Попов Валерий. В городе Ю (Рассказы и повести)

   - А у нас нет еще их, - отвечаем.
   - Ых! - зубами только скрипнул и компостером со злости дырку в своем рукаве пробил.
   Потом поставили мы машину во дворе, а сами долго пили у меня чай...
   - Я тут думаю все, - вздыхая, Леха говорит. - Делаем свое дело с наслаждением да еще получаем за это наслаждение деньги. Морально ли это?!
   - Норма-ально! Пойми: существует новое направление в архитектуре. И кто лежал у его истоков?.. Вернее, не лежал, а стоял... Я! То есть ты, ты!
   После этого мне еще от института квартирку дали. Долго ждал я - и тут дали.
   По такому случаю мы выпили слегка с Лехой. Дня не совсем одобрительно нас встретила.
   - Вот, - Леха говорит, - гению нашему квартирку дали!
   Метнула она на него взгляд, обозначающий, видимо: "А почему не тебе?"
   Но Леха взгляда этого не заметил, говорит:
   ... Только вот мебели никакой у него нет, может, подарим ему наш пуфик, все равно мы им не пользуемся давно?
   Метнула на него взгляд, молча ушла. Потом, начал я уже домой собираться, в комнату заглянул с нею проститься, гляжу: стоит она перед пуфиком на коленях и сигаретой прожигает в нем дыры!
   Вынесла мне пуфик - из дыр еще дым идет!
   - Пожалуйста, - говорит.
   Привез я его домой, поставил... Ничего! Все-таки вещь.
   И тут ошеломляющее известие: нас с Лехой, как подавших уже надежды специалистов, посылают на полгода в Болгарию на стажировку!
   Леха обрадовался:
   - Ну, наконец-то! Наконец-то я съезжу за рубеж, красивых вещей Дийке привезу, как она мечтала!
   День спустя выясняется: необходимо медицинское освидетельствование.
   - Так я и знал! - горестно Леха говорит. - Так я и знал, что не выйдет ничего, давно уже чувствую себя неважно!
   - Спокойно! - отвечаю.
   Назавтра отправились мы с ним сдавать на анализ мочу. Было ясное осеннее утро.
   Леха задумчивый шел, потом говорит:
   - А давай поменяемся мочой!
   - Зачем?!
   - Ну так. Чисто дружески.
   - Давай!
   Поменялись пузырьками, перевесили ярлычки. Через неделю интересуемся анализами, нам говорят:
   - Вы (то есть я) можете ехать куда вам угодно, а вы (то есть Леха) по состоянию здоровья ехать никуда не можете.
   Раскрыл я только рот, чтобы сказать, что все наоборот, что это я, оказывается, больной, а Леха здоровый... Леха выталкивает меня в коридор.
   - Молчи! Понял, молчи! - шипит. - Узнают про наш обман, обоих не пустят, а так уж хоть ты поезжай... Ладно уж!
   Уговорил все-таки меня, но, видно, и обиделся, что я согласился.
   Сначала не хотел я ехать, потом подумал: "А почему, собственно, не я? Работаю нормально. Знаю языки. Характер отцовский, бойцовский... Чем плохо?"
   ... Только вернулся я из Болгарии - в первый же вечер к Лехе. Подарки принес: ему рубашку, жене - свитер, дочурке их - блок жвачки. Сидел, долго рассказывал, как показалось мне, очень интересно.
   Поздно уже вышел от них... Спускаюсь по лестнице и вспомнил: курточку свою у них забыл! То-то я ощущаю, что как-то неловко плечам.
   Помчался наверх по лестнице, вижу - и дверь не закрыл. Только хочу войти - слышу глухие их голоса.
   - Его, что ли, курточка? - Леха спрашивает.
   - Его! - Дня говорит. - Давай мни!
   Тут я чуть прямо на лестнице в обморок не упал.
   Я-то считал, что они меня любят, а они, оказывается, ненавидят, даже курточку мою спокойно не могут видеть!
   Приехал я к себе домой, часа два по комнате бегал, успокоиться не мог.
   И примерно после этого дня стал я чувствовать себя иногда нехорошо. Какая-то тяжесть по утрам в желудке, потом вдруг резкая боль, словно кто-то нож втыкает в живот. И все чаще стало прихватывать. То и дело сидишь, скорчившись, на скамейке, руками живот обняв, прикидывая на глазок, как бы до следующей скамейки добраться!
   Однажды остановился я передохнуть, стал "Медицинскую газету" читать. Почитаешь, закроешь глаза... в темноте зеленые буковки мерцают.
   Снова открываешь глаза, читаешь: "...серповидная опухоль в низу живота... увеличение опухоли к вечеру... боль при длительной ходьбе".
   "Что ж это? - вдруг я опомнился. - Ведь это же у меня! Все думал так, ерунда, а оказалось - болезнь, и вот даже в газетах про нее пишут".
   Вспомнил еще, как Леху по моему анализу в Болгарию не пустили.
   Все ясно.
   Стал двухкопеечную монету искать, чтобы знакомому одному врачу позвонить, - руки дрожат, никак в карман не попасть!
   Рядом стоял покачивающийся человек.
   - Двухкопеечную, что ли? Дам!.. Все равно мне некому теперь звонить-то!
   Дозвонился знакомому своему врачу, приехал к нему, он говорит:
   - Ну, поздравляю! Одной ногой уже, можно сказать, ты в могиле! Надо срочно оперироваться, иначе худо!
   Утром пришел я в поликлинику, назанимал очередей - послали меня сразу же на анализ крови, рентген и прогревание.
   Горбоносый мужчина из очереди спрашивает меня:
   - Вы в какой конкретно очереди стоите?
   - Да понимаете, - говорю, - предпочтения еще не отдал.
   - Тройную игру ведешь? - озлобился он.
   Хотел я тут даже четверную повести - над укольным кабинетом лампочка замигала, врываюсь туда... Протягиваю свои бумаги.
   - Уколы, - говорят, - вам не прописаны.
   - Не прописаны? - говорю. - Жаль.
   Снова стал тройную игру вести. Лежу в кабинете процедурном на прогревании, а одновременно с этим еще в двух очередях стою! Какой-то я виртуоз!
   Выскочил с прогревания, с ходу - на рентген: холодную резиновую раму прижали к груди... Выскочил с рентгена, а тут и на кровь моя очередь! Замечательно!
   Выскакиваю я, сдав кровь, горбоносый мужчина мне говорит:
   - Чего радуешься-то? Ведь ты больной!
   Тут я, честно говоря, немного приуныл. "Ничего, - думаю, - может, вылечусь еще?!"
   Перед больницей встал я рано, побрился, надел новую футболку, трусы.
   "Надо пораньше, - думаю, - пойти, а то все лучшие койки разберут!"
   - Ты, - мать говорит, - прям как на праздник собираешься!
   - А как же? - я говорю.
   Когда я пришел к больнице, ворота были еще закрыты. Я подождал.
   Впустили наконец в приемный покой. Там говорят:
   - Ну что, будем оперироваться?
   - Сразу?
   - Сразу.
   Подзывают молодого гиганта в халате и шапочке.
   - Познакомьтесь, - говорят, - ваш хирург.
   - Федор, - подает он огромную ладонь.
   - Привет, - говорю. - Как, много операций делал?
   - Пока, - говорит, - только на покойниках.
   - Как?!
   - Вот так. Все к профессору рвутся, а у меня никто не хочет оперироваться. Так, видно, и не начну.
   Сначала мне страшно стало, потом думаю: "Что же это я? Говорю всегда, что молодежь надо продвигать, а сам ей, получается, продвигаться не даю?"
   - Все! - говорю. - Делай! Куда мне?
   - Да подожди ты, - радостно Федя говорит. - Завтра еще оперироваться, сегодня процедуры будут!
   - А-а-а... Жаль!
   Переоделся в больничную байковую пижаму, быстро отправился вслед за Федей в палату.
   - Здравствуйте, - бодро говорю.
   Молчат. Только кто-то стонет в углу, пытаясь для приличия перевести стон как бы в кашель. Вдоль кровати у него с двух сторон вставлены доски, только тонкий нос торчит между досками, как из...
   Лег я на свою койку, долго неподвижно лежал, глядя в потолок. Потом появилась мужеподобная сестра, басом говорит:
   - Брили живот? Идите брейте! За вас никто этого делать не станет!
   В тускло освещенной уборной брил я живот и плакал. Жалко все-таки умирать.
   Потом процедуры были. Потом вечер настал. То есть в городе еще, наверно, гуляют вовсю, а здесь тусклый свет, тишина. Сосед на ближней койке храпит, волны от храпа идут по одеялу!
   Вдруг зажегся яркий свет, сразу вошли много людей в белых халатах.
   - Что?! - Сосед встрепенулся.
   - На операцию, - ему говорят.
   - Как, прямо сейчас? Можно хоть домой позвонить?
   - Нечего звонить, все будет нормально!
   Переложили его на длинную каталку, увезли.
   Долго я лежал в темноте, смотрел на светящиеся свои часы. Час минул... два... Может, в другую палату после операции его увезли?
   Понимаю, что надо выспаться, а не могу. Тянется обрывками не сон, а какой-то бред.
   ... В глухой темноте и тишине я спускаюсь куда-то по ступенькам, и чей-то знакомый голос на ухо говорит мне, что вот получил новую мастерскую, но света в ней нет и окон тоже.
   - Хочешь пощупать последнюю мою работу? - спрашивает он.
   Вытянув руки, я начинаю двигаться во тьме, которая оказывается вдруг бескрайней, бесконечной!
   - ... Сюда иди, сюда... - слышится голос все глуше...
   Я проснулся весь в липком поту и вдруг увидел на соседней кровати Дзыню: он лежал прямо в костюме, в ботинках, закинув ладони за голову.
   - Вот так! - хвастливо произнес он, повернувшись ко мне. - Говорят, трудно в больницу лечь, коек нет. А мне это раз плюнуть: захотел - лег!
   И так же внезапно исчез.
   Ну, тип! Я лежал, радостно улыбаясь, хотя понимал, что появление здесь Дзыни мне пригрезилось.
   Потом я незаметно уснул и вдруг, резко проснувшись, сел на кровати. Было еще темно, но во дворе уже светилась цепочка окон - путь в операционную.
   Я встал, умылся, почистил зубы. Побрился.
   Потом, не снимая пижамы, лег на кровать, стал читать найденную в тумбочке растрепанную книжку - почему-то про подводное плавание.
   В коридоре вдруг послышалось тихое дребезжание тележки... За мной?.. Мимо. Снова лежал, читая, прислушиваясь к звукам в коридоре... Все! Наверное, уже не придут, наверное, отменили.
   И когда все сроки, казалось, минули, неожиданно растворилась стеклянная дверь, появился Федя.
   - Пошли?
   - Как?.. Прямо так?
   - Конечно!
   Встал, стал искать в тумбочке амулет, который мама мне дала, не нашел. Ну, ладно! Пригладил только волосы...
   Федя, гигант, шагает широко, трудно за ним поспеть!
   По галерее подошли к белой двери с надписью "Операционная. Посторонним вход воспрещен". Вошли. Резкий запах лекарств. Свернули в большую комнату. Забрался с табуретки на узкий высокий стол. Сестра тут же не видимыми мне завязками привязала к столу руки и ноги. Я стал сосредоточенно смотреть на висящий под потолком большой блестящий круг со светильниками, и вдруг светильники матово зажглись. Я быстро отвернулся. Потом надо мной повисло лицо Федора, закрытое до глаз марлевой повязкой. Он сожмурил оба глаза, видимо, подмигнул и опустил перед моим лицом белую занавеску.
   Я лежал неподвижно, потом вздрогнул, почувствовав, как в живот воткнули что-то круглое и толстое.
   Ввели наркоз.
   Потом я понял, что меня разрезают, медленно, с хрустом продлевают разрез все дальше. Федя о чем-то тихо заговорил с сестрой. Я почувствовал, что внутренности мои оттягивают в стороны какими-то крючками - мелкими, острыми, вроде вязальных.
   Потом стали нажимать чем-то тонким и твердым, вдавливать что-то внутрь меня.
   - Больно? - спросила сестра.
   - Нет.
   - А почему тогда надуваете живот? Не надувайте, вы не даете нам ничего сделать!
   Значит, они ничего еще не сделали!
   Снова началось растягивание, потом - вдавливание.
   - Больно? - услышал я голос сестры. - Вам нельзя больше добавлять наркоза. Терпите. Я лежал, глядя в потолок.
   - Все! - вдруг сказал я.
   Все поплыло, затошнило меня, никак не вздохнуть...
   - Что? - появляясь, словно издалека, спросила сестра.
   - Что-то не то.
   - Дышите! - строго проговорила она.
   Потом около моего лица оказались двое в белых шапочках. Один держал в ладони трубку, другой - тампон. Щекотка нашатыря проникла в ноздри.
   - Все! - шумно вздыхая, с облегчением сказал я.
   Прохладная девушка, оказавшаяся рядом с моей головой, тампоном промокнула мне пот.
   Потом началось короткое щелканье - вроде бы ножниц.
   Я скосил глаза на стенные часы. Операция продолжалась пятьдесят минут!
   Но главное - дверь в операционную так и ходит ходуном, входят и выходят разные люди, скучающе смотрят на меня, обращаются к Феде: "Федя, ты взносы уплатил?!" Или: "Федя, ты скоро освободишься?"
   - Э, э! - сказал я. - Друзья! Может, не стоит вам отвлекать хирурга?
   Тут я почувствовал колоссальное облегчение.
   - Ну, все! Самое страшное позади! - улыбаясь, сказала прохладная девушка.
   Потом начались тонкие укольчики, видимо, от иглы - и все в одном и том же месте! Что они там, вышивают, что ли?
   Потом я вдруг увидал, как с потолка зигзагами спускается пушинка.
   - Э, э! Куда? - Я стал ее сдувать.
   - Не надувайтесь же! - уже с отчаянием проговорила сестра.
   Я услышал шершавые звуки шнурования.
   Потом я увидел огромную белую спину Федора, выходящего из операционной.
   - Что? Вспылил? - улыбаясь, спросил я прохладную девушку.
   - Все! - ответила она.
   К столу подкатили каталку, меня перевалили на нее. Я ощущал блаженство и покой.
   Весело крутя головой, я ехал по широкому коридору.
   Когда меня привезли в палату, откуда-то снова вдруг появился Федя, помог переложить меня на кровать и быстро удалился.
   - Ну как? - поворачиваясь ко мне, спросил сосед.
   - Чуде-есно!
   Снова появился Федя, уже успокоившийся.
   - Ну, ты клиент! - покачал головой. - Ты зачем все время живот надувал?
   - Видно, для важности.
   - Ну, ничего! Весь кошмар позади. Старик, первая у меня операция!
   - Старик, и у меня!
   Мать пришла, часа полтора посидела.
   Следом Леха. Начал жаловаться на тяжелую свою жизнь:
   - ... Я говорю ей: "Ты ж знаешь, многих только после смерти признавали!" А она: "Ну, так умри скорей! Не пойму, что тебя удерживает?!"
   Леха зарыдал.
   Я в таком моем положении должен был его еще и утешать!
   - Ничего! - говорю ему. - Все отлично!
   Он вдруг начал каракули мои рассматривать, которые я в блокноте чертил, лежа на спине, обливаясь потом.
   - Мне бы твою усидчивость! - непонятно буркнул.
   ... На пятый день Федя долго мял шов, морщился.
   - Что? Нехорошо?
   - Да. Нехорошо. Инфильтрат. Затвердение шва. Так что извини, если что не так.
   - Ничего-о!
   Все в палате начали понемногу шевелиться, вставать - и вот по комнате ковыляют белые согнутые фигуры, заново учатся ходить.
   На двенадцатый день кто-то украл мою ручку-шестицветку! Замечательно! Всюду жизнь!
   И вот - утро, когда я выписался. Рано, часов в пять, только открылись ворота, я уже выскочил. Было тихо, светло. Вдалеке кто-то пнул на ходу ногой - шарканье пустой гуталинной банки по асфальту.
   В шесть оказался я возле дома Лехи. Дом, освещенный солнцем, еще спал. Цветы на балконах стояли неподвижно и настороженно. Но Леха, к моему удивлению, бодрствовал.
   - Да... жизнь не удалась! - сказал он, когда я, хромая, вошел в залитую солнцем кухню.
   - Удала-ась!
   Тут выглянула в кухню Дня, сухо кивнула.
   - Болен был, значит?
   - Ага! - радостно сказал я.
   - А почему не сказал?
   - Когда? - Я посмотрел на Леху. Потупившись, он молчал.
   - Сам знаешь когда! Когда анализами менялся. Ведь знал!
   - Конечно! Часами любовался своей мочой!
   Я ушел... А вскоре он на другую работу перевелся.
   После этого мы больше почти не общались.
   Однажды только пытался прорваться к нему, и то он при этом дома находился, а я в Москве.
   Зашел, помню, на Главпочтамт - перевода ждал.
   На почте меня всегда почему-то охватывает чувство вины. Вспоминаются все, кому не пишу, и кому не звоню, и кого забыл. Потом вспоминаются те, кто забыл меня, и грусть переходит в жалость - жалость к себе и к своим бывшим знакомым, а потом и ко всем людям, которых когда-нибудь тоже забудут, какими бы замечательными людьми они ни были.
   И тут еще, пока я стоял в очереди к окошку, ввезли на тележке груду посылочных деревянных ящичков: больших, средних, мелких и совсем маленьких, крохотных, размером почти со спичечный коробок. Я посмотрел на них и вдруг почувствовал, что с трудом сдерживаю слезы. Тот, кто якобы хорошо знает меня, конечно, не поверит: "Как же, амбал чертов, ящичков ему стало жалко!" Но тем не менее все было именно так. Я предъявил в окошечко паспорт.
   Кассирша незаметно, как ей показалось, глянула в лежащую на ее столе записку: "При предъявлении паспорта на имя Елоховцева Виктора Максимовича срочно сообщить в милицию".
   Сердце заколотилось, перед глазами поплыли огненные круги. Гигантским усилием воли я взял себя в руки, заставил вспомнить, что моя-то фамилия не Елоховцев! Совсем что-то слабые стали нервы!
   Кассирша взяла мой паспорт. Перевода, как и следовало ожидать, не оказалось, и это еще больше усилило мою грусть. Но что-то в ней было приятное. Уходить с почты было неохота. Гулкие неясные звуки под высокими сводами, горячий запах расплавленного сургуча, едкий запах мохнатого шпагата - все это создавало настроение грустное и приятное, как в осеннем лесу. И вдруг моя грусть получила вполне конкретное наполнение: сегодня Лехин ведь день рождения, а я и забыл!
   Год уже ему не звонил, и сегодня, в день рождения его, особенно это грустно. Как это постепенно мы разошлись?
   Нет, но телеграмму-то уж я могу ему отправить, телеграмма - это уж, как говорится, святой долг!
   Сунулся снова к окошечку, посмотрел художественные бланки с цветочками. Да, Леха будет поражен, получив от меня поздравление с цветочком... Совсем, подумает, ослабел человек! Нет, лучше простой честный бланк с простыми душевными словами! Я взял бланк, деревянную ручку и написал цепляющимся, брызгающим пером: "С днем рождения поздравляю, в жизни счастия желаю!" - и подписался.
   Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:
   - С вас восемь копеек!
   - Почему так мало-то?
   Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось всего на восемь копеек!
   - У вас номерная телеграмма, - сказала приемщица, - плата взимается только за номер.
   - Как номерная? - уязвленно спросил я.
   - Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не из списка его брали?
   - Нет, представьте!
   Я был уязвлен еще больше. Написал другу, с которым у меня столько связано, поздравление, и оно из самых банальных, которые сведены даже в список, существующий для людей умственно отсталых.
   Восемь копеек - цена моего излияния!
   - Так даете вы деньги или нет? - агрессивно проговорила приемщица. Вы же видите, мы перешли на полуавтомат, всяческие задержки вредно сказываются на его работе!
   - Полуавтомат, - сказал я. - Извините... Можно телеграмму мою назад?
   С недовольным видом она вернула мне бланк, уже поднесенный ею к щели полуавтомата. Я взял его, порвал в мелкие клочки и кинул разлетевшиеся голубые бумажки по направлению к урне. Нет... Автомат, полуавтомат - это не то. От такого полуавтоматического общения результат обычно получается самый поганый.
   - А скажите, а свой какой-нибудь текст передать по полуавтомату можно?
   - Можно. Но это значительно дороже! - сухо ответила приемщица. - И потом, надо еще его сочинить, а это не каждому дано! - с прозрачным намеком закончила она.
   Я взял снова ручку, новый бланк.
   - А можно такой текст передать: "Поздравляю тебя, морда, с установлением рекорда!"?
   - Какого рекорда?
   - Это уж мы знаем с ним...
   - Нет. Такие тексты мы не передаем! Тексты, допускающие двусмысленные толкования, мы не передаем.
   - Да это не двусмысленный вовсе - трехсмысленный!
   - Тем более! - отвечает.
   - Но я прошу вас. Друг, потерянный почти!
   - Гражданин, я же вам объяснила - у нас полуавтомат...
   Заплакала вдруг, утираясь шалью.
   Ну, вот! Так у нас кончаются все принципиальные споры.
   Я быстро вошел к ней за барьер, погладил по голове.
   - Уйдите, гражданин! - всхлипывая, проговорила приемщица. - Здесь у нас материальные ценности. Уйдите!
   Она вдруг вынула револьвер...
   Я вышел в большой гулкий зал.
   Хотел душевность по телеграфу проявить, а в результате лишь бедную женщину расстроил!
   Как-то у нас мучительно все переплетено! Все вроде одного и того же хотят - счастья, но так все постепенно запутывается, что и запах-то счастья забывается!
   Неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно зачем проживаем день за днем, и не вспомнить уже, когда последнее действие было, которое хоть немножко бы к счастью подвигало!
   Ведь все не важно сейчас: зачем я в командировку приехал, - через год никто про это и помнить не будет, не важно, что полуавтоматы на почте стоят, - думаю, месяца через два уберут их как нерентабельные... Не важно это все! Другое важно - с Лехой связаться, сказать ему, как я его люблю, и во все эпохи, при любых полуавтоматах важнее этого не будет ничего!
   И вот теперь Дзыня позвонил мне, сказал, что Леха погиб. Что же - как это ни ужасно, а к этому и шла Лехина жизнь.
   Я вышел из электрички на платформу. Со всех сторон подступала тьма.
   Когда-то я был здесь, в том самом доме отдыха, где "отдохнул" Леха сейчас... Я побрел по тропинке между высокими плавными сугробами. Вот и пруд, окруженный ивами, почти горизонтально склонившимися ко льду. А вон и домик, видимо, бывшая часовня, где размещалась сейчас спасательная станция...
   Внутри ее были своды, тускло освещенные керосиновой лампой. За служебным столом сидели спасатель, высокий горбоносый старик, и Дзыня.
   Я протянул руку.
   Потом мы пошли по берегу пруда, спасатель показал мне следы на снегу и дальше, на середине пруда, черный зияющий провал.
   - С дома отдыха ко мне только час как пришли. А он давно уже там, сказал спасатель. - А ночью без пользы шарить там, да и провалишься лишние жертвы.
   - Как раз навестить его приехал, - Дзыня говорит, - а он тут такое дело учудил!
   - Так что - все! - горбоносый говорит. - Готовьте вашему другу могилку. Место-то припасено у вас на кладбище али нет? А то сейчас подхоранивать стало модно: в имеющуюся уже могилку опускается второй гроб.
   - А может, подхаронивать? - Дзыня его спрашивает. - Ваше имя, случайно, не Харон? Тот долго глядел на него подозрительно.
   - Угадал! Харитон.
   Вернулись мы под хмурые своды часовни.
   Харитон говорит:
   - У меня часто тут подобные дела случаются, так что продумано все уже до мелочей. Может, выпьете? Сходил за печь, вынес два валенка вина.
   - В одном, - говорит, - у меня на ореховых перегородках настоянно, в другом - на ореховых промежутках... Не брезгуете, что в валенках у меня?
   - Не-ет! - Дзыня говорит. - С перегородовки, я считаю, начнем?
   Посмотрел на меня. Я кивнул.
   - А помнишь, - Дзыня мне говорит, - как перекликались мы через весь город?
   Еще бы не помнить! Телефонов у нас тогда ни у кого не было, а общаться друг с другом хотелось непрерывно. Нам, конечно, обидно было - все только и делают, что звякают друг другу да брякают. Хотели себя телефонизировать, бумаги разные доставали про то, какие мы несусветные умники и красавцы. Но нам в ответ неизменно из самых разных инстанций: комиссия такая-то, рассмотрев, нашла нецелесообразным...
   Однажды вышел ранним утречком на балкон. Туман густой... А Леха тогда на совершенно другом конце города жил. Постоял я. Как грустно-то без товарища! Сложил я ладони рупором, как закричу:
   - Леха! Слышишь-то хоть меня? Долгая пауза, минут, наверное, пятьдесят, и вдруг доносится ясный ответ:
   - Слышу... Чего орешь-то?
   - Да ведь иначе бы ты не услышал меня.
   - А-а-а...
   ... Пока вспоминали мы, рассвело. Красное солнце появилось на льду. Лед тонкий, гибкий, бросишь по нему камень - зачирикает, запоет!
   - Ну, давай, - Дзыня говорит. - Выпьем промежутовки: за нас, за нашу дружбу, за Леху!
   И только он это произнес, из-подо льда вдруг раздался громкий стук! Выбежали мы из часовни и оцепенели. Из пролома во льду вылетел, трепыхаясь, огромный лещ, затем ладонь появилась, потом локоть... И вылез Леха: живой и, что самое поразительное, абсолютно сухой!
   - Ты чего там делал-то? - изумленно Дзыня спросил.
   - Спал, чего же еще? - сварливо Леха ответил. - Отлично, надо сказать, спал...
   - Леха! - заорал я.
   Вернулись мы в часовню. Леха обиженно стал бормотать, что перегородовки с промежутовкой ему не оставили.
   - Что такое? - Харитон озадаченно говорит, удивленно Леху ощупывает. Не порядок! Трубку снял, начал звонить.
   - Эх, повезло вам! - зло говорит. - Воду с пруда спустили еще позавчера!
   Потом лето настало. Однажды пили мы чай в кухне у меня, у открытого окна. Вдруг появляется в открытом окне голова!
   - Здравствуйте! - говорю. - В чем дело?
   - Да вот любуюсь, - бойко вдруг голова заговорила. - Как здорово у вас цветочек разросся. У меня и сорт тот же, и сторона вроде бы солнечная, а не то!
   - Так, может, вам отросточек дать? Отломил я отросточек, человек долго благодарил, потом спустился по водосточной трубе, как и влез.
   - Ты, что ли, думаешь, - Леха спрашивает, - что тип этот просто так сюда прилезал?
   - А нет? - говорю. - Отросточек хотел!
   - Да-а... - Леха на меня посмотрел. - Видно, жизнь тебя ничему не учит!
   - Да, видно, нет! Видно, я - как мой дедушка, который первый жизненный урок получил в девяносто шесть лет!
   Потом пили чай долго. Оса залетит в банку на одно гулкое, звонкое мгновение - и снова беззвучно улетает по ветру.
   2. Отдых в горах
   Наконец-то, вырвавшись из засасывающих, унылых дел, мы - Дзыня, Леха и я - сидели в знаменитом горнолыжном кафе "Ай", из которого открывается такой вид, что действительно хочется сказать: "Ай!"
   Солнце жарит через стекло, в чашечках знаменитый местный глинтвейн кофе с портвейном. Шапки сняты с упарившихся голов, брошены на пол.
   - А помнишь, - Леха мне говорит, - как в Приюте Одиннадцати мы зуб тебе вырывали?
   - Конечно! - говорю я.
   С самого начала нашей дружбы мы спортом занимались. Сначала греблей... Только тот, кто жил в Ленинграде, может представить, как это прекрасно: ранним утром пройти на байдарке по широкой дымящейся Невке. Или на закате, в штиль, выйти в розовый зеркальный залив.
   Потом новое увлечение - альпинизм! И вот делали траверс вершины, заночевали в Приюте Одиннадцати. Вымотался я уже совершенно, спускался к приюту, как сомнамбула, все в глазах расплывалось. Склон крутой, заросший рододендронами. Листья у рододендрона мясистые, скользкие. Ноги уезжают вперед - падаешь в полный рост, плюс еще добавляется тяжесть рюкзака. Встанешь, потрясешь головой, сделаешь шаг - снова бац! Причем каждое падение равносильно нокауту... Уже в темноте подошли к приюту, расположились. И тут почувствовал я, что у меня дико болит зуб - голова раскалывается!