лишь догадываться. – Дайте-ка разглядеть ваши лица.
Он поднес фонарь ближе, и Стенсил увидел, как внезапно начало меняться выражение его глаз, которые только и придавали человечность этому лицу.
– Вы оба, – исторг изуродованный рот. – Вы оба здесь. – И в глазах появились слезы. – Значит, вы знаете, что это она и почему я с ней. – Он сунул револьвер в карман, повернулся и сутулясь побрел к вилле. Стенсил шагнул было за ним, но Демивольт, выставив руку, остановил его. У двери человек обернулся. – Неужели нельзя оставить нас в покое? Дать ей возможность примириться с собой? А мне – остаться ее опекуном? Больше мне от Англии ничего не нужно. – Последние слова он произнес так тихо, что морской ветер их едва не заглушил. И мужчина с фонарем скрылся за дверью.
– Ее старый обожатель, – сказал Демивольт. – Его выход на сцену порождает жуткую ностальгию. Чувствуешь? До боли хочется вернуться назад.
– Во Флоренцию?
– Все наши были там. Так почему бы не вернуться?
– Не люблю повторения пройденного.
– В нашей профессии без этого не обойтись, – мрачно изрек Демивольт.
– Значит, все по новой?
– Ну, не так быстро. Подождем лет двадцать.
Стенсил однажды уже сталкивался с этим ее опекуном, тем не менее это была их первая встреча. В любом случае он должен был считать эту встречу «первой». Точно так же он подозревал, что встречался прежде с Вероникой Манганезе, и был уверен, что встретится вновь.
Узлы Ранвье, клетки Шванна, вена Галена. Крошечный Стенсил всю ночь бродил в тишине, озаряемой мощными сполохами нервных импульсов, проскакивающих через синапс; колышущиеся дендриты, автобаны нервов, ведущие в неведомые дали, петляя среди пучков нервных окончаний. Чужак в этой стране, Стенсил даже не задавался вопросом, в чьем мозгу он находится. Возможно, в своем собственном. То были лихорадочные сны, вроде тех, где перед вами стоит чрезвычайно сложная задача и, решая ее, вы то и дело попадаете в тупик, идете по ложному следу и с каждым новым поворотом испытываете разочарование – и так до тех пор, пока не кончится лихорадка.
Предположим, что реально существует угроза хаоса, уличных беспорядков, в которых примут участие все недовольные на острове. Или почти все, за исключением разве что губернатора и его чиновников. Несомненно, каждый будет думать только об удовлетворении своих собственных желаний. Однако буйная толпа – всего лишь разновидность общности, как и туристы. Под действием особой магии множество одиноких душ, какими бы разными они ни были, объединяются во имя общей цели противостояния существующему порядку вещей. И подобно эпидемии или землетрясению, уличная политика способна уничтожить даже самые, казалось бы, стабильные правительства; подобно смерти, она косит всех без разбора и объединяет всех и каждого, невзирая на лица.
– Бедные будут стремиться отомстить мельникам, которые якобы наживались во время войны.
– Чиновники выйдут на улицы, добиваясь более справедливой кадровой политики: заблаговременного уведомления об открывающихся вакансиях, повышения должностных окладов, прекращения расовой дискриминации.
– Коммерсанты потребуют отмены постановления о введении пошлин на наследуемое и передаваемое в дар имущество. Предполагалось, что этот налог будет ежегодно приносить в казну до 5000 фунтов, однако реальные расчеты показали, что эта сумма составит порядка 30 ООО фунтов.
– Большевики, которых немало среди докеров, удовлетворятся только отменой всей частной собственности – как светской, так и церковной.
– Антиколониальные экстремисты, разумеется, попытаются навсегда вышвырнуть англичан из Дворца. И плевать на последствия. Хотя, скорее всего, на гребне волны к власти придут итальянцы, а сместить их будет еще сложнее. Дадут о себе знать кровные узы.
– Воздержанцам нужна новая конституция.
– Миццисты – объединив усилия трех клубов: «Молодая Мальта», «Данте Алигьери» и «Второй Патриотический Комитет» – попытаются: а) добиться итальянской гегемонии на Мальте, б) привести к власти своего лидера, д-ра Энрико Мицци.
– Церковь (тут англиканская упертость Стенсила, пожалуй, слегка затуманила его в целом объективный взгляд на положение дел) возжелает того же, чего хочет во время любого политического кризиса. Установления Третьего Царства. Совершить переворот – это так по-христиански.
Это пришествие Параклета [311], утешителя, голубя: языки пламени, дар языков, Пятидесятница. Третий в Троице. На взгляд Стенсила, в этом не было ничего невероятного. Отец пришел и ушел. В терминах политики, Отец был Государем, единоличным лидером, активным деятелем, virtu которого когда-то определяло развитие истории. Затем наступило вырождение и появился Сын, гений либеральных любовных игрищ, вылившихся в 1848 год и совсем недавно приведших к свержению царя. Что дальше? Каким будет следующий Апокалипсис?
Особенно на Мальте, острове, где царит матриархат. Возможно, в роли Параклета выступит мать? Утешительница, так. Но какой дар общения, взаимопонимания может принести женщина?
Хватит, старик, сказал он себе. В этих водах плавать опасно. Выгребай, выгребай.
– Только не оборачивайся, – буднично произнес Демивольт. – Это она. Сидит за столиком Мейстраля.
Когда Стенсил все-таки обернулся, он увидел лишь смутно очерченную фигуру в вечерней пелерине; замысловатая шляпка – наверное, парижская – отбрасывала тень на лицо.
– Это Вероника Манганезе.
– А Густав V – король Швеции. Ты необычайно ценный источник информации.
Демивольт вкратце изложил Стенсилу досье на Веронику Манганезе. Происхождение туманно. На Мальте появилась в начале войны в компании некоего мицциста Сгерраччио. Поддерживает отношения с разными итальянскими ренегатами – в частности, с поэтем-воителем Д'Аннунцио и с неким Муссолини, довольно активным антисоциалистом и смутьяном. Ее политические симпатии неизвестны; впрочем, какими бы они ни были, Уайтхоллу не до веселья. От этой женщины явно можно ждать любых неприятностей. По слухам, она богата, живет одна на вилле, некогда принадлежавшей выродившемуся мальтийскому дворянскому роду баронов Сант' Уго ди Тальяпиомбо ди Саммут. Источники ее доходов неясны.
– Выходит, Фэйринг двойной агент.
– Похоже на то.
– Поеду-ка я обратно в Лондон. Судя по всему, ты прекрасно справляешься…
– Ошибаешься, ошибаешься, Сидней. Ты ведь помнишь Флоренцию.
Материализовавшийся официант принес очередные кружки с барселонским пивом. Стенсил потянулся за трубкой.
– По-моему, это самое мерзкое пойло на всем Средиземноморье. За свои труды ты заслуживаешь чего-нибудь получше, старина. Неужели дело Вейссу никогда не будет закрыто?
– Вейссу можно считать симптомом. Такого рода симптомы возникают постоянно, в том или ином месте.
– Господи Иисусе, вроде только что с одним разобрались. Думаешь, наверху уже созрели очередные благоглупости?
– Не думаю, – мрачно усмехнулся Демивольт. – По крайней мере, стараюсь не думать. Если серьезно, я полагаю, что все эти мудреные игры затевает кто-то в главной конторе – кто-то занимающий высокое положение и действующий по наитию. Такой тип говорит себе: «Ага, что-то здесь не так». И обычно оказывается прав.
Так было во Флоренции, по крайней мере в том, что касалось симптомов, а не обострения самой болезни. А мы с тобой всего лишь рядовые. Лично я нс решился бы на такие предположения. Для этой игры в «угадайку» нужно обладать действительно первоклассной интуицией. Конечно, у нас тоже бывают озарения: к примеру, ты не зря решил сегодня проследить за Мейстралем. Но все дело в уровне. В уровне оплаты и уровне той высоты, глядя с которой на всю эту мышиную возню можно усмотреть более общие процессы. Мы же находимся внизу, в самой гуще.
– И поэтому им понадобилось свести нас вместе, – пробормотал Стенсил.
– В данный момент – да. Но кто знает, что им понадобится завтра?
– Интересно, кого еще сюда прислали?
– Внимание. Они уходят. – Прежде чем встать, Стен-сил и Демивольт подождали, пока пара на противоположной стороне улицы отойдет на достаточное расстояние. – Хочешь посмотреть остров? Скорее всего, они направляются на виллу. Не думаю, что их свидание окажется очень интересным.
Они зашагали по Страда Стретта. Демивольт с черным свертком под мышкой выглядел как беспечный анархист.
– Дороги здесь в ужасном состоянии, – заметил Демивольт, – однако автомобиль у нас имеется.
– Я до смерти боюсь автомобилей.
Стенсил действительно боялся. Всю дорогу до виллы он судорожно цеплялся за сиденье «пежо», стараясь смотреть только себе под ноги. Стенсил предпочитал не иметь дела с автомобилями, воздушными шарами, аэропланами.
– По-моему, это неосторожно, – процедил он сквозь зубы, пригнув голову за ветровым стеклом, словно опасаясь, что оно в любой момент может исчезнуть. – На дороге кроме нас никого нет.
– Она едет с такой скоростью, что в два счета от нас оторвется, – беззаботно прощебетал Демивольт. – Расслабься, Сидней.
Они двигались на юго-запад в сторону Флорианы. Мчавший впереди «бенц» Вероники Манганезе скрылся в облаке пыли и выхлопных газов.
– Засада, – предположил Стенсил.
– Это не в их стиле.
Через некоторое время Демивольт повернул направо. И они поехали вокруг Марсамускетто сквозь сгущавшийся мрак. У болотистого берега шуршал камыш. Оставшийся позади освещенный город походил на наклонную витрину с товаром в убогой сувенирной лавке. Зато какими тихими были вечера на Мальте. Обычно любая столица, когда вы к ней приближаетесь или удаляетесь от нее, создает ощущение мощной пульсации, сгустка энергии, которая передается по индукции, и вы чувствуете присутствие города, даже если он скрыт за холмом или изгибом берега. Но Валлетта безмятежно покоилась в собственном прошлом, в утробе Средиземного моря, издавна пребывая в изоляции от прочего мира, как будто сам Зевс когда-то подверг этот город и остров суровому карантину – может, за старые грехи, а может, по причине еще более древнего поветрия. В таком полном покое пребывала Валлетта, что даже на небольшом расстоянии казалась всего лишь объектом для созерцания. Переставала существовать как живой, пульсирующий организм, возвращаясь в текстуальную неподвижность своей собственной истории.
Вилла ди Саммут находилась за Слиемой на небольшом возвышении около моря; ее фасад был обращен в сторону невидимого континента. То, что сумел разглядеть Стенсил, вполне соответствовало традиционному представлению о виллах: белые стены, балконы, несколько окон со стороны, обращенной в глубь острова, каменные сатиры, преследующие каменных нимф в неухоженном саду, громадный керамический дельфин, извергающий родниковую воду в бассейн. Однако внимание Стенсила привлекла низкая стена вокруг виллы. Обычно невосприимчивый к бедекеровским красотам и достопримечательностям, он вдруг почувствовал, что готов поддаться мягким щупальцам ностальгии, нежно увлекавшим его назад, в детство – к пряничным ведьмам, заколдованным паркам, волшебным странам. Это была стена сновидений; она причудливо изгибалась в свете ущербной луны и вся казалась такой же прозрачной, как и декоративные проемы – одни по форме напоминали лепестки и листья, другие походили на внутренние органы (скорее животных, чем людей) – в ее испещренной известковыми швами каменной кладке.
– Где же мы видели такую стену? – прошептал Стенсил.
В одном из окон верхнего этажа погас свет.
– Пойдем, – сказал Демивольт.
Они перелезли через ограду и крадучись пошли вокруг виллы, заглядывая в окна и прислушиваясь у дверей.
– Мы ищем что-то конкретное? – спросил Стенсил. Позади них вспыхнул фонарь, и чей-то голос произнес:
– Поворачивайтесь. Медленно. Руки поднимите. Хотя Стенсил обладал крепкими нервами и здоровым цинизмом, свойственным людям, сделавшим неполитическую карьеру, и впадающим в детство старикам, он тем не менее испытал легкий шок при виде лица, возникшего в отсвете фонаря. Для человеческого лица оно слишком гротескное, чересчур искусственное и нарочито готическое, – одернул он себя. Верхняя часть носа как будто сползла вниз, преувеличив крутизну перехода от переносицы к горбинке; подбородок словно срезан посередине с одной стороны и вдавлен с другой, отчего уголок рта приподнят в полуулыбке, похожей на изогнутый шрам. Прямо под глазницей поблескивала округлая серебряная пластина. Дрожащий свет фонаря делал это лицо еще более жутким. Правая рука сжимала револьвер.
– Вы шпионы? – вопросил голос. Явно голос англичанина, хотя и искаженный в ротовой полости, о строении которой оставалось лишь догадываться. – Дайте-ка разглядеть ваши лица.
Он поднес фонарь ближе, и Стенсил увидел, как внезапно начало меняться выражение его глаз, которые только и придавали человечность этому лицу.
– Вы оба, – исторг изуродованный рот. – Вы оба здесь. – И в глазах появились слезы. – Значит, вы знаете, что это она и почему я с ней. – Он сунул револьвер в карман, повернулся и сутулясь побрел к вилле. Стенсил шагнул было за ним, но Демивольт, выставив руку, остановил его. У двери человек обернулся. – Неужели нельзя оставить нас в покое? Дать ей возможность примириться с собой? А мне – остаться ее опекуном? Больше мне от Англии ничего не нужно. – Последние слова он произнес так тихо, что морской ветер их едва не заглушил. И мужчина с фонарем скрылся за дверью.
– Ее старый обожатель, – сказал Демивольт. – Его выход на сцену порождает жуткую ностальгию. Чувствуешь? До боли хочется вернуться назад.
– Во Флоренцию?
– Все наши были там. Так почему бы не вернуться?
– Не люблю повторения пройденного.
– В нашей профессии без этого не обойтись, – мрачно изрек Демивольт.
– Значит, все по новой?
– Ну, не так быстро. Подождем лет двадцать.
Стенсил однажды уже сталкивался с этим ее опекуном, тем не менее это была их первая встреча. В любом случае он должен был считать эту встречу «первой». Точно так же он подозревал, что встречался прежде с Вероникой Манганезе, и был уверен, что встретится вновь.
II
Однако следующей встречи пришлось ждать вплоть до появления первых приступов ложной весны, когда ароматы Гавани достигают самых высоких крыш Валлетты, а стаи морских птиц собираются в доках и ведут унылые беседы, передразнивая соседствующих с ними людей.
Нападение на «Кроникл» утратило смысл. 3 февраля была отменена политическая цензура мальтийской прессы. Миццистская газетенка «La Voce del Popolo» [312] немедленно начала агитацию. Статьи восхваляли Италию и хулили Британию; цитируя иностранную прессу, сравнивали Мальту с итальянскими провинциями под гнетом австрийского правления. Местная пресса не отставала. Стенсила все это беспокоило мало. Если правительство в течение четырех лет не позволяет себя критиковать, то накопившееся негодование неизбежно вырвется мощным – хотя и не всегда эффективным – потоком.
Однако тремя неделями позже в Валлетте была созвана Национальная Ассамблея для разработки проекта либеральной конституции. Были представлены все оппозиционные политические партии: воздержанцы, умеренные, комитет патриотических сил… Заседание состоялось в клубе «Молодая Мальта», который контролировали миццисты.
– Будут неприятности, – мрачно сказал Демивольт.
– Не обязательно. – Впрочем, Стенсил прекрасно знал, что между политическим собранием и бандитской сходкой практически нет разницы. Любая случайность – и ее нет вообще.
Вечером перед заседанием в театре Маноэля давали пьесу об угнетении Италии австрийцами и крайне грубыми намеками завели толпу до предела. Актеры пытались разрядить обстановку несколькими импровизациями на злобу дня, но общего настроения это не улучшило. На улице бездельники пели «La Bella Gigogin» [313]. Мейстраль сообщил, что несколько миццистов и большевиков лезут из кожи вон, чтобы подогреть энтузиазм докеров и подбить их к мятежу. Успех предприятия представлялся сомнительным. Мейстраль пожал плечами. Наверное, тут дело в погоде. Появились также листовки, советующие торговцам закрыть свои заведения.
– Толково действуют, – заметил Демивольт на следующий день, когда они со Стенсилом шли по Страда Реале. Некоторые магазины и кафе были закрыты. Беглый осмотр показал, что их владельцы симпатизировали миццистам.
По мере того как разгорался день, по улицам стали шататься мелкие шайки празднично разодетых агитаторов (будто мятеж был для них своего рода хобби, вроде ремесленничества или спортивных игр); они били стекла и ломали мебель, требуя, чтобы владельцы закрыли работающие магазины. Но пламя из искры почему-то не разгорелось. В течение всего дня на город периодически обрушивались ливни.
– Лови момент, – сказал Демивольт, – рассмотри его поближе, изучи и сохрани. Это один из тех редких случаев, когда предварительная информация оказывается верной.
Честно говоря, они не слишком всполошились. Хотя Стенсила весьма волновало исчезновение искры. Катализатором мог стать любой мелкий инцидент: разрыв в облаках, дрожащий звон первой разбитой для пробы витрины, топология объекта разрушения (на холме или у его подножия – большая разница) – да и просто любой перепад настроения мог развернуться в буйство апокалиптической ярости.
Но причина заключалась в том, что Ассамблея всего лишь приняла резолюцию Мицци, призывавшую к полному отделению от Великобритании. «La Voce del Ророlo» победно верещала. Следующее заседание Ассамблеи было назначено на 7 июня.
– Три с половиной месяца, – сказал Стенсил. – К тому времени потеплеет. – Демивольт пожал плечами. Поскольку секретарем февральского собрания был экстремист Мицци, то секретарем следующего собрания будет некий доктор Мифсуд, представитель умеренных. Умеренные предпочитали сидеть и обсуждать вопрос о конституции с Хантером-Блэром [314] и государственным секретарем по колониям, а о полном разрыве с Англией и не помышляли. К июню умеренные будут составлять большинство.
– Тогда все не так уж плохо, – сам себе возразил Демивольт. – Если уж следовало ждать неприятностей, то лишь тогда, когда Мицци вышел на первый план.
– Тогда шел дождь, – сказал Стенсил. – И было холодно.
«La Voce del Popolo» и газеты, выходящие на мальтийском языке, продолжали нападать на Правительство. Мейстраль дважды в неделю присылал отчеты, в которых давал общую картину нараставшего недовольства докеров, но те словно впали в какую-то потную летаргию, и надо было ждать летней жары, чтобы они просохли и вновь стали взрывоопасными для искры Мицци или равного ему лидера. Через несколько недель Стенсил узнал о своем двойном агенте немало нового. Выяснилось, что Мейстраль живет недалеко от верфи с молодой женой по имени Карла. Карла беременна, ребенок должен родиться в июне.
– Что она думает, – спросил однажды Стенсил, утратив присущую ему осторожность, – о вашей работе?
– Она скоро станет матерью, – мрачно ответил Мейстраль. – Больше она ни о чем не думает и ничего не чувствует. Вы же знаете, как на этом острове относятся к материнству.
Юношеский романтизм Стенсила тут же ухватился за мысль: а вдруг ночные встречи на вилле Саммут вызваны не только профессиональной необходимостью. Он едва не поддался искушению поручить Мейстралю слежку за Вероникой Манганезе, но Демивольт, выступив в качестве голоса разума, воспротивился:
– Мы сделаем это иначе. У нас уже есть свой человек на вилле. Старьевщик Дупиро, который без памяти влюблен в тамошнюю кухарку.
Если бы доки, за которыми приходилось присматривать, были единственным источником волнений, Стенсил, вероятно, впал бы в ту же апатию, что поразила докеров. Однако другой его информатор, отец-иезуит
Линус Фэйринг, чей взывающий о помощи глас слышался средь массового ноябрьского веселья, скрипел рычагами эмоций и стучал предохранительными клапанами интуиции, побуждая Стенсила двинуться через весь континент за море по причинам как веским, так и непонятным, – этот иезуит видел и слышал (а возможно, и делал) ровно столько, чтобы держать Стенсила в состоянии умеренной встревоженности.
– Разумеется, – говорил священник, – у иезуитов есть определенные принципы. Мы не осуществляем тайный контроль над миром, Стенсил. У нас нет шпионской сети, нет политического нервного узла в Ватикане. – О, Стенсил был достаточно объективен. Хотя вряд ли мог подняться над воспитанием, полученным в лоне англиканской церкви, косо посматривавшей на пресловутое Общество Иисуса. Но он возражал против отклонений Фэйринга от темы; сгущавшийся туман политических взглядов отражался на донесениях, коим следовало быть беспристрастными. Первая встреча с Фэйрингом, состоявшаяся вскоре после поездки на виллу Манганезе, оставила у Стенсила тягостное впечатление. Фэйринг старался казаться своим в доску и даже пытался – помилуй, Господи – беседовать на профессиональные темы. Стенсилу он напомнил вполне компетентных в своей области англо-индийских колониальных чиновников, попавших на гражданскую службу, в который они ничего не смыслили. «Мы жертвы дискриминации, – всем своим видом жалуются они, – нас презирают и белые, и азиаты. Ладно, так и быть, мы до конца будем играть ту фальшивую роль, которой требует от нас предубеждение большинства». Сколько раз Стенсилу доводилось быть свидетелем умышленной неловкости за столом, бестактных замечаний в беседе и тщательного подчеркивания акцента в речи, призванных продемонстрировать эту обособленность.
Вот и Фэйринг был таким же. «Все мы тут шпионы» – вот линия, которой он придерживался. Стенсила интересовала только информация. Он не позволял личным пристрастиям влиять на Ситуацию; это может привести к хаосу. Фэйринг довольно быстро понял, что Стенсил вовсе не отрицает Папство, и перешел от заносчивой честности к поведению просто невыносимому. Вот, – предлагал он свою трактовку, – вот шпион, поднявшийся над суетливой политической возней своего времени. Вот Макиавелли на дыбе, которого идеи волнуют больше, чем страдания. Само собой, в еженедельных отчетах монаха густо плавал туман субъективных оценок.
– Любое отклонение в сторону анархии противно христианству, – однажды безапелляционно заявил он, втянув Стенсила в обсуждение своей теории политической доктрины Святого Духа. – Церковь наконец достигла поры зрелости. Подобно юной девушке, она перешла от беспорядочных метаний к авторитетной позиции матроны. Вы отстали на два тысячелетия.
Старушка пытается скрыть бурную молодость. Ха!
Честно говоря, Фэйринг был идеальным информатором. Мальта была как-никак католическим островом, и сан священника давал возможность постоянно получать через окно исповедальни информацию, позволявшую, по меньшей мере, составить общую картину всех недовольных группировок острова. И хотя качество его отчетов не приводило Стенсила в восторг, на количество жаловаться не приходилось. Что же толкнуло его пожаловаться Манго Шивзу? Чего боялся Фэйринг?
Вряд ли он просто питал страсть к политическим маневрам и закулисным интригам. Если он действительно верил в авторитет Церкви и ее институтов, то, просидев четыре года, словно в карантине, вдали от военных судорог, сотрясавших весь остальной Старый Свет, он, возможно, уверовал, что Мальта – это некое заколдованное место, территория, где царит вечный мир.
А потом, когда внезапно на всех уровнях наступило перемирие, он тут же стал подозревать, что его прихожане готовят переворот… Дело ясное.
Дух Святой, вот кто страшил Фэйринга. Ему вполне хватало Сына, вступившего в пору мужества.
Фэйринг, Мейстраль, тайна личности обезображенного лица в луче света – Стенсил занимался этим почти весь март. А потом, однажды днем придя в церковь на встречу с Фэйрингом раньше назначенного срока, увидел Веронику Манганезе, которая выходила из исповедальни с опущенной головой, пряча лицо, как в тот день, когда он видел ее на Страда Стретта. Она преклонила колени у ограды алтаря и вознесла покаянную молитву. Стенсил стал на одно колено у дальней скамьи и положил локти на ее спинку. Делает вид, что она примерная католичка; делает вид, что с Мейстралем у нее просто любовная интрижка; и в том, и в другом ничего подозрительного. Но стоило сложить одно с другим да припомнить, что только в Валлетте (он быстро прикинул) несколько десятков отцов-исповедников, к которым всегда можно обратиться, – и тут Стенсил вплотную приближался к тому, чтобы впасть в какое-нибудь суеверие. События снова и снова выстраивались в зловещий ряд.
Может, Фэйринг тоже двойной агент? Если так, тогда, значит, именно эта женщина подключила сюда Министерство иностранных дел. Какой выверт итальянской казуистики позволил ей раскрыть врагу готовящийся заговор?
Она поднялась и двинулась мимо Стенсила к выходу. Их глаза встретились. Стенсилу вспомнилось замечание Демивольта: «жуткая ностальгия».
Ностальгия и меланхолия… Разве он не пытался перекинуть мост между двумя мирами? Не могли же все перемены копиться в нем одном. Должно быть, есть некая пассивность, свойственная самой Мальте, где вся история присутствует одновременно, где все улицы полны призраков, где беспокойное морское дно ежегодно уводит под воду одни острова и выставляет над водой другие, – на Мальте вот эта окаменевшая рыба, вот этот островок Годекс, вот эти скалы под названием Тминное семечко и Горошина перца остаются неизменными атрибутами с незапамятных времен. В Лондоне слишком много отвлекающих факторов. Историю там рассматривают как запись хода эволюции. Как бесповоротное движение вперед. Памятники, здания, мемориальные таблички – это лишь воспоминания; а в Валлетте воспоминания близки к тому, чтобы ожить.
Стенсил, который повсюду в Европе чувствовал себя как дома, здесь не находил себе места. И понимал, что начинает катиться вниз. Когда шпион не находит себе места и не чувствует себя как дома – это признак слабости.
Нападение на «Кроникл» утратило смысл. 3 февраля была отменена политическая цензура мальтийской прессы. Миццистская газетенка «La Voce del Popolo» [312] немедленно начала агитацию. Статьи восхваляли Италию и хулили Британию; цитируя иностранную прессу, сравнивали Мальту с итальянскими провинциями под гнетом австрийского правления. Местная пресса не отставала. Стенсила все это беспокоило мало. Если правительство в течение четырех лет не позволяет себя критиковать, то накопившееся негодование неизбежно вырвется мощным – хотя и не всегда эффективным – потоком.
Однако тремя неделями позже в Валлетте была созвана Национальная Ассамблея для разработки проекта либеральной конституции. Были представлены все оппозиционные политические партии: воздержанцы, умеренные, комитет патриотических сил… Заседание состоялось в клубе «Молодая Мальта», который контролировали миццисты.
– Будут неприятности, – мрачно сказал Демивольт.
– Не обязательно. – Впрочем, Стенсил прекрасно знал, что между политическим собранием и бандитской сходкой практически нет разницы. Любая случайность – и ее нет вообще.
Вечером перед заседанием в театре Маноэля давали пьесу об угнетении Италии австрийцами и крайне грубыми намеками завели толпу до предела. Актеры пытались разрядить обстановку несколькими импровизациями на злобу дня, но общего настроения это не улучшило. На улице бездельники пели «La Bella Gigogin» [313]. Мейстраль сообщил, что несколько миццистов и большевиков лезут из кожи вон, чтобы подогреть энтузиазм докеров и подбить их к мятежу. Успех предприятия представлялся сомнительным. Мейстраль пожал плечами. Наверное, тут дело в погоде. Появились также листовки, советующие торговцам закрыть свои заведения.
– Толково действуют, – заметил Демивольт на следующий день, когда они со Стенсилом шли по Страда Реале. Некоторые магазины и кафе были закрыты. Беглый осмотр показал, что их владельцы симпатизировали миццистам.
По мере того как разгорался день, по улицам стали шататься мелкие шайки празднично разодетых агитаторов (будто мятеж был для них своего рода хобби, вроде ремесленничества или спортивных игр); они били стекла и ломали мебель, требуя, чтобы владельцы закрыли работающие магазины. Но пламя из искры почему-то не разгорелось. В течение всего дня на город периодически обрушивались ливни.
– Лови момент, – сказал Демивольт, – рассмотри его поближе, изучи и сохрани. Это один из тех редких случаев, когда предварительная информация оказывается верной.
Честно говоря, они не слишком всполошились. Хотя Стенсила весьма волновало исчезновение искры. Катализатором мог стать любой мелкий инцидент: разрыв в облаках, дрожащий звон первой разбитой для пробы витрины, топология объекта разрушения (на холме или у его подножия – большая разница) – да и просто любой перепад настроения мог развернуться в буйство апокалиптической ярости.
Но причина заключалась в том, что Ассамблея всего лишь приняла резолюцию Мицци, призывавшую к полному отделению от Великобритании. «La Voce del Ророlo» победно верещала. Следующее заседание Ассамблеи было назначено на 7 июня.
– Три с половиной месяца, – сказал Стенсил. – К тому времени потеплеет. – Демивольт пожал плечами. Поскольку секретарем февральского собрания был экстремист Мицци, то секретарем следующего собрания будет некий доктор Мифсуд, представитель умеренных. Умеренные предпочитали сидеть и обсуждать вопрос о конституции с Хантером-Блэром [314] и государственным секретарем по колониям, а о полном разрыве с Англией и не помышляли. К июню умеренные будут составлять большинство.
– Тогда все не так уж плохо, – сам себе возразил Демивольт. – Если уж следовало ждать неприятностей, то лишь тогда, когда Мицци вышел на первый план.
– Тогда шел дождь, – сказал Стенсил. – И было холодно.
«La Voce del Popolo» и газеты, выходящие на мальтийском языке, продолжали нападать на Правительство. Мейстраль дважды в неделю присылал отчеты, в которых давал общую картину нараставшего недовольства докеров, но те словно впали в какую-то потную летаргию, и надо было ждать летней жары, чтобы они просохли и вновь стали взрывоопасными для искры Мицци или равного ему лидера. Через несколько недель Стенсил узнал о своем двойном агенте немало нового. Выяснилось, что Мейстраль живет недалеко от верфи с молодой женой по имени Карла. Карла беременна, ребенок должен родиться в июне.
– Что она думает, – спросил однажды Стенсил, утратив присущую ему осторожность, – о вашей работе?
– Она скоро станет матерью, – мрачно ответил Мейстраль. – Больше она ни о чем не думает и ничего не чувствует. Вы же знаете, как на этом острове относятся к материнству.
Юношеский романтизм Стенсила тут же ухватился за мысль: а вдруг ночные встречи на вилле Саммут вызваны не только профессиональной необходимостью. Он едва не поддался искушению поручить Мейстралю слежку за Вероникой Манганезе, но Демивольт, выступив в качестве голоса разума, воспротивился:
– Мы сделаем это иначе. У нас уже есть свой человек на вилле. Старьевщик Дупиро, который без памяти влюблен в тамошнюю кухарку.
Если бы доки, за которыми приходилось присматривать, были единственным источником волнений, Стенсил, вероятно, впал бы в ту же апатию, что поразила докеров. Однако другой его информатор, отец-иезуит
Линус Фэйринг, чей взывающий о помощи глас слышался средь массового ноябрьского веселья, скрипел рычагами эмоций и стучал предохранительными клапанами интуиции, побуждая Стенсила двинуться через весь континент за море по причинам как веским, так и непонятным, – этот иезуит видел и слышал (а возможно, и делал) ровно столько, чтобы держать Стенсила в состоянии умеренной встревоженности.
– Разумеется, – говорил священник, – у иезуитов есть определенные принципы. Мы не осуществляем тайный контроль над миром, Стенсил. У нас нет шпионской сети, нет политического нервного узла в Ватикане. – О, Стенсил был достаточно объективен. Хотя вряд ли мог подняться над воспитанием, полученным в лоне англиканской церкви, косо посматривавшей на пресловутое Общество Иисуса. Но он возражал против отклонений Фэйринга от темы; сгущавшийся туман политических взглядов отражался на донесениях, коим следовало быть беспристрастными. Первая встреча с Фэйрингом, состоявшаяся вскоре после поездки на виллу Манганезе, оставила у Стенсила тягостное впечатление. Фэйринг старался казаться своим в доску и даже пытался – помилуй, Господи – беседовать на профессиональные темы. Стенсилу он напомнил вполне компетентных в своей области англо-индийских колониальных чиновников, попавших на гражданскую службу, в который они ничего не смыслили. «Мы жертвы дискриминации, – всем своим видом жалуются они, – нас презирают и белые, и азиаты. Ладно, так и быть, мы до конца будем играть ту фальшивую роль, которой требует от нас предубеждение большинства». Сколько раз Стенсилу доводилось быть свидетелем умышленной неловкости за столом, бестактных замечаний в беседе и тщательного подчеркивания акцента в речи, призванных продемонстрировать эту обособленность.
Вот и Фэйринг был таким же. «Все мы тут шпионы» – вот линия, которой он придерживался. Стенсила интересовала только информация. Он не позволял личным пристрастиям влиять на Ситуацию; это может привести к хаосу. Фэйринг довольно быстро понял, что Стенсил вовсе не отрицает Папство, и перешел от заносчивой честности к поведению просто невыносимому. Вот, – предлагал он свою трактовку, – вот шпион, поднявшийся над суетливой политической возней своего времени. Вот Макиавелли на дыбе, которого идеи волнуют больше, чем страдания. Само собой, в еженедельных отчетах монаха густо плавал туман субъективных оценок.
– Любое отклонение в сторону анархии противно христианству, – однажды безапелляционно заявил он, втянув Стенсила в обсуждение своей теории политической доктрины Святого Духа. – Церковь наконец достигла поры зрелости. Подобно юной девушке, она перешла от беспорядочных метаний к авторитетной позиции матроны. Вы отстали на два тысячелетия.
Старушка пытается скрыть бурную молодость. Ха!
Честно говоря, Фэйринг был идеальным информатором. Мальта была как-никак католическим островом, и сан священника давал возможность постоянно получать через окно исповедальни информацию, позволявшую, по меньшей мере, составить общую картину всех недовольных группировок острова. И хотя качество его отчетов не приводило Стенсила в восторг, на количество жаловаться не приходилось. Что же толкнуло его пожаловаться Манго Шивзу? Чего боялся Фэйринг?
Вряд ли он просто питал страсть к политическим маневрам и закулисным интригам. Если он действительно верил в авторитет Церкви и ее институтов, то, просидев четыре года, словно в карантине, вдали от военных судорог, сотрясавших весь остальной Старый Свет, он, возможно, уверовал, что Мальта – это некое заколдованное место, территория, где царит вечный мир.
А потом, когда внезапно на всех уровнях наступило перемирие, он тут же стал подозревать, что его прихожане готовят переворот… Дело ясное.
Дух Святой, вот кто страшил Фэйринга. Ему вполне хватало Сына, вступившего в пору мужества.
Фэйринг, Мейстраль, тайна личности обезображенного лица в луче света – Стенсил занимался этим почти весь март. А потом, однажды днем придя в церковь на встречу с Фэйрингом раньше назначенного срока, увидел Веронику Манганезе, которая выходила из исповедальни с опущенной головой, пряча лицо, как в тот день, когда он видел ее на Страда Стретта. Она преклонила колени у ограды алтаря и вознесла покаянную молитву. Стенсил стал на одно колено у дальней скамьи и положил локти на ее спинку. Делает вид, что она примерная католичка; делает вид, что с Мейстралем у нее просто любовная интрижка; и в том, и в другом ничего подозрительного. Но стоило сложить одно с другим да припомнить, что только в Валлетте (он быстро прикинул) несколько десятков отцов-исповедников, к которым всегда можно обратиться, – и тут Стенсил вплотную приближался к тому, чтобы впасть в какое-нибудь суеверие. События снова и снова выстраивались в зловещий ряд.
Может, Фэйринг тоже двойной агент? Если так, тогда, значит, именно эта женщина подключила сюда Министерство иностранных дел. Какой выверт итальянской казуистики позволил ей раскрыть врагу готовящийся заговор?
Она поднялась и двинулась мимо Стенсила к выходу. Их глаза встретились. Стенсилу вспомнилось замечание Демивольта: «жуткая ностальгия».
Ностальгия и меланхолия… Разве он не пытался перекинуть мост между двумя мирами? Не могли же все перемены копиться в нем одном. Должно быть, есть некая пассивность, свойственная самой Мальте, где вся история присутствует одновременно, где все улицы полны призраков, где беспокойное морское дно ежегодно уводит под воду одни острова и выставляет над водой другие, – на Мальте вот эта окаменевшая рыба, вот этот островок Годекс, вот эти скалы под названием Тминное семечко и Горошина перца остаются неизменными атрибутами с незапамятных времен. В Лондоне слишком много отвлекающих факторов. Историю там рассматривают как запись хода эволюции. Как бесповоротное движение вперед. Памятники, здания, мемориальные таблички – это лишь воспоминания; а в Валлетте воспоминания близки к тому, чтобы ожить.
Стенсил, который повсюду в Европе чувствовал себя как дома, здесь не находил себе места. И понимал, что начинает катиться вниз. Когда шпион не находит себе места и не чувствует себя как дома – это признак слабости.