Попов Валерий. В городе Ю (Рассказы и повести)

   Отстреливались до последнего патрона. Но это так образно говорится, потому как я свою пулю раньше словил!
   Высокое светлое окно монастырской трапезной, и я откуда-то из-под потолка вижу, что лежу на операционном столе, и Ромка с черным его ассистентом запускают руки в мое тело до самого плеча.
   Каким-то неощутимым ветром меня несет к свету, и я, как Жихарка на лопате перед печкой, пытаюсь упереться ручками-ножками в края окна, но не ощущаю их и легко вылетаю.
   Да. Странные испытания проводят они! С того света, что ли, собираются руководить?
   И от всего, что когда-то было мной, в пространстве тает лишь эта усмешка.
   Трон Генсека
   Катер вылетает из тьмы на свет, на перламутровый простор. Сзади остается темный грот-ангар, удаляется наш берег с военным госпиталем со звездочками на железных воротах: отель "Пять звездочек", как шутят больные.
   Мы огибаем высокий мыс, проткнутый темным тоннелем. Солнце выпрыгивает из воды, как поплавок, и все становится ярким, цветным!
   Вынув самую главную пулю, Ромка доставил меня сюда - нужно было уже ломать ребра, чтобы достать пулю из задней стенки. И теперь!
   Мы заруливаем в бухту, похожую на рай. Тоннель и железная дорога с этой стороны высоко-высоко, а от берега вверх поднимаются террасы цветов. Белая мраморная лестница поднимается к дому с круглой ротондой. Мы подруливаем к ступеням.
   - Ну? Понял теперь, под кем ходим?! - не сдержав восторга и гордости, восклицает Геныч.
   - Ну! - восторженно отвечаю я.
   - Знали бы вы, сколько я народу утрамбовал, чтобы вас сюда! - гордо произносит Геныч.
   Ромка надменно морщит нос: он-то уверен абсолютно, что он-то сюда попал исключительно благодаря своим талантам!
   Катер мягко стукается, мы молодцевато выпрыгиваем на ступеньки.
   - Главный для тебя сюрприз еще впереди! - шепчет Геныч.
   И хоть я знаю уже, что за сюрприз, но сердце прыгает: "Неужели?"
   ... На "курсах койки и житья" мы с Ромкой обзавелись снобистским хобби - меняли книги на баб. И так их и оценивали: "Ну это Плиний Старший девятьсот четырнадцатого года!" Многие из них почему-то обижались.
   Однажды Ромка небрежно сказал мне:
   - Кстати, отдай-ка мне твою Нелли... что хочешь? Что я хочу... ничего не хочу! Но - дружба.
   - Библию с иллюстрациями Дорэ! Держала она меня какой-то восточной силой!
   - Ну, это ты загнул! - хохочет Ромка.
   А потом приезжает Геныч на побывку - и увозит Нелли сюда без всякой книги!
   И знаю, что увижу ее, но сердце колотится! Мы садимся за стол в ротонде, и издали приближается ровное цоканье каблуков - сердце выпрыгивает!
   Она останавливается вблизи от нас - буквально можно дотронуться рукой, но невозможно! Азиатски бесстрастное лицо, длинные гладкие ноги, чуть вывернутые носки блестящих туфель.
   - Меня зовут Нелли, - абсолютно отстранение произносит она. - Что желаете на завтрак?
   Геныч ликующе смотрит на меня: понял, какой класс? В порыве дружбы он даже забывает, что когда-то она была моей!.. Он дарит ее мне!
   - Тебя желаем на завтрак! - ликующе кричит Геныч, радостно поворачивается ко мне. - Хочешь ее? Хочу ли я ее? Еще как!.. Но не так!
   - Ладно, - произносит счастливый Геныч. - Иди! Мы не бабники, мы алкоголики (любимая заповедь нашей дружбы)! Принеси нам всего! Все испытания его ты прошел, теперь должен наслаждения пройти! - поворачивается ко мне он.
   - Проверить - не смертельно ли, - вставляет язвительный Ромка.
   - Ну, все? - Из шикарного завтрака лишь немного поклевав икры, Геныч, словно пружина, распрямляется. - Хочу тебя еще познакомить кое с кем!
   Он буквально дрожит от возбуждения: сколько приготовил сюрпризов!
   По крутым дорожкам, скользким от крупных бордовых иголок, мы карабкаемся наверх и входим в длинный одноэтажный дом, в коридор, залитый солнцем.
   - Смир-р-рна-а! - орет Геныч, и в коридор вылетают и выстраиваются "соколы" - Ваня Нечитайло, Петя Скобцов, Дима Орлов, Джалмо Узун!
   Тут я действительно чувствую, что душат слезы!
   Ребята, радостно лыбясь, громоздятся, как шкафы. Как это мы, когда пили, все набивались в наш вагончик? Я поворачиваюсь к сияющему Генычу.
   - А где же Маракулин, Панков, Зинченко?
   - В наряде, где же еще? - произносит Геныч. - Вас охраняют, ваша светлость!
   Всех наших до единого перетащил сюда! Похоже, и вправду - всесилен!
   - В-вольно! - ору я.
   Крепко же жучат по спине мои ребята - не расхерачили бы ребра по новой! То ли от боли, то ли от счастья слезы так и катятся из глаз.
   ... Пока Леонид Ильич лежал в госпитале, я "испытывал" его апартаменты: гостиную, спальню, кабинет.
   - Менее вонючей краской не могли рамы намазать? - куражился я.
   - Так точно - не могли! - радостно докладывал Ваня, мой личный ординарец.
   Утро я обычно встречал на террасе, смотрел, как загорается море. Потом раздавался привычный уже далекий треск - именно он как-то меня успокаивал и вводил в русло: где-то идет все же нормальная жизнь.
   Треск становился все четче, и с той стороны мыса, отгораживающего нас, вползал на гребень крохотный бульдозер, пихая перед собой груду глины и камней выше его. Сгребал оползень от тоннеля - без этой тихой работы оползень давно бы закупорил тоннель, и жизнь прекратилась бы. Тоннель этот необычный: в нем исчезает половина поездов, особенно по ночам, и по ночам же выходят пустые. Вся гора эта, поднимающаяся склонами до тонкой бледной луны с мирными козами на лугах, сплошь начинена железом до самого верха разве что козы не знают про это, однако и люди довольно спокойно тут живут.
   Каждый вечер мои охранники (свободные от наряда) уходят в поселок за хребтом и возвращаются на рассвете, счастливо окровавленные: дерутся то с местными казаками, то с местными греками, то с греками против казаков, то с казаками против греков - и, честно говоря, эта легкость мне нравится: значит, долго зла не таят.
   Умоляю их взять меня с собой, но Геныч грубо отказывает:
   - Твоя харя тебе не принадлежит!
   Тихо брякая, экскаватор черпает глиняную гору, кидает ее в крохотный самосвал, и тот беззвучно отъезжает.
   Я вздыхаю. Мою Нелли здесь не узнать. После того как еще до моего появления здесь ее "мощный Арей посетил и таинственно с нею сопрягся", она ходит, как королева. Хотя формально выполняет все, но кому это нужно формально? Помню, раньше после этого дела ее холодной водой приходилось отливать, теряла сознание, а теперь она словно бы окатывала тебя ледяной водой - еще до того. Кстати, тут я впервые фамилию ее узнал: И. Короткая, как наш радиосигнал. Нелли И. И эта резкая фамилия как бы обрубила все меж нами окончательно.
   Ромка (на харю, кстати, абсолютный итальянский красавец) рассеянно трахнул ее на бегу, но большого впечатления на них это не произвело.
   Временами ликование охватывало меня: никто не замечает ее по-настоящему, только я!
   Ромке не до того было: он явно решил тут плотно окопаться, пустить корни. И действительно, если вдуматься: где же еще?
   В аду мы с ним уже побывали, пора пожить и в раю. Ромка, кстати, особенно на свои лишения напирал - считалось почему-то, что он гораздо больше страдал, чем я.
   А дело тут затевалось действительно грандиозное - Трон Генсека! Все новые разработки ВПК, Института медицинской техники из Ленинграда, лаборатории сверхчистых веществ из Костромы. Все дно унитаза устилалось сверхчистыми элементами, которые на малейшее изменение химии резко реагировали. Свои ощущения они тут же давали на маленький компьютер, утопленный в бачке, а тот уже посылал сигналы в программный зал, где программисты с медиками писали программы: колит, гастрит, язва, острый энтероколит, хронический энтерит, глютеновая энтеропатия, стеноз кишок. Медики и программисты отличный корпус заняли в глубине, где раньше спичрайтеры жили, составители речей, но теперь уже не речи, а другая информация была важней.
   Унитаз и его детали: вентиль, муфта, отстойник - вот что теперь меня по-настоящему влекло!
   Дальше полегче стало: приехал Маркел и прижучил всех волынщиков. А в свободные от работы часы всех своим трофейным баяном терроризировал.
   Техническое совещание. У меня. Веду я - как дублер Самого. И как ответственный за проект.
   Грунин - командующий спецсвязью, Кульнев - командир погранзаставы, Алехин - таинственный, как всегда.
   - Когда кончите? - вопрос Грунина ко мне. - Вы же знаете, девятнадцатого он из госпиталя - и сразу сюда. Сами понимаете - концами кабеля не совсем удобно ему будет подтираться!
   - На какие расстояния эта информация будет распространяться? заинтересовался Кульнев.
   - Ну, по всем параметрам наша система совместима с международной системой информации.
   - Так что - при желании хоть с американским президентом может переваниваться! - дерзит Ромка.
   Неожиданно все ухмыляются: ох, не любят они своего Зайчика! Кого же любят?!
   - Мне нужны абсолютно убойные анализы - иначе я пас! - хрипит Кульнев.
   - Ты всегда - пас! - ворчит Грунин. Что же - и друг друга они не любят?
   - Аркадий Сергеевич абсолютно прав, - мягко говорит Алехин. - Иначе мировая общественность нас не поймет.
   Ясно. Снова такое задумали, что мировая общественность с трудом может понять.
   Лирическую паузу обрывает появление Маркела - в самом живописном его виде: волосы всклокочены, в глазах гной, с рваной одежды капает ржавая вода.
   - Может, хватит х...ню молоть - поработаем маленько?
   В свободные часы гуляли с Ромкою высоко в горах, спорили до хрипоты ни до чего другого доспорить не удавалось.
   Всем, до последней посудомойки, было известно: совсем другие люди собираются взять власть из ослабевших рук Зайчика. Как гордо говорил Геныч: Цека цыкает, Чека чикает!
   - А тебе не жалко его? - спросил я у Геныча.
   - Хватит! Нанюхался! - сказал на это свободолюбивый Геныч.
   Но, как сказал какой-то умный человек, может быть, даже я: кто борется за свободу, никогда ее не получает. Она может появиться лишь просто так.
   - Уж я угощу нашего Зайчика! - усмехается Нелли. - По всем параметрам будет "готов"!
   - Ты-то за что его?
   - Ни разу после этого даже не поздоровался! Господи! Сколько злобы в этом маленьком тельце!
   - Ну, а не можешь ты его, - лепечу я, - творогом накормить? Спасти?
   - Сам ты творог! - презрительно говорит она и резко уходит.
   Последнюю ночь мы с Генычем и Ромкой провели вместе: все-таки кое-что связывало нас. И как в дальнейшем нас кинет - все было туманно.
   Вероятно, плохо все кончится, как при заговорах и положено.
   Геныч, с виду булыжник, кирпич, мог, слегка дунувши, часами Гомера лудить! И многие из нас, "соколов", тоже Гомера уважали - про нашего брата человек писал:
   Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одисеев;
   Платьев надев, изощренный свой меч на плечо он повесил...
   Уходя в увольнительную, часто шутили: "Изощренный меч свой взял?"
   После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши,
   Вышел из спальни, лицом лучезарному Богу подобный.
   Всю ночь Гомера читали, пока не
   Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос!
   - Все! - Геныч резко поднялся, скинул махровый халат. Под левым соском у него открылась надпись, которую он сделал, когда во французский иностранный легион заслан был: "Эль сон тут шосон софт маман!" - "Все суки, кроме маман!" Надо будет и себе сделать такую же, если будет на чем! Все! - Геныч оделся в хаки. - Цезаря сегодня не станет! Внезапная смерть на унитазе. Анализы соответствуют. А кто захочет вдруг этому помешать, взгляд на меня, - отправится за ним!
   Вышел. Мы с Ромкой еще допивали.
   По белому известковому серпантину на горе ползли, как гусеницы, длинные черные машины.
   - О! Похоронная процессия! - проговорил пьяный Ромка.
   И уже из темного окна аппаратной я вижу, как Зайчика из трапезной бережно под руки ведут на "электрический стул". Не терпится! На мраморном крыльце, как богиня мщения, застыла Нелли.
   Верещит зуммер.
   - Дальнюю врубай! - хрипит в трубке Грунин.
   - Есть!
   Гудение изменилось - пошла дальняя!
   На горизонте полупрозрачные, как рыбы, рисуются военные суда. И в других странах и континентах тоже загудело: застыли в ожидании биржи, министерства, подводные лодки. Ждут сигнала с нашего унитаза! Свои делишки под наш грохот тоже хотят провернуть!
   Зайчик останавливается, тяжело дышит. Потом, улыбаясь, говорит что-то Генычу - тот, укоризненно качая головой, протягивает ему сигарету. Дым плывет в солнечном луче. Последнее, можно сказать, желание - перед "электрическим стулом", сделанным мной!
   "Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда". Любимое наше стихотворение с Ромкой. Сейчас Зайчика шлепнут "с чувством глубокого удовлетворения".
   Я вдруг выскакиваю из окна прямо на заросший склон, лезу, цепляясь окровянившимися руками за острые плети ежевики, долезаю в тени до Тронного Зала, карабкаюсь в окно. Солнечный коридор с торжественной дорожкой. Дверь с художественной резьбой - Маркел не удержался. Солнце, тишина. От крыльца - веселые голоса, летит дым.
   Распахиваю дверь, запахиваю. Расстегиваю бляху, опускаюсь на Трон, засовываю задвижку! Все-таки хорошие работники у нас - сделали задвижку, как будто к Генеральному кто-то может рваться во время этого!
   Ну!.. Не получается! Робею! Ну, спокойно же, возьми себя в руки! Разнобоем приближаются шаги. Дверь дергается. Изумленная пауза...
   Ну же... не робей!
   Дверь дергается посильнее.
   - Занято! - сдавленным голосом кричу я.
   Долгое изумление в зале. Занято? Здесь?
   Ну же! Я поднимаю голову и не удерживаюсь от хохота - все-таки Маркел намалевал пейзаж. Но где! На потолке! Уходящие в синеву пики гор и парящий маленький сокол. Я хохочу, и сотрясение всего организма дает результат: шипят подо мною "сверхчистые", засвистел компьютер в бачке! Отбой! "Здоров! Практически здоров Генеральный! На весь мир здоров!" Я гляжу на улетающего сокола и хохочу. Оказывается - мой аппарат и спасать может, не только губить!
   Я гляжу, откинувшись, в небо, - из двери вылетает щепка, и пуля чиркает мне по лбу.
   Я лечу все выше в небо. Маленький, в сущности, этот Тронный Зал закрыт фактически весь одним платаном! И платан - тоже маленький!
   И вся Земля - небольшая.
   ... Я задыхаюсь. Чувствую, что на мое лицо натянута горячая влажная маска. Из последних сил поворачиваю голову, маска с чмоканьем отлипает... я втягиваю воздух. Пахучий, больничный! Открываю глаза. Надо мной тяжелое, пористое, но умиленное лицо Зайчика. Из переполненных его глаз катятся слезы. Его большой влажный рот еще полуоткрыт после поцелуя и прерывисто дышит. Да и я сам после поцелуя тяжело дышу. Надо же, какие страсти в больнице! На лоб мне капает его горячая слеза и прожигает меня насквозь, до самого сердца. Оценил все-таки!
   Чувствую, что и мои собственные слезы пробивают горячие, извилистые, щиплющие дорожки по моим щекам. Всхлипнув, я поднимаю голову, вижу белую просторную палату, за окном среди упругих зеленых листьев - цветок магнолии, похожий на разрезанное крутое яйцо. Все-таки не пропадает добро!
   Но, оказывается, не пропадает и зло! Всех, кто хотел упечь Зайчика на "электрический унитаз", Зайчик сам упек!
   Сажать не стал, а тем более расстреливать - не те времена.
   Просто подарил всех заговорщиков Мбахву во время его дружеского визита сюда: Геныча - в охрану, Ромку - личным хирургом... Грунина - военным консультантом!
   Ну, просто царские подарки! От подарков не принято отказываться, а тем более - когда-либо их возвращать. Не уверен, правда, что подарки так уж понравились самому царю. Особенно - Грунин, который жить не может, чтобы не затеять переворот!
   А где Нелли? От страха буквально холодею. Конечно, я и не надеялся, что она меня посетит, но почему-то я даже и не чувствую, что она здесь.
   - А... где?..
   В царском гареме!
   Решив, что я окреп уже достаточно, раз выдерживаю подобные известия, мне передают и последние слова Геныча: обещал прислать мне весточку в виде пули!
   За что?
   Окончательно выздоровев, я понимаю, за что. Карьера моя делает бешеный скачок! Теперь я занимаю место Геныча на дне лимузина. Теперь я - Трон Генсека!
   Может - для теперешней моей головы это самое то: удерживать его зад на крутых поворотах? После контузии не шибко стал соображать!
   Порой сквозь пуговичную дырочку в его плаще вижу Колизей или там Нотр-Дам... Ни фига особенного!
   Геныч на этом месте взбунтовался. Но я терплю: следующий "седок" может быть потяжелее!
   И все было бы терпимо. Если бы не!..
   Не мелькнул знакомый пыльный пейзаж! Холмы, баобабы. Вот уж не представлял раньше, что эта картина будет так душу рвать!
   На ступени дворца выходит Мбахву. Как-то он раздался, потяжелел. Его ноша тоже нелегкая - взять тот же поцелуй с Зайчиком!
   Душно. Окна в офицерской столовой затянуты металлической сеткой - как бы от мух. На самом деле от людей: местное население стоит у окон и жадно смотрит, как мы едим.
   Все время озираюсь: где же мои друзья? Не встретили!
   Подходит щеголь вестовой:
   - Не могли бы вы встретиться с Романом Юрьичем? Он ждет вас у себя в кабинете.
   Наконец-то!
   Идем по больничным коридорам. Много лежит местных, но есть и наши: за границей, в пяти километрах отсюда, идет война.
   Входим в кабинет с витражами: бывшая комната настоятеля монастыря. Навстречу поднимается Ромка - гладкий, вальяжный. Снисходительно обнимает меня, хлопает по спине - словно Пушкин в ссылке какого-нибудь заезжего Кюхельбекера. Смотрим друг на друга.
   - Вот - бровь вчера сжег: электропилой кость пилил! - усмехается Ромка. Да... жизнь!
   - Тебя тут один клиент хочет видеть.
   Геныч! Наконец-то!
   Идем по коридорам, проходим стеклянную солнечную галерею, дальше просторные залы, больных нет. Во Геныч устроился!
   - ... Что с ним?
   - Да - обычная местная штука: слоновье яйцо!
   - ... Слоновье?
   - Ну, да. Крохотная местная мошка, даже без крыльев, забирается в мошонку по струе и вьет в яйце гнездо. Предпочитает правое.
   Геныч! Прости меня! Это ж я тебя сюда упек!
   У высоких стеклянных ворот - охранники: в темных масках с узкими прорезями, не поймешь даже, местные или наши.
   Ромка произносит гортанную фразу - и они отстраняются.
   Геныч!..
   С кресла тяжело поднимается Мбахву. Мы обнимаемся.
   - А помнишь, как в общагу ходили, - улыбается он с натугой. - И ничего! А тут!.. Хочешь, покажу яйцо?
   Выражаю нетерпеливое желание...
   Да, курсантская дружба не ржавеет. Вспоминаем, кстати, одно посещение общаги "с вытекающими последствиями". Было дело!
   Оба понимаем, что от общаги разговор пойдет к самому главному, но Мбахву начинает издалека:
   - Ты знаешь, кто я?
   - А хули не знать? Ты - царь!
   - Нет, я не царь. Я блад.
   - Кто?
   - Блад!
   Не совсем понял его, но больного царя переспрашивать неудобно.
   - Почему? - вежливо спрашиваю.
   - Потому что я поступил как блад! Знал, что ты Нелли любишь, но взял ее сюда! Политика, блад!.. Теперь она убежала от меня. Я знаю, где она... но не трогаю. Бладом работает!
   - Слушай. Ты все говоришь: блад. Это что, английское слово?
   - Нет. Это русское слово!
   - Хочешь увидеть ее? Поехали!
   Мы выходим через низкую дверку в грязный хозяйственный двор. Здесь стоит два тарантаса, таких, как возят туристов - сплошь в кисточках и бубенчиках. Лошадки, светлеющие от коричневого хребта к желтому паху, хватают из кучи длинную ярко-зеленую траву. На козлах сидят грязные темнокожие мальчишки.
   И это все! Тарантас, скрипнув, скособочивается под Мбахву - мы с Ромкой кое-как уравновешиваем его. Мбахву опускает бурнус на лицо неофициальный выезд.
   Задребезжав, трогаемся. На втором тарантасе - единственный охранник с узкой прорезью для глаз.
   Мы враскачку катимся по узкой глинобитной улочке, и взгляд сзади прожигает мне спину - столько ненависти в нем!
   Кто здесь может так ненавидеть меня? За что?..
   Геныч!!
   Я вскакиваю. Ромка мгновенно усаживает меня.
   - Тихо ты! Он шуток не понимает!
   Мы проваливаемся в яму и с трудом выползаем из нее.
   Геныч! Я оборачиваюсь, но с опаской. Он сидит, как изваяние, поставив автомат на колено.
   Мы выезжаем на набережную. Серое слепящее море. У всех причалов стоят огромные наши рудовозы, высотою до неба. Удивительная советская ханжеская привычка - называть огромные океанские корабли именами городков и поселков, никогда не видевших моря, с населением наверняка меньше, чем на этих кораблях! Воробьевск, Кратовск, Устюжна, Соть! Но сердце все равно сжимается.
   Огромные краны гребут из вагонов руду, уносят в небо.
   - Я блад! - снова с отчаянием произносит Мбахву, но сейчас он имеет в виду другое.
   Едем. Гляжу по сторонам. За портом начинаются совсем жуткие улицы. Глинобитные мазанки. Дети в язвах кидаются с криками к повозке, хватают за обитые медью спицы, ямщик радостно бьет их кнутом.
   На грязной площади останавливаемся.
   - Все! Дальше не могу! - произносит Мбахву. - Давайте пешком!
   Колесницы, звеня, разворачиваются и уезжают. Геныч с поднятым автоматом остается на улице, но не приближается ни на шаг. Безвольно, безуспешно машу ему рукой - и следуем дальше.
   - Понял, где она живет? - говорит Ромка. - Я, конечно, пользую ее... по старой дружбе.
   Я останавливаюсь... Что значит - пользую?.. Как врач или?..
   - Здесь! - показывает Ромка.
   Маленькая глинобитная хатка с отбитым углом: солома торчит из стены, сделанной из засохшего навоза. Двери нет! Только темный проем, прикрытый оборванной занавеской!
   Я зажмуриваюсь. Вот и собралась опять наша команда! Но как!!
   Я резко оборачиваюсь. Ненависть бьет из глаз Ге-ныча - даже, кажется, расширяя прорезь!
   - Геныч! - Я кидаюсь к нему.
   - Стой! - кричит Ромка, но тормознуть я не успеваю.
   Автомат начинает дергаться. Горячие спицы прожигают меня.
   Геныч!
   Я падаю на него... и вижу, что кожа возле глаз - черная!
   Это не Геныч! Вот так! Не удалось Артему устроить своего брата в депо!
   Душа моя с ликованием взлетает.
   Свет без конца и без края, далекое, но приближающееся пение флейты... Неужели увидимся?
   ... Я поднимаюсь с подушки. За окном - широкий серо-гранитный простор Невы.
   Покашливание. У постели, почему-то наклонной (я почти стою), звездопад на погонах: они настолько крупные, что сияют сквозь тонкий больничный халат.
   Грунин! Алехин!
   - Ну, наконец-то! - произносит, улыбаясь, Алехин, и в богатом его голосе слышно многое: и наконец-то я открыл глаза, и наконец-то есть, что увидеть: новое время!
   Портрет Зайчика еще висит на стенке, но уже запыленный, забытый.
   - Ну, все! - хрипит Грунин. - Хватит тебе под задом сидеть! Освободитель!
   - Он прав! - улыбается Алехин. - Ваша голова занимала явно не соответствующее ей место. Такими людьми, как вы, теперь никто не позволит нам разбрасываться!
   Чуть было не разбросались! Слезы умиления душат меня, но я все же трезво пытаюсь понять: по какому случаю такой парад? Неужто только ради меня? Ну, соображал вроде что-то... называли меня то "цифроед", то "шифроед"... дураков на ту технику и не брали!
   - Поправляйтесь! - улыбается Алехин, и они уходят.
   Потом так же торжественно, с целым консилиумом появляется Ромка. На петлицах у них, медицинские значки - змея над чашей, а не колесики с крылышками, как у нас.
   - Ну, что, пузырь? - Ромка светится самодовольством.
   Везет мне: выстрел в меня послужил сигналом к перевороту. И в больнице, уже под обстрелом, когда рушился последний Оплот Социализма, Ромка сделал мне уникальную операцию, извлекая пули, и теперь рассказывает коллегам о ней.
   - ... Повернись! Нашел куклу!
   - Все!
   Консилиум удаляется с прохладным ветром.
   ... Больше желающих нет?
   Неожиданно приходит Маркел. Под халатом у него - уже не тело, а словно бы мощи. Но по-прежнему полон злобы!
   - ... Ну, как там наша установка? Фурычит? - спрашиваю я.
   - "Наша"! Наша - тюрьма да параша! - злобно говорит Маркел, и я внутренне соглашаюсь с ним.
   Лестница мертвых
   И когда я выхожу из больницы, оказывается, что "тюрьма да параша" еще не самое страшное.
   Сонькина Губа. База Стратегических Вооружений. Черная вода с торчащими мертвыми деревьями. Кто по своей воле попрется сюда? Думаю, даже шпиону, крепко получающему в валюте, и то надо всю волю собрать, чтобы продержаться здесь!
   Скромную подводную лодку лепят на Адмиралтейской верфи, оттуда она, поскольку Балтийское море торжественно объявлено безъядерным, медленно плывет через Неву, Ладогу, Свирь - за обычным буксиром, замаскированная под сарай, скользит среди лугов и стогов. Так мы и плыли.
   И, наконец, скрылись в темной Сонькиной Губе. Здесь мне предстояло ставить на лодку новую связь - какую, я даже сам еще не знал... У нас это принято: о том, что делаешь, узнавать в конце.
   Алехин только намекал, что такого еще не было... Это уж точно!
   Пока мы плыли, Грунин только говорил мне, что я законспирироваться должен - якобы поругаться с начальством, запить, загулять.
   Запросто!
   Для конспирации мне даже и жилья не дали, чтобы не заподозрил никто, как меня ценит начальство.
   Ночевал в каюте на лодке, а в свободное время с моим новым другом Колей-Толей ездили на моем ржавом "москвиче", у него же и купленном, по пыльным проселкам, искали жилье.
   Много повидал я развалюх, да и почти целых домов, но, в основном, в деревнях, где жизнь была убогая, но сердитая... еще и тут мне справедливость наводить?
   Коля-Толя куражился:
   - Ты шале, что ли, хочешь найти?