Попов Валерий. В городе Ю (Рассказы и повести)

   - Как вы могли? - повторял дольщик, потом, завывая, стал читать жуткие стихи.
   - Извините, я прилягу, - пробормотал автор.
   Этот заполярный хиппи его утомил. Под упреки его и завывания автор так и заснул не раздеваясь.
   Он проснулся оттого, что свет мелькал по комнате. Он выглянул в окно и увидел директора, загоняющего огромную колонну машин. Был третий час ночи. Видно, директор не щадил себя, что давало ему моральное право не щадить и других. Энергия директора рождала у автора мрачные предчувствия. В сценарии его было робко написано: "По улице, может быть, проезжает автомобиль". При чем же эта колонна автомашин?
   "Редкого ума идиот!" - зло думал автор, слыша снизу сиплую брань директора.
   После этого он забылся тяжелым, липким сном и снова резко проснулся оттого, что какой-то незнакомый голос громко говорил на всю улицу через усилитель:
   - Внимание, внимание! Все в сторону. Сейчас проследует платформа. Внимание!
   Улица затихла и опустела, и потом темный автомобиль быстро промчал по лунной улице платформу. По углам ее стояло четыре мощных громкоговорителя, из которых на весь город звучал чей-то дьявольский, леденящий душу смех!
   Автор вскочил, встал в угол комнаты... Никогда еще ему не было так страшно! (Назавтра он узнал, что это была подготовка к намеченному в городе Дню смеха, но это не имело уже значения.)
   Лишь на рассвете автор уснул тонким, прозрачным сном, когда понимаешь, что снится чушь, но не можешь стряхнуть сон, как паутину... Он стоял у какой-то темной бездны. Вдруг кто-то сунул ему в руки шершавую веревку и прошептал:
   - Тащи! Там в пропасти колоссальная баба!.. Морщась, явно чувствуя, что это обман, автор все же долго тащил канат. И вот на травянистом склоне появился лысый худой старик. Хромая, кивая головой, он быстро приближался...
   Вряд ли кто-нибудь еще мог провести столь кошмарную ночь в, общем-то, спокойном номере провинциальной гостиницы, но, может быть, именно поэтому он и "именовался в дальнейшем Автор".
   Проснулся он от легкого шума: то ли закипел в соседнем номере чайник, то ли гудела вдали электричка. Потом началось жужжание пылесоса, скрип его колесиков, звонкое бряканье дужки по ведру...
   Выйдя из номера, автор сразу почувствовал, что мнение о нем в группе уже сложилось, причем окончательно и не в его пользу.
   Когда он садился в автобус и поздоровался, пожилые женщины поджали губы.
   Оказалось, его презирали за то, что он ехал в автобусе, а не добился для себя машины. Предыдущий автор добился, чтобы его носили повсюду на носилках...
   "Ну почему, почему?" - думал автор.
   Автобус задрожал и тронулся.
   Рядом с автором на сиденье оказался композитор. Вроде он не нужен был на съемках, приехал по ошибке. Во всяком случае, все смотрели на него с интересом и ожиданием. Действительно, композитор был феноменальный тип!.. Автор и сам был одет бедно, но странно, а композитор его переплюнул! На нем был какой-то салоп, подпоясанный сальной веревкой, и разные ботинки. Милиция не раз его задерживала как сумасшедшего. Может, он делал на этом какой-то бум. Наверно. Одного каблука у него не было, и на этом месте торчал шуруп. Шурупом этим он постоянно ввинчивался в пол, и то и дело специальные люди бежали по коридору студии вывинчивать композитора. И здесь он уже успел раза два ввинтиться.
   Но музыку, как считалось, он писал гениальную.
   Он вроде бы узнал автора, поздоровался и минут пять своим бабьим голосом вел разговор на интеллектуальные темы, правда, принимая автора за трех совершенно разных людей. Автор был согласен и с такой трактовкой своего образа, но композитор внезапно смолк, как видно, погрузившись в мир звуков...
   Автобус остановился, все высыпали на площадку, элегантной толпой стояли у высокого осветительного ДИГа. Дул ветер.
   По спуску, крупно дрожа на ветру, вдруг стала ползти какая-то пористая масса, оказавшаяся на поверку лимонным муссом.
   Из мусса вдруг выпал режиссер. За ним по пояс в муссе бежала Норушка, на ходу работая взбивальной пружиной. Режиссер встал на ноги и, с подчеркнутым негодованием стряхнув с себя мусс, подошел к группе.
   - Понимаете, - заговорил он с бригадиром осветителей, - хотелось бы снять кадр мягко... и в то же время экспрессионистически, понимаете?
   - Чего ж не понять?.. - сказал бригадир. - Ваня, ставь десятку!
   Вдруг раздался грохот. Все обернулись. В утренних лучах солнца по шоссе съезжал директор на счетах. Брякнув счетами, стряхнув с них пыль, он подошел к автору.
   - Слышь, - сказал он, - у тебя тут написано: "За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу". Да-а... "Он подошел ближе и увидел, что это улитки..." Женя, у нас есть улитки? - через плечо обратился он к администратору.
   - Вы мне ничего не говорили, Павел Михеич! - ответил Женя, находившийся в состоянии перманентной обиды.
   - Вам все надо разжевывать?! Запихивать? Вы что, не читали сценария? с преувеличенным бешенством кричал директор.
   ... Потом встал неразрешимый вопрос: как платить улиткам? С одной стороны, если не платить, будет присвоение заработной платы администрацией, а если платить, какой ревизор поверит, что деньги получили действительно улитки?
   Сложилось положение, которое, кстати, складывается в большинстве киногрупп: еще не начав снимать, все уже ненавидели сценарий.
   - Был бы еще гусь, - усмехаясь, сказал оператор, - после съемок можно было бы его съесть...
   - А во Франции, знаете, едят улиток. - Автор почему-то ждал такой шутливой поддержки режиссера, но режиссер не реагировал, якобы увлеченный спором с осветителем.
   Улиткам явно грозило сокращение. И главное, автор с тоской понимал, что это лишь начало.
   Директор приступил к разбору следующей фразы:
   - "Солнечный зайчик... неизвестно как..." Что значит - "неизвестно"? "... Неизвестно как пробравшись среди листьев, дрожал на стене дома".
   Оказалось, что леса, воздвигаемые Палом Банычем, Отвалом Степанычем и Маньяком Тимофеичем, предназначались для того, чтобы солнечный зайчик мог забраться на стену и там дрожать, а саму роль зайчика поручили человеку с большим небритым лицом, в металлизированном галстучке...
   Автор беспомощно обернулся, но режиссер стыдливо вертелся на краю площадки, вступая в оживленные разговоры с администраторами, костюмерами, гримерами, чего он никогда раньше не делал!
   - А вы что предлагаете? - удивленно спросил автора директор.
   - Ну как, все готово? - Чересчур оживленный, подошел режиссер. - Тогда поехали, пока солнышко! Зайчик тяжело полез на леса.
   - Постарайтесь дрожать... более ранимо! Понимаете? - кинув взгляд на автора, сказал зайчику режиссер. Тяжело дыша, зайчик кивнул.
   - Приготовились! - закричал режиссер.
   - Бип! - донеслось из тонвагена.
   - Мотор!
   - Би-бип!
   - Начали!
   ... Отвернувшись, автор стал вспоминать, с каким трудом он пробивал этот сценарий.
   Сначала это была повесть: "За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки".
   Он послал ее в несколько журналов и получил бодрые одинаковые отказы. Примерно через месяц он убедился, что можно спокойно посылать чистые листы бумаги - реакция будет точно такой же. Умные люди стали давать советы: к примеру, послать рукопись, переложив страницы красной икрой, - но и это не помогало.
   Тогда он пошел по личным контактам. Сын крупного писателя Лукомского когда-то учился вместе с ним в институте. Перед встречей автор решил прочесть толстую книгу Лукомского "В это время". "Над лесом поднялась ракета, и в это время Петр подумал... а в это время Скворцов подумал, что Петр, наверное, не видел ракеты, а Анна в это время еще не знала". В общем, все это действительно было "в это время". Особенно попадал в точку главный герой Петр Настоящих. Все было кругло и плавно.
   Придя к Лукомскому и позвонив, автор стоял перед кожаной дверью и, слюнявя нервно палец, стирал зачем-то известковые кляксы, оставшиеся на обивке после ремонта. Дверь распахнулась.
   - Здрасьте! - поклонился автор.
   - Ты что - ошалел? - сказал ему человек в дверях. Темные пятна в глазах рассеялись, и автор увидел, что это Сережа Лукомский, его друг, сын классика.
   - Пойдем, батя в кабинете, имитирует творческий процесс, усмехнувшись, сказал Сергей.
   Потея и шелушась, автор вошел к Лукомскому в кабинет. Лукомский, величественный, с седой гривой, плавно кивнул, но продолжал говорить по телефону:
   - И, ради Бога, уберите забор под окнами, он мешает мне видеть дали новостроек. И потом, эти юнцы, которые бренчат под окнами на гитарах... Да. Надеюсь. Надеюсь!
   Он положил трубку и всем корпусом повернулся к автору.
   - Ну, юный друг, что вы нам принесли? - ободряюще улыбаясь, запел он.
   - Батя! Прекрати! - сморщившись, сказал Сережа Лукомский.
   Классик повернулся к нему.
   - Как ты можешь, Сергей! - так же плавно, проникновенно заговорил он. - Сегодня - грубость, завтра - лишняя рюмка водки, послезавтра тюрьма! Опомнись!
   Тут вдруг автор увидел, что из головы Лукомского вылетела моль. Автор бросился ее бить и тут же понял, что совершает бестактность, поймав изумленный взгляд Лукомского.
   Вконец стушевавшись, автор положил рукопись и, мелко кланяясь, вышел.
   К его удивлению, Лукомский написал величественно-благожелательное письмо в журнал: "...незатейливую историю рассказал нам молодой, еще неопытный автор".
   Автора особенно порадовало слово "незатейливую". Все предыдущие его работы все понимали как-то туго, именно с незатейливостью и было как раз сложно, и вот наконец-то удалось добиться!
   Напечатали повесть, потом книгу. Пришла относительная известность. Автор даже стал обедать в творческих союзах, смакуя свой долгожданный успех.
   Потом по повести предложили написать сценарий. Он написал.
   Тот же Лукомский оказался председателем художественного совета студии.
   Выслушав всех выступавших, говоривших о чем угодно, кроме как о сценарии, Лукомский, сощурившись, долго тер глаза большим и указательным пальцами. Все почтительно ждали. Автор с отчаянием вдруг понял, что никогда он не будет выглядеть таким значительным, как Лукомский, даже если станет писать в пятьдесят раз больше и лучше его!
   - Понимаете, Виталий... - раздумчиво заговорил Лукомский, сжимая и разжимая глаза. - Уж очень вы как-то погрузились... в свой внутренний мир!
   - Не знаю, может, кому и противно погружаться в свой внутренний мир, а мне так очень даже приятно! - крикнул автор, выскакивая из комнаты.
   Благодаря уговорам Лукомского сценарий не зарубили окончательно (а надо бы!), дали возможность автору еще поработать над ним. Наконец третий вариант приняли. Правда, еще примерно месяц он не мог получить деньги, запутавшись между Светланой Михайловной, Надеждой Афанасьевной и Вероникой Андреевной, но это мелочи.
   И вот теперь на его глазах начинают уверенно рушить написанное им!
   - Не расстраивайся! Брось! Привыкай, - подбодрил его оператор между дублями.
   Но не расстраиваться было трудно. Это раньше, когда он работал электриком в театре (было и такое), он оставался совершенно спокойным, даже когда во всем театре гас свет. Но теперь, когда он занимался своим главным делом, спокойствие что-то никак не налаживалось.
   К нему подошел озабоченный директор с телеграммой.
   - Слышь-ка... когда уезжать-то собираешься?
   - А что?
   - Скоро кладовщик приезжает... Номер твой нужен.
   Ничего не ответив, автор направился с площадки. Директор с телеграммой пошел дальше, к режиссеру. Автор чем-то его раздражал, и вообще он не понимал, зачем автор, и искренне бы удивился, узнав, что нет второго такого на складе.
   "Понятно! - думал автор. - Обязательно нужен кладовщик для охраны пустых бутылок. Маленький, хмурый, сам ростом с бутылку, он будет ходить вдоль их строя с ружьем, и для этого ему нужен отдельный номер. Понятно".
   Автор сидел в столовой. В углу Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич отмечали сдачу объекта.
   - Возьмите меня к себе! - попросил автор.
   ... Через час принесли ему заказанного цыпленка, но почему-то пьяного, небритого, в сапогах. Автор, дошедший уже до предела, понес его на кухню. Цыпленок запел что-то несуразное.
   На кухне среди раскаленных плит автор увидел распаренную женщину в колпаке.
   - Уйди отсюда, сволочь, пока щами тебя не ошпарила! - в ярости закричала она.
   И автор, как ни странно, вдруг действительно почувствовал себя виноватым. Не возвращаясь в столовую, автор черным ходом вышел на воздух и вдруг почувствовал, как у него лопнуло сердце и в левой половине груди стало горячо и больно.
   Закрыв глаза, он лег на ступеньки. Кто-то, выругавшись, обошел его. Слабость и тошнота расходились по телу.
   "Жалко, мама так и не вкусит моей славы", - подумал он в темноте.
   За оврагом задребезжал какой-то движок, и тело стало наполняться живым током, но вот мотор с завыванием смолк, и снова внутри наступили пустота и дурнота.
   - Ну, давай, давай! - шептал автор.
   Движок снова застучал и снова с завыванием смолк.
   Раздались глухие голоса спорящих: один хотел снова включить мотор, другой вроде бы запрещал.
   Второй все-таки победил, и движок так больше и не включился.
   ... Директор долго скандалил с режиссером, доказывая, что похороны автора не предусмотрены сметой фильма, но наконец злобно изыскал какие-то средства и дал распоряжение.
   Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич, крепко подумав, из остатков досок сколотили гроб, только одна сторона почему-то вышла длиннее другой.
   Композитор, ни о чем не догадываясь, всюду искал автора, но не нашел. Обнаружил холмик с надписью и сел ждать.
   Через день после похорон оператор рано утром вышел из гостиницы. Он закаливал организм и купался в любую погоду. Он спустился со ступенек и обомлел.
   За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик дрожал на стене дома, неизвестно как пробившись среди листьев.
   ИЗЛИШНЯЯ ВИРТУОЗНОСТЬ
   Вдобавок ко всем неприятностям, - купил еще портфель с запахом! Сначала, когда покупал его, нормальный был запах. Потом походил два дня по жаре - все! - пахнет уже, как дохлая лошадь.
   В магазин пришел, где его брал. Говорят:
   - Ничего страшного. Это бывает. Кожа плохо обработана, портится.
   - Ну и что? - спрашиваю.
   - Не знаем, - говорят. - Лучше всего, думаем, в холоде держать.
   - ... Портфель?
   - Портфель!
   - Все ясно. А деньги вернуть не можете?
   - Нет. Не можем.
   - Ну, ясно. Огромное вам спасибо.
   Пришел на совещание в кабинет к научному руководителю своему, с ходу открыл его холодильник, поставил туда мой портфель.
   Тот спрашивает (обомлел от такой наглости):
   - У вас там продукты?
   - Почему же продукты! - говорю. - Бумаги! Долго так смотрел на меня, недоуменно, потом - головой потряс.
   - Ну что ж, - говорит. - Начнем совещание.
   Пришел я после этого домой, на кухню пошел.
   Сгрыз там луковку, как Буратино... Буратино съел Чипполино... Главное - как в аспирантуру поступил, - денег значительно меньше стало почему-то!
   Жена выходит на кухню, спрашивает:
   - Какие у тебя планы на завтра?
   - Побриться, - говорю, - постричься, сфотографироваться и удавиться! О, о! Заморгала уже!
   - А белье, - говорит, - кто в прачечную сдаст?
   - Никто!
   Потом, вздыхая, ушла она, а я все про случай на совещании думал. Теперь, точно уже, руководитель мой будет за ненормального меня держать. Требовать будет, чтобы я в кабинет к нему, как маленький самолетик, влетал - раскинув широко ручонки и громко жужжа!
   Жена заснула уже, а я все на кухне сидел. Разглядывал календарь польский большой, с портретами знаменитостей, которые в том месяце родились: Булгаков... Элла Фитцжеральд... Буратино. Меня почему-то нет, хотя я тоже в этом месяце родился!
   Ну, аспирантура - это еще что! Гораздо печальнее у меня со стихами получилось.
   Написал неожиданно несколько стихов, послал их в один журнал. Напечатали. Потом даже в Дне поэзии участвовал - выступал в парке культуры с пятью такими же поэтами, как я.
   Сначала - вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки, совершенно ошеломленные, сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.
   До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.
   Все! Хватит!
   Пора кончать!
   Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).
   Часов примерно в пять утра бужу жену:
   - Все! Вставай и убирайся! Она испуганно:
   - Из дома?!
   - Нет. В доме!
   Потом вдруг звонки пошли в дверь, ворвался мой друг Дзыня - давно не виделись, радостно обнялись.
   - Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!
   - А ты-то какой уродливый!
   - А ты-то какой некрасивый!
   - А я зато был красивый.
   Засмеялись.
   Отец Дзыни вообще довольно известным дирижером был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.
   Правда, Дзыня сам дирижирует теперь, но пока без особого успеха.
   Сели на кухне, я быстро перед ним, как на молнии, всю душу открыл. Дзыня говорит:
   - Ты неверно все делаешь! Стихи надо по заказу писать, к случаю, тогда и деньги и известность - все будет!
   - А думаешь, удастся мне: стихи сочетать и научную деятельность?
   - Уда-астся! - Дзыня говорит.
   - А давай, - говорю, - я буду писать стихи, а ты будешь их пробивать. А считаться будет, что мы вместе пишем.
   Дзыня подумал одну секунду.
   - Давай!
   - Только ты все же, - говорю, - серьезной музыкой занимаешься, я наукой. А для стихов, мне кажется, нам псевдонимы придумать надо.
   Долго думали, напряженно, придумали наконец: Жилин и Костылин.
   Дзыня говорит:
   - Я немного вздремну, а ты работай! На карнизе лягу, чтобы тебе не мешать.
   Лег Дзыня на карнизе спать - я голову обвязал мокрым полотенцем, стал сочинять.
   Час просидел - два стихотворения сочинил, но каких-то странных.
   Первое:
   Жали руки до хруста
   И дарили им Пруста.
   С какой это стати, интересно, я должен кому-то дарить Пруста?
   Второе:
   С праздником Восьмого марта
   Поздравляем Бонапарта!
   При чем тут Бонапарт - убей меня Бог, не понял! Да-а. Видно, краткость - сестра таланта, но не его мать!
   Дзыня просыпается, влезает в окно - бодрый уже такой, отдохнувший. Смотрит мои стихи.
   - Годится!
   Особенно готовиться не стали, выгладили только шнурки. Вышли на улицу, пошли. Первым учреждением на нашем пути Госконцерт был. Заходим в кабинет к главному редактору - женщина оказалась, Лада Гвидоновна.
   - Вы поэты? - спрашивает.
   - Поэты!
   С подозрением косится на мой пахучий портфель - не хочу ли я тут подбросить ей труп?
   - Ну что ж, - говорит. - Давайте попробуем! Тут заказ поступил от ГАИ - ОРУДа - песню для них написать... Сможете?
   - Сможем!
   Сел я за столик у дивана, карандаш взял. Дзыня, верный товарищ, рядом стоял, кулаками посторонние звуки отбивал.
   Минут двадцать прошло - готово!
   Я пошел служить в ОРУД,
   Это, братцы, тяжкий труд:
   Столько лошадиных сил
   А я один их подкосил!
   Посади своих друзей,
   Мчись в театр и в музей,
   Но - забудешь про ОРУД
   Тут права и отберут!
   Где орудует ОРУД,
   Там сигналы не орут,
   Не бывает катастроф
   И любой всегда здоров!
   Прочла Лада Гвидоновна. Говорит:
   - Но вы-то понимаете, что это бред?
   - Понимаем!
   - Впрочем, - плечами пожала, - если композитор напишет приличную музыку, может, песня и пойдет. Тема нужная.
   235
   - А какой композитор?
   - Ну, маститый, надо думать, сотрудничать с вами пока не будет?
   - Все ясно!
   Вышли мы на улицу. Дзыня говорит:
   - Знаю я одного композитора! На последнем конкурсе я симфонией его дирижировал... Полный провал! Думаю, он нам подойдет.
   Приехали к нему, какая-то женщина - то ли жена, то ли мать, а может, дочь? - говорит:
   - Он в Пупышеве сейчас, там у них творческий семина-ар!
   - Ясно!
   Стали спорить с Дзынею, кому ехать.
   - Ты Жилин, - говорю. - Ты и поезжай!
   - Ты перепутал все! - говорит. - Ты Жилин!
   На спичках в конце концов загадали - выпало, конечно, мне ехать!
   Сначала я не хотел пахучий портфель свой брать, потом вдруг жалко как-то стало его - пусть хоть воздухом свежим подышит, погуляет!
   Пока ехал я туда, волновался: все-таки Пупышево, элегантное место, Дом творчества!
   Но к счастью, все значительно проще оказалось: домик стоит на краю болота, поднимается холодный туман.
   И все.
   Зашел я внутрь, по тускло освещенным коридорам походил... никого!
   Потом вдруг запахи почуял... Столовая.
   Вхожу - официантка мне грубо говорит:
   - Ну что? Долго еще по одному будете тащиться? Через десять минут ухожу, кто не успел - пусть голодный ходит... Вы что заказывали?
   Что я заказывал? Довольно трудный вообще вопрос.
   - Сырники или морковную запеканку? Прям даже и не знаю, что предпочесть!
   - А мяса нельзя? Посмотрела на меня.
   - Ишь! Мяса!.. Один хоть нормальным человеком оказался!
   Приволокла мне мяса. Большая удача! Подходит ко мне распорядитель с блокнотом.
   - Сердыбаев? - говорит.
   - ... Сердыбаев!
   - Только что приехал?
   - Да.
   - Ну - как там у вас в Туркмении с погодой?
   - Чудесно.
   - С кем будете жить?
   Прям, думаю, даже так?
   Определился в шестой номер, где как раз нужный мне композитор жил. Вхожу - довольно молодой еще парень, сидит, кипятит кипятильничком в кружке кипяток.
   - Ты что? - говорю. - Ужин же как раз идет! В темпе!.. Ну, пойдем!
   Привел я его в столовую, говорю:
   - Уж накормите его, прошу!
   После ужина композитор мне говорит:
   - Может быть, сходим тут неподалеку в театральный Дом творчества?
   - Давай!
   - Только у меня будет к вам одна просьба...
   - Так.
   - Если увидите там японок - не приставать!
   - ... К японкам? Ну, хорошо.
   И пока шли мы с ним в темноте, я все хотел спросить у него: "А есть они там?"
   Но не спросил.
   А там вообще оказалось пусто! Только в столовой двое - явно не японского вида - стояли, раскачиваясь, по очереди пытаясь вложить замороженную коровью ногу за пазуху, нога со стуком падала, - и это все.
   Когда мы вернулись, композитор сказал:
   - Не возражаете, если я открою окно?
   - Пожалуйста!
   Всю ночь я мерз. Ну, ничего! Не так уж это много: не приставать к японкам и спать при открытом окне. Ничего страшного.
   Для моего скоропортящегося портфеля это даже хорошо!
   Всю ночь я мерз - и с благодарностью почувствовал, как на рассвете композитор покрыл меня своим одеялом.
   Во время завтрака подошел ко мне один из проживающих, сказал жалостливо:
   - Вас, наверное, послушаются. Скажите коменданту, чтобы не запирал бильярдную на замок.
   Неожиданно я уже самым главным здесь оказался! И всюду так: издалека только кажется - дикая конкуренция, чуть ближе подходишь - никого!
   После завтрака композитор мне говорит:
   - Может быть, прогуляемся немного?
   - Можно!
   - Только единственная просьба! - Он сморщился...
   - Не приставать к японкам! - сказал я. Он с удивлением посмотрел на меня.
   - Откуда вы знаете?
   - Но вы же сами вчера говорили!
   - И вы запомнили?! - В глазах его даже слезы сверкнули!
   "Да! - думаю. - Что же за сволочи его окружают, неспособные единственную запомнить, такую скромную просьбу?"
   Неужто действительно - я самый хороший человек в его жизни?
   На прогулке мы разговорились, я рассказал ему о своих делах, он - о своих... Выяснилось, кстати, что связано у него с японками: во время учебы в консерватории влюбился он в одну из японок, с тех пор не может ее забыть. Все ясно!
   После прогулки он сидел за роялем, что-то наигрывая, потом пригласил меня и заиграл вдруг прекрасную мелодию!
   - Годится? - резко вдруг обрывая, спросил он.
   - Для чего?
   - Для твоего текста?
   Мы обнялись. Обратно ехал я в полном уже ликовании! Здорово я все сделал! И главное - честно! И человеку приятно, и все счастливы!
   Иной раз хочется, конечно, приволокнуться за хорошенькой японкой, но можно же удержаться, тем более если человек просит!
   Утром зашел я за Дзыней, понесли Ладе Гвидоновне песню.
   Лада Гвидоновна наиграла, напела.
   - Что ж, - говорит. - Для начала неплохо! Хотите кофе?
   - Не знаем, - говорим.
   - Учтите: мы только хорошим авторам кофе предлагаем.
   - Тогда хотим!
   Жадно выпили по две чашки. Лада Гвидоновна в какой-то справочник посмотрела:
   - Вам за ваш текст полагается двадцать рублей.
   - А за подтекст?
   - А разве есть он у вас?
   - Конечно.
   - Тогда двадцать пять.
   Стоим в кассу, подходит к нам Эммануил Питонцев, руководитель знаменитого ансамбля "Романтики".
   - Парни, - говорит, - такую песню мне напишите, чтобы английские слова в ней были.
   - А зачем?
   - Ну, молодежь попсовая - длинноволосая эта, в джинсах - любит, когда английский текст идет.
   Приехал я домой, написал - самую знаменитую нашу впоследствии песню:
   Поручите соловью
   Пусть он скажет: "Ай лав ю!"
   Утром думаю: все, хватит! Пусть Дзыня теперь в Пупышево едет! А то текстов не пишет, с композитором не контактирует, а получает половину гонорара в качестве Костылина.