Страница:
Как всегда, Рене быт прав. Завтрак стал границей, отделившей прошлое от настоящего. Безумная ночь, наконец, закончилась, и теперь Энтони мог смотреть на нее с высоты начавшегося дня. А огромная кисть янтарно-желтого ориньянского винограда оказалась прямо-таки волшебным успокаивающим.
– Я сразу понял: случилось что-то серьезное, – сказал маркиз, когда Энтони закончил свое, все еще несколько сбивчивое повествование. – Еще когда ты не засмеялся на мою шутку с мухой. Действительно, ужасно – вот так, походя, убить человека. Жизнь – великий дар, а вы так глупо отнимаете его, из-за пустячного недоразумения. И не спорь со мной, Тони…
По правде сказать, Энтони и не собирался спорить. Сам он никогда не смотрел на жизнь человеческую подобным образом, но и такой взгляд принимал, оправдывая его болезненностью маркиза. Слишком уж непросто Рене дается жизнь.
– Мне жаль, что так вышло, – сказал он. – Но я не за этим пришел к тебе. Странно все как-то… Что ты обо всем этом думаешь? И что бы ты сделал на моем месте?
Теперь, поев и успокоившись, Энтони чувствовал себя намного лучше. Лишь темные круги под глазами говорили о том, что ночью не все было в порядке. Еще и маркиз немного схитрил. Рене кофе не пил, и Энтони тоже отказался от любимого напитка, предпочел мятный чай. Шантье потихоньку приказал добавить в чайник успокоительный сбор посильнее – ему и самому не повредило бы – и теперь они беседовали уже совсем спокойно.
– Что тебе делать? – задумался Рене. – Самое глупое из доступного – пойти в комендатуру и заявить о поединке.
– А самое умное?
– То, что ты делаешь сейчас. Сидеть и пить чай. Как мудро сказал король – это те неприятности, которые уже закончились, и не надо добавлять к ним новые.
– Не понимаю короля. – Мысли Бейсингема приняли новое направление. – Я не сделал ему ничего хорошего. Более того: украсил его собачьим хвостом и убил его дружка. А он меня перевязывал, да еще врал офицеру, и ведь понимал, что тот не верит… Это так унизительно! Почему?
– Может быть, принять его обоснование? – пожал плечами Шантье. – Генерал Бейсингем у нас один, и слишком большая роскошь – запереть его в тюрьму. Мне другое непонятно: почему так себя повела королева?
– Что? – растерялся Энтони. Поведение Элизабет казалось ему совершенно логичным.
– Во-первых, герцогиня Баррио права: почему она не заставила тебя снять эти дурацкие серьги? Во-вторых: зачем было оставлять труп во дворе? Ведь ничего не стоило спрятать его в какой-нибудь кладовой или, еще лучше, вынести через секретную калитку и бросить за пару кварталов от дворца – пусть потом городская стража разбирается, с кем он ночью сцепился. Я думаю, такой подвиг и с раненой рукой был бы тебе вполне по силам. И, наконец, почему его так быстро нашли?
– Сыщик из тайной полиции нас выследил… Тьфу ты, хрен жеребячий – он ведь доложил королю, и, похоже, только ему, иначе бы мы с Леоном целый час так спокойно не сидели…
– Рад, что твой разум, наконец, проснулся. А вот почему его вообще нашли? Едва ли кто-то ночью случайно потащился в тот отдаленный двор.
– Ты думаешь, она?! Чушь, Рене! Зачем ей?
– Я ничего не думаю. Думать должен ты. Ты лично знаешь короля и королеву, тебе и судить. Мне всего лишь кое-что показалось странным. Одно скажу: радуйся, что у тебя такой союзник. Где бы ты был сейчас, если бы не король…
…Солнце, пробиваясь сквозь стекло, играло на брошенных на резное яшмовое блюдо ягодах винограда. Блюдо это, восточную штучку, подарил Рене Бейсингем – по счастью, маркиз так и не узнал, сколько оно стоило. Энтони подумал, что люди часто бывают совсем не таковы, какими кажутся. Маркиз по-детски радуется какой-нибудь красивой вещице, но никогда не сокрушается по сломанным и разбитым безделушкам: выкинул и забыл. Научится ли он, Энтони, когда-нибудь видеть за видимостью суть? А надо бы – если Рене прав, то он вляпался в какую-то неприятную игру…
…Муторный осенний дождь сыпал с затянутого тучами неба. Окна Аркенайна не знали стекол, и в замке было холодно и сыро. Промозглая сырость добралась даже до центрального зала, несмотря на то, что в нем не было окон, а в очаге у стены жарко пылал огонь. Десяток факелов выхватывал из темноты клетки между колоннами, барельефы на стенах. Тот, кого называли герцогом, ходил возле стены, освещая ее факелом и внимательно разглядывая.
– Ну, как? – поинтересовался эзриец, плотнее запахивая теплый дорожный кафтан. Чтобы не привлекать внимания на дорогах, он переоделся, да местное платье в такую погоду и удобнее.
– Все на месте, – отозвался герцог. – Все цело, словно и не было тут никого. Жертвенник в крови, но это ему не вредит…
– Да уж… – рассмеялся эзриец. – Хотя что до меня, то я предпочитаю Встречу. Она как-то опрятнее. Конечно, если встречаюсь не я…
Трое остальных склонились над разложенными на столе бумагами, погруженные в какие-то расчеты. Человек образованный распознал бы астрологические таблицы, карту звездного неба. Человек очень образованный понял бы, что листки, покрытые странными значками, были копиями древних свитков Табо книги заклинаний, отрывками из которой уже несколько тысяч лет пользовались маги. Но прочесть написанное на свитках пергамента не смог бы даже профессор древней истории университета в Обри, не говоря уже о простых смертных. Однако для пятерых все эти раритеты были лишь рабочим инструментом, не более того…
Наконец, князь выпрямился, прихлопнув ладонью карту.
– Ну, как? – обернулся эзриец.
– Все сходится. Согласно древнему пророчеству, гороскопы должны заговорить в Аркенайне – и они говорят. Великая Ночь определилась. Как ваши мужчина и женщина, герцог?
– С ней все в порядке, – герцог тряхнул головой, словно отгоняя докучную мысль.
– Ас кем не в порядке? – поинтересовался старик. – С мужчиной?
– Он все время ускользает от нас. Как можно иметь дело с человеком, который никогда ни над чем не задумывается? Он как медуза: вроде бы и не убегает, да не за что ухватить. Недавно совсем было попался. Глупо попался: сам сунулся в ловушку, да еще и решетку за собой опустил. Его угораздило устроить запрещенный поединок во время бала в королевском дворце и убить соперника. Причем не кого-нибудь, а молодого Гаэтано Альтьери…
Эзриец присвистнул.
– Пустое, – сказал старик. – Таких, как он, у нас два десятка, не жалко. А вот рыцарь – один. Что же было дальше?
– Когда Бетти прибежала ко мне и рассказала об этом, я возблагодарил судьбу. Дальше все было просто – устроить, чтобы тело обнаружили немедленно, поднять тревогу, а его укрыть в каком-нибудь из тайных убежищ. А уж оказавшись в наших руках, он очень быстро стал бы нашим. Но нам досадно помешали. Король узнал обо всем и опередил, выхватил добычу прямо из рук…
– И ведь не в первый раз, – молвил князь, нехорошо прищурившись. – Уж не заподозрил ли он что-нибудь? Стоит ли ему встречать сорокалетие?
– Всему свое время, – оборвал его старик. – Герцог, вы уверены, что удержите родных Альтьери от мщения?
– Уже удержал! – слегка улыбнулся тот.
– Надеюсь, вы не раскрыли тайну? – быстро спросил князь.
– Зачем? Тайна осталась тайной. Я просто пообещал старому Альтьери, что приберегу красавчика для Встречи, и он сам будет его готовить. Готовить так, как того захочет! Ему ведь предстоит именно Встреча, когда в нем минет надобность, не так ли?
– Щедро! – покачал головой чернобородый. – Как захочет… Есть же ритуал!
– Не беспокойтесь, биро, – усмехнулся старик. – В рамках ритуала тоже многое возможно, чтобы отвести душу. Вы, господа, лучше позаботьтесь о том, чтобы у Трогармарка больше не было войн. Времени осталось мало, и мы не можем рисковать его головой. Слишком долго придется искать замену…
– Значит, время определилось? – с виду беспечно, но напряженным голосом осведомился эзриец.
– Да, и близко. Нора готовиться к жертвам.
– Когда начнем?
– Этой весной…
ОГНЕННАЯ НОЧЬ
– Я сразу понял: случилось что-то серьезное, – сказал маркиз, когда Энтони закончил свое, все еще несколько сбивчивое повествование. – Еще когда ты не засмеялся на мою шутку с мухой. Действительно, ужасно – вот так, походя, убить человека. Жизнь – великий дар, а вы так глупо отнимаете его, из-за пустячного недоразумения. И не спорь со мной, Тони…
По правде сказать, Энтони и не собирался спорить. Сам он никогда не смотрел на жизнь человеческую подобным образом, но и такой взгляд принимал, оправдывая его болезненностью маркиза. Слишком уж непросто Рене дается жизнь.
– Мне жаль, что так вышло, – сказал он. – Но я не за этим пришел к тебе. Странно все как-то… Что ты обо всем этом думаешь? И что бы ты сделал на моем месте?
Теперь, поев и успокоившись, Энтони чувствовал себя намного лучше. Лишь темные круги под глазами говорили о том, что ночью не все было в порядке. Еще и маркиз немного схитрил. Рене кофе не пил, и Энтони тоже отказался от любимого напитка, предпочел мятный чай. Шантье потихоньку приказал добавить в чайник успокоительный сбор посильнее – ему и самому не повредило бы – и теперь они беседовали уже совсем спокойно.
– Что тебе делать? – задумался Рене. – Самое глупое из доступного – пойти в комендатуру и заявить о поединке.
– А самое умное?
– То, что ты делаешь сейчас. Сидеть и пить чай. Как мудро сказал король – это те неприятности, которые уже закончились, и не надо добавлять к ним новые.
– Не понимаю короля. – Мысли Бейсингема приняли новое направление. – Я не сделал ему ничего хорошего. Более того: украсил его собачьим хвостом и убил его дружка. А он меня перевязывал, да еще врал офицеру, и ведь понимал, что тот не верит… Это так унизительно! Почему?
– Может быть, принять его обоснование? – пожал плечами Шантье. – Генерал Бейсингем у нас один, и слишком большая роскошь – запереть его в тюрьму. Мне другое непонятно: почему так себя повела королева?
– Что? – растерялся Энтони. Поведение Элизабет казалось ему совершенно логичным.
– Во-первых, герцогиня Баррио права: почему она не заставила тебя снять эти дурацкие серьги? Во-вторых: зачем было оставлять труп во дворе? Ведь ничего не стоило спрятать его в какой-нибудь кладовой или, еще лучше, вынести через секретную калитку и бросить за пару кварталов от дворца – пусть потом городская стража разбирается, с кем он ночью сцепился. Я думаю, такой подвиг и с раненой рукой был бы тебе вполне по силам. И, наконец, почему его так быстро нашли?
– Сыщик из тайной полиции нас выследил… Тьфу ты, хрен жеребячий – он ведь доложил королю, и, похоже, только ему, иначе бы мы с Леоном целый час так спокойно не сидели…
– Рад, что твой разум, наконец, проснулся. А вот почему его вообще нашли? Едва ли кто-то ночью случайно потащился в тот отдаленный двор.
– Ты думаешь, она?! Чушь, Рене! Зачем ей?
– Я ничего не думаю. Думать должен ты. Ты лично знаешь короля и королеву, тебе и судить. Мне всего лишь кое-что показалось странным. Одно скажу: радуйся, что у тебя такой союзник. Где бы ты был сейчас, если бы не король…
…Солнце, пробиваясь сквозь стекло, играло на брошенных на резное яшмовое блюдо ягодах винограда. Блюдо это, восточную штучку, подарил Рене Бейсингем – по счастью, маркиз так и не узнал, сколько оно стоило. Энтони подумал, что люди часто бывают совсем не таковы, какими кажутся. Маркиз по-детски радуется какой-нибудь красивой вещице, но никогда не сокрушается по сломанным и разбитым безделушкам: выкинул и забыл. Научится ли он, Энтони, когда-нибудь видеть за видимостью суть? А надо бы – если Рене прав, то он вляпался в какую-то неприятную игру…
…Муторный осенний дождь сыпал с затянутого тучами неба. Окна Аркенайна не знали стекол, и в замке было холодно и сыро. Промозглая сырость добралась даже до центрального зала, несмотря на то, что в нем не было окон, а в очаге у стены жарко пылал огонь. Десяток факелов выхватывал из темноты клетки между колоннами, барельефы на стенах. Тот, кого называли герцогом, ходил возле стены, освещая ее факелом и внимательно разглядывая.
– Ну, как? – поинтересовался эзриец, плотнее запахивая теплый дорожный кафтан. Чтобы не привлекать внимания на дорогах, он переоделся, да местное платье в такую погоду и удобнее.
– Все на месте, – отозвался герцог. – Все цело, словно и не было тут никого. Жертвенник в крови, но это ему не вредит…
– Да уж… – рассмеялся эзриец. – Хотя что до меня, то я предпочитаю Встречу. Она как-то опрятнее. Конечно, если встречаюсь не я…
Трое остальных склонились над разложенными на столе бумагами, погруженные в какие-то расчеты. Человек образованный распознал бы астрологические таблицы, карту звездного неба. Человек очень образованный понял бы, что листки, покрытые странными значками, были копиями древних свитков Табо книги заклинаний, отрывками из которой уже несколько тысяч лет пользовались маги. Но прочесть написанное на свитках пергамента не смог бы даже профессор древней истории университета в Обри, не говоря уже о простых смертных. Однако для пятерых все эти раритеты были лишь рабочим инструментом, не более того…
Наконец, князь выпрямился, прихлопнув ладонью карту.
– Ну, как? – обернулся эзриец.
– Все сходится. Согласно древнему пророчеству, гороскопы должны заговорить в Аркенайне – и они говорят. Великая Ночь определилась. Как ваши мужчина и женщина, герцог?
– С ней все в порядке, – герцог тряхнул головой, словно отгоняя докучную мысль.
– Ас кем не в порядке? – поинтересовался старик. – С мужчиной?
– Он все время ускользает от нас. Как можно иметь дело с человеком, который никогда ни над чем не задумывается? Он как медуза: вроде бы и не убегает, да не за что ухватить. Недавно совсем было попался. Глупо попался: сам сунулся в ловушку, да еще и решетку за собой опустил. Его угораздило устроить запрещенный поединок во время бала в королевском дворце и убить соперника. Причем не кого-нибудь, а молодого Гаэтано Альтьери…
Эзриец присвистнул.
– Пустое, – сказал старик. – Таких, как он, у нас два десятка, не жалко. А вот рыцарь – один. Что же было дальше?
– Когда Бетти прибежала ко мне и рассказала об этом, я возблагодарил судьбу. Дальше все было просто – устроить, чтобы тело обнаружили немедленно, поднять тревогу, а его укрыть в каком-нибудь из тайных убежищ. А уж оказавшись в наших руках, он очень быстро стал бы нашим. Но нам досадно помешали. Король узнал обо всем и опередил, выхватил добычу прямо из рук…
– И ведь не в первый раз, – молвил князь, нехорошо прищурившись. – Уж не заподозрил ли он что-нибудь? Стоит ли ему встречать сорокалетие?
– Всему свое время, – оборвал его старик. – Герцог, вы уверены, что удержите родных Альтьери от мщения?
– Уже удержал! – слегка улыбнулся тот.
– Надеюсь, вы не раскрыли тайну? – быстро спросил князь.
– Зачем? Тайна осталась тайной. Я просто пообещал старому Альтьери, что приберегу красавчика для Встречи, и он сам будет его готовить. Готовить так, как того захочет! Ему ведь предстоит именно Встреча, когда в нем минет надобность, не так ли?
– Щедро! – покачал головой чернобородый. – Как захочет… Есть же ритуал!
– Не беспокойтесь, биро, – усмехнулся старик. – В рамках ритуала тоже многое возможно, чтобы отвести душу. Вы, господа, лучше позаботьтесь о том, чтобы у Трогармарка больше не было войн. Времени осталось мало, и мы не можем рисковать его головой. Слишком долго придется искать замену…
– Значит, время определилось? – с виду беспечно, но напряженным голосом осведомился эзриец.
– Да, и близко. Нора готовиться к жертвам.
– Когда начнем?
– Этой весной…
ОГНЕННАЯ НОЧЬ
– Тони! Тони!.. Вставай!!!
Он с трудом выбирался из сна, из вязкой его глубины, как из болотного окна, высовывал голову и снова соскальзывал в теплую, пахнущую прелью и можжевельником темноту. Где-то рядом, по-видимому, находился главный вход в пекло – оттуда несло дымом, слышались крики и стоны, и над всем стоял оглушающий запах горелого мяса. А он сумел прикорнуть в своем уютном болотце, в сторонке, и ничего не хотел знать, и не знал бы – если б не неотступный голос. Ну что ему надо-то?
Бейсингем все же сумел разлепить глаза и увидел Рене: маркиз склонился к нему и тряс за плечо, настойчиво и бесцеремонно:
– Тони! Вставай! Как ты можешь спать в этом аду?
По счастью, ответ на такой вопрос не требовал умственных усилий, иначе он уж точно опозорился бы.
– В рай меня не пустят, даже с тобой за компанию…
Он не понял, сказал ли эту фразу про себя или вслух, но, по-видимому, часть ее вырвалась наружу, потому что рядом кто-то рассердился:
– Да как у вас язык не отсохнет такое говорить!
Он открыл глаза чуть шире и увидел городского стражника, здоровенного, в расстегнутом мундире, за ним – серую каменную стену, под собой – кучу соломы. Шум пекла не утих с пробуждением, огромная сводчатая комната была переполнена криками, совсем рядом кто-то непрерывно, на одной ноте, стонал, пахло хоть и не горелым мясом, как во сне, но смрад стоял такой, что захватывало дыхание.
– Ну-ка, вставайте, ваша светлость, – требовательно сказал стражник. – Приехали за вами, и езжайте себе. Нечего вам тут…
Солдат, ухватив Энтони за плечо, легко поднял его. Стены, словно того только и ждали, тут же завертелись и стали падать, чудовищный запах накатил волной, его мягкая лапа, просунувшись в горло, вывернула желудок наизнанку. Стражник, придерживая Энтони за плечи, приговаривал успокаивающе:
– Ничего, ничего, ваша светлость. Бывает…
В перерыве между приступами тошноты он услышал, как кто-то говорит:
– Ну, еще бы… Пивная кружка можжевеловой, залпом, да наверняка на голодный желудок. Я и сам уже второй день есть не могу, с души воротит. Хорошо, что вы приехали, заберите его отсюда куда-нибудь, стражники вам помогут…
Энтони, отдышавшись, упал на солому с твердым намерением скорее умереть, чем двинуться с места, но его снова подняли. Он отбивался отчаянно, и тогда тот же здоровенный стражник, рявкнув: «Хорош драться!», стиснул ему руки своими медвежьими лапами. Наяву он бы с ним еще поборолся, но во сне пришлось покориться и позволить унести себя куда-то в прохладную тьму, где были кони, факелы, стук колес…
Когда он проснулся во второй раз, серый мягкий свет заливал уютную комнату, сквозь приоткрытое окно доносился тихий шелест дождя. Энтони слегка поднапрягся и узнал место: это была его комната в доме Шантье. В то же время ему почему-то казалось, что он на войне, после изнурительного перехода, как был, грязный, потный, прилег на минуту и заснул.
Стараясь не двигать налитой свинцом головой, Энтони вытер лицо краем простыни и некоторое время тупо смотрел на то, что получилось: белоснежное полотно стало грязно-серым. Он взглянул на свои руки, черные, как у рудокопа, в ссадинах, с обломанными ногтями. Почему-то в голову пришли модные рассказы о превращениях: человек засыпает принцем, а просыпается крестьянином. Но крестьянину нечего делать в доме Шантье, и потом, от крестьянина не пахнет гарью, от него пахнет землей и навозом. А запах гари преследовал не только во сне, но и наяву. Энтони весь пропитался дымом, до самых костей, до их мозга.
Он все же сумел повернуть голову: на столике возле кровати стояли бутылка вина и заботливо наполненный здоровенный стакан. Крепкое грубое вино, которое Рене никогда не пил сам, а держал для слуг. «Умница!» – с нежностью подумал Энтони. Удивительно, как это Шантье, при всей его утонченности, догадался, что для такого зверского похмелья ориньян-ское не годится. Стараясь двигаться как можно осторожней, чтобы не ожили тараны, бившие изнутри в черепную коробку, Бейсингем дотянулся до стакана. Сейчас в голове прояснится и, может быть, он вспомнит, что случилось: как он оказался тут, грязный, словно конюх, почему так пахнет дымом и почему ему до сих пор противно даже подумать о еде.
Покончив с вином, Энтони откинулся на подушку. В голове, действительно, прояснилось, но ни малейшей радости это ему не принесло…
…Вечерний праздничный прием в доме Шантье быт выше всяких похвал. Как всегда.
Весь день Энтони провел за городом, на ярмарочном поле, где широко и пестро раскинулось гулянье в честь Святой Мав-рии. В деревнях, а по их примеру и в городах перед самым началом сева гремела весенняя свадебная неделя. Этот обычай вырос не на пустом месте – давным-давно, еще в языческие времена, ночь весеннего полнолуния открывала собой праздник Весенней Луны, покровительницы влюбленных – три дня любви всех со всеми. Потом, когда появился календарь, а церковь восторжествовала над древним язычеством, первый день мая стал днем Святой Маврии. Эта святая, в мирской жизни благочестивая и добропорядочная крестьянка, имела двенадцать детей и считалась первейшей помощницей в быту и семейной жизни. Покровительствовала она и влюбленным, но на иной лад – помогала завершить дело удачным браком. Церковный праздник уничтожил языческое безобразие, повернув народную радость в более благопристойное русло, хотя, надо сказать, далеко не полностью…
Все веселились, кто как мог. На свой лад отмечали праздник женатые горожане. В этот день ни одна жена не станет пилить мужа, если тот проведет время со шлюхой, и все гулящие женщины столицы высыпали на ярмарочное поле. Они хватали мужчин за рукава, даже если те шли с женами и детьми, и тут же скрывались с ними в маленьких палаточках, разбитых повсюду, а дражайшие половины, мрачнея на глазах, вынужденно следовали дальше. Женщинам подобные развлечения были заказаны – этого церковь все же сумела добиться. Впрочем, неподалеку, на Судейском Поле, для них было припасено утешение.
Судейское Поле являлось местом развлечения магистрата. Первое мая было одним из двух дней в году, когда карали всех, кто был повинен в не слишком серьезных преступлениях, связанных с любовью – совратителей и развратниц, беглых мужей и неверных жен, преступников против естества: последним, кроме положенного числа плетей, выжигали на щеках постыдные клейма. Причем каждый желающий мог приложить руку к наказанию порока, в чем особо усердствовали благочестивые жены.
Не отставали и молодожены. Только что повенчанные пары в сопровождении друзей, подружек и родни обходили гулянье, стараясь ничего не пропустить и время от времени кидая в толпу горсть леденцов. В ответ слышались такие напутствия, что даже Энтони иной раз краснел – впрочем, ответы не отставали в непристойности. Один раз свадебная компания заметила его смущение, и тут уж Бейсингему досталось как следует. Его взяли в круг, и он попал под такой перекрестный огонь, что выбрался совсем уже красный и вспотевший, но хохочущий вместе со всей толпой.
Ну и, конечно, повсюду были качели и карусели, столбы и балаганы, продавцы самых разнообразных лакомств, маленькие оркестрики и танцы, танцы, танцы, на которых основательно пьяные горожане и горожанки закладывали основы будущих свадеб и приговоров.
Энтони любил простонародные развлечения – в них было особое очарование, словно в вине с полынью или в сыре с перцем. Оставив Марион на попечение сторожей, он прошелся по ярмарочному полю из конца в конец, побывал в половине балаганов и на танцах, отведал простых сластей и с удовольствием собственноручно всыпал пару десятков плетей сорокалетнему бондарю, обрюхатившему пятнадцатилетнюю соседку. Домой он вернулся уже под вечер, поспал пару часов, чтобы ночью быть свежим, и, переодевшись, направился к Шантье.
Традиция требовала отмечать праздник в красном, но он надел новый камзол цвета слоновой кости, с легким рубиново-красным шитьем – специально под фамильные рубины, которые его давно просили показать обществу. Придирчиво перебрав содержимое шкатулки красного дерева, он выбрал мужские серьги, ожерелье и пряжку для волос с подвесками, окинул себя взглядом и остался доволен, хотя ни рубинов, ни золота не любил.
Наряд произвел эффект даже сверх обычного: Бейсингема долго разглядывали со всех сторон, пока, наконец, Рене не покачал головой и не налил ему вина для заздравного тоста в узорный бокал алого стекла – самая высшая оценка, какую только можно получить в приюте изящества. Но это было еще не все. Энтони рассчитывал на такую оценку и загодя к ней подготовился: он поднял бокал, повернул голову так, чтобы камень серьги отразился в стекле, и начал:
– Ослепительно! С вашего разрешения, я бы с радостью поместил это стихотворение на бутылки нового сорта вина. Этот сорт как раз из числа рубиновых. И объясните мне, Бейсингем, почему у тех, кто не отступает от правил стихосложения, стихи выглядят мертвыми, а вы нарушаете каноны, и ваши творения так удивительно живы?
– Потому что совершенство мертво, дорогой граф. Оно принадлежит вечности, а, как я только что утверждал, жизнь – это игра мгновений. Что же касается вашей просьбы – то я ничего не имею против, но не раньше, чем мы попробуем вино.
– Если бы я не привез его с собой, я бы об этом и не заговорил, – засмеялся граф.
Энтони получил за стихи второй алый стакан, а третьего удостоился Аларсон за вино, которое тут же обрело, помимо названия, еще и имя «Прекрасное мгновение». В общем, триумф был полный, и Энтони нисколько не пожалел, что предпочел мужское общество в доме Шантье дворцовому балу.
Ближе к полуночи они перешли в малую гостиную, устроившись в знаменитых креслах работы аркенбергских краснодеревщиков. Все уже немножко устали, и в разговоре наступила естественная в таких случаях пауза.
– Послушайте, милорд, – вдруг заговорил Аларсон, – мне вот что любопытно… Надеюсь, я не буду бестактен, если спрошу: почему вы до сих пор не маршал? Мне казалось, вы в милости у вашего короля. Какие-то интриги?
– В Трогармарке нет маршалов, – разглядывая на свет отливающий рубином стакан, рассеянно ответил Энтони.
– Я знаю, разумеется, – кивнул посланник. – Но ведь были…
– В Трогармарке нет маршалов, – повторил Энтони. – И не будет. Хотя были, в этом вы правы.
– Что-то произошло? – осторожно осведомился Аларсон.
– Более чем «что-то», граф. Для того, что случилось во времена благочестивого короля Хэлдара, уместны иные выражения.
Он замолчал, продолжая разглядывать вино.
– Вы меня раздразнили, – вежливо улыбнулся посланник. – Расскажете сами, или мне заняться раскопками в ваших хрониках?
Энтони покачал головой.
– В доступных источниках вы этого не найдете. О том, почему прекратился род графов де Равильяк, баронов Бриассан, почему еще некоторые титулы перешли к другим семьям или к дальней родне, там не записано. Записи об этом есть в хрониках знатных родов, в том числе и нашего, но не в королевских.
– Вот теперь вы просто обязаны рассказать эту историю, милорд, – выдержка изменила темпераментному ориньянцу, он упруго поднялся и заходил по комнате. – Сказав «раз», надо говорить и «два», иначе к чему нужна наука арифметика?
Энтони расхохотался, да так, что сидевший рядом Рене торопливо взял у него из рук стакан с вином, отплясывавший фуэго над белым камзолом.
– Да уж расскажу. Это была просто… – он замялся, подыскивая слово.
– Наживка, – помог ему Аларсон.
– Наживка, – согласился Энтони. – Чтобы лучше слушалось. Хотя, признаться, я не слишком люблю эту историю, она не к чести Бейсингемов… Или, может быть, к особенной чести – я еще не разобрался.
Он поудобнее устроился в кресле и взял у Рене свой стакан.
– …Произошло это чуть более ста лет назад. Если быть точными… да, сто двенадцать лет. Благочестивый король Хэлдар был тогда еще далеко не благочестив, он был крутым и жестоким правителем. Иной раз даже говорили, что в нем воскрес король Трогар. А времена были неспокойными. Вы ведь знаете – сколько ни осыпай милостями знать, время от времени появляются недовольные, которым кажется, что они могли бы иметь больше, если на троне утвердится новый король. Так и в то время составился довольно большой заговор. Хэлдар много воевал, увеличил налоги, отобрал самовольно захваченные земли, заставил служить всех дворян, начиная с шестнадцати лет – естественно, знати это не нравилось, а аристократии особенно.
Еще с имперских времен у нас были две армии – Северная и Южная, – которыми командовали два военачальника в чине маршалов. Вы, как человек штатский, можете и не знать: если не говорить о мелочах, трогарский маршал отличается от генерала одним правом – он может самостоятельно, без королевского указа поднимать войска. Видите ли, страна у нас довольно большая, а время в некоторых случаях бывает дорого… В те времена Северной армией, сдерживавшей напор обитателей Аккадской степи, командовал граф де Равильяк, а Южной, выставленной против Тай-Ли – барон Бриассан. Оба были из недовольных. И вот как-то раз, не знаю уж, почему – история не сохранила сведений о причине, – король во всеуслышание накричал на Равильяка. Тот промолчал, но, вернувшись к своей армии, поднял ее и двинулся к столице. И в то же время от южных рубежей пошла на Трогартейн армия маршала Бриас-сана.
Войсками, расквартированными в столице и возле нее, командовал в то время мой предок, Джереми Бейсингем… если это можно назвать «войсками». Вместе с городской стражей у него было не больше четырех тысяч человек. Достаточно, чтобы организовать оборону, но безнадежно мало, чтобы прекратить мятеж. Верные королю части заперлись в городе, и началась осада.
Два месяца мятежники стояли под столицей. В Трогартей-не начинался голод. Но и армия мятежников была уже не та. Большинство офицеров входили в число заговорщиков, однако солдаты, которых просто привели под стены столицы, давно уже задумывались: а куда они, собственно, пришли и что они тут делают? Чем дальше, тем громче роптало опомнившееся войско. И тогда хитроумный Джереми собрал по всему городу продажных девок, пообещал им награду, отпущение грехов, право беспошлинной торговли и прочее, прочее… Те выбрались за стену и принялись обслуживать армию мятежников, а заодно и распускать слухи. О том, что на помощь королю идет союзное ольвийское войско, что король обещает всем сдавшимся полное помилование. Через две недели такой работы в Трогартейн тайком пришли выборные от войска с повинной. И вот тогда Бейсингем ударил.
Войск у него было впятеро меньше, но солдаты мятежников целыми взводами и ротами падали на колени, бросая оружие и выставляя впереди себя связанных командиров. Через час все было кончено. Кое-кто из главарей погиб или сумел спастись бегством, но обоих маршалов и большинство командиров полков захватили живыми.
Хэлдар, как я уже говорил, был суров не менее, чем Трогар. Сдавшиеся солдаты, действительно, получили полное прощение. Но с офицерами поступили иначе. Хэлдар объявил, что те, кто запятнал себя изменой королю – все без исключения, в том числе и раскаявшиеся, утратили право на титул и дворянское звание и подлежат наказаниям для простонародья. Тех из младших офицеров, кто был помоложе и меньше виноват, наказали плетьми и разжаловали в солдаты, других заклеймили и сослали на галеры. А полковников, генералов и маршалов…
Бейсингем замолчал и подошел к столу с вином, чтобы наполнить стакан, но, даже наполнив его, продолжать не торопился, сосредоточенно смотрел прямо перед собой, сдвинув брови.
– А ваши предки, Энтони? Кто-нибудь из них служил в тех полках? – осторожно спросил Аларсон.
– Не то, что вы подумали, – возвращаясь на место, усмехнулся Энтони. – Во взбунтовавшихся армиях служили пятеро Бейсингемов – из тех, что по линии младших сыновей. Один из них, кавалерийский полковник, не повел свой полк с мятежниками, ушел в степь, другие покинули армию и пробрались в столицу. А шестой… – его рука на мгновение сжалась в кулак, – шестым был капитан Леопольд Бейсингем, сын Джереми. Он в числе первых присягнул Равильяку как королю. А потом послал одного из своих денщиков к отцу с извещением, что армия идет на столицу и что он находится в штабе мятежников. Так что король был в курсе всех их планов, от начала до конца. Иначе неизвестно, чем бы все закончилось…
Энтони отпил вина, помолчал немного и продолжил:
– Джереми погиб в бою за столицу, и герцогом стал двадцатисемилетний Леопольд. Король сделал его генералом и назначил командующим Северной армией. Время показало, что выбор был правильным, он не посрамил честь рода на этом посту. Но перед тем… перед тем была казнь, и король приказал Леопольду командовать этой казнью.
Он с трудом выбирался из сна, из вязкой его глубины, как из болотного окна, высовывал голову и снова соскальзывал в теплую, пахнущую прелью и можжевельником темноту. Где-то рядом, по-видимому, находился главный вход в пекло – оттуда несло дымом, слышались крики и стоны, и над всем стоял оглушающий запах горелого мяса. А он сумел прикорнуть в своем уютном болотце, в сторонке, и ничего не хотел знать, и не знал бы – если б не неотступный голос. Ну что ему надо-то?
Бейсингем все же сумел разлепить глаза и увидел Рене: маркиз склонился к нему и тряс за плечо, настойчиво и бесцеремонно:
– Тони! Вставай! Как ты можешь спать в этом аду?
По счастью, ответ на такой вопрос не требовал умственных усилий, иначе он уж точно опозорился бы.
– В рай меня не пустят, даже с тобой за компанию…
Он не понял, сказал ли эту фразу про себя или вслух, но, по-видимому, часть ее вырвалась наружу, потому что рядом кто-то рассердился:
– Да как у вас язык не отсохнет такое говорить!
Он открыл глаза чуть шире и увидел городского стражника, здоровенного, в расстегнутом мундире, за ним – серую каменную стену, под собой – кучу соломы. Шум пекла не утих с пробуждением, огромная сводчатая комната была переполнена криками, совсем рядом кто-то непрерывно, на одной ноте, стонал, пахло хоть и не горелым мясом, как во сне, но смрад стоял такой, что захватывало дыхание.
– Ну-ка, вставайте, ваша светлость, – требовательно сказал стражник. – Приехали за вами, и езжайте себе. Нечего вам тут…
Солдат, ухватив Энтони за плечо, легко поднял его. Стены, словно того только и ждали, тут же завертелись и стали падать, чудовищный запах накатил волной, его мягкая лапа, просунувшись в горло, вывернула желудок наизнанку. Стражник, придерживая Энтони за плечи, приговаривал успокаивающе:
– Ничего, ничего, ваша светлость. Бывает…
В перерыве между приступами тошноты он услышал, как кто-то говорит:
– Ну, еще бы… Пивная кружка можжевеловой, залпом, да наверняка на голодный желудок. Я и сам уже второй день есть не могу, с души воротит. Хорошо, что вы приехали, заберите его отсюда куда-нибудь, стражники вам помогут…
Энтони, отдышавшись, упал на солому с твердым намерением скорее умереть, чем двинуться с места, но его снова подняли. Он отбивался отчаянно, и тогда тот же здоровенный стражник, рявкнув: «Хорош драться!», стиснул ему руки своими медвежьими лапами. Наяву он бы с ним еще поборолся, но во сне пришлось покориться и позволить унести себя куда-то в прохладную тьму, где были кони, факелы, стук колес…
Когда он проснулся во второй раз, серый мягкий свет заливал уютную комнату, сквозь приоткрытое окно доносился тихий шелест дождя. Энтони слегка поднапрягся и узнал место: это была его комната в доме Шантье. В то же время ему почему-то казалось, что он на войне, после изнурительного перехода, как был, грязный, потный, прилег на минуту и заснул.
Стараясь не двигать налитой свинцом головой, Энтони вытер лицо краем простыни и некоторое время тупо смотрел на то, что получилось: белоснежное полотно стало грязно-серым. Он взглянул на свои руки, черные, как у рудокопа, в ссадинах, с обломанными ногтями. Почему-то в голову пришли модные рассказы о превращениях: человек засыпает принцем, а просыпается крестьянином. Но крестьянину нечего делать в доме Шантье, и потом, от крестьянина не пахнет гарью, от него пахнет землей и навозом. А запах гари преследовал не только во сне, но и наяву. Энтони весь пропитался дымом, до самых костей, до их мозга.
Он все же сумел повернуть голову: на столике возле кровати стояли бутылка вина и заботливо наполненный здоровенный стакан. Крепкое грубое вино, которое Рене никогда не пил сам, а держал для слуг. «Умница!» – с нежностью подумал Энтони. Удивительно, как это Шантье, при всей его утонченности, догадался, что для такого зверского похмелья ориньян-ское не годится. Стараясь двигаться как можно осторожней, чтобы не ожили тараны, бившие изнутри в черепную коробку, Бейсингем дотянулся до стакана. Сейчас в голове прояснится и, может быть, он вспомнит, что случилось: как он оказался тут, грязный, словно конюх, почему так пахнет дымом и почему ему до сих пор противно даже подумать о еде.
Покончив с вином, Энтони откинулся на подушку. В голове, действительно, прояснилось, но ни малейшей радости это ему не принесло…
…Вечерний праздничный прием в доме Шантье быт выше всяких похвал. Как всегда.
Весь день Энтони провел за городом, на ярмарочном поле, где широко и пестро раскинулось гулянье в честь Святой Мав-рии. В деревнях, а по их примеру и в городах перед самым началом сева гремела весенняя свадебная неделя. Этот обычай вырос не на пустом месте – давным-давно, еще в языческие времена, ночь весеннего полнолуния открывала собой праздник Весенней Луны, покровительницы влюбленных – три дня любви всех со всеми. Потом, когда появился календарь, а церковь восторжествовала над древним язычеством, первый день мая стал днем Святой Маврии. Эта святая, в мирской жизни благочестивая и добропорядочная крестьянка, имела двенадцать детей и считалась первейшей помощницей в быту и семейной жизни. Покровительствовала она и влюбленным, но на иной лад – помогала завершить дело удачным браком. Церковный праздник уничтожил языческое безобразие, повернув народную радость в более благопристойное русло, хотя, надо сказать, далеко не полностью…
Все веселились, кто как мог. На свой лад отмечали праздник женатые горожане. В этот день ни одна жена не станет пилить мужа, если тот проведет время со шлюхой, и все гулящие женщины столицы высыпали на ярмарочное поле. Они хватали мужчин за рукава, даже если те шли с женами и детьми, и тут же скрывались с ними в маленьких палаточках, разбитых повсюду, а дражайшие половины, мрачнея на глазах, вынужденно следовали дальше. Женщинам подобные развлечения были заказаны – этого церковь все же сумела добиться. Впрочем, неподалеку, на Судейском Поле, для них было припасено утешение.
Судейское Поле являлось местом развлечения магистрата. Первое мая было одним из двух дней в году, когда карали всех, кто был повинен в не слишком серьезных преступлениях, связанных с любовью – совратителей и развратниц, беглых мужей и неверных жен, преступников против естества: последним, кроме положенного числа плетей, выжигали на щеках постыдные клейма. Причем каждый желающий мог приложить руку к наказанию порока, в чем особо усердствовали благочестивые жены.
Не отставали и молодожены. Только что повенчанные пары в сопровождении друзей, подружек и родни обходили гулянье, стараясь ничего не пропустить и время от времени кидая в толпу горсть леденцов. В ответ слышались такие напутствия, что даже Энтони иной раз краснел – впрочем, ответы не отставали в непристойности. Один раз свадебная компания заметила его смущение, и тут уж Бейсингему досталось как следует. Его взяли в круг, и он попал под такой перекрестный огонь, что выбрался совсем уже красный и вспотевший, но хохочущий вместе со всей толпой.
Ну и, конечно, повсюду были качели и карусели, столбы и балаганы, продавцы самых разнообразных лакомств, маленькие оркестрики и танцы, танцы, танцы, на которых основательно пьяные горожане и горожанки закладывали основы будущих свадеб и приговоров.
Энтони любил простонародные развлечения – в них было особое очарование, словно в вине с полынью или в сыре с перцем. Оставив Марион на попечение сторожей, он прошелся по ярмарочному полю из конца в конец, побывал в половине балаганов и на танцах, отведал простых сластей и с удовольствием собственноручно всыпал пару десятков плетей сорокалетнему бондарю, обрюхатившему пятнадцатилетнюю соседку. Домой он вернулся уже под вечер, поспал пару часов, чтобы ночью быть свежим, и, переодевшись, направился к Шантье.
Традиция требовала отмечать праздник в красном, но он надел новый камзол цвета слоновой кости, с легким рубиново-красным шитьем – специально под фамильные рубины, которые его давно просили показать обществу. Придирчиво перебрав содержимое шкатулки красного дерева, он выбрал мужские серьги, ожерелье и пряжку для волос с подвесками, окинул себя взглядом и остался доволен, хотя ни рубинов, ни золота не любил.
Наряд произвел эффект даже сверх обычного: Бейсингема долго разглядывали со всех сторон, пока, наконец, Рене не покачал головой и не налил ему вина для заздравного тоста в узорный бокал алого стекла – самая высшая оценка, какую только можно получить в приюте изящества. Но это было еще не все. Энтони рассчитывал на такую оценку и загодя к ней подготовился: он поднял бокал, повернул голову так, чтобы камень серьги отразился в стекле, и начал:
Это восьмистишие он оттачивал целый день, играя словами меж танцев и прочих развлечений. Первым успел сказать свое слово граф Аларсон, ориньянский посланник, сын знаменитого винодела:
– Рубиновый отблеск на алом стекле,
Заветные звезды мерцают в вине,
И в светлом кувшине на темном столе
Искрится напиток заздравный.
А вечность – да полно, важна или она?
Что лютня, когда б не звенела струна,
Что море, в котором не плещет волна,
Что завтра? Ведь ночь и длинна, и темна…
И славно!
– Ослепительно! С вашего разрешения, я бы с радостью поместил это стихотворение на бутылки нового сорта вина. Этот сорт как раз из числа рубиновых. И объясните мне, Бейсингем, почему у тех, кто не отступает от правил стихосложения, стихи выглядят мертвыми, а вы нарушаете каноны, и ваши творения так удивительно живы?
– Потому что совершенство мертво, дорогой граф. Оно принадлежит вечности, а, как я только что утверждал, жизнь – это игра мгновений. Что же касается вашей просьбы – то я ничего не имею против, но не раньше, чем мы попробуем вино.
– Если бы я не привез его с собой, я бы об этом и не заговорил, – засмеялся граф.
Энтони получил за стихи второй алый стакан, а третьего удостоился Аларсон за вино, которое тут же обрело, помимо названия, еще и имя «Прекрасное мгновение». В общем, триумф был полный, и Энтони нисколько не пожалел, что предпочел мужское общество в доме Шантье дворцовому балу.
Ближе к полуночи они перешли в малую гостиную, устроившись в знаменитых креслах работы аркенбергских краснодеревщиков. Все уже немножко устали, и в разговоре наступила естественная в таких случаях пауза.
– Послушайте, милорд, – вдруг заговорил Аларсон, – мне вот что любопытно… Надеюсь, я не буду бестактен, если спрошу: почему вы до сих пор не маршал? Мне казалось, вы в милости у вашего короля. Какие-то интриги?
– В Трогармарке нет маршалов, – разглядывая на свет отливающий рубином стакан, рассеянно ответил Энтони.
– Я знаю, разумеется, – кивнул посланник. – Но ведь были…
– В Трогармарке нет маршалов, – повторил Энтони. – И не будет. Хотя были, в этом вы правы.
– Что-то произошло? – осторожно осведомился Аларсон.
– Более чем «что-то», граф. Для того, что случилось во времена благочестивого короля Хэлдара, уместны иные выражения.
Он замолчал, продолжая разглядывать вино.
– Вы меня раздразнили, – вежливо улыбнулся посланник. – Расскажете сами, или мне заняться раскопками в ваших хрониках?
Энтони покачал головой.
– В доступных источниках вы этого не найдете. О том, почему прекратился род графов де Равильяк, баронов Бриассан, почему еще некоторые титулы перешли к другим семьям или к дальней родне, там не записано. Записи об этом есть в хрониках знатных родов, в том числе и нашего, но не в королевских.
– Вот теперь вы просто обязаны рассказать эту историю, милорд, – выдержка изменила темпераментному ориньянцу, он упруго поднялся и заходил по комнате. – Сказав «раз», надо говорить и «два», иначе к чему нужна наука арифметика?
Энтони расхохотался, да так, что сидевший рядом Рене торопливо взял у него из рук стакан с вином, отплясывавший фуэго над белым камзолом.
– Да уж расскажу. Это была просто… – он замялся, подыскивая слово.
– Наживка, – помог ему Аларсон.
– Наживка, – согласился Энтони. – Чтобы лучше слушалось. Хотя, признаться, я не слишком люблю эту историю, она не к чести Бейсингемов… Или, может быть, к особенной чести – я еще не разобрался.
Он поудобнее устроился в кресле и взял у Рене свой стакан.
– …Произошло это чуть более ста лет назад. Если быть точными… да, сто двенадцать лет. Благочестивый король Хэлдар был тогда еще далеко не благочестив, он был крутым и жестоким правителем. Иной раз даже говорили, что в нем воскрес король Трогар. А времена были неспокойными. Вы ведь знаете – сколько ни осыпай милостями знать, время от времени появляются недовольные, которым кажется, что они могли бы иметь больше, если на троне утвердится новый король. Так и в то время составился довольно большой заговор. Хэлдар много воевал, увеличил налоги, отобрал самовольно захваченные земли, заставил служить всех дворян, начиная с шестнадцати лет – естественно, знати это не нравилось, а аристократии особенно.
Еще с имперских времен у нас были две армии – Северная и Южная, – которыми командовали два военачальника в чине маршалов. Вы, как человек штатский, можете и не знать: если не говорить о мелочах, трогарский маршал отличается от генерала одним правом – он может самостоятельно, без королевского указа поднимать войска. Видите ли, страна у нас довольно большая, а время в некоторых случаях бывает дорого… В те времена Северной армией, сдерживавшей напор обитателей Аккадской степи, командовал граф де Равильяк, а Южной, выставленной против Тай-Ли – барон Бриассан. Оба были из недовольных. И вот как-то раз, не знаю уж, почему – история не сохранила сведений о причине, – король во всеуслышание накричал на Равильяка. Тот промолчал, но, вернувшись к своей армии, поднял ее и двинулся к столице. И в то же время от южных рубежей пошла на Трогартейн армия маршала Бриас-сана.
Войсками, расквартированными в столице и возле нее, командовал в то время мой предок, Джереми Бейсингем… если это можно назвать «войсками». Вместе с городской стражей у него было не больше четырех тысяч человек. Достаточно, чтобы организовать оборону, но безнадежно мало, чтобы прекратить мятеж. Верные королю части заперлись в городе, и началась осада.
Два месяца мятежники стояли под столицей. В Трогартей-не начинался голод. Но и армия мятежников была уже не та. Большинство офицеров входили в число заговорщиков, однако солдаты, которых просто привели под стены столицы, давно уже задумывались: а куда они, собственно, пришли и что они тут делают? Чем дальше, тем громче роптало опомнившееся войско. И тогда хитроумный Джереми собрал по всему городу продажных девок, пообещал им награду, отпущение грехов, право беспошлинной торговли и прочее, прочее… Те выбрались за стену и принялись обслуживать армию мятежников, а заодно и распускать слухи. О том, что на помощь королю идет союзное ольвийское войско, что король обещает всем сдавшимся полное помилование. Через две недели такой работы в Трогартейн тайком пришли выборные от войска с повинной. И вот тогда Бейсингем ударил.
Войск у него было впятеро меньше, но солдаты мятежников целыми взводами и ротами падали на колени, бросая оружие и выставляя впереди себя связанных командиров. Через час все было кончено. Кое-кто из главарей погиб или сумел спастись бегством, но обоих маршалов и большинство командиров полков захватили живыми.
Хэлдар, как я уже говорил, был суров не менее, чем Трогар. Сдавшиеся солдаты, действительно, получили полное прощение. Но с офицерами поступили иначе. Хэлдар объявил, что те, кто запятнал себя изменой королю – все без исключения, в том числе и раскаявшиеся, утратили право на титул и дворянское звание и подлежат наказаниям для простонародья. Тех из младших офицеров, кто был помоложе и меньше виноват, наказали плетьми и разжаловали в солдаты, других заклеймили и сослали на галеры. А полковников, генералов и маршалов…
Бейсингем замолчал и подошел к столу с вином, чтобы наполнить стакан, но, даже наполнив его, продолжать не торопился, сосредоточенно смотрел прямо перед собой, сдвинув брови.
– А ваши предки, Энтони? Кто-нибудь из них служил в тех полках? – осторожно спросил Аларсон.
– Не то, что вы подумали, – возвращаясь на место, усмехнулся Энтони. – Во взбунтовавшихся армиях служили пятеро Бейсингемов – из тех, что по линии младших сыновей. Один из них, кавалерийский полковник, не повел свой полк с мятежниками, ушел в степь, другие покинули армию и пробрались в столицу. А шестой… – его рука на мгновение сжалась в кулак, – шестым был капитан Леопольд Бейсингем, сын Джереми. Он в числе первых присягнул Равильяку как королю. А потом послал одного из своих денщиков к отцу с извещением, что армия идет на столицу и что он находится в штабе мятежников. Так что король был в курсе всех их планов, от начала до конца. Иначе неизвестно, чем бы все закончилось…
Энтони отпил вина, помолчал немного и продолжил:
– Джереми погиб в бою за столицу, и герцогом стал двадцатисемилетний Леопольд. Король сделал его генералом и назначил командующим Северной армией. Время показало, что выбор был правильным, он не посрамил честь рода на этом посту. Но перед тем… перед тем была казнь, и король приказал Леопольду командовать этой казнью.