Попов Валерий. В городе Ю (Рассказы и повести)

   "Какое-то ободранное заведение! - чувствуя себя уже причастным к красивой жизни, пренебрежительно думал я. - Могли бы и отремонтировать!"
   В узких проулочках было уже темно. Вот рябой свет фар высветил на глухой стене странную надпись: "Выдача вещей". Шофер заложил очередной лихой вираж. Хухрец радостно загоготал, буквы исчезли. Наконец свет фар уперся в какую-то глухую чугунную дверь. Водила нетерпеливо засигналил. Послышался тягучий, медленный скрип. Полоска тусклого света озарила нас. Какой-то абсолютно пьяный человек в клеенчатом фартуке дурашливо поклонился до земли, когда мы входили. Помещение представляло собой склад, вернее, свалку всякого хозяйственного барахла - сломанные стулья, покрашенные белой краской шкафы, прислоненные друг к другу панцирные кроватные сетки. Посреди всей разрухи красовался старинный стол с львиными лапами - Хухрец по-хозяйски уселся на него.
   - Где сама? - спросил он клеенчатого.
   - Счас придет! - как-то двусмысленно улыбаясь, ответил тот.
   Некоторое время спустя из мглы появилась тучная женщина в грязном белом халате, с большим пористым лицом и пронзительными глазками. Увидев ее, Леха вскочил и окаменел, как изваяние.
   - А... суженый! - презрительно глянув на Леху, проговорила она.
   Леха побелел еще больше.
   - Познакомься - это наша Паня Тюнева! - Геха Хухрец зачем-то представил хозяйку мне.
   Я молча поклонился. Мне не совсем были ясны мотивы нашего пребывания здесь, но я был в незнакомом мне городе, в отрыве от привычной мне жизни может быть, тут так полагалось проводить вечера?
   - Негоже пустым столом гостей встречать! - рявкнул Геха.
   Хозяйка повелительно глянула на клеенчатого - тот скрылся.
   - Ну, так что скажешь батьке? - сверля хозяйку взглядом, проговорил Хухрец. - Я тебя с лучшим моим корешом познакомил (он кивнул на смертельно бледного Леху), а ты что творишь?!
   - А что я творю?! - кокетливо поведя могучим плечом, проговорила Паня.
   - А ты не знаешь?! (Разговор Христа с Магдалиной.) Человек к тебе всей душой - а ты шестьдесят пять тысяч схрямзила у него?
   - А это еще надо доказывать! - нахально проговорила она.
   - Чего доказывать? - продолжал воспитательную работу Хухрец. - Тут, как говорится, и к гадалке не надо ходить: кроме тебя, в номере не был никто!
   - Мало ли куда он в шапке своей шастал! - ответила Паня.
   - Откуда ж известно тебе, что они в шапке были? - припечатал Хухрец. Паня осеклась. - Этого мало тебе? - Хухрец царским жестом обвел помещение. - Сколько в месяц имеешь-то тут? На одной одежонке небось... Он кивнул на несколько детских пальтишек, раскиданных по стульям.
   - Да что я имею-то? - заверещала она. - Это, что ли, богатство-то? Она подняла двумя пальцами потрепанное детское пальтишко и швырнула обратно... (Что она - ест, что ли, детишек? - мелькнула мысль.) Засунул в дыру поганую, нашел, как избавиться! - Они скандалили, не таясь от Лехи, который как-никак официально считался Панькиным хахалем.
   Положение спас клеенчатый: сыпанул на стол несколько грязных картофелин, поставил закопченную кастрюлю с пригорелой кашей. Угощение было странноватым, но и все вокруг было настолько необычным, что я не удивился.
   - И это все?! - кинув на Паньку соколиный взгляд, воскликнул Хухрец. А младенцовки не поставишь, что ль?
   "А это еще что?" Самые жуткие предположения колыхнулись во мне.
   Клеенчатый впился взглядом в Паню - та, секунду помедлив, кивнула. Клеенчатый скрылся, потом возвратился, прижав к фартуку липкую пятилитровую банку с мутной жидкостью. Он расплескал ее по детским железным кружечкам: на моей кружечке был зайчик, на Лехиной - ягодка, на Гехиной - слоненок.
   - На, за то, чтобы еще не видеться лет пять! - Хухрец захохотал, схватил зубами сырую картошку и радостно захрустел.
   Судя по вкусу - и действию - в кружечках оказался спирт, но какой-то нечистый. Веселье было тоже каким-то мутным. Хухрец с хрустом пожирал картошку и громко хохотал. Паня, почти полностью закрывая Леху, сидела у него на коленях и, кокетливо ероша его волосенки, игриво повторяла фразу, от которой он вздрагивал и бледнел:
   - А без шапки-то лучше тебе!
   Я, взяв кастрюльку с пригорелой кашей, стыдливо отошел. Дабы устраниться от происходящего, стоял, уставясь в стену, и вдруг внимание мое привлек разрисованный лист. Я подошел поближе... "Обязательства работников АХЧ... Детской инфекционной больницы №2". Ком каши колом встал в моем горле. Я зажал рот рукой. Вот, оказывается, где происходит наше гулянье! Я глянул на Хухреца. Он, словно фокусник, жрал одну сырую картофелину за другой.
   - Но ведь это... детский продукт! - еле слышно проговорил я.
   Паня слегка развернулась - один ее пронзительный глаз смотрел на меня.
   - Серенький... разберись! - кратко скомандовала она клеенчатому.
   Тот подошел ко мне и деловито ткнул в глаз. Я сполз по стене на цементный пол. Кастрюлька покатилась. Все дальнейшее воспринималось мной еще в большем тумане, чем раньше. Передо мной появились ноги Хухреца.
   - А ты - орех! Крепкий орех! - прогромыхал его голос. - Но я тебя раздавлю! - Потом, судя по ногам, он повернулся. - Все! Едем в черепахарий! - скомандовал он.
   Я поплелся за ними. Не оставаться же мне было в больнице - непонятно в качестве кого?
   Все вместе мы уселись в машину. Паня по-прежнему плющила Леху своим весом. У меня на коленях оказался клеенчатый. Правда, вел он себя довольно прилично, один только раз он шепнул, на повороте склонившись ко мне: "Пикнешь - горло перегрызу!" - и это все.
   Показался черепахарий - гигантское круглое строение. Существование его в городе, где многого необходимого еще не было, казалось странным. Мы вошли внутрь - швейцар в форме Нептуна приветствовал нас. Огромный стеклянный цилиндр занимал почти все пространство, вокруг него вились тропические заросли, в них и был накрыт огромный стол: кокосы, ананасы, дорогостоящий коньяк "Енисели". Черепахи с ужасом взирали на нас через стекло.
   - Консервы с цунами открывать? - спросил услужающий.
   - Открывай! - вскричал Леха. Консервы с цунами сразу же залили нас с головы до ног.
   - Ты угря хоть ел? - дружески бубнил мне Хухрец. - На нёбе такой постфактум наблюдается - полный отпад!
   "Какое ж я это сделал дело, что гуляю так смело?" - успел подумать я, и меня снова накрыло волной.
   Потом началось катание на черепахах: сперва они везли по поверхности, потом вдруг резко, без предупреждения, уходили вглубь - долго, без малейшего дыхания приходилось плыть под водой, держась за черепаху. Вот из мути появилось видение: сидя на черепахе, приближается Леха. Лицо его странно сплющилось под водой, глаза остекленели, длинные волосы беззвучно развевались.
   Потом за стеклянными стенами, которые отгораживали нас от действительности, как чудовищных рыб, стало рассветать. В зубах у меня оказался кусок тухлой осетрины, которую, видимо, берегли для более важных гостей и, не дождавшись, скормили нам. Я с наслаждением выплюнул ее. После всех этих изысков и безумств хотелось чего-то простого и надежного. Я выскочил из черепахария, жадно вдохнул морозный воздух, почувствовал щекочущий ноздри запах свежего хлеба и устремился туда. Ворвался на хлебозавод, погрузил несколько машин и в качестве платы разорвал одну горячую буханку и съел ее. Довольный, с гудящими мышцами, я медленно брел к гостинице. Леха, Геха и Панька Тюнева, наподобие восковых фигур, сидели в номере. Их озарял кровавый рассвет. Под окнами пронзительно верещал из какой-то машины сигнал угона, но никого почему-то не беспокоило это.
   - А... отличник наш пришел! - со слабой, но презрительной ухмылкой выговорил Хухрец.
   Что тут такое Леха успел наговорить, почему меня так уничижительно называли отличником, я не знал.
   - Подумаешь, нашли уж отличника! - пробормотал я. - Всего год-то отличником и был!
   При этом я не стал, естественно, объяснять, что год этот был как раз десятый, что и позволило мне с ходу поступить в вуз - их, я чувствовал, такие подробности могли только раздражать.
   - Ну, хватит языком-то трепать! - сурово произнесла Паня. Она успела уже где-то переодеться в строгий темный костюм. - За дело пора! В театр!
   "Мне тоже не худо бы в театр!" - подумал я.
   Все поднялись.
   В театре нас уже ждали - вся труппа собралась в зале для совещаний. Наше появление было встречено хмурыми взглядами, но пронесся и ветерок аплодисментов - приятный озноб пробежал по коже. Усевшись, мы долго значительно молчали. Шепот в зале утих. Хухрец неторопливо поднялся. Тяжесть, весомость каждого его жеста буквально парализовали аудиторию чувствовалось, что от движения его руки зависит участь каждого сидящего здесь.
   - Я думаю, нет нужды, - заговорил он, - представлять вам нового управляющего культурой нашего города - вы уже имели удовольствие лицезреть его не далее как вчера!
   Леха на удивление вальяжно склонил голову.
   - Думаю, что в тесном контакте с Алексеем Порфирьевичем вы добьетесь новых успехов в вашей работе.
   ... Хлопали все те же.
   - Разрешите, пользуясь случаем, представить вам нового заведующего литературной частью вашего театра...
   Я медленно стал приподниматься.
   - Павлину Авскентьевну Тюневу! - возгласил Хухрец.
   Паня приподнялась, кинула тяжелый взгляд в зал. Поднялся ропот, потом снова зашелестели аплодисменты.
   Я резко вскочил на ноги, потом сел.
   - Что ж такое? - зашептал я сидящему рядом Лехе. - Ведь я же был заведующим литературной частью - как же так?
   - Так надо, старик! - тихо ответил Леха. - Она мне за это шестьдесят пять тысяч обещала вернуть!
   Ну, дела! Я вытер холодный пот. Поднялся главный. В своей речи он попытался объединить какой-то логикой все странные события последних дней, но сделать это было крайне трудно - зал скучал.
   - Думаю, к истокам надо вернуться! - нетерпеливо поглядывая на часы, проговорил Леха.
   Те же самые, что и всегда, бурно захлопали.
   - "Курочку Рябу", что ли, будем ставить? - послышался молодой дерзкий голос.
   - Предложение, кстати, не столь глупое, как кажется! - проговорил Леха.
   Снова те же самые зааплодировали.
   - Кстати, какая-то глубина тут есть! - раздумчиво, но громко проговорил Синякова. - Разбитое яйцо - это ли не повод для разговора о бережливости?
   В зале снова захлопали. Вскочил Ясномордцев.
   - Я удивлен, - заговорил он, - как человек, числящийся руководителем нашего театра, может мыслить так банально и плоско! "Ряба" - эта старая, но вечно юная сказка дает нам почву для гораздо более значительных и актуальных мыслей (Синякова с ненавистью смотрел на него). Мне кажется, что разбитое яйцо, точнее, яйцо, которое ежесекундно может разбиться, - это не что иное... - Он выдержал паузу. - Как модель современного мира, который в любое мгновение может взорваться!
   - Что ж... современная трактовка! - поднял голову задремавший Хухрец. Затрещали аплодисменты. - Надеюсь, хорошенькая курочка в коллективе у вас найдется? - покровительственно обронил он. Подхалимы захохотали.
   - Неважно себя чувствую, - прошептал я Лехе и быстро вышел.
   Я быстро сгонял на хлебозавод, погрузил две машины, пожевал хлеба, вернулся. Конечно, я понимал, что делать мне там абсолютно уже нечего просто интересно было посмотреть, чем все это кончится.
   "Не сон ли это?!" - мысленно воскликнул я, когда вернулся.
   ... Леха, осоловевший от бессонной ночи, покачивался за столом, снова в шапке, и все перед выходом из зала бросали в прорезь шапки пятак, как в автобусную кассу - судя по звуку, там было уже немало. Паня строго следила, чтоб ни один не прошел, не бросив мзды. Время от времени обессилевший Леха с богатым звоном ронял голову на стол.
   - Тяжела ты, шапка Мономаха! - еле слышно бормотал он.
   Тут же к столу кидались Синякова и Ясномордцев, с натугой поднимали корону и возлагали ее на голову встрепенувшегося Лехи. Вдруг взгляд его прояснился. Он увидел покрашенный белой масляной краской сейф, быстро направился к нему, обхватил, встряхнул, как друга после долгой разлуки.
   - Да нет там ничего, только печать! - пробормотал Синякова, отводя взгляд.
   Леха перевел горящий взгляд на Ясномордцева.
   - Шестьдесят тысяч девяносто рублей одиннадцать копеек! - отчеканил тот.
   - Молодец, далеко пойдешь! - Леха хлопнул его по спине...
   - Ключа нет! - проговорил Синякова. - Директор в отпуске, ключ у него.
   - Так... ты здесь больше не работаешь! - проговорил Леха. Повернулся к народу. - Пиротехник есть?
   - Так точно! - Поднялся человек с рваным ухом.
   - Сейф можешь рвануть?
   - А почему ж нет?
   - Тащи взрывчатку! - скомандовал Леха.
   Я сам не успел заметить, как, распластавшись, встал у сейфа.
   - Его нельзя взрывать!
   - Почему это?
   - Там может быть водка!
   Пиротехник и Леха сникли.
   Концовка совещания прошла вяло. Все разбились на группки. Рядом со мной оказался Синякова, почему-то стал раскрывать передо мной душу, рассказал, что у Хухреца в городе есть прозвище - Шестирылый Серафим, а что сам себя он давно не уважает - с того самого момента, как дрогнул и заменил свою не очень красивую, но звучную фамилию Редькин на женскую, - с тех пор почувствовали его слабину и делают с ним все, что хотят.
   Потом появились Леха и Хухрец.
   - Надоел мне этот театр! - заговорил Леха. - Я ведь, наверно, не только им в городе заведую?
   - Да, с десяток заведений еще есть! - хохотнул Хухрец.
   - Ну, так поехали! Здесь остаешься командовать! - приказал Леха Пане.
   Машины у подъезда не оказалось, что возмутило Леху, Хухреца и, как ни странно, почему-то меня. Если эти вот ездят на машине - то почему я должен быть лучом света в темном царстве? Отказываюсь!
   Машина, правда, тут же подошла.
   - Все халтуришь? - усаживаясь, сказал шоферу Хухрец.
   - Стараемся! - усмехнулся тот.
   - Куда поедем-то? - икая, проговорил Леха.
   - Да, думаю, женский хор проверим.
   - Можно, - кивнул Леха.
   Мы вошли в ослепительно белый зал. На сцене уже был выстроен хор женщины в длинных белых платьях. К нам кинулся дирижер в черном фраке и с черными усиками.
   - Пожалуйста, гости дорогие! - На всякий случай он ел глазами всех троих. - Что будем слушать?
   - Да погоди ты... не части! Приглядеться дай! - оборвал его Леха.
   Дирижер умолк. Леха ряд за рядом оглядывал хор.
   - К плохим тебя не приведу! - ухмыльнулся Хухрец.
   Мой взгляд вдруг притянулся к взгляду высокой рыжей женщины с синими глазами - не стану выдумывать, но, по-моему, мы оба вдруг вздрогнули.
   - А чего они словно в саванах у тебя? - повернувшись к дирижеру, проговорил Леха.
   - Да, как-то недоглядели! - торопливо проговорил дирижер.
   - Ножницы неси! - икнув, проговорил Леха. - Мини будем делать!
   - С-скотина! - вдруг явственно донеслось со сцены.
   Все застыли. Я не оборачивался, но знал точно, что произнесла это моя. Сладко заныло в животе. "Вот влип!" - мелькнула отчаянная мысль.
   Дирижер испуганно взмахнул руками. Хор грянул. Сразу чувствовалось, что это не основное его занятие.
   После концерта Хухрец и Леха безошибочно подошли к ней.
   - С нами поедешь! - сказал Леха.
   - Не могу! - усмехнулась она.
   - Почему это?
   - Хочу тортик купить, к бабушке пойти! - издевательски проговорила она.
   - Эта Красная Шапочка идет с тортиком к бабушке уже третий год! хохотнул Хухрец.
   - Пойдемте! - сказал я ей.
   Она глядела на меня неподвижно, потом кивнула. Под изумленными взглядами Лехи и Хухреца мы прошли с ней через зал и вышли. Взбудораженный Леха догнал нас у служебного выхода.
   - Ну, хочешь... я жену свою... в дурдом спрячу? - крикнул он ей.
   "Странные он предлагает соблазны!" - подумал я. Она без выражения глянула на Леху, и мы вышли. Дом ее поразил меня своим уютом.
   - Так ты чего на этой должности подвизаешься? - удивился я. - У тебя муж, видно, богатый?
   - Да я бы не сказала! - усмехнулась она. - Сама зарабатываю!
   - Чем?
   - Бисером вышиваю, в одном кооперативе. Одна вышивка - тысяча рублей.
   - Одобряю. А зачем же тогда... в этом хоре шьешься?
   - А может, нравится мне это дело! - с вызовом проговорила она.
   - А... муж все-таки есть?
   - Заходит... Сын сейчас придет.
   - О! - Я причесался. - А сколько ему?
   - Шестнадцать.
   Зазвонил телефон. Она подняла трубку, ни слова не говоря, послушала и выдернула шнур из гнезда.
   - Странно ты разговариваешь! - удивился я.
   - Да это дружок твой звонил. Сказал, что, если я соглашусь, даст мне пачку индийского чая.
   "Да-а... широкий человек! - подумал я. - Ему что пачку чая подарить, что жену в дурдом посадить - все одно".
   - Вы, наверное, торопитесь? - заметив, что я задумался, сказала она.
   "Ну, ясно, я ей не нужен! - горестно подумал я. - Конечно, ей нравятся молодые и красивые, но ведь старым и уродливым быть тоже хорошо! Не надо только слишком многого хотеть".
   Неожиданно хлопнула дверь - явился сын.
   - Боб, ты будешь есть? - крикнула она.
   - Судя по ботинкам сорок пятого размера в прихожей - у нас гость. Хотелось бы пообщаться.
   - Это можно! - Поправляя галстук, я вышел в прихожую. Больше всего из ребят мне нравятся такие - очкастые отличники, не лезущие в бессмысленные свалки, но все равно побеждающие. Может, я и люблю их потому, что сам был когда-то таким - и таким, в сущности, и остался. Жизнь, конечно, многому научила меня, в разных обстоятельствах я умею превращаться и в наглеца, и в идиота, но, оставшись наедине с собой, снова неизменно превращаюсь в тихоню отличника.
   Мы поговорили с ним обо всем на свете, потом Боб сел ужинать, и я ушел.
   Леха одиноко сидел в номере, смотрел телевизор. Телевидение показывало бесконечный сериал "Про Федю" - как тот приходит домой, снимает пальто, потом ботинки, потом идет в туалет, потом в ванную...
   - Все! Глубокий, освежающий сон! - радостно проговорил я и вслед за Федей улегся. Некоторое время в душе моей еще боролись Орфей и Морфей, потом Морфей безоговорочно победил, и я уснул.
   Проснулся я оттого, что Леха тряс меня за плечо.
   - Просыпайся, счастливчик! Долго спишь!
   - А сколько сейчас времени? - пробормотал я.
   - Самое время!.. - Леха торжественно вышагивал по номеру. - Твоей-то укоротили язычок - из хора вычистили ее!
   - Как?!
   - Обыкновенно. Дирижер толковым малым оказался с ходу все просек.
   Леха торжествовал. Я звонил ей по телефону - телефон не отвечал.
   В комнате стояли два ведра пятаков (подарки восхищенных аборигенов?). Я подумал, что Леха будет носить их на ушах, в качестве клипс, но он хозяйственно высыпал их через отверстие в шапку.
   Шея у него уже стала крепкая, как у быка.
   Он бросил горделивый взгляд в зеркало. Он явно считал разбухшую свою шапку лавровым венцом, который местные музы возложили на него в благодарность за умелое руководство.
   На лестнице нам встретились несколько вагоновожатых с ведрами пятаков - Леха благосклонно принял на себя "золотой дождь", - дело явно было поставлено с размахом. У гостиницы стояла очередь трамваев, набитых людьми, из них выходили вагоновожатые с ведрами...
   - Не забывает Геха кореша! - размазывая слезы,
   проговорил Леха.
   Потом мы были в бане, где Леха прямо сказал старику гардеробщику, что шапку Мономаха он снимать не собирается. Впрочем, гардеробщик и не особенно удивился - многие уже мылись, не снимая шапок.
   - Мой бывший завлит! - высокомерно представил меня Леха многочисленным подхалимам, мылившим его. Впрочем, в бане было холодно - праздник не получился.
   Хухреца на рабочем месте не оказалось, после долгих поисков мы нашли его в вахтерской, где он скрывался от многочисленных посетителей. Он злобно назвал происходящее "разгулом демократии".
   - Достали вопросами! Разговорились вдруг все! - измученно пробормотал он, усаживаясь в машину. Мы ехали вдоль тротуаров, запруженных народом, все поднимали руки, умоляя их подвезти - видно, за время своего руководства "батька" сумел полностью развалить работу транспорта.
   Мы устало подъехали к ресторану.
   - Ну, так покажем ему его королеву? - глумливо глянув на меня, сказал Леха Хухрецу.
   - Покажем... ненадолго. Самим нужна! - ухмыльнулся Хухрец.
   Швейцар услужливо распахнул дверь. Мы вошли в зал. Все сидели за столами в пальто и шапках - так было модно и, кроме того, тепло - лопнули трубы, город не отапливался, изо ртов посетителей шел пар. Оркестр, потряхивая погремушками, исполнял модную в том сезоне песню: "Без тебя бя-бя-бя!" Она стояла у микрофона и, развязно кривляясь, пела. Она была почти обнажена. Видимо, было решено резко догнать Запад, хотя бы по сексу. Руками в варежках все глухо отбивали такт. Увидев нас, она стала кривляться еще развязней.
   - Теперь, я думаю, ломаться не будет! - по-хозяйски сказал Хухрец. Как старый меломан, он выждал паузу в исполнении, поднялся на сцену и потащил ее за руку вниз. К счастью, у нее была и вторая рука - раздался звонкий звук пощечины.
   - Ча-ча-ча! - прокричали музыканты.
   Хухрец замахнулся. Я сорвал шапку с Лехи и метнул в Хухреца. С тяжким грохотом Хухрец рухнул.
   Служебной лестницей мы сбежали с ней вниз, одеться она не успела, я накинул на нее свое пальто.
   У выхода меня ждал газик с милиционером.
   - Старшина Усатюк! - откозырял он. - Приказано вас задержать для доставки в суд - на вас поступило заявление о нарушении общественного порядка в общественном месте!
   - И что ему будет?! - воскликнула она.
   - Да, наверное, сутки, - прокашлявшись на морозе, сказал Усатюк. - А вы, гражданочка, поднимайтесь обратно!
   Он отобрал у нее мое пальто.
   Суд прошел гладко - без свидетелей, без вопросов, без бюрократических и каких-либо других формальностей. Судьей была Тюнева (или похожая на нее?). Я с огромным интересом наблюдал за происходящим - ведь скоро, наверное, такого не увидишь?
   Работал я на химическом комбинате, разбивая ломом огромные спекшиеся куски суперфосфата. Вдруг хлопнула дверца уже знакомого и родного газика, Усатюк высадил Леху... Вот это друг - не бросил в беде!
   Мы сели покурить на скамейку.
   - Геха, подлец, засадил меня! - хрипло заговорил Леха. - Певичка эта, вишь ли, понадобилась ему самому! Ну, ничего, я такую телегу на него накатал, такое знаю про него - волосы дыбом встанут!
   "Не сомневаюсь!" - подумал я.
   Леха с обычной своей удачливостью кинул окурок в урну, оттуда сразу же повалил удушливый дым. Некоторое время мы, надсадно кашляя, размазывая черные слезы по лицу, пытались еще говорить, но потом я, не выдержав, сказал:
   - Извини, Леха, больше не могу! Должен немного поработать!
   Я пошел к суперфосфатной горе. Хлопнула дверца - я обернулся. Из такси, пригнувшись, вылезала она. Близоруко щурясь, она шла через территорию, перешагивая ослепительными своими ногами валяющиеся там и сям бревна и трубы. Чтобы хоть немножко успокоиться, я схватил лом и так раздолбал ком суперфосфата, что родная мать - химическая промышленность не узнала бы его.
   БОРЯ-БОЕЦ
   Интересно, вспомнят нас добрым словом наши потомки за то, чем мы сейчас занимаемся? От усталости тяжелые мысли нашли на меня. Я стоял в почти пустой деревне на берегу Ладоги, и на меня дул резкий, словно враждебный ветер, треплющий пачку листовок в моей руке. Ну, ладно. Раз уж я забрался в такую глушь, то надо хотя бы сделать то, ради чего я заехал сюда!
   Я сделал несколько нелегких шагов навстречу прямо-таки озверевшему ветру и вышел на самый берег - правда, самой воды за бешено раскачивающейся белесой осокой не было видно, но Ладога достаточно заявляла о себе, и будучи невидимой, - ревом и свистом.
   Ну... куда? Я огляделся по сторонам. На берегу не было ничего, кроме вертикально врытого в почву бревна, ставшего почти белым от постоянного ветра и солнца. Я еще некоторое время вглядывался в невысокий этот столб, испуганно соображая, не является ли он остатком креста... но нет - никаких следов перекладины я не заметил. Просто - столб.
   Я вынул из сумки тюбик клея, щедро изрыгнул его на листовку, потом прилепил ее к столбу... тщательно приткнул отставший было уголок... Вот так. Я смотрел некоторое время на свою работу, потом повернулся и пошел. Все! Одну листовку я прилепил на автобусной станции, вторую - на доске кинотеатра, третью - у почты, четвертую - у правления, пятую - здесь, на берегу. Достаточно - я исполнил свою долг!
   Но все равно я несколько раз оборачивался назад, на бледную фотографию моего друга, страдальчески морщившегося от ветра на столбе, друга, согласившегося выставить свою кандидатуру на выборах против превосходящих сил реакции... Да - одиноко будет ему... на кого я оставил его тут?
   Когда я обернулся в пятый или шестой раз, я увидел, что листовку читает взлохмаченный парень в глубоко вырезанной майке-тельняшке, в черных брюках, заправленных в сапоги.
   Ну, значит, не зря я мучился, добирался сюда, с облегчением подумал я, все-таки кто-то читает!
   - Эй!.. Профсоюсс! - вдруг донесся до меня вместе с ветром шипяще-свистящий оклик.
   "Профсоюсс"?.. Это, что ли, меня? Но при чем - профсоюз? Я ускорил шаг.
   Когда я глянул в следующий раз, парень, сильно раскачиваясь, шел за мной.
   - Стой, Профсоюсс! - зловеще выкрикнул он.
   Но почему - профсоюз, думал я, не ускоряя, но и не замедляя шага. А, понял наконец я: в тексте написано ведь, что друг мой является преподавателем Высшей школы профсоюзного движения - отсюда и "профсоюсс"... Ясно, этот слегка кривоногий парень за что-то ненавидит профсоюз - да, в общем-то, и можно понять за что! Но при чем тут, спрашивается, мой друг и тем более при чем тут я, вовсе ни с какого бока к профсоюзу не причастный!
   - Эй! Профсоюсс!
   Ну, что он затвердил, как попка? Потеряв терпение, я остановился и резко повернулся к нему. Он остановился почти вплотную. Взгляд у него был яростный, но какой-то размытый.