Страница:
– Исцелил бы ты его на самом деле, – попросил Бейсингем. – Ты ведь можешь вылечить разбитое сердце. За что ему это все?
– Такое сердце не разобьешь, не беспокойся. Это никому не под силу. Причинить боль – можно, ранить – можно, а разбить нельзя. Чтобы это сделать, в сердце должна быть ненависть. А у него ненависти нет, все, что он делает, он делает от избытка любви, такие сердца неуязвимы. Ну, а лекарство ему будет. Вот как встретит человека, который нуждается в помощи, так и будет. Скоро уже встретит, совсем скоро…
Святой Ульрих посмотрел на небо и встал.
– Скажи мне еще одно, – заторопился Энтони. – Я быт прав, когда приказал их убить? Тогда я думал, что прав, а потом мне сказали такую вещь, что теперь и не знаю… Что они еще могли исправиться…
– Я сам себе все время задаю тот же вопрос: прав я быт или нет, когда убивал. Иногда точно знаю, что прав, в некоторых случаях сомневаюсь. А иногда… Они и сейчас передо мной стоят, как живые. Хоть и покаялся я давно, и знаю, что прощен, а все равно забыть не могу.
– А из тех, кого я приговорил?
– Ты их не приговорил, а казнил, это разные вещи. Не дай Бог тебе когда-нибудь кого-нибудь приговаривать… Это не твоя ноша. Кое-кто из них мог исправиться, хотя и не обязательно, а лишь при стечении определенных обстоятельств. Капитан Шимони, например…
– Что?! – задохнулся Энтони.
– То, что ты услышал. Он небезнадежен. Есть в его душе понимание, что он делает зло, а не добро, но есть и стремление ко злу. Твой друг себя за него казнит, и правильно казнит, именно он, никто другой, нарушил равновесие этой души. Но даже после всего, что было, нельзя сказать, что он не способен измениться.
– Знаешь… душа этой твари меня мало интересует. Вот если бы Элизабет могла исправиться… Я бы добился для нее помилования – ради Терри. Что ты о ней скажешь? – спросил Энтони, снова взглянув на Галена.
– В этой душе нет света. Только Теодор, с его сердцем, мог полюбить это чудовище, обычному человеку такое не под силу. Береги его, за него тебе многое простится.
– А вот уж в том, чтобы мне за это платили, я не нуждаюсь, – с внезапной злостью сказал Энтони и вздрогнул: Святой Ульрих смеялся. Даже не смеялся – хохотал. По-простому, по-солдатски, как они сами хохотали в таверне за вином, после удачной байки.
– Как же ты похож на меня! – вытирая слезы, проговорил он, наконец. – Как я вскинулся, когда мне сказали… ладно, это неважно, дело прошлое. Прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел объяснить… впрочем, и это теперь неважно, раз мы заключили такой договор. Вот поэтому враг с тобой и не справился, хотя уж как старался… Ладно, спи, не буду тебе мешать. Если что, зови на помощь, сделаю, что смогу…
Энтони вздрогнул и проснулся. Всхрапывали и шевелились лошади, легкий ветерок шуршал листвой, на пеньке по-прежнему стояли кружки. Единственное, что сохранилось от сна, так это выражение лица Теодора: генерал улыбался… Энтони тоже улыбнулся, завернулся в плащ и уснул мгновенно и на сей раз без сновидений.
До Трогармарка оставалось чуть меньше половины дневного перехода, когда они расположились на последний ночлег. Всю вторую половину дня Теодор ехал верхом и теперь хоть и устал, но быт чрезвычайно доволен. Они устроились перед маленьким уютным костерком, на котором Алан грел вино. Потом мальчик пошел спать, и друзья остались вдвоем: сидели, изредка перекидываясь словами, смотрели в огонь, потягивали вино…
– Балуетесь? – послышался знакомый голос, а через мгновение появился и его обладатель: Квентин Мойзель присел на корточки перед костром.
– Угощайся! – предложил ему Энтони.
– Да несерьезно как-то… – чуть смущенно сказал пограничник. – Вы уж не обижайтесь, но вино у нас одни бабы пьют. А кипятить его и они не додумались. Я лучше своего…
Он глотнул из фляжки.
– Да ты садись, – сказал Теодор.
Квентин уселся перед костром, скрестив ноги. Некоторое время все молчали.
– Я пришел сказать, – наконец, начал Квентин, – что дальше мы не пойдем. Проводили вас, и ладно, а в столице нам делать нечего.
– Жаль… – вздохнул Энтони. – Отпраздновали бы победу.
– Мы уж у себя отпразднуем. И так невесть сколько болтаемся без дела.
Мойзель замолчал, но не уходил, сидел, время от времени прикладываясь к фляжке.
– Солдаты-то справляются на границе? – поинтересовался Энтони, чтобы как-то поддержать разговор.
– Нет, – мотнул головой Мойзель. – Мы уж сами себя бережем. Граница – она и есть граница. Ну, а контрабанда там, или если скот из Трогармарка гонят – мы не препятствуем. Что нам, больше всех надо?
Как ни старался пограничник говорить безразлично, но голос его дрогнул от обиды.
– Не обижайся, Квентин, – примирительно сказал Энтони. – Ни мы, ни новый король в этом не виноваты. А с теми, кто виноват, мы рассчитались. Лучше скажи, если будут снова стражу собирать, вы с братьями пойдете служить?
– Даже и не знаю, – коснулся затылка извечным жестом Квентин. – Подумать надо…
– Раньше ведь служили?
– Раньше все по-другому было. Мы четверо служили, отец с младшими братьями коней гонял. А сейчас не так. Бати нет, старшой наш уехал в окружной город, торговлю там открыт. Он давно этого хотел, обратно не вернется. Теперь старший в семье – я, так что я не пойду. Дел много, коней на табунщиков не бросишь. Ну, а парни… Габриэль, наверное, пойдет, чего ему? Дома его никто особо не ждет, да и службу он любит… А о Лориане особый разговор…
– Почему никто не ждет? – удивленно поднял голову Гален, вглядываясь в Мойзеля. – Вы же сами смеялись, что, мол, отгулял, женили его…
– Потому что не ждет! – жестко ответил бывший сотник и замолчал.
– Квентин, – тихо спросил Энтони, – это на том пожаре? Пограничник кивнул.
– А твои? Ты прости, но я… – Бейсингем замолчал. Трудно задавать такие вопросы, но ему хотелось знать, уцелел ли кто-нибудь из тех четверых детишек, которыми сотник так гордился.
– Мои спаслись. Да мы, можно сказать, вовсе легко отделались. Батя у нас погиб… Они с братьями табун из огня выводили, у него лошадь споткнулась, и кони его затоптали… Да у Габи жена с сынишкой… А мои все целы. Девчонка старшая умерла, но это уже потом было…
Квентин не говорил, а ронял фразы, словно нехотя, через силу.
– Разве степной пожар так страшен? – спросил Гален. – Трава ведь большого жара не дает, это же не дерево… Разве что идет быстро…
– Смотря какая трава. У нас бывает, что взрослому мужику по грудь вымахивает. Ну, а на пастбищах так и есть, там огонь не опасный, другое плохо: кони со страху бесятся. Бегут, куда придется, не разбирая дороги, друг друга топчут. А если два табуна столкнутся, – страшное дело. Я как-то раз попал в грозу между двумя табунами – до сих пор не знаю, как жив остался. А так прорваться можно. Батя наш как увидел, что и спереди, и сзади горит, погнал коней прямо на огонь. Ничего, прошли, передние только ноги пообжигали, кое-кого пришлось прикончить, но табун цел остался…
Он снова глотнул агары, помолчал. Энтони и Теодор тоже притихли.
– Только ведь поселки-то у нас не в степи, – продолжал пограничник. – Одно только название, что степные. Они ближе к горам, там и прохладнее, и речек больше, мы возле речек селимся. Лес не лес, а вроде того – кусты, деревья, трава высокая… Там если загорится, то жар большой вымахнет, одно спасение – на коней да к горам, за дорогу, или в степь. А в этот раз отовсюду огонь шел: с гор, со степи – кругом, да еще ночью. Мужики с табунами, что были на пастбищах, те прорывались, а бабы с детишками… – он замолчал и махнул рукой.
– Но ведь твои-то спаслись? – спросил Теодор. – Значит, можно было?
– В речке отсиделись. Речка у нас мелкая, но есть места и поглубже. И не очень узкая – это главное. Когда все началось, то первыми лошади беситься стали, те, которые в поселке были. Их по-летнему времени во дворах держали. Они как огонь почуяли, так взбесились и ускакали – пока в домах проснулись, пока сообразили, как да что… Да и разве может баба испуганную лошадь удержать, тем более за недоуздок? А у нас была старая вьючная кобыла – я уж прибить ее думал – так она ограду не смогла перескочить. Моя жена и сообразила: голову ей обмотала холстиной и загнала в речку, на глубину – самой по плечи, кобыле по холку – а детишек сверху посадила. Жена ее за уздечку держит да детей сверху водой поливает. Если б не кобыла… Разве можно одной бабе четверых детишек на себе продержать столько времени? Так и спаслись все: мои и соседка со своими двумя… Дочка, правда, простыла…
– А ты-то где был? – нетерпеливо спросил Теодор.
– Мы в Трогармарк ходили, на осеннюю ярмарку, коней продавать. Возвращаемся обратно, глядим – что-то дымно. Мы к броду, а на той стороне все черно. Я Лориану крикнул, чтобы он к табуну ехал, посмотреть, что с батей и братьями, и к своему поселку помчался, а Габриэль – к своему. Смотрю, и Лориан за ним рванул. Решил, что не расслышал он меня, а оказалось, дело в другом…
– Неужели в его девушке, Квентин? – в волнении спросил Энтони. – Кто она?
– Да если бы это девушка была! Никакая она не девушка, а чужая жена. Потому он и не рассказывал ничего. И не какая-нибудь беднячка, а сноха атамана. Правда, соседней станицы атаман, не нашей, и то хорошо… Лори потом уже рассказал мне, что хотел осенней ярмарки дождаться, забрать свою часть выручки, да еще доля от ваших пятисот фунтов у него нетронутой лежала, – взять свою зазнобу, да и рвануть через горы в Мойзельберг. Ищи его там… Если бы все было так, как он задумал, сидели бы голубки сейчас в гнездышке и горя не знали. Станицы-то у нас на трогарском берегу, до них огонь не добрался. Но вышло по-другому… Мойзель задумался и вздохнул.
– Вот ведь стервец какой! И с самого детства с ним так – никому ничего не скажет, а такую шкоду удумает, что соседям потом в глаза взглянуть совестно.
– А мне казалось, он тихий… – удивился Энтони. Гален хмыкнул. Квентин слегка усмехнулся:
– Вы, ваша светлость, тоже тихий… Ну так вот… Что у него вышло – это мне уже Габриэль потом рассказал. Когда стражу разогнали, Габи пошел к тестю. Его с таким расчетом и женили, чтобы он в семью жены ушел, потому что там всего один сын был. Он и приданого не получил, вместо того дал ему тесть сыновнюю долю… Поселок их далеко от нас, почти день пути, а табун ближе стоял. И как-то в августе, в середине, заявился к нему среди ночи Лори. Одежда порвана, кулаки ободраны в кровь, сам, как зверь, зубы скалит, только что не рычит… Конь стоит, шатается, а на коне – баба, и тоже в синяках. Толком он ничего не рассказал, но не иначе, как муж решил поучить его красавицу, а Лори увидел…
Им бы сразу тогда уйти, да до ярмарки всего ничего оставалось, меньше месяца, обидно выручку-то упускать. Мы с войны три десятка коней пригнали, ходили они у нас в общем табуне. На новом месте, да с молодой женой, ни одна денежка лишней не будет. А куда бабу до того времени девать? Домой не повезешь, мать даже на крыльцо не пустит. К нам тоже нельзя…
– Неужели брату не помог бы? – вскинул на него глаза Гален.
– Да помог бы, конечно, – вздохнул сотник. – Плеткой бы исхлестал, а потом помог. Только поселок у нас большой, от станицы близко – не спрячешься. А коли узнают, без всяких судов обойдутся: пару сотен плетей ему всыплют, обдерут спину до костей, а бабу обратно отвезут. Он и повез ее к Габи. Они с детства дружны были, знал, что брат не выдаст. Собой прикроет, а не выдаст…
Придумали парни, что сказать: мол, это их сестра двоюродная, муж ее спьяну убить хотел, а брат, значит, отбил. Габи попросил тестя: пусть поживет пока… Тот головой покачал, но позволил. Отвезли ее в поселок. А они жили совсем рядом с горами, там волки пошаливали, так поселок был частоколом окружен, а за ним еще и терновой изгородью. И все вокруг молодым лесом заросло. Август без дождей стоял, высохло все, полыхнуло мигом, да еще ночью. Из того поселка мало кто спасся…
Ну так вот… а я-то всего этого не знал. Только подивился, с чего это Лори за братом рванул – да мне, по правде сказать, не до них было. Съездил я к своим, отвез их к матери в станицу, потом к табуну наведался, его за Сану отогнали, вернулся – а их нет. Ни того, ни другого. А уж четвертый день пошел. Взял я хлеба с собой и поехал. Приезжаю, смотрю – черное поле, сколько глаз хватает, а на нем от молодняка палки обугленные торчат, как зубы у нищего. От поселка одни головешки остались, и никого – ни человека, ни собаки, даже ворон, и тех нет. И эти двое сидят – морды черные, одежда черная, кони, и те черные, жмутся к ним, как собаки, перед конями ветки навалены с листьями. Мелкий лес, он весь сгорел, а большие деревья, те, что отдельно стояли – они только снизу обгорели, а наверху зеленые. Так парни на дерево залезут, веток этих нарубят и коней кормят. А сами сидят, ждут…
– Чего ждут-то? – не понял Энтони.
– Вчерашнего дня. Когда мертвых хоронили, нас еще не было, их в первый день собрали, кого нашли. Вы сгоревших людей видели когда, ваша светлость?
– Видел, – передернул плечами Энтони.
– Кое-кого узнали – по украшениям там, по амулетам. Но по большей части закопали незнамо кого. А живые, что в степь ускакать сумели, потом возвращаться стали. Парни и вбили себе в головы, что их бабы, может статься, далеко уехали, лошадей загнали, а теперь к дому пешком добираются. Жена Габи – ей-то куда угодно можно пойти, а эта, Магда… она ведь беглая, ей никуда нельзя, только к тому дому, где ее Лори оставил.
Мойзель замолчал, потом залпом допил агару и отшвырнул фляжку. Гален, не глядя, протянул ему свою.
– Ну так вот… Парни и сидят там, где поселок был, у ворот. Подошел я к ним, спрашиваю: что, мол, за дела? Молчат. Габи только спросил, нет ли чего поесть. Я хлеб достал, дал им – кинулись, как звери. Потом Габи позвал меня ветки рубить. Отошли мы в сторону, тут он все и рассказал… Приехали они, когда после пожара второй день шел к вечеру, еще день подождали… На третий стало ясно, что никто уже не придет. А Лори уперся – нет, и все. Подождем еще, они вернутся… И что ему ни говори, словно бы не слышит. Так его Габи все четыре дня и не мог оттуда увести. И одному уехать боязно – не в себе парень, мало ли что ему в башку придет?
Вернулись мы, значит, и я говорю Лориану: поехали, мол. А он все за свое: подождем… Я тогда Габи мигнул, мы его мигом скрутили, через спину коня перекинули, и домой. Дома я его развязал, а он на меня как кинется… Мы вчетвером еле совладали. Заперли его в конюшне, в стойле для жеребцов, оттуда не выберешься, не хуже тюрьмы. Сначала он на дверь бросался, проклинал нас последними словами, потом притих. Я его денек без воды выдержал, на второй день воду поставил, а кормить не кормил. Он долго держался, лишь на пятый день хлеба запросил. Поел и говорит: выпусти, все, мол, понял… Попросил только съездить в соседнюю станицу, вдруг она к мужу вернулась? Съездил я, разузнал потихоньку: нет, не вернулась…
Мойзель надолго замолчал, глядя в огонь.
– И что он теперь думает делать? – прервал, наконец, молчание Теодор.
– Поэтому я к вам и пришел, ваше превосходительство, – откликнулся Квентин. – Не нравится он мне. Габи, тот за зиму извелся весь, почернел, хорошо, если десяток слов в день скажет. Даже не так по жене, как по сыну – любил он его, прямо надышаться не мог. Только сейчас отошел немного. Но с ним все так, как и должно быть. Он крепкий, выдержит. А Лори днем вроде такой, как и был, смеется… а по ночам разговаривает. Я иной раз проснусь, слышу. Иногда тихонько так, ласково, а иногда по-другому: погубил, мол, я тебя… Как будто с живой говорит. Надо уезжать ему из наших краев, не будет ему здесь жизни.
– Так кто мешает? – спросил Энтони. – Мне кажется, Лориан не из тех людей, которых можно остановить, если им чего-то надо…
– Она мешает. – Квентин омахнул лицо знаком солнца. – Держит его. Он ведь всегда был в семье дикой лошадкой, все на сторону смотрел, а тут за полгода дальше, чем на милю, от станицы не отошел ни разу. Сам он не уйдет. Я и подумал: а может, вы к себе его возьмете? У вас ведь есть два денщика, будет третий…
– Ну, из него такой же денщик выйдет, как из меня корчмарка, – усмехнулся Гален. – Но такого парня не взять – дураком надо быть. Вот только пойдет ли ко мне?
– Пойдет, – уверенно сказал Мойзель. – Он мне, еще когда на войне были, говорил: если бы не одно заветное дело, то попросился бы на службу к нашему генералу. А теперь дела заветного больше нет. Да и знает он, зачем я к вам отправился, сказал я ему. Хоть и не положено заранее, примета такая, а все же надеялся, что возьмете…
– Не прибедняйся. Не надеялся, а знал, – нетерпеливо бросил Теодор. – Я-то сразу понял, к чему дело клонится, еще когда ты стал про все это с такими подробностями рассказывать.
– Знал, – согласился тот. – Знал, что если расскажу все, то возьмете. Так что скажете?
– Что, что! – вспылил Гален. – А то сам не знаешь? Присылай. Не бойся, не обижу. Я и сам так в свое время ушел, хороший человек меня увел, светлая ему память…
Квентин поднялся и резко, коротко свистнул. Гален усмехнулся.
– Ага, теперь вижу, что именно надеялся, – сказал он с неподражаемым ехидством.
– Я его с собой не звал, – быстро взглянул на него Мойзель. – Только знает он, а значит, болтается где-нибудь здесь, неподалеку. Услышит – придет, нет – завтра с утра пришлю.
И минуты, наверное, не прошло, как у костра возникла еще одна тень. Лориан подошел, остановился на самой границе света, поздоровался.
– Ну все, продал я тебя, – сообщил Мойзель. Разведчик молчал, внимательно глядя на Галена. Энтони
впервые видел его вблизи, и ему показалось, что Лориан тоже изменился, не явственно, как братья, а едва заметно, но куда глубже.
– Возьму тебя ординарцем, как и раньше, – сказал Теодор. – Годится?
– Угу! – кивнул пограничник.
– Только придется научиться разговаривать, как положено, – фыркнул цыган нетерпеливо, но не зло.
– Я умею… – сказал Лориан, кинул на землю мешок и расправил скатанный плащ.
– И пожитки с собой прихватил, – усмехнулся Квентин. – А если бы его превосходительство сказал, что ты ему не нужен?
– Так ведь не сказал же… – улыбнувшись, возразил пограничник.
– Ладно, бывай, – потрепал его по плечу Квентин. – Завтра еще увидимся, простимся.
Он легко шагнул в темноту, а Лориан присел на корточки, подбросил несколько сучьев в костер, отчего огонь вспыхнул ярче. Энтони вгляделся в лицо пограничника и понял суть той неуловимой перемены, которая произошла с ним. Он был все такой же неторопливый, по-кошачьи мягкий, так же улыбался – лишь глаза стали беспокойными, да веселые искорки в них погасли…
Гален и его ординарец еще долго сидели у костерка. Энтони спал, пробуждался, сонно глядел на них, засыпал снова. О чем шел разговор, он так и не слышал. Но утром Гален явно повеселел, а Лориан… Энтони не понял толком, но ему показалось, что и разведчик улыбается как-то иначе…
ПОБЕДИТЕЛЬ ДРАКОНА
– Такое сердце не разобьешь, не беспокойся. Это никому не под силу. Причинить боль – можно, ранить – можно, а разбить нельзя. Чтобы это сделать, в сердце должна быть ненависть. А у него ненависти нет, все, что он делает, он делает от избытка любви, такие сердца неуязвимы. Ну, а лекарство ему будет. Вот как встретит человека, который нуждается в помощи, так и будет. Скоро уже встретит, совсем скоро…
Святой Ульрих посмотрел на небо и встал.
– Скажи мне еще одно, – заторопился Энтони. – Я быт прав, когда приказал их убить? Тогда я думал, что прав, а потом мне сказали такую вещь, что теперь и не знаю… Что они еще могли исправиться…
– Я сам себе все время задаю тот же вопрос: прав я быт или нет, когда убивал. Иногда точно знаю, что прав, в некоторых случаях сомневаюсь. А иногда… Они и сейчас передо мной стоят, как живые. Хоть и покаялся я давно, и знаю, что прощен, а все равно забыть не могу.
– А из тех, кого я приговорил?
– Ты их не приговорил, а казнил, это разные вещи. Не дай Бог тебе когда-нибудь кого-нибудь приговаривать… Это не твоя ноша. Кое-кто из них мог исправиться, хотя и не обязательно, а лишь при стечении определенных обстоятельств. Капитан Шимони, например…
– Что?! – задохнулся Энтони.
– То, что ты услышал. Он небезнадежен. Есть в его душе понимание, что он делает зло, а не добро, но есть и стремление ко злу. Твой друг себя за него казнит, и правильно казнит, именно он, никто другой, нарушил равновесие этой души. Но даже после всего, что было, нельзя сказать, что он не способен измениться.
– Знаешь… душа этой твари меня мало интересует. Вот если бы Элизабет могла исправиться… Я бы добился для нее помилования – ради Терри. Что ты о ней скажешь? – спросил Энтони, снова взглянув на Галена.
– В этой душе нет света. Только Теодор, с его сердцем, мог полюбить это чудовище, обычному человеку такое не под силу. Береги его, за него тебе многое простится.
– А вот уж в том, чтобы мне за это платили, я не нуждаюсь, – с внезапной злостью сказал Энтони и вздрогнул: Святой Ульрих смеялся. Даже не смеялся – хохотал. По-простому, по-солдатски, как они сами хохотали в таверне за вином, после удачной байки.
– Как же ты похож на меня! – вытирая слезы, проговорил он, наконец. – Как я вскинулся, когда мне сказали… ладно, это неважно, дело прошлое. Прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел объяснить… впрочем, и это теперь неважно, раз мы заключили такой договор. Вот поэтому враг с тобой и не справился, хотя уж как старался… Ладно, спи, не буду тебе мешать. Если что, зови на помощь, сделаю, что смогу…
Энтони вздрогнул и проснулся. Всхрапывали и шевелились лошади, легкий ветерок шуршал листвой, на пеньке по-прежнему стояли кружки. Единственное, что сохранилось от сна, так это выражение лица Теодора: генерал улыбался… Энтони тоже улыбнулся, завернулся в плащ и уснул мгновенно и на сей раз без сновидений.
До Трогармарка оставалось чуть меньше половины дневного перехода, когда они расположились на последний ночлег. Всю вторую половину дня Теодор ехал верхом и теперь хоть и устал, но быт чрезвычайно доволен. Они устроились перед маленьким уютным костерком, на котором Алан грел вино. Потом мальчик пошел спать, и друзья остались вдвоем: сидели, изредка перекидываясь словами, смотрели в огонь, потягивали вино…
– Балуетесь? – послышался знакомый голос, а через мгновение появился и его обладатель: Квентин Мойзель присел на корточки перед костром.
– Угощайся! – предложил ему Энтони.
– Да несерьезно как-то… – чуть смущенно сказал пограничник. – Вы уж не обижайтесь, но вино у нас одни бабы пьют. А кипятить его и они не додумались. Я лучше своего…
Он глотнул из фляжки.
– Да ты садись, – сказал Теодор.
Квентин уселся перед костром, скрестив ноги. Некоторое время все молчали.
– Я пришел сказать, – наконец, начал Квентин, – что дальше мы не пойдем. Проводили вас, и ладно, а в столице нам делать нечего.
– Жаль… – вздохнул Энтони. – Отпраздновали бы победу.
– Мы уж у себя отпразднуем. И так невесть сколько болтаемся без дела.
Мойзель замолчал, но не уходил, сидел, время от времени прикладываясь к фляжке.
– Солдаты-то справляются на границе? – поинтересовался Энтони, чтобы как-то поддержать разговор.
– Нет, – мотнул головой Мойзель. – Мы уж сами себя бережем. Граница – она и есть граница. Ну, а контрабанда там, или если скот из Трогармарка гонят – мы не препятствуем. Что нам, больше всех надо?
Как ни старался пограничник говорить безразлично, но голос его дрогнул от обиды.
– Не обижайся, Квентин, – примирительно сказал Энтони. – Ни мы, ни новый король в этом не виноваты. А с теми, кто виноват, мы рассчитались. Лучше скажи, если будут снова стражу собирать, вы с братьями пойдете служить?
– Даже и не знаю, – коснулся затылка извечным жестом Квентин. – Подумать надо…
– Раньше ведь служили?
– Раньше все по-другому было. Мы четверо служили, отец с младшими братьями коней гонял. А сейчас не так. Бати нет, старшой наш уехал в окружной город, торговлю там открыт. Он давно этого хотел, обратно не вернется. Теперь старший в семье – я, так что я не пойду. Дел много, коней на табунщиков не бросишь. Ну, а парни… Габриэль, наверное, пойдет, чего ему? Дома его никто особо не ждет, да и службу он любит… А о Лориане особый разговор…
– Почему никто не ждет? – удивленно поднял голову Гален, вглядываясь в Мойзеля. – Вы же сами смеялись, что, мол, отгулял, женили его…
– Потому что не ждет! – жестко ответил бывший сотник и замолчал.
– Квентин, – тихо спросил Энтони, – это на том пожаре? Пограничник кивнул.
– А твои? Ты прости, но я… – Бейсингем замолчал. Трудно задавать такие вопросы, но ему хотелось знать, уцелел ли кто-нибудь из тех четверых детишек, которыми сотник так гордился.
– Мои спаслись. Да мы, можно сказать, вовсе легко отделались. Батя у нас погиб… Они с братьями табун из огня выводили, у него лошадь споткнулась, и кони его затоптали… Да у Габи жена с сынишкой… А мои все целы. Девчонка старшая умерла, но это уже потом было…
Квентин не говорил, а ронял фразы, словно нехотя, через силу.
– Разве степной пожар так страшен? – спросил Гален. – Трава ведь большого жара не дает, это же не дерево… Разве что идет быстро…
– Смотря какая трава. У нас бывает, что взрослому мужику по грудь вымахивает. Ну, а на пастбищах так и есть, там огонь не опасный, другое плохо: кони со страху бесятся. Бегут, куда придется, не разбирая дороги, друг друга топчут. А если два табуна столкнутся, – страшное дело. Я как-то раз попал в грозу между двумя табунами – до сих пор не знаю, как жив остался. А так прорваться можно. Батя наш как увидел, что и спереди, и сзади горит, погнал коней прямо на огонь. Ничего, прошли, передние только ноги пообжигали, кое-кого пришлось прикончить, но табун цел остался…
Он снова глотнул агары, помолчал. Энтони и Теодор тоже притихли.
– Только ведь поселки-то у нас не в степи, – продолжал пограничник. – Одно только название, что степные. Они ближе к горам, там и прохладнее, и речек больше, мы возле речек селимся. Лес не лес, а вроде того – кусты, деревья, трава высокая… Там если загорится, то жар большой вымахнет, одно спасение – на коней да к горам, за дорогу, или в степь. А в этот раз отовсюду огонь шел: с гор, со степи – кругом, да еще ночью. Мужики с табунами, что были на пастбищах, те прорывались, а бабы с детишками… – он замолчал и махнул рукой.
– Но ведь твои-то спаслись? – спросил Теодор. – Значит, можно было?
– В речке отсиделись. Речка у нас мелкая, но есть места и поглубже. И не очень узкая – это главное. Когда все началось, то первыми лошади беситься стали, те, которые в поселке были. Их по-летнему времени во дворах держали. Они как огонь почуяли, так взбесились и ускакали – пока в домах проснулись, пока сообразили, как да что… Да и разве может баба испуганную лошадь удержать, тем более за недоуздок? А у нас была старая вьючная кобыла – я уж прибить ее думал – так она ограду не смогла перескочить. Моя жена и сообразила: голову ей обмотала холстиной и загнала в речку, на глубину – самой по плечи, кобыле по холку – а детишек сверху посадила. Жена ее за уздечку держит да детей сверху водой поливает. Если б не кобыла… Разве можно одной бабе четверых детишек на себе продержать столько времени? Так и спаслись все: мои и соседка со своими двумя… Дочка, правда, простыла…
– А ты-то где был? – нетерпеливо спросил Теодор.
– Мы в Трогармарк ходили, на осеннюю ярмарку, коней продавать. Возвращаемся обратно, глядим – что-то дымно. Мы к броду, а на той стороне все черно. Я Лориану крикнул, чтобы он к табуну ехал, посмотреть, что с батей и братьями, и к своему поселку помчался, а Габриэль – к своему. Смотрю, и Лориан за ним рванул. Решил, что не расслышал он меня, а оказалось, дело в другом…
– Неужели в его девушке, Квентин? – в волнении спросил Энтони. – Кто она?
– Да если бы это девушка была! Никакая она не девушка, а чужая жена. Потому он и не рассказывал ничего. И не какая-нибудь беднячка, а сноха атамана. Правда, соседней станицы атаман, не нашей, и то хорошо… Лори потом уже рассказал мне, что хотел осенней ярмарки дождаться, забрать свою часть выручки, да еще доля от ваших пятисот фунтов у него нетронутой лежала, – взять свою зазнобу, да и рвануть через горы в Мойзельберг. Ищи его там… Если бы все было так, как он задумал, сидели бы голубки сейчас в гнездышке и горя не знали. Станицы-то у нас на трогарском берегу, до них огонь не добрался. Но вышло по-другому… Мойзель задумался и вздохнул.
– Вот ведь стервец какой! И с самого детства с ним так – никому ничего не скажет, а такую шкоду удумает, что соседям потом в глаза взглянуть совестно.
– А мне казалось, он тихий… – удивился Энтони. Гален хмыкнул. Квентин слегка усмехнулся:
– Вы, ваша светлость, тоже тихий… Ну так вот… Что у него вышло – это мне уже Габриэль потом рассказал. Когда стражу разогнали, Габи пошел к тестю. Его с таким расчетом и женили, чтобы он в семью жены ушел, потому что там всего один сын был. Он и приданого не получил, вместо того дал ему тесть сыновнюю долю… Поселок их далеко от нас, почти день пути, а табун ближе стоял. И как-то в августе, в середине, заявился к нему среди ночи Лори. Одежда порвана, кулаки ободраны в кровь, сам, как зверь, зубы скалит, только что не рычит… Конь стоит, шатается, а на коне – баба, и тоже в синяках. Толком он ничего не рассказал, но не иначе, как муж решил поучить его красавицу, а Лори увидел…
Им бы сразу тогда уйти, да до ярмарки всего ничего оставалось, меньше месяца, обидно выручку-то упускать. Мы с войны три десятка коней пригнали, ходили они у нас в общем табуне. На новом месте, да с молодой женой, ни одна денежка лишней не будет. А куда бабу до того времени девать? Домой не повезешь, мать даже на крыльцо не пустит. К нам тоже нельзя…
– Неужели брату не помог бы? – вскинул на него глаза Гален.
– Да помог бы, конечно, – вздохнул сотник. – Плеткой бы исхлестал, а потом помог. Только поселок у нас большой, от станицы близко – не спрячешься. А коли узнают, без всяких судов обойдутся: пару сотен плетей ему всыплют, обдерут спину до костей, а бабу обратно отвезут. Он и повез ее к Габи. Они с детства дружны были, знал, что брат не выдаст. Собой прикроет, а не выдаст…
Придумали парни, что сказать: мол, это их сестра двоюродная, муж ее спьяну убить хотел, а брат, значит, отбил. Габи попросил тестя: пусть поживет пока… Тот головой покачал, но позволил. Отвезли ее в поселок. А они жили совсем рядом с горами, там волки пошаливали, так поселок был частоколом окружен, а за ним еще и терновой изгородью. И все вокруг молодым лесом заросло. Август без дождей стоял, высохло все, полыхнуло мигом, да еще ночью. Из того поселка мало кто спасся…
Ну так вот… а я-то всего этого не знал. Только подивился, с чего это Лори за братом рванул – да мне, по правде сказать, не до них было. Съездил я к своим, отвез их к матери в станицу, потом к табуну наведался, его за Сану отогнали, вернулся – а их нет. Ни того, ни другого. А уж четвертый день пошел. Взял я хлеба с собой и поехал. Приезжаю, смотрю – черное поле, сколько глаз хватает, а на нем от молодняка палки обугленные торчат, как зубы у нищего. От поселка одни головешки остались, и никого – ни человека, ни собаки, даже ворон, и тех нет. И эти двое сидят – морды черные, одежда черная, кони, и те черные, жмутся к ним, как собаки, перед конями ветки навалены с листьями. Мелкий лес, он весь сгорел, а большие деревья, те, что отдельно стояли – они только снизу обгорели, а наверху зеленые. Так парни на дерево залезут, веток этих нарубят и коней кормят. А сами сидят, ждут…
– Чего ждут-то? – не понял Энтони.
– Вчерашнего дня. Когда мертвых хоронили, нас еще не было, их в первый день собрали, кого нашли. Вы сгоревших людей видели когда, ваша светлость?
– Видел, – передернул плечами Энтони.
– Кое-кого узнали – по украшениям там, по амулетам. Но по большей части закопали незнамо кого. А живые, что в степь ускакать сумели, потом возвращаться стали. Парни и вбили себе в головы, что их бабы, может статься, далеко уехали, лошадей загнали, а теперь к дому пешком добираются. Жена Габи – ей-то куда угодно можно пойти, а эта, Магда… она ведь беглая, ей никуда нельзя, только к тому дому, где ее Лори оставил.
Мойзель замолчал, потом залпом допил агару и отшвырнул фляжку. Гален, не глядя, протянул ему свою.
– Ну так вот… Парни и сидят там, где поселок был, у ворот. Подошел я к ним, спрашиваю: что, мол, за дела? Молчат. Габи только спросил, нет ли чего поесть. Я хлеб достал, дал им – кинулись, как звери. Потом Габи позвал меня ветки рубить. Отошли мы в сторону, тут он все и рассказал… Приехали они, когда после пожара второй день шел к вечеру, еще день подождали… На третий стало ясно, что никто уже не придет. А Лори уперся – нет, и все. Подождем еще, они вернутся… И что ему ни говори, словно бы не слышит. Так его Габи все четыре дня и не мог оттуда увести. И одному уехать боязно – не в себе парень, мало ли что ему в башку придет?
Вернулись мы, значит, и я говорю Лориану: поехали, мол. А он все за свое: подождем… Я тогда Габи мигнул, мы его мигом скрутили, через спину коня перекинули, и домой. Дома я его развязал, а он на меня как кинется… Мы вчетвером еле совладали. Заперли его в конюшне, в стойле для жеребцов, оттуда не выберешься, не хуже тюрьмы. Сначала он на дверь бросался, проклинал нас последними словами, потом притих. Я его денек без воды выдержал, на второй день воду поставил, а кормить не кормил. Он долго держался, лишь на пятый день хлеба запросил. Поел и говорит: выпусти, все, мол, понял… Попросил только съездить в соседнюю станицу, вдруг она к мужу вернулась? Съездил я, разузнал потихоньку: нет, не вернулась…
Мойзель надолго замолчал, глядя в огонь.
– И что он теперь думает делать? – прервал, наконец, молчание Теодор.
– Поэтому я к вам и пришел, ваше превосходительство, – откликнулся Квентин. – Не нравится он мне. Габи, тот за зиму извелся весь, почернел, хорошо, если десяток слов в день скажет. Даже не так по жене, как по сыну – любил он его, прямо надышаться не мог. Только сейчас отошел немного. Но с ним все так, как и должно быть. Он крепкий, выдержит. А Лори днем вроде такой, как и был, смеется… а по ночам разговаривает. Я иной раз проснусь, слышу. Иногда тихонько так, ласково, а иногда по-другому: погубил, мол, я тебя… Как будто с живой говорит. Надо уезжать ему из наших краев, не будет ему здесь жизни.
– Так кто мешает? – спросил Энтони. – Мне кажется, Лориан не из тех людей, которых можно остановить, если им чего-то надо…
– Она мешает. – Квентин омахнул лицо знаком солнца. – Держит его. Он ведь всегда был в семье дикой лошадкой, все на сторону смотрел, а тут за полгода дальше, чем на милю, от станицы не отошел ни разу. Сам он не уйдет. Я и подумал: а может, вы к себе его возьмете? У вас ведь есть два денщика, будет третий…
– Ну, из него такой же денщик выйдет, как из меня корчмарка, – усмехнулся Гален. – Но такого парня не взять – дураком надо быть. Вот только пойдет ли ко мне?
– Пойдет, – уверенно сказал Мойзель. – Он мне, еще когда на войне были, говорил: если бы не одно заветное дело, то попросился бы на службу к нашему генералу. А теперь дела заветного больше нет. Да и знает он, зачем я к вам отправился, сказал я ему. Хоть и не положено заранее, примета такая, а все же надеялся, что возьмете…
– Не прибедняйся. Не надеялся, а знал, – нетерпеливо бросил Теодор. – Я-то сразу понял, к чему дело клонится, еще когда ты стал про все это с такими подробностями рассказывать.
– Знал, – согласился тот. – Знал, что если расскажу все, то возьмете. Так что скажете?
– Что, что! – вспылил Гален. – А то сам не знаешь? Присылай. Не бойся, не обижу. Я и сам так в свое время ушел, хороший человек меня увел, светлая ему память…
Квентин поднялся и резко, коротко свистнул. Гален усмехнулся.
– Ага, теперь вижу, что именно надеялся, – сказал он с неподражаемым ехидством.
– Я его с собой не звал, – быстро взглянул на него Мойзель. – Только знает он, а значит, болтается где-нибудь здесь, неподалеку. Услышит – придет, нет – завтра с утра пришлю.
И минуты, наверное, не прошло, как у костра возникла еще одна тень. Лориан подошел, остановился на самой границе света, поздоровался.
– Ну все, продал я тебя, – сообщил Мойзель. Разведчик молчал, внимательно глядя на Галена. Энтони
впервые видел его вблизи, и ему показалось, что Лориан тоже изменился, не явственно, как братья, а едва заметно, но куда глубже.
– Возьму тебя ординарцем, как и раньше, – сказал Теодор. – Годится?
– Угу! – кивнул пограничник.
– Только придется научиться разговаривать, как положено, – фыркнул цыган нетерпеливо, но не зло.
– Я умею… – сказал Лориан, кинул на землю мешок и расправил скатанный плащ.
– И пожитки с собой прихватил, – усмехнулся Квентин. – А если бы его превосходительство сказал, что ты ему не нужен?
– Так ведь не сказал же… – улыбнувшись, возразил пограничник.
– Ладно, бывай, – потрепал его по плечу Квентин. – Завтра еще увидимся, простимся.
Он легко шагнул в темноту, а Лориан присел на корточки, подбросил несколько сучьев в костер, отчего огонь вспыхнул ярче. Энтони вгляделся в лицо пограничника и понял суть той неуловимой перемены, которая произошла с ним. Он был все такой же неторопливый, по-кошачьи мягкий, так же улыбался – лишь глаза стали беспокойными, да веселые искорки в них погасли…
Гален и его ординарец еще долго сидели у костерка. Энтони спал, пробуждался, сонно глядел на них, засыпал снова. О чем шел разговор, он так и не слышал. Но утром Гален явно повеселел, а Лориан… Энтони не понял толком, но ему показалось, что и разведчик улыбается как-то иначе…
ПОБЕДИТЕЛЬ ДРАКОНА
…Сана Монтазьен облокотилась на перила крыльца. Прямо перед ней, над воротами постоялого двора, сияло огнями звездное небо. Фыркали, шевелились, переминались с ноги на ногу мулы и лошади, шумно дышали быки. Карета темной массой возвышалась над телегами и возками. Карета без гербов, обитая потрескавшейся кожей, но все равно роскошная для этого двора, для всей этой убогой дороги, такой непохожей на тайский тракт, по которому она привыкла ездить в Монтазьен. Теперь они не едут, они бегут, поэтому приходится петлять в старом экипаже по грязным дорогам и ночевать в жалких трактирах. Это ненадолго, говорит отец. В Тай-ли у них владения больше и богаче, чем в Трогармарке, лишь бы туда добраться. Впрочем, они опережают любую погоню не меньше, чем на дневной переход, даже если допустить тот почти невозможный случай, что погоня возьмет их след.
Прошло двое суток с той минуты, когда прежняя жизнь закончилась, разом и навсегда. Сана проснулась ночью от того, что ее трясли за плечи. Она всегда спала крепко, и ее будили без излишних церемоний – но не так же грубо! Кто посмел?! Она с трудом разлепила глаза. В спальне горели свечи, а над ней склонился отец. В каком он быт виде! Порванный, испачканный камзол, расцарапанное лицо – словно ночью продирался через колючие кусты! Сон слетел мгновенно, и Сана уставилась на него круглыми удивленными глазами.
– Быстро! – отрывисто говорил герцог. – Быстро, Сана! Вставай! Собирайся! Все, что надо в дорогу, деньги, драгоценности, то, что тебе дорого. Служанок не буди, им знать не надо…
Александра, как истинная аристократка, умела все. Это вчерашние купчихи неспособны одеться без посторонней помощи, а на сборы в дорогу тратят неделю. Когда час спустя герцог Монтазьен снова появился в ее спальне, дочь, одетая в дорожное платье, сидела на постели перед небольшим сундуком и саквояжем – самыми простыми и неброскими из всех, что у нее были – и втыкала последние шпильки в прическу. Доверенный лакей отца и кучер взяли ее сундук, герцог самолично понес саквояж. Во дворе уже ждала запряженная парой простая карета. В молчании они ехали по темным улицам. Где-то далеко позади запел рожок, ему ответил другой, совсем издалека, по-видимому, из нижнего города. Карета остановилась, запахло водой.
– Кто, куда и зачем едете? – послышался сонный, равнодушный голос.
– Вот подорожная… – почему-то отвечает не отец, а Тибо, лакей. – Это мой брат и дочка.
– Почему ночью? Что вам, дня не хватает?
– Отец у нас умирает… Вечером сообщили… пожалуйста, пропустите, господин начальник! Успеть бы… Вот… – звон монет, потом скрип открываемых ворот. Значит, это речные ворота, только они открываются на петлях, а не поднимаются. Карету качнуло, плеснул в окно свет факела, отец сильно сжал руку Саны и, коротко выдохнув, откинулся назад.
– Ну, все! Спасибо, Великий! – прошептал Монтазьен, прижимая к себе дочь. – Вырвались. О том, что я быт в Трогартейне, знает один Бейсингем, а ему сейчас не до меня.
Вот только придется тебе пока обойтись без служанок. Справишься?
Девушка не ответила, она понимала: герцог задал этот вопрос лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
– Что случилось, отец? – осторожно спросила Александра четверть часа спустя, когда обнимавшая ее рука обмякла. – Куда мы едем? И при чем здесь Тони?
То, что она услышала, было чудовищно. Бейсингем тайком уехал из Аркенайна и, пользуясь своим маршальским званием, поднял мятеж. Отец кинулся следом и почти успел, почти… Они встретились в королевском дворце, в покоях Себастьяна, они дрались – но где отцу сражаться врукопашную с боевым генералом! Бейсингем не убил отца лишь потому, что тот бросился в сад, и предатель не стал искать его в темноте. Когда герцог возвращался домой, он слышал крики в казармах стражи. Тони сумел сделать то, что не удалось Равильяку.
– Но почему мы должны бежать, отец? – опомнившись, спросила Сана. – Ты никогда не выступал открыто ни против Себастьяна, ни против Бейсингема. Бетти считается твоей дочерью, но ведь не ты возвел ее на престол. Ты даже не быт тогда в Совете Лордов. Самое большее, в чем тебя могут обвинить – в излишне усердном выполнении королевских приказов, но это не преступление…
– Не понимаешь? – спросил Монтазьен. – Ты же умная девочка, Сана! Я сам, своими руками снимал знак Солнца с орденской цепи Бейсингема. Откуда он взял другой? Он не подавал прошения епископу, а знак подлинный. А почему на него не действовал перстень? А как он смог за один вечер добиться отлучения от церкви Элизабет и всех, кто был в Аркенайне? Такие решения принимаются месяцами.
– И тебя тоже отлучили, отец? – прошептала Сана.
– Да, и меня тоже. Теперь ты поняла, кто за ним стоит?
– Церковь? – неуверенно спросила она.
– Церковь многолика. Епископ Мартин – тоже церковь. То, что было сделано, мог сделать только Священный Трибунал. И теперь Себастьян и Бейсингем будут с ним расплачиваться. Огненная гора проснулась, Сана. Ты хочешь на костер?
…Этот вопрос и теперь еще звучал у нее в ушах. Костер. Их всех ждет костер. И противных, но безвредных козликов, и ученых, и ее мейстера Лори. Всех, кого отец поручил ее попечению. Они, наверное, уже в тюрьме, а она – она здесь!
Александра опустила глаза. В свете факела, укрепленного над крыльцом, на руке блеснул изумруд. Кольцо Бейсингемов, то, которое Энтони надел ей на палец при помолвке. Его кольцо! Сана едва удержалась от крика, когда услышала от отца его имя, поняла, что он жив. Это, наверное, Теодор постарался, объяснил, он же обещал… А Тони возмутился и решил отомстить…
Она сжала перстень в кулаке. Нет, никакая обида, никакая угроза жизни не оправдывают измены. Тони приносил присягу! Он должен быт бежать, вассальный кодекс позволяет бежать от неправедного гнева, но ни при каких обстоятельствах вассал не смеет поднимать руку на сеньора. Тони – дважды изменник, он нарушил присягу и опозорил свой род. Бейсин-гемы не предают, такого не было ни разу, никогда!
Сана выпрямилась и вскинула голову. Александра Монтазьен не может иметь ничего общего с изменником. Она возвратится в Трогартейн и пойдет на костер вместе с теми, кого отец ей доверил, и в пламени проклянет всех, как Клаус Мейер. А перед тем, на эшафоте, бросит это кольцо в лицо Бейсингему. Он же наверняка будет командовать казнью, как его предок Леопольд, ему поручат. И она швырнет кольцо прямо в это ненавистное, в это нестерпимо прекрасное лицо. Сана закрыта глаза, вспоминая: вот он на балу, а вот в своей гостиной, с этой дурацкой книжкой в руках, он смутился и стал особенно хорош, а вот надевает ей кольцо, а вот улыбается и целует руку там, в дамской комнатке, куда его принесли еле живого… Увидеть бы еще хоть раз…
Прошло двое суток с той минуты, когда прежняя жизнь закончилась, разом и навсегда. Сана проснулась ночью от того, что ее трясли за плечи. Она всегда спала крепко, и ее будили без излишних церемоний – но не так же грубо! Кто посмел?! Она с трудом разлепила глаза. В спальне горели свечи, а над ней склонился отец. В каком он быт виде! Порванный, испачканный камзол, расцарапанное лицо – словно ночью продирался через колючие кусты! Сон слетел мгновенно, и Сана уставилась на него круглыми удивленными глазами.
– Быстро! – отрывисто говорил герцог. – Быстро, Сана! Вставай! Собирайся! Все, что надо в дорогу, деньги, драгоценности, то, что тебе дорого. Служанок не буди, им знать не надо…
Александра, как истинная аристократка, умела все. Это вчерашние купчихи неспособны одеться без посторонней помощи, а на сборы в дорогу тратят неделю. Когда час спустя герцог Монтазьен снова появился в ее спальне, дочь, одетая в дорожное платье, сидела на постели перед небольшим сундуком и саквояжем – самыми простыми и неброскими из всех, что у нее были – и втыкала последние шпильки в прическу. Доверенный лакей отца и кучер взяли ее сундук, герцог самолично понес саквояж. Во дворе уже ждала запряженная парой простая карета. В молчании они ехали по темным улицам. Где-то далеко позади запел рожок, ему ответил другой, совсем издалека, по-видимому, из нижнего города. Карета остановилась, запахло водой.
– Кто, куда и зачем едете? – послышался сонный, равнодушный голос.
– Вот подорожная… – почему-то отвечает не отец, а Тибо, лакей. – Это мой брат и дочка.
– Почему ночью? Что вам, дня не хватает?
– Отец у нас умирает… Вечером сообщили… пожалуйста, пропустите, господин начальник! Успеть бы… Вот… – звон монет, потом скрип открываемых ворот. Значит, это речные ворота, только они открываются на петлях, а не поднимаются. Карету качнуло, плеснул в окно свет факела, отец сильно сжал руку Саны и, коротко выдохнув, откинулся назад.
– Ну, все! Спасибо, Великий! – прошептал Монтазьен, прижимая к себе дочь. – Вырвались. О том, что я быт в Трогартейне, знает один Бейсингем, а ему сейчас не до меня.
Вот только придется тебе пока обойтись без служанок. Справишься?
Девушка не ответила, она понимала: герцог задал этот вопрос лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
– Что случилось, отец? – осторожно спросила Александра четверть часа спустя, когда обнимавшая ее рука обмякла. – Куда мы едем? И при чем здесь Тони?
То, что она услышала, было чудовищно. Бейсингем тайком уехал из Аркенайна и, пользуясь своим маршальским званием, поднял мятеж. Отец кинулся следом и почти успел, почти… Они встретились в королевском дворце, в покоях Себастьяна, они дрались – но где отцу сражаться врукопашную с боевым генералом! Бейсингем не убил отца лишь потому, что тот бросился в сад, и предатель не стал искать его в темноте. Когда герцог возвращался домой, он слышал крики в казармах стражи. Тони сумел сделать то, что не удалось Равильяку.
– Но почему мы должны бежать, отец? – опомнившись, спросила Сана. – Ты никогда не выступал открыто ни против Себастьяна, ни против Бейсингема. Бетти считается твоей дочерью, но ведь не ты возвел ее на престол. Ты даже не быт тогда в Совете Лордов. Самое большее, в чем тебя могут обвинить – в излишне усердном выполнении королевских приказов, но это не преступление…
– Не понимаешь? – спросил Монтазьен. – Ты же умная девочка, Сана! Я сам, своими руками снимал знак Солнца с орденской цепи Бейсингема. Откуда он взял другой? Он не подавал прошения епископу, а знак подлинный. А почему на него не действовал перстень? А как он смог за один вечер добиться отлучения от церкви Элизабет и всех, кто был в Аркенайне? Такие решения принимаются месяцами.
– И тебя тоже отлучили, отец? – прошептала Сана.
– Да, и меня тоже. Теперь ты поняла, кто за ним стоит?
– Церковь? – неуверенно спросила она.
– Церковь многолика. Епископ Мартин – тоже церковь. То, что было сделано, мог сделать только Священный Трибунал. И теперь Себастьян и Бейсингем будут с ним расплачиваться. Огненная гора проснулась, Сана. Ты хочешь на костер?
…Этот вопрос и теперь еще звучал у нее в ушах. Костер. Их всех ждет костер. И противных, но безвредных козликов, и ученых, и ее мейстера Лори. Всех, кого отец поручил ее попечению. Они, наверное, уже в тюрьме, а она – она здесь!
Александра опустила глаза. В свете факела, укрепленного над крыльцом, на руке блеснул изумруд. Кольцо Бейсингемов, то, которое Энтони надел ей на палец при помолвке. Его кольцо! Сана едва удержалась от крика, когда услышала от отца его имя, поняла, что он жив. Это, наверное, Теодор постарался, объяснил, он же обещал… А Тони возмутился и решил отомстить…
Она сжала перстень в кулаке. Нет, никакая обида, никакая угроза жизни не оправдывают измены. Тони приносил присягу! Он должен быт бежать, вассальный кодекс позволяет бежать от неправедного гнева, но ни при каких обстоятельствах вассал не смеет поднимать руку на сеньора. Тони – дважды изменник, он нарушил присягу и опозорил свой род. Бейсин-гемы не предают, такого не было ни разу, никогда!
Сана выпрямилась и вскинула голову. Александра Монтазьен не может иметь ничего общего с изменником. Она возвратится в Трогартейн и пойдет на костер вместе с теми, кого отец ей доверил, и в пламени проклянет всех, как Клаус Мейер. А перед тем, на эшафоте, бросит это кольцо в лицо Бейсингему. Он же наверняка будет командовать казнью, как его предок Леопольд, ему поручат. И она швырнет кольцо прямо в это ненавистное, в это нестерпимо прекрасное лицо. Сана закрыта глаза, вспоминая: вот он на балу, а вот в своей гостиной, с этой дурацкой книжкой в руках, он смутился и стал особенно хорош, а вот надевает ей кольцо, а вот улыбается и целует руку там, в дамской комнатке, куда его принесли еле живого… Увидеть бы еще хоть раз…