Страница:
… Они лежали в темноте на берегу в старой лодке на брошенной телогрейке. Ему казалось, вспышка, только что их ослепившая, медленно остывала, и из нее опять возникали край лодки, прикованной к берегу цепью, туманные звезды, каждая в бледном облачке света, ее близкое, окруженное тем же светом лицо, и он сам, лежащий на ее руке. Она говорила чуть слышно, и голос ее возвращался из той же остывающей вспышки.
– Антоша, мы сегодня на качелях качались, а я знаешь, о чем подумала?
– Нет, – сказал он, прислушиваясь, как слабо колышется лодка, река омывает их, уносит вниз по течению свое знание о том, что случилось. – О чем подумала?
– Они все кричали внизу, топотали, смотрели на нас. Михеич играл на гармошке. Твоя мать и сестра, мой отец, Федька Семыкин. И я подумала – это наша свадьба с тобой! Они кричат: «Горько! Горько!» И мы с тобой уже поженились.
– Вот и поженились с тобой, – ответил он, глядя на голубоватую звездочку, окруженную туманным дыханием.
– Посмотри-ка, – сказала она, доставая четки, раскачивая их на пальцах. – Я загадала. Что – знаешь?
– Нет, – ответил он, глядя сквозь ее пальцы на звезды. Там, в высоте, туманно раскачивались небесные четки, повешенные на чьи-то лучистые пальцы. – О чем загадала?
– В них сорок восемь камушков. Как раз тебе столько служить. Каждую неделю стану передвигать один камушек. Последний передвину – и ты вернешься. И поженимся!
Качались небесные четки. В них мерцала голубоватая, окруженная дыханием звезда. Ему стало больно. Он вдруг почувствовал, как сносит его река. Удаляет от этих дней, от этих минуток, от ее слов, от нее. Все быстротечно, и скоро ему возвращаться. И как он об этом забыл?
– Я рожу тебе дочку и двух сыновей. Пусть будет большая семья. Чтоб шум, кутерьма! Чтоб ты всегда домой торопился! Чтоб одна была у тебя на уме забота – семья.
Она тихо смеялась, целовала его, перебирала над ним камушки четок. А он вдруг подумал все с той же неясной болью, что время их утечет и никто никогда не узнает про эту лодку, про этот смех. Рассыплются четки, раскатятся точеные камушки. Упадут – один в щель половицы, другой в грядку, третий в дорожную пыль, и их никогда не собрать.
Глазам стало горячо и туманно. Лодка тихо качалась. В небе вместо звезд протянулось большое павлинье перо. Она наклонилась над ним, вглядывалась, спрашивала:
– Антоша, ты что? Что с тобой?.. Что с тобой, Антоша, скажи!
– Ну и шаги у тебя, Антон! Небось привык по горам-то бегать? – Директор приобнял его, похлопал по плечу. – Что ж в контору-то не заходишь? Рассказал бы дирекции, какие там в Афганистане дела. Я народ соберу, приходи!
– Да мне через день обратно в часть отбывать, – ответил Антон. – Вот совсем вернусь через год, тогда собирайте!
– Об этом и хотел с тобой говорить. Отслужишь, в село возвращайся. Здесь живи, здесь работай! Знаю, там вашего брата агитируют: «Солдат, поезжай на БАМ!», «Солдат, поезжай в Тюмень!», «Солдат, поезжай сам не знаю куда!» А я тебе говорю: «Солдат, приезжай в родное село, где твой дом, твоя мать. Тебя здесь ждут, и работы на всю жизнь хватит!» Я тебе обещаю, Антон: вернешься, самый лучший, самый новый грузовик дам. Сейчас три машины получили, на следующий год еще пять получим. Лучшую обещаю тебе! С Натальей поженитесь, квартиру дадим! Нечего вам с матерями жить, коттедж получите! Нам такие, как ты, нужны. А тебе нужны такие люди, как в нашем селе. Понял?
Они проходили мимо машинного двора, блестевшего стеклами кабин, тракторными гусеницами. Директор затянул Антона к мастерской, где вспыхивала сварка, звякал металл и механик Потапыч, весь промасленный, держал на ладони подшипник, кого-то костерил, невидимого, запоровшего эту деталь.
Тут же стоял новый, кофейного цвета, грузовик, свежий, умытый, на упругих нестертых покрышках с незаляпанным, крашеным кузовом. Шофер, Иван Тимофеевич, чисто выбритый, в начищенных штиблетах, прилаживал к ключу зажигания самодельную цветную плетенку.
– Правильно, Иван Тимофеевич, что белую рубаху надел. Еще бы и галстук надо! – похвалил директор шофера. – Как летчик! Смотри, какая машина! Как же в нее без галстука сесть!.. Знаешь что, дай-ка Антону на ней прокатиться. Он там в броневиках по минным дорогам катал, а тут пусть прокатится по нормальной дороге вокруг родного села!
Тимофеевич передал Антону ключ зажигания.
Антон сел в кабину, устроился на удобном сиденье. Запустил мотор. Бережно, осторожно вывел из ворот грузовик, чувствуя упругую силу послушной, мягко урчащей машины. Покатил по селу мимо клуба, мимо конторы с флажком, мимо дома, где мелькнула в огороде сестра, мимо дома Натальи, где висело на веревке между двух берез вчерашнее платье. Выкатил за село, где стояли зеленые, не тронутые ливнем хлеба с голубой каймой васильков, и река вспыхнула солнцем, неся на себе баржу. Затуманились озера и старицы, запестрели стада, табуны, чуть различимые птичьи стаи. И он, готовясь восхититься, как бывало, этой красотой и простором, вдруг пережил такую боль, уколовшую его в самое сердце, что выпустил руль, и машина сама несла его по дороге, пока опять не схватился за руль.
Боль была знанием, что через день он закинет за плечи солдатский вещмешок и уйдет из села туда, где в горячую каменистую землю заложены мины, где вспыхивают в дувалах винтовки и друг его, Сергей Андрусенко, лежит на дне боевой машины, стриженая его голова с отпавшей панамой тихо покачивается. Туда, в кишлаки и ущелья, в пески и пустыни, лежит его путь от этих васильков и хлебов.
Он жал педали, гнал грузовик, словно хотел умчаться, пропасть без следа, раствориться в родных лесах и проселках. И река смотрела стоглазо, как гонит он грузовик, как дорога делает круг, снова возвращает его в село.
Перед въездом остановился. Не выключая мотора, вышел. Приблизился, спотыкаясь, к маленькому обелиску, где висел увядший веночек. Среди начертанных фамилий нашел свою: Степушкин. Но это был его дед, убитый на прошлой войне под Ржевом. Антон читал другие имена и фамилии – Демыкины, Борыкины, Суровы – все, с кем учился, с кем танцевал, кто жил в домах родного села. Убитые на прошлой войне смотрели на него из зеленых хлебов, из пролетного облачка, из солнечных вспышек реки.
Медленно прошагал к урчащей машине. Осторожно подогнал ее к мастерской. Возвратил ключи Ивану Тимофеевичу.
Когда сел обедать, принимая от матери тарелку, ломая хлеб, сестра внесла в комнату его солдатскую форму, вычищенную, выглаженную, с солдатскими значками и бляхами, с позванивающей медалью.
Мать увидела форму, побледнела. Уронила деревянную хлебницу. Кинулась к Антону, обнимая его, причитая:
– Не надо, Антоша, не надо!.. Не хочу! Ничего ты в жизни, сыночек, еще не видел!.. Да тебе бы еще здесь, в родном доме, пожить!.. Да зеленую травку потоптать!.. Да на кого же ты меня покидаешь!.. Да лучше бы я сама туда вместо тебя полетела!.. Нет уже больше у меня сил!..
Она билась, рыдала. Они с сестрой отвели ее на постель, поили холодной водой. Ее лицо, все в слезах, в пролитой воде, белело на пестрой подушке. И рука все сжимала, не хотела отпускать руку сына.
Песчаный откос был желт. Река пустая, без корабля, без лодки, катилась, крутила синие буруны и воронки, долгие тягучие струи. Будто была свита из множества рек и потоков.
Он смотрел на нее, а она – на него, ожидая чего-то. Он пересекал ее много раз, то в лодке, то на катере, то на белом теплоходе, но никогда вплавь. Слишком широка, холодна была она. Слишком сильно и мощно катила воды. Он, вырастая на берегу реки, не был готов ее переплыть. Боялся ее. Но теперь, стоя у сырой, озаренной вечерним солнцем кручи, он чувствовал, что тело его окрепло и возмужало настолько, что он сможет ее переплыть. Он видел, что и река это знает. Ждет его в свое течение, открывает ему далекий туманный берег.
Он разделся, чувствуя босыми ногами холодную землю, а гибким, сильным, с острыми плечами телом – дуновение речного ветра. Шагнул к воде.
Молча, чисто несся поток, еще не рассеченный ударами его рук и груди. И ему вдруг стало страшно. Захотелось снова одеться, отступить от этой несущейся под вечерним солнцем воды. Его душа, теплые, бегущие в ней силы не пускали его. Но другие, безымянные, властные, подвигали к воде. И он знал, что ступит в нее, войдет в реку, поплывет, как плыли до него другие, выросшие на этой реке, когда наступал их час, когда их тело и дух вырастали настолько, что их влекло переплыть реку.
Он набрал в грудь воздуха, закрыл глаза и кинулся в воду. С мягким плеском, ощутив прохладный ожог, скользил в глубине, омываемый льдистыми струями. Вынырнул и, сильно загребая руками, поплыл, оставляя за собой рвущиеся водяные волокна.
Сначала сердце его сильно стучало. Он быстро, часто резал ладонями воду. Но потом успокоился. Удары сердца, сокращение мускулов вошли в сочетание с мерным, мощным движением реки. И он плыл, делая вдох, широко открывая глаза, видя низкое красное солнце, голубые озаренные воды. Выдыхал в глубину, наполнял реку своим дыханием. А река наполняла его жизнью, несла его.
Недавние боль и тревога исчезли. Река целила его, наполняла молчаливыми холодными силами, взятыми ею от донных ключей и источников, от упавших с неба дождей.
Он был уже на середине реки. Поднял из воды свои плечи, словно опираясь на упругие, подставленные ему под водой опоры. Осмотрелся вокруг.
Река текла бесконечно, в обе стороны, исчезая за горизонтом, опоясывая собой всю землю. Была видна та песчаная желтоватая круча, от которой он начинал плыть, и зеленая, в хлебах и травах, гора, на которой стояло село. Ему казалось, что люди вышли из домов и смотрели, как он плывет. Там, среди людей, стояли мать и сестра, и рядом с ними Наталья. Стояли друзья и соседи. Там же стоял и смотрел на него отец, небритый, угрюмый, но он, Антон, не чувствовал к нему отчуждения, а только нежность, любовь. Там же стоял его дед, в гимнастерке, в скатке, такой же, как и сам он, Антон, молодой. А рядом с дедом – его товарищ по роте Сергей Андрусенко, спокойный, высокий, сложил на груди свои руки. Там стояло много разных людей, по всему озаренному берегу, насколько хватал глаз. За ближней горой зеленела другая гора, и на ней темнели деревни, и села, и города, большие и малые, и виднелась Москва, в которой никогда не бывал. Она белела вдали, мерцала, и казалось, в ней праздник. И все смотрели, как он плывет. А он, одолев середину реки, от них удалялся. Посылал им из холодных просторов свое молчаливое, из любви и нежности, знание. О них, о себе, о вечерней родной земле. Плыл, сам становился рекой. Становился небом. Становился навсегда землей.
Глава седьмая
– Антоша, мы сегодня на качелях качались, а я знаешь, о чем подумала?
– Нет, – сказал он, прислушиваясь, как слабо колышется лодка, река омывает их, уносит вниз по течению свое знание о том, что случилось. – О чем подумала?
– Они все кричали внизу, топотали, смотрели на нас. Михеич играл на гармошке. Твоя мать и сестра, мой отец, Федька Семыкин. И я подумала – это наша свадьба с тобой! Они кричат: «Горько! Горько!» И мы с тобой уже поженились.
– Вот и поженились с тобой, – ответил он, глядя на голубоватую звездочку, окруженную туманным дыханием.
– Посмотри-ка, – сказала она, доставая четки, раскачивая их на пальцах. – Я загадала. Что – знаешь?
– Нет, – ответил он, глядя сквозь ее пальцы на звезды. Там, в высоте, туманно раскачивались небесные четки, повешенные на чьи-то лучистые пальцы. – О чем загадала?
– В них сорок восемь камушков. Как раз тебе столько служить. Каждую неделю стану передвигать один камушек. Последний передвину – и ты вернешься. И поженимся!
Качались небесные четки. В них мерцала голубоватая, окруженная дыханием звезда. Ему стало больно. Он вдруг почувствовал, как сносит его река. Удаляет от этих дней, от этих минуток, от ее слов, от нее. Все быстротечно, и скоро ему возвращаться. И как он об этом забыл?
– Я рожу тебе дочку и двух сыновей. Пусть будет большая семья. Чтоб шум, кутерьма! Чтоб ты всегда домой торопился! Чтоб одна была у тебя на уме забота – семья.
Она тихо смеялась, целовала его, перебирала над ним камушки четок. А он вдруг подумал все с той же неясной болью, что время их утечет и никто никогда не узнает про эту лодку, про этот смех. Рассыплются четки, раскатятся точеные камушки. Упадут – один в щель половицы, другой в грядку, третий в дорожную пыль, и их никогда не собрать.
Глазам стало горячо и туманно. Лодка тихо качалась. В небе вместо звезд протянулось большое павлинье перо. Она наклонилась над ним, вглядывалась, спрашивала:
– Антоша, ты что? Что с тобой?.. Что с тобой, Антоша, скажи!
* * *
Его встретил директор совхоза Анатолий Гаврилович. Нагнал на улице посреди села.– Ну и шаги у тебя, Антон! Небось привык по горам-то бегать? – Директор приобнял его, похлопал по плечу. – Что ж в контору-то не заходишь? Рассказал бы дирекции, какие там в Афганистане дела. Я народ соберу, приходи!
– Да мне через день обратно в часть отбывать, – ответил Антон. – Вот совсем вернусь через год, тогда собирайте!
– Об этом и хотел с тобой говорить. Отслужишь, в село возвращайся. Здесь живи, здесь работай! Знаю, там вашего брата агитируют: «Солдат, поезжай на БАМ!», «Солдат, поезжай в Тюмень!», «Солдат, поезжай сам не знаю куда!» А я тебе говорю: «Солдат, приезжай в родное село, где твой дом, твоя мать. Тебя здесь ждут, и работы на всю жизнь хватит!» Я тебе обещаю, Антон: вернешься, самый лучший, самый новый грузовик дам. Сейчас три машины получили, на следующий год еще пять получим. Лучшую обещаю тебе! С Натальей поженитесь, квартиру дадим! Нечего вам с матерями жить, коттедж получите! Нам такие, как ты, нужны. А тебе нужны такие люди, как в нашем селе. Понял?
Они проходили мимо машинного двора, блестевшего стеклами кабин, тракторными гусеницами. Директор затянул Антона к мастерской, где вспыхивала сварка, звякал металл и механик Потапыч, весь промасленный, держал на ладони подшипник, кого-то костерил, невидимого, запоровшего эту деталь.
Тут же стоял новый, кофейного цвета, грузовик, свежий, умытый, на упругих нестертых покрышках с незаляпанным, крашеным кузовом. Шофер, Иван Тимофеевич, чисто выбритый, в начищенных штиблетах, прилаживал к ключу зажигания самодельную цветную плетенку.
– Правильно, Иван Тимофеевич, что белую рубаху надел. Еще бы и галстук надо! – похвалил директор шофера. – Как летчик! Смотри, какая машина! Как же в нее без галстука сесть!.. Знаешь что, дай-ка Антону на ней прокатиться. Он там в броневиках по минным дорогам катал, а тут пусть прокатится по нормальной дороге вокруг родного села!
Тимофеевич передал Антону ключ зажигания.
Антон сел в кабину, устроился на удобном сиденье. Запустил мотор. Бережно, осторожно вывел из ворот грузовик, чувствуя упругую силу послушной, мягко урчащей машины. Покатил по селу мимо клуба, мимо конторы с флажком, мимо дома, где мелькнула в огороде сестра, мимо дома Натальи, где висело на веревке между двух берез вчерашнее платье. Выкатил за село, где стояли зеленые, не тронутые ливнем хлеба с голубой каймой васильков, и река вспыхнула солнцем, неся на себе баржу. Затуманились озера и старицы, запестрели стада, табуны, чуть различимые птичьи стаи. И он, готовясь восхититься, как бывало, этой красотой и простором, вдруг пережил такую боль, уколовшую его в самое сердце, что выпустил руль, и машина сама несла его по дороге, пока опять не схватился за руль.
Боль была знанием, что через день он закинет за плечи солдатский вещмешок и уйдет из села туда, где в горячую каменистую землю заложены мины, где вспыхивают в дувалах винтовки и друг его, Сергей Андрусенко, лежит на дне боевой машины, стриженая его голова с отпавшей панамой тихо покачивается. Туда, в кишлаки и ущелья, в пески и пустыни, лежит его путь от этих васильков и хлебов.
Он жал педали, гнал грузовик, словно хотел умчаться, пропасть без следа, раствориться в родных лесах и проселках. И река смотрела стоглазо, как гонит он грузовик, как дорога делает круг, снова возвращает его в село.
Перед въездом остановился. Не выключая мотора, вышел. Приблизился, спотыкаясь, к маленькому обелиску, где висел увядший веночек. Среди начертанных фамилий нашел свою: Степушкин. Но это был его дед, убитый на прошлой войне под Ржевом. Антон читал другие имена и фамилии – Демыкины, Борыкины, Суровы – все, с кем учился, с кем танцевал, кто жил в домах родного села. Убитые на прошлой войне смотрели на него из зеленых хлебов, из пролетного облачка, из солнечных вспышек реки.
Медленно прошагал к урчащей машине. Осторожно подогнал ее к мастерской. Возвратил ключи Ивану Тимофеевичу.
* * *
До отъезда оставался день. И весь день с утра он испытывал тончайшую нежность ко всему, что его окружало, к живому и неживому. К лучу солнца сквозь щель сарая. К лопуху у забора. И со всем он прощался и все старался запомнить. Подходил к корове и старался запомнить ее немигающие выпуклые глаза. Останавливался перед материнской кроватью, где лежала подушка в цветастой наволочке, и старался запомнить узоры. Опускал руку в бочку с дождевой водой, смотрел на свои пальцы, сквозь темно-прозрачную воду и старался запомнить опавшие березовые листья на дне бочки. Все это он брал с собой, укладывал в свой солдатский вещмешок.Когда сел обедать, принимая от матери тарелку, ломая хлеб, сестра внесла в комнату его солдатскую форму, вычищенную, выглаженную, с солдатскими значками и бляхами, с позванивающей медалью.
Мать увидела форму, побледнела. Уронила деревянную хлебницу. Кинулась к Антону, обнимая его, причитая:
– Не надо, Антоша, не надо!.. Не хочу! Ничего ты в жизни, сыночек, еще не видел!.. Да тебе бы еще здесь, в родном доме, пожить!.. Да зеленую травку потоптать!.. Да на кого же ты меня покидаешь!.. Да лучше бы я сама туда вместо тебя полетела!.. Нет уже больше у меня сил!..
Она билась, рыдала. Они с сестрой отвели ее на постель, поили холодной водой. Ее лицо, все в слезах, в пролитой воде, белело на пестрой подушке. И рука все сжимала, не хотела отпускать руку сына.
* * *
Вечером у него было свидание с Натальей. А до этого, пока солнце медленно клонилось к закату, он спустился к реке.Песчаный откос был желт. Река пустая, без корабля, без лодки, катилась, крутила синие буруны и воронки, долгие тягучие струи. Будто была свита из множества рек и потоков.
Он смотрел на нее, а она – на него, ожидая чего-то. Он пересекал ее много раз, то в лодке, то на катере, то на белом теплоходе, но никогда вплавь. Слишком широка, холодна была она. Слишком сильно и мощно катила воды. Он, вырастая на берегу реки, не был готов ее переплыть. Боялся ее. Но теперь, стоя у сырой, озаренной вечерним солнцем кручи, он чувствовал, что тело его окрепло и возмужало настолько, что он сможет ее переплыть. Он видел, что и река это знает. Ждет его в свое течение, открывает ему далекий туманный берег.
Он разделся, чувствуя босыми ногами холодную землю, а гибким, сильным, с острыми плечами телом – дуновение речного ветра. Шагнул к воде.
Молча, чисто несся поток, еще не рассеченный ударами его рук и груди. И ему вдруг стало страшно. Захотелось снова одеться, отступить от этой несущейся под вечерним солнцем воды. Его душа, теплые, бегущие в ней силы не пускали его. Но другие, безымянные, властные, подвигали к воде. И он знал, что ступит в нее, войдет в реку, поплывет, как плыли до него другие, выросшие на этой реке, когда наступал их час, когда их тело и дух вырастали настолько, что их влекло переплыть реку.
Он набрал в грудь воздуха, закрыл глаза и кинулся в воду. С мягким плеском, ощутив прохладный ожог, скользил в глубине, омываемый льдистыми струями. Вынырнул и, сильно загребая руками, поплыл, оставляя за собой рвущиеся водяные волокна.
Сначала сердце его сильно стучало. Он быстро, часто резал ладонями воду. Но потом успокоился. Удары сердца, сокращение мускулов вошли в сочетание с мерным, мощным движением реки. И он плыл, делая вдох, широко открывая глаза, видя низкое красное солнце, голубые озаренные воды. Выдыхал в глубину, наполнял реку своим дыханием. А река наполняла его жизнью, несла его.
Недавние боль и тревога исчезли. Река целила его, наполняла молчаливыми холодными силами, взятыми ею от донных ключей и источников, от упавших с неба дождей.
Он был уже на середине реки. Поднял из воды свои плечи, словно опираясь на упругие, подставленные ему под водой опоры. Осмотрелся вокруг.
Река текла бесконечно, в обе стороны, исчезая за горизонтом, опоясывая собой всю землю. Была видна та песчаная желтоватая круча, от которой он начинал плыть, и зеленая, в хлебах и травах, гора, на которой стояло село. Ему казалось, что люди вышли из домов и смотрели, как он плывет. Там, среди людей, стояли мать и сестра, и рядом с ними Наталья. Стояли друзья и соседи. Там же стоял и смотрел на него отец, небритый, угрюмый, но он, Антон, не чувствовал к нему отчуждения, а только нежность, любовь. Там же стоял его дед, в гимнастерке, в скатке, такой же, как и сам он, Антон, молодой. А рядом с дедом – его товарищ по роте Сергей Андрусенко, спокойный, высокий, сложил на груди свои руки. Там стояло много разных людей, по всему озаренному берегу, насколько хватал глаз. За ближней горой зеленела другая гора, и на ней темнели деревни, и села, и города, большие и малые, и виднелась Москва, в которой никогда не бывал. Она белела вдали, мерцала, и казалось, в ней праздник. И все смотрели, как он плывет. А он, одолев середину реки, от них удалялся. Посылал им из холодных просторов свое молчаливое, из любви и нежности, знание. О них, о себе, о вечерней родной земле. Плыл, сам становился рекой. Становился небом. Становился навсегда землей.
Глава седьмая
В темноте рокотали моторы. Били дымные, блуждающие в пыли прожекторы. Мелькали головы, спины. Звякал металл. Раздавались команды. Веретенов забрался на броню транспортера. Пытался разглядеть, где в этом скопище людей и машин его сын. Но там, где вчера горели тихие земляные лампады, сейчас клубилась гарь, метались шаровые молнии света, и полк был похож на огромное существо, чешуйчатое, многоглазое, поднявшееся на железные лапы.
– Вперед! – Корнеев – в бушлате, в танковом шлеме – протиснулся в люк, увлекая в нутро Веретенова. Водитель качнул рычагами, сообщая машине движение, и длинный железный короб загремел, залязгал, вытягивая за собой колонну боевых гусеничных машин. Веретенов, припадая к бойнице, чувствуя рядом упругое плечо автоматчика, подумал: «Началось…» И в узкий глазок бойницы мелькнула голубая заря над черной, покрытой тенями степью.
Колонна шла на Герат, то упруго растягиваясь, молотя бетон гусеницами, то замедляя движение, сжимаясь в горячий, сверхплотный сгусток.
– "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Держите дистанцию! На обочину не сходить!.. Вперед!..
Впереди, в пыли – красные хвостовые огни БМП, контуры боевых машин. Махина грузно прошла, неся перед башней трал – огромный, уставленный крюками и катками поднос. Ноги дрожат на днище. Голубая заря. И снова мысль: «Началось!.. Неужели?.. Мое утро! Петя… Герат…»
Прижимаясь лицом к бойнице, он увидел разлив реки, тусклый, отражавший зарю поток, перила моста, бруствер окопа. Вспомнил, как проезжал здесь день назад в легковой машине, провожающие взгляды солдат. Сейчас мост казался безлюдным. Только в кустах на мгновение блеснула стволом охранявшая мост самоходка.
Он старался представить, как просыпается в это утро Москва. Шелестят по голубеющим улицам поливальные машины. Желтеет циферблат часов на столбе. Краснеет в сумерках буква М. Хмурый заспанный люд ручейками течет к остановкам троллейбусов. Его бывшая жена Тоня еще спит, и китайская ваза на буфете полна синеватого света. Не ведает в своем утреннем сне, что стальная машина несет ее сына в бой. Что итог их совместной, с Веретеновым прожитой жизни, все их ласки, уверения, надежды, все их распри и ссоры, – это утро в предместьях Герата, сын в десантном отделении.
Они въехали в низкое, обшарпанное скопление складов, дырявых глинобитных заборов. Мелькнули ворота с красной афганской вязью, высокая дощатая изгородь. Он вспомнил: за этой изгородью стояли алые, сверкающие лаком комбайны, сидели мудрецы с дымящимися пиалами в руках и кто-то, любезный и сдержанный, приглашал его к чаепитию. Теперь ворота были наглухо заперты. Борт транспортера скользнул мимо деревянных рогаток с мотками колючей проволоки. Снова подумал: в этот час его прежняя жена сидит перед зеркалом, расчесывает волосы гребнем, рассеянно смотрит на лежащие бусы и серьги – давнишний подарок его, Веретенова, и мысли ее – не о нем. О службе, о какой-нибудь московской заботе, о вечерней встрече с друзьями. Но только не о нем, Веретенове.
– "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. В черте города сбавить скорость!.. Уменьшить дистанцию!.. Третьему, четвертому и шестому продвигаться в район рынка!..
Они уже находились в Герате, в золотистом утреннем городе. На стенах домов, на крашеном ветхом дереве лежала легчайшая пыльца, но не цветочная, а взрывчатая желтая пудра, готовая взорваться от единственной искры. Так чувствовал Веретенов город, глядя сквозь бойницу на торопливых прохожих, на пестрые мотоколяски, на торговцев, подгонявших осликов, на колымагу с грузом овощей, полосатых, наполненных рисом тюков. Все торопились к рынку. Отступали, прижимались к дувалам, пропуская вперед колонны, продвигавшиеся в тот же район.
Он узнавал кварталы, мимо которых день назад его проносила машина. Колледж, где девочки клеили цветы и бутоны. Перед входом громоздились мешки с песком, торчал из амбразуры ствол пулемета. Миновали райком, где третьего дня из бумаги и планок строились легкотелые, полые макеты буровых и домен. Теперь у райкома, упираясь в двери кормой, стоял танк, и солдаты-афганцы хоронились за его броню.
– "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. Всех под броню!.. Тралы вперед!..
Штабной БТР продвигался вдоль улицы, то обгоняя сомкнутую, запрудившую перекресток колонну, то останавливаясь, и командир, прячась за крышку люка, выглядывал, пропуская вперед юркие, поворачивающиеся на одной гусенице машины. Словно пересчитывал, подгонял свое железное стадо.
Веретенов, продолжая пребывать в двойном ощущении, в двух разных пространствах и жизнях, рифмуя между собой эти жизни, чувствуя их контрапункт, вспомнил московского знакомца – писателя, чьи книги иллюстрировал, с кем встречался перед самым отъездом. Представил его рабочий, усыпанный бумагами стол, сосредоточенный лик. Его философские метафоры. Метафизику его построений. Его концепцию жизни современного города. Проблематику души и машины. Подумал, как жаль, что писатель не здесь, не видит это утро, этих солдат. Не напишет об этом. Вот к такой бы книге он, Веретенов, сделал теперь иллюстрации.
Транспортер обогнул высокий, с цветастыми наклейками грузовик, оттесняя его с проезжей части, увлекая за собой тяжкий лязг колонны. Выехали к городскому парку, светлому, в пятнах раннего солнца. Недавно он, Веретенов, здесь был: вдыхал аромат нагретых смоляных кипарисов, любовался водопадом, похожим на блестящую брошь, слушал синих и зеленых птиц, перелетавших в хрупких ветвях, касался губами алых роз, благоухающих, обрызганных влагой. И в этих цветах, ароматах чудился образ мусульманского рая с гуриями, праведниками, пребывающими в блаженных садах.
Теперь сквозь броню не доносились смоляные ароматы, пение птиц, а только едкое зловоние солярки и стук механизмов. Куст алых роз был тут же, пламенел на краю газона, но в него кормой уткнулась боевая машина, изрыгала синюю копоть, наполняла куст дымом и смрадом. Цветы дрожали, сотрясаемые железным дыханием. Веретенов боялся, что водитель двинет реверс и наедет кормой на куст, изотрет гусеницами.
– "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Начинаем выдвижение в район!.. Четвертому и шестому выходить на рубеж оцепления!.. Ориентир – голубая мечеть!.. Тактика продвижения – «елочка»!..
Транспортер снова дернулся, напуская в нутро синеватую гарь, прорезанную косыми лучами солнца сквозь щели бойниц. Глаза слезились от чада, от мгновенных росчерков света. Веретенов стремился понять смысл позывных и команд. По осколкам картины, попадавшей в зрачок сквозь бойницу, стремился увидеть целое. Не мог. Прокрутились вблизи катки, протащив на себе гусеницы. Метнулись ушастая голова осла и погонщик, два глаза, людской и звериный, исполненные одинаковым фиолетовым страхом. Выгнулась рядом худая и гибкая спина автоматчика. Упирались в дно транспортера ноги Корнеева. Мигал огонек на приборной доске. Сердце колотилось и прыгало в ожидании грома и выстрела. И в этом сердце мелькнуло: мальчик с яблоками в старинной избе.
БТР остановился. В бойнице возникло: округлая пыльная площадь с чередой дощатых дуканов. Угловое овальное здание, синие ставни. И от этого здания, от площади в глубину удалялась улица. Глухой глинобитный желоб с монолитом спекшихся стен, тенистых с одной стороны и солнечных, желтых – с другой. И туда, в глубину, в перспективу этой улицы, сужалась пыльная колея. Сходилась и чуть поворачивала сплошная ограда. И что-то еще, невидимое, вовлекалось в эту узкую улицу. Поток каких-то энергий. И там, куда все сходилось, стягивалось в плотный пучок, – голубела головка мечети, резная, точеная, как стрелка огородного лука, с острым тугим наконечником.
Веретенов узнал эту улицу, узнал мечеть, Деванчу. Здесь возник и исчез далекий человек на дороге. Здесь Веретенов был остановлен Ахрамом. Здесь, перед въездом в улицу, пролегала незримая грань, за которой находились враги. Туда, за эту черту, были направлены пулеметы и пушки, дышащие жаром моторы, глаза стрелков и водителей.
– "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Четвертая, пятая, вперед!..
Танк, хрустя гусеницами, выставив перед пушкой огромные грабли трала, двинул вперед, медленно опуская трал, ставя в пыль литые катки, толкал их перед собой, как дисковую борону. Следом пошли боевые машины пехоты, осторожные, чуткие: развернув направо и налево пулеметы и пушки, ощетинившись, «елочкой», они стали втягиваться в улицу, заполнять ее, заливать броней, дымом, блеском траков. Словно в глиняную форму заливали горячую сталь.
Веретенов смотрел, как удаляется в Деванчу броневая колонна, рассекая город, отрезая занятый душманами район от рынков, мечетей и школ, от больниц и жилищ, где затаились, слушая рокот брони, люди. Веретенов физически ощущал острое проникновение стали, повторял: «Операция… Надрез… Деванча…»
Ударило резко и тупо, словно лопнул громадный пузырь. Звук пролетел по колонне, шибанул транспортер, тряхнул его, и глазное яблоко содрогнулось в бойнице, будто его хотели выдрать. Одолевая слепоту, неся в себе больное эхо удара, Веретенов смотрел, как над танком медленно, вяло поднимается серая копоть.
– Пятая! Ответьте!.. Доложите обстановку на рубежах продвижения!.. Я вас понял. Подрыв под тралом!.. Отставить смену катков! Продолжать движение!..
Танк качнулся, пошел, оставляя над башней липкий, возносящийся дым – дух взорвавшейся мины. Вся колонна, застывшая после взрыва, ожила, заработала гусеницами, проталкиваясь в тесноту дувалов.
Снова взрыв и удар. Вялый язык черной копоти. Еще одна мина, вживленная в пыль, попала под трал, под тяжкий литой каток, сдирая его с оси. Над застывшей колонной косо, вдоль улицы, метнулась длинная комета с маленькой горящей башкой. Вонзилась в глинобитную стену, буравила, ослепительно жгла, прожигала вещество стены и грохнула пышным взрывом, выбрасывая кудрявые брызги. И следом из стен, из невидимых гнезд и бойниц посыпались выстрелы, прочертили улицу трассы, скрещиваясь на машинах. Рикошетили, наполняли улицу летучим пунктиром. И в ответ с машин ударили пушки, сипло и низко, харкнули красным огнем. Часто, в упор, забили по стенам пулеметы, покрывая дувалы желтой клубящейся пылью.
– Четвертая! Обрабатывать огневые точки!.. Продолжать продвижение!.. Вперед, только вперед!..
Колонна медленно, растопырив в разные стороны пушки, окутываясь горчичной пылью, двинулась в глубь слободы. Молотила пулеметами, выдалбливая себе путь. Веретенов смотрел во все глаза, стремясь различить на башне цифры 31. Не мог. Башни были повернуты тылом. Машины от него удалялись. На мгновение возникала корма, закрытые двери с двумя стальными карманами, и тотчас все заслонял нос другой БМП – плоская башня, пульсирующий огонь пулемета.
Транспортер развернулся и быстро, обгоняя колонну, помчался по площади мимо закрытых дуканов.
Из штабного транспортера выдвигались антенные штыри. Метнулся телефонист с мотком провода. Корнеев по пояс в люке, озирая крепость с зеленым афганским грузовиком и с двумя броневиками у ворот, с пулеметами на ходовой галерее, подавал команды по рации, вслушивался в хриплые ответы.
Обегая взглядом этот тенистый прохладный объем, ограниченный камнем стен, синий многоугольник высокого неба с пролетающим вертолетом, круглую озаренную башню, за которой скрылась винтокрылая машина, Веретенов почти не удивлялся, что именно здесь день назад стоял с афганским археологом, любовался голубым изразцом в его руках, слушал горлинок, хотел подняться на башню. В этой крепости подстерегал его, подстерег и настиг гул растревоженного огромного города. И тогда, день назад, не признаваясь себе, он ждал этого гула, боялся его, стремился в него погрузиться. И вот теперь эта башня, хлопки за стеной, пальцы офицера, ухватившие железную скобу.
– "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»! Доложите рубеж продвижения!.. Не слышу!.. Капитан, да будь ты мужиком, в самом деле! Голоса, что ли, лишился? – Подполковник, набычась, выковыривал информацию из невидимого гудящего города.
Рация в ответ сипела, хрипела:
– "Сварка"! Я «Лопата»! Докладываю!.. Заняли рубеж!.. Блокировка окончена!.. Машины поставлены в точки!.. Сильный ружейный и пулеметный обстрел!.. Бьют снайперы!..
– Вас понял. Доложите потери!.. Повторяю, доложите потери!..
– "Сварка"! Я «Лопата»! Вас понял! Докладываю!.. При выходе на позицию один убит!.. Повторяю, один убит!..
В Веретенове мгновенная остановка жизни. Остекленевший взгляд к каменной солнечной башне, к лазури, в которой вертолет трепещет винтами, делает боевой разворот.
– "Лопата"! Сообщите фамилию убитого!.. Спрашиваю, кто убит, капитан? – выпытывал подполковник у клокочущего, бурлящего города.
– Убит Юсупов, водитель!.. Очень сильный огонь! Снайперы!.. – Голос измельченный, истертый в осколки и снова собранный в подобие голоса, передавал информацию. А у Веретенова сердце, пропустившее несколько тактов, снова принялось наверстывать время.
Он прожил в этом времени несколько черно-белых секунд. Снова следил за движением вертолета, исчезающего за каменной башней.
– Будь аккуратней, капитан!.. Всех людей под броню!.. Убирайте вокруг себя снайперов!.. Чтоб ничего живого там не осталось!.. Истребляйте их из пушек!.. Слышишь меня, капитан?
– Вперед! – Корнеев – в бушлате, в танковом шлеме – протиснулся в люк, увлекая в нутро Веретенова. Водитель качнул рычагами, сообщая машине движение, и длинный железный короб загремел, залязгал, вытягивая за собой колонну боевых гусеничных машин. Веретенов, припадая к бойнице, чувствуя рядом упругое плечо автоматчика, подумал: «Началось…» И в узкий глазок бойницы мелькнула голубая заря над черной, покрытой тенями степью.
Колонна шла на Герат, то упруго растягиваясь, молотя бетон гусеницами, то замедляя движение, сжимаясь в горячий, сверхплотный сгусток.
– "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Держите дистанцию! На обочину не сходить!.. Вперед!..
Впереди, в пыли – красные хвостовые огни БМП, контуры боевых машин. Махина грузно прошла, неся перед башней трал – огромный, уставленный крюками и катками поднос. Ноги дрожат на днище. Голубая заря. И снова мысль: «Началось!.. Неужели?.. Мое утро! Петя… Герат…»
Прижимаясь лицом к бойнице, он увидел разлив реки, тусклый, отражавший зарю поток, перила моста, бруствер окопа. Вспомнил, как проезжал здесь день назад в легковой машине, провожающие взгляды солдат. Сейчас мост казался безлюдным. Только в кустах на мгновение блеснула стволом охранявшая мост самоходка.
Он старался представить, как просыпается в это утро Москва. Шелестят по голубеющим улицам поливальные машины. Желтеет циферблат часов на столбе. Краснеет в сумерках буква М. Хмурый заспанный люд ручейками течет к остановкам троллейбусов. Его бывшая жена Тоня еще спит, и китайская ваза на буфете полна синеватого света. Не ведает в своем утреннем сне, что стальная машина несет ее сына в бой. Что итог их совместной, с Веретеновым прожитой жизни, все их ласки, уверения, надежды, все их распри и ссоры, – это утро в предместьях Герата, сын в десантном отделении.
Они въехали в низкое, обшарпанное скопление складов, дырявых глинобитных заборов. Мелькнули ворота с красной афганской вязью, высокая дощатая изгородь. Он вспомнил: за этой изгородью стояли алые, сверкающие лаком комбайны, сидели мудрецы с дымящимися пиалами в руках и кто-то, любезный и сдержанный, приглашал его к чаепитию. Теперь ворота были наглухо заперты. Борт транспортера скользнул мимо деревянных рогаток с мотками колючей проволоки. Снова подумал: в этот час его прежняя жена сидит перед зеркалом, расчесывает волосы гребнем, рассеянно смотрит на лежащие бусы и серьги – давнишний подарок его, Веретенова, и мысли ее – не о нем. О службе, о какой-нибудь московской заботе, о вечерней встрече с друзьями. Но только не о нем, Веретенове.
– "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. В черте города сбавить скорость!.. Уменьшить дистанцию!.. Третьему, четвертому и шестому продвигаться в район рынка!..
Они уже находились в Герате, в золотистом утреннем городе. На стенах домов, на крашеном ветхом дереве лежала легчайшая пыльца, но не цветочная, а взрывчатая желтая пудра, готовая взорваться от единственной искры. Так чувствовал Веретенов город, глядя сквозь бойницу на торопливых прохожих, на пестрые мотоколяски, на торговцев, подгонявших осликов, на колымагу с грузом овощей, полосатых, наполненных рисом тюков. Все торопились к рынку. Отступали, прижимались к дувалам, пропуская вперед колонны, продвигавшиеся в тот же район.
Он узнавал кварталы, мимо которых день назад его проносила машина. Колледж, где девочки клеили цветы и бутоны. Перед входом громоздились мешки с песком, торчал из амбразуры ствол пулемета. Миновали райком, где третьего дня из бумаги и планок строились легкотелые, полые макеты буровых и домен. Теперь у райкома, упираясь в двери кормой, стоял танк, и солдаты-афганцы хоронились за его броню.
– "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. Всех под броню!.. Тралы вперед!..
Штабной БТР продвигался вдоль улицы, то обгоняя сомкнутую, запрудившую перекресток колонну, то останавливаясь, и командир, прячась за крышку люка, выглядывал, пропуская вперед юркие, поворачивающиеся на одной гусенице машины. Словно пересчитывал, подгонял свое железное стадо.
Транспортер обогнул высокий, с цветастыми наклейками грузовик, оттесняя его с проезжей части, увлекая за собой тяжкий лязг колонны. Выехали к городскому парку, светлому, в пятнах раннего солнца. Недавно он, Веретенов, здесь был: вдыхал аромат нагретых смоляных кипарисов, любовался водопадом, похожим на блестящую брошь, слушал синих и зеленых птиц, перелетавших в хрупких ветвях, касался губами алых роз, благоухающих, обрызганных влагой. И в этих цветах, ароматах чудился образ мусульманского рая с гуриями, праведниками, пребывающими в блаженных садах.
Теперь сквозь броню не доносились смоляные ароматы, пение птиц, а только едкое зловоние солярки и стук механизмов. Куст алых роз был тут же, пламенел на краю газона, но в него кормой уткнулась боевая машина, изрыгала синюю копоть, наполняла куст дымом и смрадом. Цветы дрожали, сотрясаемые железным дыханием. Веретенов боялся, что водитель двинет реверс и наедет кормой на куст, изотрет гусеницами.
– "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Начинаем выдвижение в район!.. Четвертому и шестому выходить на рубеж оцепления!.. Ориентир – голубая мечеть!.. Тактика продвижения – «елочка»!..
Транспортер снова дернулся, напуская в нутро синеватую гарь, прорезанную косыми лучами солнца сквозь щели бойниц. Глаза слезились от чада, от мгновенных росчерков света. Веретенов стремился понять смысл позывных и команд. По осколкам картины, попадавшей в зрачок сквозь бойницу, стремился увидеть целое. Не мог. Прокрутились вблизи катки, протащив на себе гусеницы. Метнулись ушастая голова осла и погонщик, два глаза, людской и звериный, исполненные одинаковым фиолетовым страхом. Выгнулась рядом худая и гибкая спина автоматчика. Упирались в дно транспортера ноги Корнеева. Мигал огонек на приборной доске. Сердце колотилось и прыгало в ожидании грома и выстрела. И в этом сердце мелькнуло: мальчик с яблоками в старинной избе.
БТР остановился. В бойнице возникло: округлая пыльная площадь с чередой дощатых дуканов. Угловое овальное здание, синие ставни. И от этого здания, от площади в глубину удалялась улица. Глухой глинобитный желоб с монолитом спекшихся стен, тенистых с одной стороны и солнечных, желтых – с другой. И туда, в глубину, в перспективу этой улицы, сужалась пыльная колея. Сходилась и чуть поворачивала сплошная ограда. И что-то еще, невидимое, вовлекалось в эту узкую улицу. Поток каких-то энергий. И там, куда все сходилось, стягивалось в плотный пучок, – голубела головка мечети, резная, точеная, как стрелка огородного лука, с острым тугим наконечником.
Веретенов узнал эту улицу, узнал мечеть, Деванчу. Здесь возник и исчез далекий человек на дороге. Здесь Веретенов был остановлен Ахрамом. Здесь, перед въездом в улицу, пролегала незримая грань, за которой находились враги. Туда, за эту черту, были направлены пулеметы и пушки, дышащие жаром моторы, глаза стрелков и водителей.
– "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Четвертая, пятая, вперед!..
Танк, хрустя гусеницами, выставив перед пушкой огромные грабли трала, двинул вперед, медленно опуская трал, ставя в пыль литые катки, толкал их перед собой, как дисковую борону. Следом пошли боевые машины пехоты, осторожные, чуткие: развернув направо и налево пулеметы и пушки, ощетинившись, «елочкой», они стали втягиваться в улицу, заполнять ее, заливать броней, дымом, блеском траков. Словно в глиняную форму заливали горячую сталь.
Веретенов смотрел, как удаляется в Деванчу броневая колонна, рассекая город, отрезая занятый душманами район от рынков, мечетей и школ, от больниц и жилищ, где затаились, слушая рокот брони, люди. Веретенов физически ощущал острое проникновение стали, повторял: «Операция… Надрез… Деванча…»
Ударило резко и тупо, словно лопнул громадный пузырь. Звук пролетел по колонне, шибанул транспортер, тряхнул его, и глазное яблоко содрогнулось в бойнице, будто его хотели выдрать. Одолевая слепоту, неся в себе больное эхо удара, Веретенов смотрел, как над танком медленно, вяло поднимается серая копоть.
– Пятая! Ответьте!.. Доложите обстановку на рубежах продвижения!.. Я вас понял. Подрыв под тралом!.. Отставить смену катков! Продолжать движение!..
Танк качнулся, пошел, оставляя над башней липкий, возносящийся дым – дух взорвавшейся мины. Вся колонна, застывшая после взрыва, ожила, заработала гусеницами, проталкиваясь в тесноту дувалов.
Снова взрыв и удар. Вялый язык черной копоти. Еще одна мина, вживленная в пыль, попала под трал, под тяжкий литой каток, сдирая его с оси. Над застывшей колонной косо, вдоль улицы, метнулась длинная комета с маленькой горящей башкой. Вонзилась в глинобитную стену, буравила, ослепительно жгла, прожигала вещество стены и грохнула пышным взрывом, выбрасывая кудрявые брызги. И следом из стен, из невидимых гнезд и бойниц посыпались выстрелы, прочертили улицу трассы, скрещиваясь на машинах. Рикошетили, наполняли улицу летучим пунктиром. И в ответ с машин ударили пушки, сипло и низко, харкнули красным огнем. Часто, в упор, забили по стенам пулеметы, покрывая дувалы желтой клубящейся пылью.
– Четвертая! Обрабатывать огневые точки!.. Продолжать продвижение!.. Вперед, только вперед!..
Колонна медленно, растопырив в разные стороны пушки, окутываясь горчичной пылью, двинулась в глубь слободы. Молотила пулеметами, выдалбливая себе путь. Веретенов смотрел во все глаза, стремясь различить на башне цифры 31. Не мог. Башни были повернуты тылом. Машины от него удалялись. На мгновение возникала корма, закрытые двери с двумя стальными карманами, и тотчас все заслонял нос другой БМП – плоская башня, пульсирующий огонь пулемета.
Транспортер развернулся и быстро, обгоняя колонну, помчался по площади мимо закрытых дуканов.
* * *
Они въехали в крепостные ворота. Вслед за стрелками спрыгнув с транспортера, Веретенов оказался среди высоких каменных стен, наполненных тенью и холодом. И только высокая круглая башня над цитаделью солнечно и сухо желтела. Оттуда, от башни, от стен, переваливая через кладку, сыпались треск и выстрелы, доносились нестройные гулы – отзвуки боя.Из штабного транспортера выдвигались антенные штыри. Метнулся телефонист с мотком провода. Корнеев по пояс в люке, озирая крепость с зеленым афганским грузовиком и с двумя броневиками у ворот, с пулеметами на ходовой галерее, подавал команды по рации, вслушивался в хриплые ответы.
Обегая взглядом этот тенистый прохладный объем, ограниченный камнем стен, синий многоугольник высокого неба с пролетающим вертолетом, круглую озаренную башню, за которой скрылась винтокрылая машина, Веретенов почти не удивлялся, что именно здесь день назад стоял с афганским археологом, любовался голубым изразцом в его руках, слушал горлинок, хотел подняться на башню. В этой крепости подстерегал его, подстерег и настиг гул растревоженного огромного города. И тогда, день назад, не признаваясь себе, он ждал этого гула, боялся его, стремился в него погрузиться. И вот теперь эта башня, хлопки за стеной, пальцы офицера, ухватившие железную скобу.
– "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»! Доложите рубеж продвижения!.. Не слышу!.. Капитан, да будь ты мужиком, в самом деле! Голоса, что ли, лишился? – Подполковник, набычась, выковыривал информацию из невидимого гудящего города.
Рация в ответ сипела, хрипела:
– "Сварка"! Я «Лопата»! Докладываю!.. Заняли рубеж!.. Блокировка окончена!.. Машины поставлены в точки!.. Сильный ружейный и пулеметный обстрел!.. Бьют снайперы!..
– Вас понял. Доложите потери!.. Повторяю, доложите потери!..
– "Сварка"! Я «Лопата»! Вас понял! Докладываю!.. При выходе на позицию один убит!.. Повторяю, один убит!..
В Веретенове мгновенная остановка жизни. Остекленевший взгляд к каменной солнечной башне, к лазури, в которой вертолет трепещет винтами, делает боевой разворот.
– "Лопата"! Сообщите фамилию убитого!.. Спрашиваю, кто убит, капитан? – выпытывал подполковник у клокочущего, бурлящего города.
Он прожил в этом времени несколько черно-белых секунд. Снова следил за движением вертолета, исчезающего за каменной башней.
– Будь аккуратней, капитан!.. Всех людей под броню!.. Убирайте вокруг себя снайперов!.. Чтоб ничего живого там не осталось!.. Истребляйте их из пушек!.. Слышишь меня, капитан?